Рождество Христово на разъезде 809 16 страница

— Данилушка, мне сон все снится, что я уже в мо­гиле лежу. Холодно там, темно и сыро.

— Страшен сон, да милостив Бог. Крепись, Сера­фим, крепись. Уж я с Божией помощью постараюсь те­бе помочь. Применю все, что знаю, а что не знаю – у старцев-пустынников спрошу. На-ко, выпей эту декок­ту. Там и мед, и барбарис амурский, и девясил, и жень­шень, и многое другое.

Я выпил кружку горячего душистого отвара и по­грузился в сон.

Утром проснувшись, я увидел хозяйничающую у плиты небольшую старушку с добрым морщинистым лицом.

— А где Данилушка? – спросил я.

— Данилушка вместе с моим сыном ушли на охоту завалить медведя.

— Зачем им медведь?

— Им не надо. Это для тебя. Медвежья печень, кровяная колбаса, мясо. Все это будет полезно при тво­ей болезни.

— А как они притащат медведя?

— Да они взяли лошадь с двуколкой. Лошадь в сто­роне, а сами сидят у медвежьей тропы и ждут, когда зверь пойдет на водопой к реке, и тогда они его и за­стрелят.

— А ты кто?

— Я ваша соседка. Данилушка просил присмотреть за тобой. Вот выпей кружечку отвара натощак.

Старушка подала мне целебное питье. Я выпил, и в голове у меня прояснилось.

Конечно, я был очень слаб, но все же нашел в себе силы выйти на крыльцо. Осмотревшись кругом, я был приятно удивлен красотой здешних мест. По обеим сто­ронам возвышались поросшие лесом горы, неширокая с травами и цветами долина тянулась с севера на юг, и посреди ее, журча по камням, бежала чистая горная речка. Воздух был прохладный и свежий, и временами налетал легкий ветерок.

К вечеру во двор въехала двуколка, оседая под тя­жестью убитого медведя. Охотники, не отдохнув, при­нялись снимать со зверя шкуру и распяли ее снаружи на стене сарая. Вынув потроха, положили их в большой таз, тушу разрубили на куски и все отнесли на лед в устроенный во дворе ледник. Я поздравил Данилушку с удачной охотой, на что он сказал – Бог помог. Около моей кровати был поставлен графин с чистой водой из горного ключа, и я постоянно пил из-за мучавшей меня жажды. Как ни странно, тошнота перестала меня беспо­коить, вероятно, из меня вышла больничная химия.

К обеду старик подал куски жареной медвежатины, а мне – не совсем прожаренный кусок печени. Десны у меня болели и кровоточили, но все же я управился с этим куском. Из графинчика старик налил мне стопку спиртовой настойки женьшеня, после которой меня по­тянуло ко сну. Временами я просыпался и видел, как Данилушка, затеплив перед иконами лампадку, молил­ся и клал поклоны.

Утром я встал, прочитал молитвы, и старик, заста­вив меня выпить стакан крепкого сладкого чая, повел к лесной купели на окраине леса. Купель представляла собой небольшой провал в гранитной скале у подножья горы, где пузырилась и булькала вода. Данилушка взял меня за руку и подвел к самой купели, около ко­торой стоял большой потемневший от времени дубовый крест.

— Вот, Серафимушка, здесь будет совершаться твое главное лечение. В этой купели такая вода, что живой в ней умирает, а мертвый воскресает. Если Господь сохра­нит тебя, то примешь двенадцать ванн по числу святых апостолов Христовых, начиная с первозванного апосто­ла Андрея. Каждому апостолу будешь читать его тро­парь. Три раза прочтешь, и выходи из купели.

Я разделся, принял от Данилушки бумажку с тро­парем, перекрестился и погрузился по шею в горячую воду.

— Если сомлеешь, я тебя вытащу, – сказал старик.

Я поднял руку и стал читать тропарь: «Яко апосто­лов первозванный и верховнаго сущий брат, Владыце всех, Андрее, молися, мир вселенней даровати и душам нашим велию милость».

Внезапно я перестал ощущать свое тело, перед гла­зами возникли цветы и бабочки, потом появились хру­стальные кресты и прозрачные белые Ангелы, поющие: «Слава в вышних Богу и на Земли мир...»

Данилушка вытащил меня из купели и положил на траву, похлестал по щекам, и я пришел в себя.

