И сказал Ему диавол: если Ты сын Божий, то вели этому камню сделаться хлебом. 1 страница
Иисус пробыл в пустыне 40 дней и 40 ночей без питья и еды. И голос плоти сказал ему: Если бы ты был сын всемогущего Бога, то ты по своей воле мог бы сделать хлебы из камней, но ты не можешь этого сделать, стало быть, ты не сын Бога.
Иисус сказал ему в ответ: написано, что не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом Божиим.
Но Иисус сказал себе: если я и не могу сделать из камней хлеба, то это значит, что я не сын Бога плоти, но сын Бога духа. Я жив не хлебом, а духом. И дух мой может пренебречь плотью. Но голод всё-таки мучил его, и голос плоти ещё сказал ему: если ты жив только духом и можешь пренебречь плотью, то ты можешь отрешиться от плоти, и дух твой останется жив.
И повёл Его в Иерусалим, и поставил Его на крыле храма, и сказал Ему: если Ты Сын Божий, бросься отсюда вниз; ибо написано: «Ангелам Своим заповедает о Тебе сохранить Тебя; и на руках понесут Тебя, да не преткнёшься о камень ногою Твоею».
И ему представилось, что он стоит на крыше храма и голос плоти говорит ему: если ты сын Бога духа, то бросься с храма, ты не убьёшься. А невидимая сила сохранит тебя, поддержит и избавит от всякого зла.
Иисус сказал ему в ответ: сказано: «не искушай Господа Бога твоего».
Но Иисус сказал себе: я могу пренебречь плотью, но не могу отрешиться от неё, потому что я рождён духом во плоти. Такова была воля Отца моего духа, и я не могу противиться ему. Тогда голос плоти сказал ему: если ты не можешь противиться Отцу своему в том, чтобы не броситься с храма и отрешиться от плоти, то ты не можешь также противиться Отцу в том, чтобы голодать, когда тебе хочется есть. Ты не должен пренебрегать похотьми плоти. Они вложены в тебя, и ты должен служить им.
|
|
|
И возвед Его на высокую гору , диавол показал Ему все царства вселенной во мгновения времени, и сказал Ему диавол: Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю её; итак, если Ты поклонишься мне, то всё будет Твоё.
И Иисусу представились все царства земные и все люди, как они живут и трудятся для плоти, ожидая от неё награды. И голос плоти сказал ему: вот видишь, они работают мне, и я даю им всё, чего они хотят. Если будешь работать мне, и тебе то же будет.
Иисус сказал ему в ответ: отойди от Меня , сатана; написано: «Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи».
Но Иисус сказал себе: Отец мой не плоть, а дух. Я им живу, его знаю в себе всегда, его одного почитаю и ему одному работаю, от него ожидая награды.
И окончив все искушение , диавол отошел от Него до времени.
Тогда искушение прекратилось, и Иисус познал силу духа»138.
Нетрудно обнаружить, что пересказ великого писателя весьма искусен, логически убедителен, психологически достоверен— и не то что неточен, но ложен по сути своей. (А ведь именно это событие осмыслил в поэме о Великом Инквизиторе Достоевский— поражая мощью и глубиною своих постижений.)
|
|
|
Толстой лишил событие духовного смысла, опустивши его на уровень сложных, но душевных переживаний. В его интерпретации борьба абсолютного зла против Бога становится плоскостной, лишённой онтологической глубины. Реальность дьявольского искушения подменяется борьбою, совершающеюся в душе и сознании человека Иисуса, и если в подлинном евангельском событии решалась судьба творения, то у Толстого идёт просто выработка основ скорее некоего социального учения, замешанного на неопределённой вере. «Плоть» и «дух» в рассуждениях Иисуса предстают как два равнозначных начала, а в изложении для детей и вообще появляются два Бога: Бог плоти и Бог духа— нечто близкое манихейскому заблуждению. Сама сущность «духа» оказывается не вполне ясной— и именно потому, что не вполне прояснено само понимание Бога, Отца духа.
Вера Толстого, мы в том убедились, чаще проявляется как безверие в то, что исповедует Православие. Курьёзно: иудеев, фарисеев, противящихся Христу, Толстой в своём переложении именует православными, и это не случайно: необходимо вспомнить проведённое ещё в «Войне и мире» разделение людей на тех, в жизни которых преобладает форма, и тех, кто несёт в себе некое положительное содержание. «Православные» для Толстого и в «Критике догматического богословия», и в переложениях Евангелия— это те, кто следуют лишь форме и противятся подлинному учению Иисуса. Содержание же Толстой связывает с понятием Бога, как оно раскрывается в его пересказах:
|
|
|
«Каждый человек, кроме своей плотской жизни, кроме понятного ему зачатия от плотского отца в утробе плотской матери, сознаёт в себе дух свободный, разумный и независимый от плоти. Этот-то дух бесконечный и исшедший от бесконечного есть начало всего и то, что мы называем Богом. Мы знаем Его только в себе»139.
