Рождество Христово на разъезде 809 19 страница

Особых событий этой зимой 1941–1942 годов в жизни санатория не произошло, если не считать празд­нования Нового 1942 года и показа фильма «Раз­гром немецких войск под Москвой». Для этого всех со­брали в зал, кого привезли прямо на кровати, кого на носилках, многих разместили на топчанах. Собрался весь персонал и даже местные жители – карачаи – преимущественно белобородые старики в барашковых папахах, черкесках и мягких сапогах. Они степенно си­дели на лавках у стены, сложив руки на рукоятках больших кинжалов. Киномеханик Зяма Клебанов за­пустил застрекотавший киноаппарат, и на экране раз­вернулась чудовищная картина военного сражения и его последствий. Разбитые и брошенные немцами пушки и сгоревшие танки, остывшие пожарища деревень с высокими печными трубами, и везде множество окоче­невших трупов немецких солдат и офицеров, замерз­ших в самых нелепых позах. Еще показали крупным планом замученную Зою Космодемьянскую, лежавшую в снегу навзничь с веревкой на шее. Все понимали, что видят документальную хронику, и поэтому в зале цари­ло молчание. Маленьким и взрослым зрителям каза­лось, что это происходит где-то далеко и обходит их стороной, но не ведали они, что это все придет к ним, что смерть ледяной рукой коснется и их, а киномехани­ка откопают из общей могилы, достав из-под груды трупов, и опознают только по протезу ноги.

Когда показ фильма окончился, все стали молча выходить из зала, и лежащие на топчанах и кроватях дети, пораженные увиденным, были бледны и молча­ливы. Малевич стоял в коридоре и быстрыми затяжка­ми курил папиросу, дрожащими пальцами теребя скру­ченный галстук.

Смена времен года здесь происходила без прелю­дий. Зима прошла быстро, и яркими красками и обили­ем света засверкала весна. Жгучее солнце растаплива­ло снег и ледники в горах, и шум ревущей, клокочущей реки был слышен по всему ущелью. В большом пруду, очнувшись от зимней спячки, неистово квакали тысячи лягушек. Лес оживал, и везде цвели белые подснежни­ки и голубые фиалки. Лето вступило в свои права, и все кругом зазеленело. Временами небо заволакивало тучами, грохотали грозы и шли проливные дожди. Ве­тер с гор быстро сгонял тучи, и начинало нещадно палить жаркое солнце. В ярко-синем бездонном небе, медленно кружась, парили орлы.

Дети, истомившиеся за зиму долгим сидением в по­мещении, выползали во двор и, жмурясь, располага­лись на бревнах, греясь на солнышке. Оставались в своих кроватях только больные дошколята из санато­рия «Пионер». Кормить стали заметно хуже, да и ме­дикаментов не хватало, и старый худощавый врач в пенсне, делая перевязки, всем накладывал на свище­вые раны тампоны с раствором марганцовки, которые он называл «влажно-отсасывающими».

Но вот на дороге, ведущей к Клухорскому перевалу, стали показываться необычные прохожие. Это были идущие в одиночку и группами красноармейцы, кото­рых жалостливая повариха подкармливала санаторной кашей. У бойцов был потрепанный, измученный вид, у некоторых – повязки на руках и головах. Они расска­зывали, что идут из-под Харькова, где наши войска бы­ли окружены немцами и потерпели большое поражение: многие погибли в боях, очень много попало в плен.

С каждым днем отступающих становилось все боль­ше и больше, а к августу они пошли сплошным пото­ком. Путь их лежал через Клухорский перевал в Суху­ми. В узких отрогах Кавказского хребта им больше не­куда было деться. Лица их почернели от пыли и солнца, гимнастерки выцвели добела, за отвороты пи­лоток были заложены вялые листья табака, которые сушились на ходу. У некоторых на гимнастерках были видны ордена и медали. Вооружены они были только легким стрелковым оружием. Ни пушек, ни танков с ними не было. Раненых везли на телегах. Временами телеги останавливались, с них снимали умерших бой­цов и здесь же, у дороги, хоронили, слегка присыпав землей. В этом потоке отступающих было много бежен­цев из кубанских городов и колхозов, гонимых страхом перед приближающейся немецкой армией.