— Сомлел ты, Серафим. Но ничего, это с первого раза бывает.

Когда вернулись домой, первым делом помолились перед иконами. Затем Данилушка вынул из ящика какой-то ржавый минерал и растолок его в ступке в пыль и дал мне его пить с молоком.

— Это железо, – сказал он, – тебе это надо.

Потом я опять ел медвежью печень и пил декокт из трав. Теперь каждое утро с Данилушкой мы отправля­лись к купели, и я, погрузившись в воду, читал тропарь очередному апостолу. По вечерам, лежа в постели, я мо­лился Христу словами, которые приходили мне в голо­ву: «Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, я болен, и болен смертельно, но верю, что эта болезнь не будет к смерти. Мне тридцать лет, столько же, как и Тебе было, когда Ты вышел на проповедь. Пожалей создание Свое, оставь меня еще пожить на земле, прости мои согреше­ния вольные и невольные. Сколько лет Ты мне отпус­тишь этой земной жизни, столько я буду верно служить Тебе и прославлять Твое святое Имя. Аминь».

Так, в каком-то полусне и помрачении, прошел ме­сяц. Я окреп. Кровотечения из десен и носа прекрати­лись, и я даже стал понемногу помогать Данилушке по хозяйству. О прошлой своей жизни я никогда не вспо­минал, считая ее греховной, за что и была мне попуще­на эта болезнь.

Однажды Данилушка с раннего утра поднял меня с постели и стал запрягать лошадь в двуколку:

— Поедем с тобой, Серафим, к старцам в скит. По­ра бы нам исповедаться и причаститься, а то уже грехи давят, душу теснят, надо бы их скинуть с души.

Ехать пришлось километров пять в сторону Усть-Улагана. Накрапывал мелкий осенний дождик, колеса мягко катились по влажной земле, наматывая комья грязи и желтые опавшие листья. Свернули с большака в лес, и колеса запрыгали по корням проселочной до­роги. По обеим сторонам дороги стеной стоял темный еловый лес. Наконец показался высокий бревенчатый частокол, как в старинных сибирских острогах, а за ним – церковные купола. Навстречу нам выскочили с лаем две большие лохматые собаки.

— Вот и скит, – сказал Данилушка и широко пере­крестился на кресты куполов. Все кругом было огоро­жено и заперто. Около калитки из дыры в заборе свиса­ла веревка. Данилушка подергал ее, и где-то вдали жес­тяным звуком заблямкал колокольчик. В калитке открылось малое оконце и показалось бородатое лицо старого монаха.

— Кого это Господь привел? – проворчал он.

— Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас, – пропел Данилушка.

— Аминь, – ответил монах. – Женщин с вами нет?

— Нет.

— Ну, входите с Богом.

Калитка открылась, и мы вошли во двор.

— Коняшку-то нашу поставь под навес, отец Кузьма.

— А, это ты, Данилушка. Сейчас все устроим. Дав­но ты у нас не был. А кто это с тобой?

— Это Серафим из Питера. Был очень болен.

— Больной, значит – грешный. Надо теперь Богу послужить, а не бесу лукавому. Как поправится, опре­деляй его к нам, Данилушка, пусть потрудится во Сла­ву Божию.

— Он еще слаб, отец Кузьма, но как поправится окончательно, сам к вам придет потрудиться.

При этих словах у меня прыгнуло и радостно заби­лось сердце. Значит, Данилушка тоже верит в мое исце­ление! Да и монах разглядел во мне будущего трудника. У этих старых монахов глаз – алмаз. Если бы он ви­дел мою близкую кончину, то так бы не сказал.

Сам скит во имя Илии Пророка был небольшой, всего вместе с настоятелем, игуменом Спиридоном, во­семнадцать монахов. Все были старые. Самому молодо­му, которым все помыкали за молодость, было шесть­десят пять лет. Но все они были на ходу и никто по старости не лежал – все старательно выполняли свои послушания. Бог давал им поддержку и долголетие. Все постройки здесь были сработаны из бревен, начи­ная с ограды, храма и братского корпуса. Скит был старый, с незапамятных времен, никто даже не мог ска­зать, когда его здесь поставили, и, находясь в таежной глуши и бездорожье, избежал сталинских и хрущев­ских гонений. Скорее всего, начальство и не знало о его существовании, а здешний крепкий в вере народ знал, но держал язык за зубами, оберегая святой скит, куда ходил на исповедь, причастие и за советом, снаб­жая обитателей скита всем необходимым. А монахи, в свою очередь, молились за весь крещеный мир. И мир держался на таких праведниках и молитвенниках.