«Бог— это жизнь духа в человеке»140.
Дух бесконечный и исшедший от бесконечного... Тут, пожалуй, какой-то осколок догмата о Пресвятой Троице. Но с другой стороны, Бог проявляется только в человеке. Это делает Его в чём-то ограниченным, как бы несвободным от человека. Вера Толстого так и остаётся смутною, а представление о Боге слишком невнятным. И причина того— понимание Бога разведено у Толстого с понятием личности.
|
|
|
Поэтому отвержение «голоса плоти» Иисусом становится в толстовской интерпретации лишь рациональным предпочтением одного из начал в человеке, но не приятием воли Отца в деле домостроительства спасения. Акт высшего смирения, высшего выражения духовности, высшего свободного волеизъявления Богочеловека через отвержение искушения— низводится до колебания между двумя возможными формами устроения земной жизни. Царство Божие, к которому стремится Иисус у Толстого, есть именно одна из форм устроения земного благоденствия.
«Пришествие Царства Божия,— писал архимандрит Антоний, разбирая одно из более поздних сочинений Толстого,— автор <…> понимает так, как древние хилиасты и современные прогрессисты»141. Сближение Толстого с прогрессистами (уточним: прежде всего с революционерами) в устах церковного мыслителя знаменательно. Собственно, Иисус ведёт себя в толстовском пересказе как проповедник социального обновления.
«И убедившись в том, что жизнь человека только в духе Отца, Иисус вышел из пустыни и начал проповедывать людям своё учение. Он говорил, что в нём дух, что отныне небо отверсто, и силы небесные соединились с человеком, наступила для людей жизнь бесконечная и свободная, что люди все, как бы они ни были несчастны по плоти, могут быть блаженны»142.
В контексте рассуждений Толстого все упоминания об «отверстых небесах», «силах небесных», «жизни в духе Отца» и пр.— не более чем метафоры и не несут в себе никакого мистического смысла: они обозначают согласие человеческого разума с важнейшими законами, которые помогут человеку ощутить блаженство. И не где-нибудь, а в земном бытии. Источник этих законов Толстой усматривает в воле Отца (ничего общего не имеющего с Первою Ипостасью).
В том, что понимание Толстым христианства имеет душевную, но не духовную природу (то есть направлено исключительно на устроение земного существования), легко убедиться, осмысляя следующее его рассуждение:
«Чтобы выполнить волю Отца, дающего жизнь и благо всем людям, надо исполнять пять заповедей.
Первая заповедь. Не обижать никого и делать так, чтобы ни в ком не возбуждать зла, потому что от зла заводится зло.
Вторая заповедь. Не любезничать с женщинами, не оставлять той жены, с какой сошёлся, потому что оставление жён и перемена их производит всё распутство на свете.
Третья заповедь. Ни в чём не клясться, потому что ничего нельзя обещать, так как человек весь во власти Отца, и клятвы берутся для злых дел.
Четвёртая заповедь. Не противиться злу, терпеть обиду и делать ещё больше того, чем то, что требуют люди: не судить и не судиться, потому что человек сам полон ошибок и не может учить других. Мщением человек только учит других тому же.
Пятая заповедь. Не делать различия между своим отечеством и чужим, потому что все люди— дети одного Отца.
Соблюдать эти пять заповедей должно не для того, чтобы заслужить похвалу от людей, а для себя, для своего блаженства. Ни молиться, ни поститься не нужно. Молиться не нужно потому что Отец знает всё, что людям нужно. И просить его не о чем; надо только стараться быть в воле Отца. Воля же Отца в том, чтобы ни на кого не иметь злобы. Поститься не нужно: люди постятся только для похвалы от людей; а похвала от людей не может дать блаженства. Заботиться нужно только о том, чтобы быть в воле Отца, а остальное всё будет само собою. Если о плотском заботиться, то уже нельзя заботиться о Царстве Небесном»143.
Прежде всего, Толстой противоречит Самому Христу, Который указывал на особое значение молитвы и поста в борьбе с бесами (Мф. 17, 21). И молитва, повторимся, не есть сообщение Богу о собственных нуждах, тут Толстой прав, ибо тут он следует за поучением Христа: Отец Сам знает лучше нас, что нам необходимо. В молитве выражается стремление человека к Богу, жажда Бога. Сам Спаситель молился Отцу— и можно ли, подобно Толстому, так небрежно отмахиваться от потребности молитвы? И Христос же, в столь любимой Толстым Нагорной проповеди, предупреждал от соблюдения поста напоказ, но велел творить его втайне (Мф. 6, 16-18). В той же Нагорной проповеди Христос указывал на необходимость молитвы, но не показной и не празднословной (Мф. 6, 5-8).