Это был нескончаемый поток упряжек, телег с до­машним скарбом, стада коров, овец, табуны лошадей. Слышался шум, крик, детский плач, пыль столбом стояла над дорогой. То и дело налетали немецкие само­леты, которые расстреливали отступающих из пулеме­тов и засыпали их осколочными бомбами. Люди разбе­гались в стороны и падали на землю, раненые лошади бились в оглоблях, обливая кровью дорогу. После на­лета трупы оттаскивали в сторону, раненых отводили в тень на траву, и больше никто и ничем им помочь не мог. Все как безумные старались быстрее перейти гор­ный перевал и скрыться от врага. Дети из санатория, которые были покрепче и могли ходить, организова­лись и тоже решили уйти от немцев через перевал. Они выстроились в очередь у санаторного склада, и Мале­вич выдавал им сухой паек.

В полдень детская инвалидная команда под паля­щими лучами солнца тронулась в путь. На костылях, в гипсовых корсетах потащились они в сторону Домбая. Кто нес ковригу хлеба, кто связку копченой рыбы, кто банки консервов. Хромой мальчишка Ваня, скачущий на одном костыле, тащил в сетке две головки сыра. Пройдя километров пять по знойной пыльной дороге в толчее отступающих, дети изнемогли, покидали все свои припасы в придорожную канаву и легли в тень от­дохнуть. Они вдоволь напились из ручья, а еды здесь было полно в брошенных чемоданах и корзинах. Ваня объявил, что он дальше идти не может и повернет на­зад. Но большинство детей все же решили идти даль­ше. Тяжело опираясь на костыль, Ваня пошел в обрат­ный путь к санаторию.

Из рощи вышел старик карачай, гнавший хворости­ной корову.

— Домбай ходил, мальчик? – спросил он.

— Ходил, да нет сил идти дальше, дедушка.

— Ишак надо ехать тебе. Ишак здесь много есть, хозяин нет.

— Нет, уж я пойду назад. Сил у меня мало.

— Война худой, совсем худой дело. Немец придет, худо жить будет нам. Коммунист убивай, еврей уби­вай, скот себе тащи. Тебя трогать не будет. Голодать будешь, ко мне приходи. Старому Хаджи приходи. Кирджин дам, картошка дам. Аллах сказал голодный кушать давай. Война совсем худой дело.

Старый Хаджи закурил махорку и сел отдохнуть на камень. А Ваня поплелся дальше. Вскоре стало тем­неть, и он в стороне от дороги увидел одинокий домик. Хозяйка домика пожалела его, накормила и положила спать на полу вместе со своими детьми. Это была бед­ная русская семья, хозяин которой был взят в армию еще в прошлом году. Утром, когда совсем рассвело и солнце золотило вершины гор, в дверь постучали. Женщина встала, открыла дверь и, вскрикнув, отпря­нула назад. В дверях стоял молодой улыбающийся не­мецкий солдат с закатанными рукавами зеленого мун­дира, со стальной каской, которая висела у него на поясе, и карабином с примкнутым штыком. Он осмот­рел комнату и покивал хозяйке головой.

— Где есть пан? – спросил он. Та подумала, что он спрашивает про панов времен Гражданской войны, и, показав рукой в сторону перевала, сказала:

— Пан убежал давно.

Солдат, удовлетворенный ответом, кивнул головой и ушел. Ваня вышел во двор и посмотрел на дорогу, по которой ехали военные немецкие машины и строем шли войска. Рукава мундиров у всех были засучены, множество голов в стальных касках подрагивали при ходьбе, на плечах они несли карабины и отрывисто пе­ли походную солдатскую песню, отдающую эхом в го­рах.

— Вот это силища! – подумал Ваня.

Попрощавшись с хозяйкой, он пошел к санаторию.

Везде валялись сброшенные с немецких самолетов лис­товки, призывающие красноармейцев сдаваться в плен. Ваня подобрал одну листовку и рассмотрел ее. На одной стороне была изображена немецкая полевая кухня, из котла которой толстый немецкий солдат в поварском колпаке черпаком щедро накладывал в миски кашу плен­ным красноармейцам. На другой стороне была отпечата­на скверная еврейская физиономия и стишок под ней:

 

Бей жида политрука,

Морда просит кирпича!