В храме было по-осеннему полутемно, сладко пахло воском и ладаном, перед иконами трепетно горели све­чи, и литургию сегодня служил сам игумен Спиридон. Хор старцев тихо пел трогательным монастырским распевом, канонарх, предваряя хор, фальцетом выкликал стихиры.

Меня исповедывал отец Лазарь – иеромонах с бело­снежной бородой до пояса. Я каялся во всех своих про­шлых грехах, плакал и рассказывал, как мучился и ме­тался, будучи на краю могилы. Как по благословению священника Господь привел меня сюда, где понемногу происходит исцеление духовное и телесное. Отец Ла­зарь внимательно слушал меня, кивал головой и тихо шептал: «Чудны дела Твои, Господи». Когда он накрыл мою голову епитрахилью, я почувствовал, как из меня выходит темная злая сила, а после причастия тело мое стало легким, в груди трепетала несказанная радость, и я как будто обновился, как старая изъеденная шашелем икона, обновившаяся, играющая свежими сочными красками на радость и удивление православным.

Отец Спиридон благословил меня и сказал, чтобы я приходил причащаться каждое воскресенье во исцеле­ние души и тела. На трапезе нас с Данилушкой угоща­ли грибным супом, блинами и чаем с медом. На прощание отец Спиридон подарил мне искусно вырезанный из кедра крест с распятием, сказав: «По вере твоей бу­дет тебе и исцеление».

Данилушка лечил меня еще месяц, после чего лече­ние прекратил и сказал, что теперь надо крепко мо­литься, чтобы Господь помиловал меня. Молились мы с ним много и усердно. По вечерам читали акафисты Иисусу Сладчайшему, Божией Матери и Пантелеймо­ну Целителю. Ночью тоже вставали и прочитывали всю полунощницу. С наступившей зимой выпали боль­шие снега, но это меня не останавливало, чувствуя себя окрепшим, я вставал на лыжи, брал ружье, чтобы вол­ки по дороге не задрали, и еще до рассвета каждое вос­кресенье поспешал в лесной скит на литургию.

Болезненное помрачение ума прошло, голова была легкая и ясная, и сердце билось ровно и сильно. Старцы каждый раз встречали меня приветливо и ласково, с шуткой и поддевкой, как это обычно делают добрые старики. Я уже по силам помогал им по хозяйству: но­сил из колодца на кухню и в умывальник воду, колол дрова, месил тесто на хлеб, чистил картошку. В скиту мне было хорошо, спокойно, и мне казалось, что я все­гда был здесь. Это была новая, совсем другая жизнь, которая очень пришлась мне по душе. Старцы были мне нужны, да и я был нужен старцам. Может быть, Гос­подь и сохранил меня для этой чистой и тихой жизни.

В конце зимы с благословения отца Спиридона и со­гласия Данилушки я совсем перебрался на жительство в скит. Меня обрядили в черный суконный подрясник с кожаным поясом, скуфью, стали учить творить Иисусову молитву по четкам. Послушание мне назначено отцом Спиридоном – быть всем слугой. Однажды в начале марта, солнечным утром, жмурясь от яркого света, я ко­лол для кухни дрова. Топор был острый, накануне хо­рошо отточенный старцем. Небо было синее, снег бле­стел на солнце, поленья с треском раскалывались и раз­летались в стороны. Случайно носком топора я задел себе по левой ладони. Из раны на снег струей брызнула кровь. Но какая это была кровь! Алая, густая, горячая! Она окрашивала снег в яркий пурпурный цвет, а я сто­ял, смотрел и смеялся. Я не видел ничего, кроме этой алой крови, подтверждающей мое право на жизнь, на радость бытия. Я даже не видел, как ко мне из кухни с бинтом в руке бежал кашевар отец Доримедонт.

— Что ты смеешься, дурачок?! – кричал он. – Да­вай я тебе руку перевяжу.

— Кровь! Какая кровь! – кричал я.

— А что кровь? – удивился отец Доримедонт. – Кровь как кровь, красная, густая.

— Вот именно, густая! Отец Доримедонт, я буду жить, черная немочь отошла от меня. Я теперь никуда не пойду и до конца дней моих буду с вами.

