Старые опыты в пользу horror vacui 4 страница

22

Предисловие

Алексей Михайлович Полежаев — купец и хлеботорговец — много жертвовал японской православ­ной миссии и был в переписке со святителем Николаем Японским.

B. П. Зубов. «Семейная хроника», рукопись. Одна из глав этой хроники под названием «Церков­
ные дела» была опубликована в «Московском журнале». № 7. 2000. С. 36-39.

В одном из отчетов В. П. Зубова о проделанной работе, хранящихся в РГАЛИ (941 / С. 20), читаем,

что им «в качестве классификатора составлен по поручению Комитета по стандартизации при СТО

проект международной классификации стандартов» (5.5.1929).

Рукопись готовится к печати.

См., например, статью «Из истории химической терминологии (Термин „миксис" и его судьба в

античной и средневековой науке)» в книге В. П. Зубова «Из истории мировой науки. Избранные

труды», которая готовится к печати в издательстве «Алетейя».

Зубов В. П. Архитектурно-теоретическое наследие и задачи его изучения // Архитектура: Сборник

статей по творческим вопросам / Под ред. А. Г. Мордвинова. М., 1945. С. 124.

В 1953 году реорганизован в Институт естествознания и техники АН СССР, в настоящее время им.

C. И. Вавилова.

Наука и научные работники СССР. Л., 1930. С. 109.

М. В. Зубова

ЦВЕТ В ПОЭЗИИ ЛЕРМОНТОВА *

<...> Многообразны и способы воплощения мирочувствия. Они загадочны, как сфинксы. Не нам быть Эдипом, разрешившим их загадку. Не беремся мы здесь даже ответить на вопрос, почему в осознании своего мирочувствия у одной индиви­дуальности преобладают ассоциации цветовые, у другой — пространственные, у третьей, быть может, даже вкусовые. Загадочно, почему Яков Беме, говоря о своих мистических видениях, охотнее всего пользовался аналогиями с ощущениями вку­совыми, почему его теософические прозрения вещают нам о терпком, сладком, кислом, горьком качестве как ступенях космического развития. Не менее загадочно, почему так часто Лермонтов оттеняет в вещи цвет ее, почему цвет прежде всего дру­гого ударяется о грани его сознания. Повторяю, не нам решать вопрос этот. Быть может, создается это всецело индивидуальными особенностями данного лица, а быть может, несмотря на полную обусловленность субъективными чертами его характера, открывает оно окна в какие-то глубокие, для других незримые, про­странства. Мы хотим только выяснить ту сложную символику красок, которой живет Лермонтов, рассмотреть, как краски делаются для него своего рода телеско­пом, в который рассматривает он другим недоступные звезды.

Я беру предметом рассмотрения цветовые ощущения, как наиболее характерные для поэзии Лермонтова. Можно было взять ощущение иного рода и, разобрав их, дать иную характеристику его поэзии. Намечая пути, скажу: можно было детально рассмотреть, как эпитет «хладный», причудливо извиваясь, разбрасывается по сти­хам Лермонтова, входя в сочетание с разнородными понятиями. Можно было разо­брать звуковые ассоциации поэта и с этой точки зрения дать истолкование его творчества. Намечу несколько разветвлений этого пути: мистику открывается пол­ный простор сваливать в одну кучу звуковые ассоциации Лермонтова, гармонию сфер, симфонии Скрябина, пение сирен и оккультные учения о звуке; символисту — безбрежные дали для орудования сочинений о таинственном значении звуков с приправою Бодлерова учения о соответствиях. Я беру цветовые ощущения, так как думаю, что с этой стороны можно дать наиболее полное истолкование твор­чества Лермонтова. Если предшествующие намеченные толкования давали как бы яркость освещения его творчества в 25 свечей, то настоящее может дать освещение, скажем условно, — в 75. Мало того, анализ цветочувствия Лермонтова — ключ, отпирающий все двери его творчества, открывающий доступ ко всем темным под­земным коридорам его сознания.

 

* Фрагмент доклада, подготовленного семнадцатилетним гимназистом В. П. Зубовым — участником литературного кружка, которым руководил В. М. Фишер.