 

Ваня шел, и холод волнами пробегал по спине, куда он ожидал выстрела, но немцы не обращали на него внимания, занятые своим делом. Расположившись на полянке у дороги, они подходили к полевой кухне, и повар наливал в плоские котелки жирный мясной буль­он с протертой печенкой, а в крышки от котелков – картофель с мясом. Хлеб, выпеченный несколько меся­цев назад, давали завернутым в целлофан и сохранив­шим все свои качества. Ваня, проходя, посмотрел на повара, и тот поманил его пальцем. Ваня подошел, и веселый румяный повар налил ему миску жирного не­мецкого супа и дал небольшую буханочку хлеба. Это были солдаты-фронтовики, от которых, как понял Ва­ня, больших бед ждать не приходится. Но что будет дальше?

Был август 1942 года, и на Лысой горе полыхало пламя. Горели сухая трава и лес. Говорили, что лес по­дожгли партизаны. Батальон егерей с собаками под­нялся на гору, обошел все кругом, но, ничего не найдя, вернулся назад. Немецкая администрация действовала оперативно и организованно. Везде были расклеены приказы, регламентирующие жизнь при новом немец­ком порядке. Четко по пунктам было расписано, что можно было делать, а что под страхом расстрела нель­зя. Нельзя было помогать партизанам, скрывать евре­ев, хранить оружие, заниматься саботажем, портить германское имущество и уклоняться от работы на благо Великой Германии. Все жители должны в трехдневный срок пройти регистрацию в немецкой комендатуре. Можно было: сдавать немецкому командованию скот и продовольствие, а также теплые зимние вещи. Можно было открывать магазины, мастерские по пошиву обу­ви и одежды, возделывать огороды и сады.

Малевич прицепил к пиджаку белый офицерский крест «За боевые заслуги», но с немцами не общался, хотя хорошо знал немецкий язык. У него возникла большая проблема со снабжением санатория продо­вольствием. Все запасы были исчерпаны и полки в кла­довой были пусты. Главврач ходила в немецкую комен­датуру, но там ей сказали, что немецкое командование этим не занимается. В свою очередь комендатура обяза­ла ее в трехдневный срок предоставить списки еврей­ских детей, находящихся на лечении в санатории. На складе санатория был запас нового постельного белья, одеял, и Малевич предложил главврачу поменять его у местного населения на продовольствие, но получил резкий отказ. Тогда на лошаденке с телегой он стал объезжать ближайшие селения и совхозы и выпраши­вать картошку, муку, свеклу. Но дело продвигалось ту­го, потому что и совхозы, и население комендатура обязала сдавать муку, овощи и мясо немецкому коман­дованию. Рацион детского питания резко сократился, и печальный ангел смерти все чаще и чаще стал наведы­ваться в санаторий и осенью обосновался там совсем.

Ваню главврач Марья Петренко назад в санаторий не приняла, и он блуждал по поселку, кормясь нищен­ством. А перед немецкой комендатурой три дня стояла длинная очередь жителей поселка согласно приказу о регистрации. Регистрация шла медленно. Входили все, но не все выходили. В подвалы загоняли коммунистов, ответственных работников и служивших в милиции. Евреи выходили все, но с подпиской о невыезде и жел­той шестиконечной звездой на груди с надписью «юде».

Евреев застряло в поселке более трехсот человек. Это были жители Краснодара, Армавира, Тихорецка. Одни не успели уйти через перевал, другим было жаль расставаться с имуществом, которое они везли на теле­гах и вынуждены были его бросить перед узкой тропой перевала, третьи не верили, что немцы могут их рас­стрелять, хотя все они читали советские газеты и виде­ли снимки расстрелянных, но считали это военной пропагандой. Старые евреи, которые еще помнили приход кайзеровских войск на Украину, говорили: «Ну таки, что пишут в этих газетах? Что им прикажут, то и пи­шут, за это им зарплату дают. Мы видели тогда немцев на Украине. Это были вполне порядочные люди».

Сейчас же эти «порядочные люди» трудоспособных мужчин-евреев сразу отправили на горный лесоповал, где они, как муравьи, облепив громадные стволы буков, тащили их вниз. За свой труд они получали котелок ба­ланды, кормовую свеклу и с избытком побои. Над­смотрщики, местные полицаи и полицаи из Галиции, би­ли их за каждый пустяк. На остальное население немцы не обращали внимания, как будто его и не существова­ло. Единственно, что сделало командование, это стало выпускать газету «Свободный Карачай», где были сплошные нападки на коммунистов, евреев и призывы вступать в национальную карачаевскую дивизию.