— Ну вот и слава Богу. Успокойся. Все будет хо­рошо. Господь испытывал твою веру, а теперь будет все хорошо. Пойдем к отцу Спиридону и отслужим все вместе благодарственный молебен с водосвятием. Ра­дуйся! Господь даровал тебе жизнь.

Мокрый снег

 

Я – старая учительница из города Грозного – беженка. Зовут меня... а впрочем, неважно, как меня зовут. Я совершенно одинокий человек. Не спрашивайте меня, почему я так глубоко и безнадежно одинока. Я все равно вам ничего не скажу.

Мой дом в Грозном вспыхнул сразу и горел каким-то необычным пламенем всех цветов радуги. Наверное, в него попала ракета, начиненная зажигательной сме­сью. Это случилось ночью, и я выскочила из квартиры в чем была, без платья, без денег и документов. Если чужую старую одежду я нашла потом в одном брошен­ном доме, то деньги и документы были потеряны без­возвратно. В городе шли бои, и обратиться было не к кому. Я молилась Богу, чтобы мне благополучно вы­браться из города, где шли ожесточенные бои, и где я много лет проработала в школе. И мои ученики, кото­рые вместе сидели за партой, дружили, играли в фут­бол, стояли друг за друга горой, теперь разделились и убивают друг друга – одни на стороне федералов, другие на стороне бандформирований, убивают беспо­щадно и безжалостно.

Я упросила русских солдат, они посадили меня в бронетранспортер и вывезли на окраину города. Я шла как во сне и, наконец, добралась до Назрани, где стоя­ли палаточные городки для беженцев. Меня там накормили, дали справку и указали место в палатке. После этого я ничего не помню.

Целые три недели я лежала в забытьи с высокой температурой, а когда очнулась, старая одежда моя бы­ла сожжена санитарами вместе со справкой. Около ме­ня лежала стопка новой одежды и крепкие туфли. На­дев на себя эту разноцветную клоунскую одежду, кото­рую нам прислали из дальнего зарубежья, я пошла в контору за справкой, но девица, сидевшая за письменным столом, сказала мне, что повторно справки не вы­дают.

Через несколько дней, окрепнув, я стала пробирать­ся в город моей юности – Петербург, где училась в ин­ституте. Ехала на попутных машинах, где шла пешком, иногда удавалось проехать и в поезде. На пальце у ме­ня сохранилось массивное обручальное кольцо, были еще и золотые серьги. Я их продала на базаре торгов­цу-армянину, который утверждал, что золото низкой пробы и, сбивая цену, много не дал. Но я и этому была рада, хотя бы потому, что не пришлось мне так вдруг опуститься до нищенства, и деньги тратила эконом­но – только на еду.

Когда я, наконец, добралась до Петербурга и хоте­ла хотя бы получить какое-нибудь удостоверение лич­ности, чиновники в паспортных отделах только руками разводили, будто бы не в силах мне помочь. В нашей стране один документ должен цепляться за другой, од­на справка должна подтверждать другую, а если выпа­ло хотя бы одно звено из этой цепи, то можешь счи­тать, что ты уже никто: без фамилии, без рода, без име­ни и отчества, и лишаешься всех прав вплоть до медицинской помощи. И тебя всюду будут гнать и пре­зирать, как принадлежащую к разряду бомжей. В институте, куда я обратилась, моего личного дела в архиве не оказалось.

– Ну что ж, – решила я, – Господь знает, кто я и что я, – и стала жить без документов, без пенсии, меж­ду небом и землей. Почему между небом и землей? По­тому что приходилось ночевать то на чердаках, то в подвалах с такими же горемыками, как и я сама, низве­денными нашим социальным устройством до уровня бездомных собак. Бомжи не были угрюмы и постоянно поддерживали бодрость духа каким-то грубым пьяным юмором и как-то между прочим, как животные, тихо умирали на чердаках, предварительно раздевшись до­гола и аккуратно сложив около себя свою вонючую одежду. И государство отдавало им последнюю дань, хоронив в копеечных гробах из горбыля, и на могиль­ный холмик возлагало небольшую плиту с надписью «неизвестный». И никому до них больше не было дела, и только их Ангел-хранитель прольет горячую слезу на эту жалкую серую плиту.