Царство Небесное, по Толстому, это жизнь в воле Отца на земле, это блаженство земной жизни. Это Царство— вопреки Христу (Ин. 8, 23; 18, 36) — от мipa сего.
Заметим попутно, что Толстой указывает, чего не следуетделать, но мало говорит о положительных целях бытия, ограничиваясь туманными намёками на жизнь «в воле Отца».
Разъясняя подлинное христианское понимание Царствия Божия, архимандрит Антоний писал, отвечая Толстому:
«Царство это имеет, конечно, два определения, одно внешнее— как общество последователей Христовых, а другое внутреннее, как то совершенно новое настроение, что апостол определял в следующем изречении: несть бо царство Божие брашно и питие, но правда и мир, и радость о Дусе Свят е (Рим. XIV, 17).
Вот эта-то радость, это всегда доступное каждому счастье в царстве Божием, которого так напряженно ожидали иудеи, не придет, по слову Господню, приметным образом; и не скажут: вот оно здесь, или: вот оно там. Ибо вот царствие Божие внутри вас есть(Лук. XVII, 20-21). Господь всегда старался рассеять надежды Своих последователей на какое-то земное внешнее счастье и говорил им о внутреннем блаженстве сынов Его царства, когда определял его с внутренней стороны, как в приведенном изречении. Относительно же внешней бытовой стороны Своего царства Он говорил им, что принес не мир, но меч на землю, пришел разделить даже родных между собою: первенствовать в Его царстве значит пить чашу, которую Он Сам будет пить; Его последователи будут всегда гонимы, и кто не возненавидит дома своего и даже самой жизни своей, не может быть Его ученик (Лук. ХIV, 26). Однако при всех этих внешних страданиях Его последователи должны радоваться и веселиться, потому что мзда их велика на небе»144.
Не забудем: ещё в мечтах об обновлённом христианстве Толстой главной целью его мыслил именно блаженство на земле.
Ограничимся этими примерами: они дают достаточное представление об интерпретации Толстым евангельского Откровения. Поэтому остаётся лишь повторить за Бердяевым: «Христианином он не сделался и лишь злоупотреблял словом «христианство». Евангелие было для него одним из учений, подтверждающим его собственное учение»145.
Сам Толстой признался за два года до смерти:
«Я перед смертью стал смелее отступать от исключительности христианства»146.
Вероятно, переиначивая Евангелие, Толстой уже ощущал, что замысел его близок к осуществлению,— и необходимо окончательно изложить основы новой веры. Дать собственный катехизис обновлённого христианства. Или новое догматическое богословие, если угодно.
Любопытно, что первая (неудачная) попытка составления катехизиса была предпринята Толстым ещё в 1876 году, то есть за пять лет до выхода «Критики...». Сам он признавался в том Страхову: «На днях слушал урок священника детям из катехизиса. Всё это было так безобразно. Умные дети, так очевидно, не только не верят этим словам, но и не могут не презирать этих слов, что мне захотелось попробовать изложить в катехизической форме то, во что я верю, и я попытался. И попытка эта показала мне, как это для меня трудно и— боюсь невозможно. И от этого мне грустно и тяжело»147.
Если бы речь шла о неудачном изложении основ веры в существующем катехизисе— сомнения можно было бы одолеть. Но Толстого не непонятность изложения останавливала, хоть он на то и ссылался, он отвергал самые основные вероучительные истины. И отвергал оттого, что они противоречили его собственным. Важно: ещё в шестнадцатилетнем возрасте он записал о православном катехизисе: «Весь катехизис этот— ложь»148. Поэтому потребность изложить собственные «догматы» его не оставляла.
Вероучение Толстого наиболее полно изложено в обширном трактате «В чём моя вера?» (1884).
Прежде всего, Толстой вновь указывает, что критерием истины для него является его собственное представление о ней.
«...Подчинив себя Церкви, я скоро заметил, что не найду в учении Церкви подтверждения, уяснения тех начал христианства, которые казались для меня главными; я заметил, что эта дорогая мне сущность христианства не составляет главного в учении Церкви. Я заметил, что то, что представлялось мне важнейшим в учении Христа, не признаётся Церковью самым важным»149.
В деле веры Толстой устанавливает важнейшим— не молитву о помощи Божией, не смирение, а одни лишь собственные усилия, то есть следует прежде гордыне своей.
«Мне говорили: надо верить и молиться.
Но я чувствовал, что я мало верю и потому не могу молиться. Мне говорили, что надо молиться, чтобы Бог дал веру, ту веру, которая даёт ту молитву, которая даёт ту веру, которая даёт ту молитву, и т.д., до бесконечности.
Но и разум и опыт показывали мне, что действительны могут быть только мои усилия исполнять учение Христа»150.