Детские костно-туберкулезные санатории были бро­шены на произвол судьбы. А детей в них было много. Здесь были санатории из Евпатории им. Красных Пар­тизан, «Пионер», им. Крупской, «Пролетарий», сана­торий из Алупки, из Одессы. Малевич опекал два сана­тория: им. Красных Партизан и «Пионер», которые на­ходились в одном помещении. Рыская по округе с лошадью, он нашел на заброшенном консервном заводе мешки со старыми прогорклыми бобами сои. Немцам они были не нужны, и он все перевез к себе на склад. Эта соя имела горьковатый вкус и фиолетовый цвет. Из нее стали варить жидкий суп и печь небольшие жесткие коричневые лепешки. Вначале детей кормили два раза в день, а позже всего лишь один. Немцы при­казали освободить третий этаж под казарму, и скучен­ность на двух нижних этажах была невообразимая.

Кроватями были заставлены все коридоры. Надо еще сказать, что поселок Теберда каждый день подвергался бомбежкам советской авиации, и немцам было удобно спасаться в детском санатории потому, что его не бом­били. Но все же некоторых из них смерть доставала на улице. Были убитые и раненые.

Как-то после одного налета я зашел в перевязочную и увидел там хмурого Малевича, державшего за руку свою сожительницу. Она лежала на кушетке без созна­ния и хрипела, доживая последние минуты. Пышные волосы ее слиплись от крови, а в грудь ей глубоко во­шел большой зазубренный осколок бомбы. На следую­щий день я был у Малевича на поминках. Он сидел пьяненький с гитарой в руках, опрокидывая в рот стоп­ку за стопкой, скупые слезы катились у него из глаз. Он вытирал их платком и говорил, что Маша ушла в черный квадрат. Взяв на гитаре аккорд, он тихо спел романс Апухтина «Жизнь»:

О жизнь! Ты миг, но миг прекрасный,
Миг невозвратный, дорогой;

Равно счастливый и несчастный
Расстаться не хотят с тобой.

Ты миг, но данный нам от Бога
Не для того, чтобы роптать,

Но свой удел, свою дорогу
И дар бесценный проклинать.

Но чтобы жизнью наслаждаться,
Но чтобы ею дорожить,

Перед судьбой не преклоняться,
Молиться, веровать, любить.

А дети в санатории буквально таяли на глазах. У некоторых от истощения возник туберкулезный менин­гит, и они, выгнувшись и скорчив ноги, быстро умира­ли. Итак, началось большое умертвие детей. Вначале Малевич возил трупы на кладбище, потом, когда их стало много, обернув в простыню, закапывал на краю двора, где была обрывистая свалка. Ходячие дети кое-как перебивались, нищенствуя в поселке, но посе­лок сам жил впроголодь и подавали плохо. Только у карачаев можно было выменять кусок кукурузной ле­пешки на краденное из санатория одеяло или просты­ни. Однажды немцы, не побоявшись туберкулеза, по­догнали к корпусу несколько грузовых машин и вывез­ли всех детей в старое двухэтажное здание барачного типа, которое называлось «Санаторий Джамагат», за­няв прежнее здание под свою казарму.

Зима 1942–1943 годов была морозная, здание не отапливалось, и дошколята, лежащие на своих желез­ных кроватях, вымирали целыми палатами. Они лежа­ли молча в оцепенении от холода и голодных мук в томительном ожидании, когда им принесут миску соевой баланды. Они набрасывались на этот жалкий суп и ма­ленькими глотками выпивали эту горячую горьковато-соленую жижу, оставшиеся соевые бобы вынимали из миски и выкладывали на подушке рядом со своим ли­цом. Тоненькими прозрачными пальцами они брали по одному бобу и долго держали его во рту, пока он не растворялся, потом брали другой...

Малевич замучился с этим потоком маленьких мертвецов. Он уже их не хоронил, а вывозил на крова­тях на открытую веранду, складывая их в штабеля. Мороз и ветер их костенил, метель припорашивала снегом, простыни с них сваливались, открывая умопо­мрачительную картину истощенных до крайности мерт­вых детей, лежащих в самых нелепых позах. Особенно страшно было живым, когда на улице трещал мороз и трупы холодным светом освещала луна. Их похорони­ли во дворе в общей могиле только весной.