Кончалось лето, и вместе с летним теплом конча­лись деньги. И я уже подошла к той черте, за которой стояло обидное и нехорошо пахнущее слово – нищен­ство. Когда я пошла на Сенной рынок и, встав у ларь­ка, протянула руку за подаянием, то вскоре получила сильный толчок в бок. Оглянувшись, я увидела полу­пьяное старое лицо с мутными глазами: ощерив беззу­бый с гнилыми корешками рот, какая-то старуха матом выпроваживала меня от ларька, ссылаясь на то, что здесь ее законное место, за которое она платит менту. Пришлось мне перебраться в подземный переход мет­ро, но оттуда меня быстро погнал милиционер. Но кое-что все же я успела собрать.

«Попробую у церкви», – подумала я. Но все ни­щие, стоящие у входа в храм, видно, давно уже спе­лись и встретили меня как заклятого врага. Сгорблен­ная злющая старушонка даже огрела меня своей клю­кой по ногам. Мне стало так обидно, что я заплакала в голос. Тут подошел ко мне похожий на лешего, оброс­ший волосами нищий и, дохнув на меня водочным смрадом, потребовал дать ему «на пузырь». Это на его жаргоне означало бутылку водки. Он коноводил среди здешних церковных нищих и поставил мне условие: да­вать ему каждый день «на пузырь», и тогда собирай сколько хочешь. И стала я собирать около церкви каж­дый день, отдавая дань этому жирному «барсуку». Он пил как насос, получая деньги не только с меня, но и с других; зато другие меня уже не трогали.

Наступили холода, подул резкий ветер, и с неба стал падать мокрый снег – этот символ тоски, неустро­енности и полуголодной жизни. Я дрогла в своей лег­кой одежде, но когда старухи подносили мне стаканчик для сугрева, я отказывалась, так как знала, что пьянст­во – верный спутник нищеты и что следует только на­чать, а там дьявол уже быстро проложит тебе дорогу на кладбище. Скопив нищенством немного денег, я поеха­ла к станции метро «Пионерская», где на раскладуш­ках продавалась поношенная, но еще крепкая одежда, и купила себе старомодное коричневое пальто с теплым капюшоном на кроличьем меху, поношенные, но еще крепкие сапоги на резиновой платформе, пахнущий де­зинфекцией свитер и шерстяные перчатки с дырой на одном пальце. По дороге какой-то пьяница за бутылку пива продал мне зонтик. Когда я во всем параде утром пришла к церкви, «коллеги» так и ахнули, жадно ощу­пывая материал на пальто. А «барсук», посмотрев на меня своим подбитым хмельным глазом, сказал, что от­ныне через день я должна предоставлять ему «по два пузыря». Когда я запротестовала, он сшиб с меня ка­пюшон и так дал по уху, что оно у меня звенело до ве­чера.

Двойная контрибуция тяжелым бременем легла на меня, тем более, что мне еще приходилось платить за право ночевать в подвале около теплой трубы. Там с этим было строго. Если не внесешь плату, тотчас об­жившие подвал бомжи берут тебя под руки и выбрасы­вают на улицу, где свирепствует холодный ветер и ва­лит мокрый снег.

Так я и жила, все время молясь Богу, стараясь не опускаться и держать себя в чистоте. Каждую субботу я ходила в баню, где мылась и под покровом банного тумана делала небольшую постирушку.

Однажды около нищих у церкви остановились двое лиц кавказской наружности и критически стали разгля­дывать нас. Наконец, они подошли ко мне и, отозвав в сторону, повели такой разговор:

— Ты, наверное, тоже беженка, как и мы. Мы – грузины из Абхазии, откуда нас выгнали абхазы. У нас там было все: и дома, и мандарины, и машины, и се­мьи. Сейчас не осталось ничего. Мы здесь делаем ма­ленький бизнес и видим, что ты еще вполне молодая и крепкая, а главное – непьющая и сможешь с нами уча­ствовать. Твое дело будет возить в коляске безногого и собирать деньги. Платить тебе будем пятнадцать процентов от ежедневного сбора. Гарантируем бесплатный корм и те­плое жилье. Соглашайся, тетушка!

— Я согласна, но прежде, чем бросить свое дело, я должна посмотреть вашего инвалида.

Реваз и Васо – так их звали – повели меня осмат­ривать квартиру и калеку, которого я должна возить.

---

Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 82; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!