24

Цвет в поэзии Лермонтова

Цвет в поэзии Лермонтова

25

 

* * *

Всякое переживание у Лермонтова неразрывно ассоциировалось с цветом, имело свою «ауру», как говорят оккультисты. Вот что сказано в философски-дилетантски написанной книге йога Рамачараки: «Всякая мысль или чувство проявляются в известных цветах или в комбинациях цветов, соответствующих этой мысли или чувству...» Интересно разобрать, как эта оккультная символика воплощается у Лер­монтова. В нашей критике вопрос этот до последних лет, когда явились многие значительные исследования формы произведений наших классиков, никого не ин­тересовал, формы стихотворений, эпитеты у Лермонтова оставались неизученными. У Сергея Дурылина (Русск. Мысль, октябрь 1914) есть статья, имеющая непосред­ственное отношение к нашей теме. Но вопрос затронут им не во всей полноте. Вопрос этот — неведомый материк, который ждет своих Колумбов. Быть может, выводы мои покажутся несколько необоснованными и поспешными. Мое оправда­ние, однако, в том, что материал довольно значительный подобран мною, выводы же, вся диалектическая архитектоника доклада — только звенья цепи, протянутой между недвижно в землю врытыми каменными устоями некоей ограды, которая тянется вокруг могильного памятника творческой мысли прошлого. Пусть другие протягивают вместо меня более мощные цепи. Однако до этого должно врыть в землю каменные устои фактов.

* * *

Развивая свою мысль, Лермонтов всегда переходил от цветового ощущения к иному. Развить мысль значило заменить цвет выражением, более соответствующим предмету. Это в высшей степени ценно. Сравнивая более ранний набросок стихо­творения с более поздним, находим, что в первом всегда заметно преобладание красок. В более поздних набросках поэт цвет заменяет выражением иным. То, чем он заменяет эпитет цвета, будет, очевидно, равнозначащим цвету. Иными словами, определится через это смысл цвета. В других случаях отбросит он цвет как неподхо­дящий эпитет.

Вот примеры:

Зеленый листок оторвался от ветки родимой     Дубовый листок оторвался от ветки родимой

Здесь поэт отбрасывает эпитет «зеленый», ибо, как мы увидим далее, смысл «зеленого» совершенно иной для него, он не соответствует смыслу строки.

Или более четко, выкристаллизовавшееся настроение «Узника» (1837) по срав­нению с «Желанием» (1836) обусловило меньшее преобладание цветов.

Выписываю цвета того и другого стихотворения:

Узник (1837) черный

Желание (1836)

черный

синий

серый зеленый

зеленый

Не приводя примеров, скажу, что «Боярин Орша» характеризуется большим количеством красок, чем «Мцыри». Если рассматривать первое произведение как эскиз ко второму, то это подтверждает высказанное ранее предположение.

Трудно судить подобным же образом о различных редакциях «Демона». Для этого должно знать число строк в каждой из них, ибо без этого невозможно вычис­лить в процентах число эпитетов цвета.

Абсолютные же данные таковы:

 

1829 (Небольшой отр.)	1830	1831	1833	Окончат, ряд
3	23	4	27	24

Оговариваюсь, что эти данные, как вычисленные не в процентах, не могут иметь решающего значения.

Приведу любопытный пример, показывающий, что цвет для Лермонтова — существеннейший момент художественного образа. Для него безразлично сказать:

Как белый снег от взоров дня (1830)

ИЛИ

Как белый воск от взрывов дня.

Видно, что самым важным для Лермонтова было сохранить эпитет «белый». В то время как одно существительное он легко заменяет другим, упорно держится он избранного эпитета.

После всех этих примеров считаю свое первое положение доказанным.

Тезисы § 1. Развитие мысли Лермонтова есть раскрытие оккультно-мистиче-ского смысла связанного с ней цвета.

Переходим теперь к детальному вскрытию смысла каждого цвета в отдельности. Задача наша — начертать мысленно зрительную гамму красок, взаимно связать цвета в одно стройное целое.

Нельзя более сжато определить направление этого восходящего пути красок, чем то сделал сам поэт в «Измаил-Бее»:

Вдали на синий небосклон Нагих, бесплодных гор ступени Ведут желание и взгляд.

Мы увидим, что синий завершает гамму красок, он — центр мысленной сферы поэта. Прежде чем следовать по «ступеням нагих бесплодных гор» к синеющим вершинам, я разберу смысл самого цвета синий.

Для оккультиста-мистика нет никаких сомнений в том, что синий и голубой символизируют состояния высшей духовности. Недаром голубые дали неба ассо­циировались с царством духов, солнце, движущееся по голубому его своду, пифаго-рийцы называли шатром, в котором покоится творческая мысль Бога. Согласно индийскому оккультному учению йогов «синий, темного оттенка, выражает религи­озные верования, эмоции и чувства» («Основы миросозерцания йогов», с. 59). «Голу­бой цвет особенно яркого и светлого оттенка выражает духовность» (там же). Выс­шая духовность выражается голубым цветом с рассыпанными на нем светящимися,

26

Цвет в поэзии Лермонтова

Цвет в поэзии Лермонтова

27

 

блестящими точками, искрящимися и сверкающими, как звезды в ясную зимнюю ночь» (там же). Скрябин называл синий — цветом разума. В «Прометее» при появле­нии темы разума — зала должна погружаться в лучи яркого синего цвета (Сабанеев. «Скрябин», с. 242). Скрябин же писал: «Баюкает, ласкает, манит лучей дрожащих тайна голубая». Излюбленная тональность его была Fis-dur, ассоциируемая им с ярко-синим цветом. Сологуб писал, имея в виду высшие радости: «Радость сча­стья голубого». Здесь я прекращаю приведение примеров.