Ставя разум над верою, человек и не может не оказаться в том замкнутом дурном круге отсутствия причин и следствий, в каком ощутил себя и Толстой. Тут неизбежный итог нигилизма как отвержения веры в преклонении перед разумом. В своём же нигилизме Толстой признался сам в начале трактата:
«...35 лет я прожил нигилистом в настоящем значении этого слова, т.е. не социалистом и революционером, как обыкновенно понимают это слово, а нигилистом в смысле отсутствия всякой веры»151.
Ничто (nihil) не принимать на веру— вот credo нигилизма ещё со времён Базарова. Социализм и революционность— неизбежные следствия такого мiрoпостижения (Толстой, должно заметить, оказался в итоге весьма близко от этих социально-политических заблуждений), и разводить их поэтому не должно. Нигилизм есть вознесение разума над верою в деле постижения истины. Толстой постоянно, как мы не раз убеждались, этому и следует.
«Для того, чтобы освободиться от обманов веры вообще, человеку надо понимать и помнить, что единственное орудие познания, которым владеет человек, есть его разум и что поэтому всякая проповедь, утверждающая что-либо противное разуму, есть обман, попытка устранения единственного данного Богом человеку орудия— познания»152.
Так он писал в 1897 году— в трактате «Христианское учение».
В 1902 году в работе «Что такое религия и в чём её сущность?» Толстой даёт своё определение религии:
«Истинная религия есть такое согласное с разумом и знаниями человека установленное им отношение к окружающей его бесконечной жизни , которое связывает его жизнь с этой бесконечностью и руководит его поступками»153.
Знаменитое изречение Толстого «Христос учит людей не делать глупостей»— кажется, устанавливает идею рационализма христианского учения.
Парадокс в том, что он же постоянно претендует на обладание подлинностью веры— само название трактата «В чём моя вера?» тому свидетельство.
В этом катехизисе своего вероучения Толстой высказывает и обстоятельно обосновывает ссылкою на Евангелие важнейший догмат «обновлённого христианства»— догмат о непротивлении злу насилием.
«Христос <...> говорит: не противьтесь злому, и что бы с вами ни было, не противьтесь злому. Слова эти: не противьтесь злу или злому, понятые в их прямом значении, были для меня истинно ключом, открывшим мне всё. И мне стало удивительно, как мог я так навыворот понимать ясные, определённые слова. Вам сказано: зуб за зуб, а Я говорю: не противься злу или злому, и, что бы с тобой ни делали злые, терпи, отдавай, но не противься злу или злым. Что же может быть яснее, понятнее и несомненнее этого? И стоило мне понять эти слова просто и прямо, как они сказаны, и тотчас же во всём учении Христа, не только в Нагорной проповеди, но во всех Евангелиях, всё, что было запутано, стало понятно; что было противоречиво, стало согласно, и главное, что казалось излишне, стало необходимо. Всё слилось в одно целое и несомненно подтверждало одно другое, как куски разбитой статуи, составленные так, как они должны быть. В этой проповеди и во всех Евангелиях со всех сторон подтверждалось то же учение о непротивлении злу»154.
Неправомерно смешивая понятия зла и злого, Толстой вопреки слову Христа (Мф. 22, 36-40) устанавливает как наибольшуюзаповедь именно идею непротивления, но не любви к Богу и ближнему своему. Этот центральный догмат своего вероучения Толстой возводит в ранг того «закона», какой он противопоставил Благодати и вознёс над нею: «Положение о непротивлении злому есть положение, связующее всё учение в одно целое, и только тогда, когда оно не есть изречение, а есть правило, обязательное для исполнения, когда оно есть закон»155.
«Заповедь» Толстого о непротивлении имеет одно уязвимое место, непроявленность самого понятия зла. Ещё священник Николай Елеонский, разбирая «новое евангелие», заметил, что «в нём оставлен, между прочим, открытым вопрос: что такое зло, которому не следует противиться; по крайней мере его определения в рассматриваемом труде не находится»156.
Вообще экзегеты в понятие «злое» вкладывали различные значения: дьявол, злой человек, существующее в мире зло, конкретные виды зла (которые и перечисляет Спаситель в сопредельных высказываниях: ударение по щеке, угроза судом, принуждение и пр.). Но как бы ни понимать смысл этого слова, должно признать, что Спаситель не говорит о непротивлении злу вообще, но о непротивлении злу неправедными действиями, ибо они лишь умножают зло в мире. И Он всегда говорит о непротивлении силою тому злу, которое направлено лично против тебя, а не ближнего твоего.
Все деяния Христа на земле есть противодействие злу во всех его проявлениях. Толстой (надо отдать ему должное) это прекрасно понимал. В рассказе «Три притчи» (1893) он, почувствовав необходимость, разъяснил свою мысль:
Дата добавления: 2021-06-02; просмотров: 62; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!