Как-то утром ко входу дома подъехала большая не­мецкая машина зеленого цвета в виде фургона без окон с двумя створками дверей сзади. Из кабины вышли четверо немцев в черной эсэсовской форме. Они про­шли в кабинет к главврачу. Затем с главврачом и дву­мя полицаями начали обход палат, где по списку отби­рали еврейских детей, полицаи вынимали их из крова­тей и относили в машину. Внутри машина была оцинкована, а на полу лежали деревянные решетки. На них укладывали детей. Были здесь и ходячие подрост­ки, как, например, Роза Рабинович из Белоруссии. Ма­левич подошел к одному эсэсовцу и сказал:

— Зачем вы их забираете? Они и так скоро умрут от голода.

Услышав безукоризненную немецкую речь, эсэсо­вец спросил:

— А вы кто такой?

— Я ротмистр Его Императорского Величества гвардейского Семеновского полка, а ныне завхоз этого санатория.

— Я бы лично их не брал, господин ротмистр, но мы выполняем приказ.

Может быть, с этого самого утра и начался «дебют» душегубок – этого страшного изобретения германско­го фашизма.

Ваню, по просьбе Малевича, все-таки опять приня­ли в санаторий. Он очень отощал и страдал кровавым поносом. Проходя по коридору мимо комнат, где юти­лись врачи, он увидел пару блестящих еще не потре­панных галош. Оглянувшись, он схватил их и выменял у карачайки на восемь вареных картофелин и кусок хлеба. Придя, он поел сам и покормил лежачего соседа по палате. Вскоре его вызвала главврач:

— Ты украл галоши?

— Да, я.

— Твой отец в армии полковник?

— Да.

— Ну так знай, что ты у меня первый кандидат в гестапо.

После такой угрозы Ваня решил бежать из санато­рия и где-нибудь спрятаться. Вечером он ушел к стари­ку Хаджи. Рассказав старику, что ему угрожает, он также пожаловался на боли в животе. Хаджи оставил его на несколько дней у себя, отваривал целебные тра­вы и давал мальчику пить.

— Если твоя главврач уже донесла в гестапо, что ты сын полковника, то тебя начнут искать. Я тебе дам баранью шубу, валенки и спрячу в охотничьем домике на дереве в лесу. К тебе будет приходить мой внук Гамзат и приносить тебе хлеб, а когда тебя перестанут ис­кать, он тебе даст знать.

Гамзат отвел Ваню в лес к подножью Лысой горы, где на толстых ветвях сосны был устроен охотничий домик с крышей, с окном на ущелье и люком в полу. К стволу сосны были прибиты короткие обрубки толстых сучьев, по которым, как по лесенке, можно было доб­раться до люка. Пол в домике был устлан сеном, на по­лу лежала теплая медвежья шкура, чтобы укрыться ночью. Гамзат оставил ему хлеб, сыр и бутыль с водой, наказав, чтобы держал бутыль на сене под медвежьей шкурой и почаще встряхивал.

Одним зимним ненастным утром, когда рассвет ед­ва пробивался через обледенелые окна, по палатам со своей дочкой ходила и прощалась с детьми врач Софья Сауловна Барак. Немцы объявили евреям срочно гото­виться к выезду в Донбасс для работы на угольных шахтах. Евреи с детьми, узлами и чемоданами собра­лись в синем деревянном павильоне на краю поселка.

Забравшись с головой под медвежью шкуру, Ваня крепко спал до утра. Поев хлеба с сыром и попив из бутылки воды, он, открыв люк, посмотрел вниз. На снегу под сосной было много крупных волчьих следов. Но здесь он чувствовал себя в безопасности и, присло­нившись к стенке, перечитывал свою любимую книгу «Таинственный остров». Поглядывая в окно, он увидел группу людей с лопатами, идущих в окружении поли­цаев. Они остановились у подножья Лысой горы, один полицай начертил на снегу большой квадрат, и люди с лопатами принялись копать яму. Они копали с утра и до темноты в течение трех дней и, закончив, ушли под конвоем, оставив зияющий черный квадрат. Вскоре пришел Гамзат и, осмотрев яму, вошел в лес и поднял­ся к Ване. Он принес ему хлеб и воду, сказав, чтобы сидел тихо и не спускался вниз: наверное, завтра у этой ямы будут расстреливать евреев. Ваня побледнел и хотел бежать отсюда, но Гамзат сказал, что ему ниче­го не угрожает, только чтобы не смотрел в окно.

---

Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 73; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!