У Лермонтова синий и голубой символизируют горний, духовный мир. «Аура» его идеальной тоски по небу всегда голубая:

Задумчив он смотрел в окно

На голубые небеса:

Его манила их краса. («Боярин Орша»)

В пробитом окне темницы мира он видит синее небо:

Молча сижу под окошком темницы.

Синее небо отсюда мне видно. («Пленный рыцарь»)

Для чего я не родился Этой синею волной? —

спрашивает он.

В стихотворении «Пан» он признается:

Люблю, друзья, когда за речкой гаснет день, Укрывшися лесов в таинственную сень, Или под ветвями пустынныя рябины Смотреть на синие, туманные равнины.

В другом стихотворении говорит он:

Люблю я цепи синих гор.

«Синие горы Кавказа, приветствую вас! — восклицает он в религиозном экста­зе. — ...вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю об вас да о небе... Кто раз лишь на ваших вершинах Творцу помолился, тот жизнь презирает...» и т. д.

Повторяю, тоска по идеальному миру окружена у Лермонтова голубым сиянием. Синеющий, голубой мир — мир безмолвного совершенства. Все звуки смолкают в его зияющих разверстых глубинах. Молчание это — молчание религиозное:

Молча сижу под окошком темницы («Пленный рыцарь»)

Молчанье синей степи («Памяти Одоевского»)

Немая степь синеет (там же)

Спит земля в сиянье голубом («Выхожу один я на дорогу»)

В это молчанье свободно летят птицы творческих мыслей, оставляя поэта при­кованным к земле:

В небе играют все вольные птицы. Облако мчится, «по лазури весело играя» («Утес»);

Блистая пробегают облака

По голубому небу («7-го августа»).

«Вечно холодные, вечно свободные» мчатся тучи «лазурною степью» («Тучи»). Об «облаках с лазурью волн» говорит поэт и в стихотворении «1831 г., 11 июня».

 

Синий — дальний предел существования. Синий — край бытия, полнота совер­шенства. Все теряется в нем.

Когда садится алый день За синий край земли, Когда туман встает, и тень Скрывает все вдали («Вечер»), —

говорит Лермонтов.

«Голубая аура» религиозного сознания рождает мысли о вечности:

И мысль о вечности, как великан,

Ум человека поражает вдруг,

Когда степей безбрежный океан

Синеет пред глазами... («1831 г., 11 июня»)

В синеющих полях рисуется с зубчатою стеной старый терем, их «бессменный царь» («Литвинка»). <...>

1917

De defectu philosophiae

29

 

DE DEFECTU PHILOSOPHIAE

Богослов античного декаданса Плутарх в одном из своих замечательнейших сочи­нений, Пер1 των εκλΐλοιπότων χρηστηρίων, СТЭВИТ ВОПРОС об ОСКуденИИ Оракулов.

В Беотии, например, его родине, которая в древние времена славилась несколькими оракулами, они «иссякли теперь как ручьи и великая скудость прорицаний, подоб­ная засухе, господствует в этой стране» (De def. Or. 5). Нам уместно поставить этот вопрос о философии. Философия, которая всегда претендовала на роль самодержца по отношению к наукам, оказывается теперь в наибольшем небрежении и упадке.

Виноваты в этом сами философы. Философы всегда оказывались антиквария­ми, археологами и некромантами. Иногда им удавалось подводить итоги прошлого, но никогда не удавалось создать программы будущего. Программы всегда оказыва­лись утопиями: попытка Платона осуществить идеалы своей социальной философии в Сицилии кончилась продажей философа в рабство тираном Дионисием, антик­варная попытка Плотина построить Платонополь в Италии заранее была обречена на неудачу, и, конечно, не речи к германской нации Фихте, а германские стратеги решили исход борьбы с Наполеоном.

Так в области политики. То же в области религии: ни одна философская рели­гия не оказывалась стойкой: философская религия деистов была мертворожденным существом, а философский солярный монотеизм императора Юлиана не мог спасти угасавшее язычество. «Религия в пределах разума» — это пространство, доведенное до абсурда бесцветности, — могла бы показаться привлекательной только людям, в которых иссякла всякая религия и которым до религии нет дела. Религиозный синкретизм на философском фундаменте всегда оказывался некритическим и про­извольным прилаживанием конкретного богатства положительных религий к схе­мам той или иной замкнутой и односторонней философской секты.

Виноваты, повторяем, сами философы, а философы современные в особенно­сти. Философия всегда опаздывала, сова Минервы начинала полет в сумерки, — философия не находила современных форм воплощения. И не естественно ли, что ей всегда трудно было удержаться от соблазна раствориться в науке или религии. Поздний неоплатонизм «покидает высоты философского умозрения, уходя в храмы и толпу». «Только что кончив философское образование, они покидают школу с тем, чтобы больше в нее не возвращаться. Максим и Приск живут при дворе; Сал-люстий — управляет провинцией; Хрисанф живет в святилищах. Все эти адепты неоплатонизма кажутся не менее философами, чем жрецами и государственными людьми; вопросы администрации и забота о культе занимают их гораздо более, чем метафизические спекуляции». То же по отношению к науке: философия Декарта, Лейбница, Канта понятна лишь на фоне их физико-математических изысканий, стимулировавших построение философской системы. Вряд ли стал создавать свою «Критику чистого разума» Кант, если бы скепсис Юма не угрожал столпу

и утверждению его научной истины — естествознанию Галилея и Ньютона. Прак­тически-жизненные потребности определяли направление философии в эпоху ее расцвета, и лозунг «философия для философии» всегда оказывался бездейственным и мертвенным. Поучителен в этом отношении пример патристики: отцы церкви никогда не задавались целью создать систему церковной философии, т. е. всеобъ­емлющее построение, охватывающее все области мысли и творчества. Синтети­ческим ядром духовной цельности они обладали, но считали, что эта цельность может быть лишь жизненным τόνοσ'οΜ умозрительных изысканий, лежащих за пре­делом самой философии и науки, синтетичность была дана не в дневной рассудоч­ной плоскости, т. е. в системе, а в внутреннем ритме мысли, в глубинных корнях творческой личности, лежащих за пределами сознания. (Непостижимость единства для рассудка — аксиома всякой подлинной философии; напомним теорию Единого у неоплатоников.) Только то выявлялось из этого синтетического единства, что требовала необходимость дня: произведения отцов по преимуществу полемиче­ские. Мы должны особенно хорошо запомнить этот поучительный факт: в наши дни особенно не время писать большие системы. Их время прошло. Они имели свои raison d'кtre, быть может тогда, когда гениальный артистический дилетантизм оправдывался своей стильной выдержанностью: во времена энциклопедистов или во времена Гегеля. Людям XVIII века было к лицу быть разносторонними дилетан­тами, аристократическими созерцателями, занимавшимися и механикой, и оптикой, и историей Греции.

"                                   Ты, не участвуя в волнениях мирских,

'                                    Порой насмешливо в окно глядишь на них

И видишь оборот во всем кругообразный.

Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной

В тени порфирных бань и мраморных палат,

Вельможи римские встречали свой закат. (Пушкин. «К вельможе»)

В наши дни писать систему а la Гегель, охватывающую последовательно мате­матику, физику, биологию, эстетику и т. д., было бы по меньшей мере странно. Если не только допустимо, но и необходимо инфильтрировать одну область в дру­гую, этику в физику, например, или богословие в химию (как это делал Баадер), то, наоборот, подводить синтетические и энциклопедические итоги отдельным наукам в духе гегельянства — современным философам не к лицу. Стиль эпохи не тот. Quod licet Jovi non licet bovi. Во всех таких случаях мы получаем синкретическую безвкусицу теософии или дешевого оккультизма.

Синтез не на поверхности системы, а в глубине. Говоря анатомически, punctum saliens жизни не в центральной нервной системе, а в солнечном сплетении системы симпатической, в глубине темных подсознательных, физиологических процессов.

Если современность не может удовлетвориться системой, то еще менее подходит к ней энциклопедическое накопление различных мнений различных эпох, проис­ходящее не по принципу внутреннему, как у Гегеля, а по принципу внешнему, — нечто вроде De placitis philosophorum Псевдо-Плутарха, своеобразного каталога разноречивиых философских суждений. Философия превращается здесь в фило-доксию. Только при полном угасании философской мысли появляются в филосо­фии вместо жизненных построений variae historiae и начинается гробокопательство историков философии. Но еще в Евангелии сказано: оставьте мертвым погребать своих мертвецов. Бесцельно задаваться мыслью воспроизвести во всех деталях сис­тему Декарта или Лейбница, — воспроизвести так, как она представлялась тогда, независимо от нас:

30

De defectu philosophiae

De defectu philosophiae

31

 

Was ihr den Geist der Zeiten heisst,

---

Дата добавления: 2021-05-18; просмотров: 143; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!