Рождество Христово на разъезде 809 18 страница

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Иван Петрович думал жить и спасаться здесь, на хуторе в одиночестве, но когда он утром проснулся, то увидел около большой избы суетящихся и кричащих не по-русски людей, вероятно – азиатов. Их приехало человек десять на грузовике и тракторе с прицепом. Они споро разгружали свое имущество и заносили в большую избу. Когда Иван Петрович вышел во двор, к нему подошел белобородый старик с тюбетейкой на голове, в ватном, опоясанном платком, халате. Протянув Ивану Петровичу коричневую морщинистую руку, он улыбнулся и приветствовал его:

– Салям алейкюм! Здравствуй, хозяин.

– Кто вы будете? – в недоумении спросил Иван Петрович.

– Мы, дорогой хозяин, узбек будем. Мы люди хороший будем. Приехал земля пахать, лук сажать. Лук расти, большой лук стал, на базар лук тащи, акча – денга получай, назад Узбекистан ушла. Мы закон знай, к болшой русский началник ходил, денга платил, законный бумаг получил. Началник печать-колотушка на бумаг стучал, говорил: «Хороший узбек, дело делай. Городу лук много нужен, без лук совсем нельзя, суп-шурпа нельзя варить». Ты, Иван, нам помогать, мы тебе денга давать, лук давай, картошка-мартошка давай, какой хочешь хурда-мурда давай. Плов кушай с нами, кок-чай пей, пожалюста. Мы мирный узбек, водка не пьем. Аллах не велит, табак не курим.

Иван Петрович поскреб затылок, пожал старику руку и сказал:

– Все равно земля стоит зря. Лук так лук. Овощ полезная, без него русская кухня –  не кухня. Работайте, ребята, но и для меня клин картошки посадите. Я вам буду помогать. Бог труды любит. Большую избу вам поправлю, крышу залатаю, и вообще, лучше вместе лук сажать, чем стрелять друг в друга.

– Зачем сетерлять?! Сетерлять совсем худо. Аллах велел мирно жить надо. Якши, хароший друзья – елдаш будем. Картошка тоже клин сажать на твой галава будем. Ты моя не обижал, мы твоя не обижал.

Иван Петрович помог им подлатать крышу и навести порядок в избе. Старый Сулейман в это время ходил по полю, оглаживал свою белую бороду, наклонившись, брал щепотью землю, растирал ее пальцами и подносил к толстому носу, бормоча: «Якши земля, хорош земля, для лук матерью будет». Иван Петрович смотрел, улыбался и думал: «Вот наехала орда… Чудной народ, но трудолюбивый. Их там тьма-тьмущая наплодилась, своей земли уже не хватает, приехали сюда лук сажать. Своим законом живут, работают, детей плодят, растят. Хоть вера у них другая, но видно, что люди хорошие. Дай Бог им удачи в делах их».

Утром узбеки на тракторе уже пахали землю, потом ее боронили, делали широкие грядки и сажали в ямки лук. Старик ходил за трактором, оступаясь на глыбах земли, вздымал руки к небу и многократно кричал: «Басмилля! Басмилля!» –  что означает – во имя Аллаха.

 Вечером узбеки пригласили Ивана Петровича вкусить с ними плов. Он подумал и решил, что день сегодня не постный и большого греха не будет, если он с ними поест плов, да и обижать их отказом не хотел. Плов в специальном казане варил молодой узбек Юсуф. Когда плов был готов, все узбеки вымыли руки, по локоть засучили рукава, постелили на пол кошму и сели, по-своему помолясь, в кружок, поджав ноги. Посреди поставили большой поднос, куда Юсуф вывалил из казана плов, от которого к потолку поднимался аппетитный пар. Старый Сулейман, раскрыв обе ладони, вонзил их в горячую белую пирамиду плова и, закинув назад голову с широко открытым ртом, стал горстями кидать туда плов. Все узбеки тоже закинули головы, широко раскрыли рты и последовали примеру старика. Ивану Петровичу плов подали особо – в тарелке –  и положили рядом ложку. Он, посмотрев на гору плова в тарелке, сказал:

– Столько я не съем. Это очень много.

– Съешь, и еще попросишь, –  отвечал старик.

И действительно, плов был вкусный, легкий и необременительный для желудка. Утром едва рассвело, узбеки были уже на поле. Белозубые, улыбающиеся, они удивляли Ивана Петровича неутомимым трудолюбием и набожностью. По пять раз в день садились на корточки лицом к востоку и совершали краткую молитву – намаз. «Работящий народ, не ленивый, и нам бы неплохо с них пример брать. А то: «чучмек», «орда», «черные». Вот тебе и орда. Свои-то, коренные жители, эту землю бросили и в городе неизвестно как устроились. Небось, в общежитии в одной комнате теснятся да попивают потихоньку. Известное дело. Прохудился наш народ, прохудился. Отучился наш народ землю любить, власти Бога отменили, вон куда дело пошло, что на исконно русских землях уже пришлые азиаты работают, землю нюхают, хвалят: «Якши земля, якши земля!» – думал Иван Петрович.

Погода благоприятствовала узбекам-сезонникам. Бог во благо время подавал дождь, грело солнышко, и лук рос не по дням, а по часам. Иван Петрович с кетменем выходил по утру мотыжить сорную траву и окучивать свой клин картошки.

Однажды узбеки собрали зеленый лук, аккуратно разложили его по ящикам и повезли продавать в город. Иван Петрович решил съездить с ними: зайти в церковь и поискать сына. Батюшка в церкви, слушая его исповедь, качал головой, удивляясь тому, как повернулась жизнь Ивана Петровича. Помолившись за литургией и причастившись, Иван Петрович зашел к дочери. В квартире стоял кислый пар, сушились пеленки и варились щи. Дети болели ветрянкой и во весь голос орали, требуя мать. А мать, растрепанная, в коротком халатике, с болячкой на губе, устраивала большую стирку. Отца встретила она приветливо, покормила, но о заблудшем брате ничего не знала и давно его не видела. Дала адрес и посоветовала сходить к его шмаре. Иван Петрович нашел указанную особу, которая, чуть приоткрыв дверь, просипела прокуренным голосом, что этот козел здесь давно уже не проживает. «А жив ли он?» – подумал Иван Петрович.

Поскольку трое узбеков остались торговать луком, обратно он решил ехать на поезде. Проходя задворками Витебского вокзала, он увидел лежащего на асфальте у мусорных контейнеров какого-то бомжа. Из контейнеров вытекала мутная зловонная жижа и подтекала под него. Крупные зеленые мухи роились над этой лужей и ползали по лицу спящего.

– Наверное, и мой сынок где-нибудь так валяется, –  подумал он.

Бомж, лежащий на асфальте, замычал и сел, протирая себе глаза черными от грязи руками, и вдруг Иван Петрович узнал в нем собственного сына.

– Ах, Алеша, Алеша, до чего же ты дошел, –  горестно сказал он.

– Это ты, предок? Привет от раздавленного червя… Подохну я скоро. Сил уже нет. Кормлюсь из помойки. Прощай. (Не понятно зачем менять слова местами и зачем сняли многоточия? У автора было: «Я скоро подохну.. . Сил уже нет… Кормлюсь из помойки. Прощай…» Не вижу причины для правки- А. В.)

– Зачем помирать тебе, Алеша? Поедем со мной.

– Поедем. Мне уже все равно куда –  на кладбище или в лес.

Иван Петрович тут же на ближайшей барахолке купил ему крепкую чистую одежду, сводил в баню и парикмахерскую, где его наголо остригли. Уехали они ночным поездом. В вагоне Алексей молчал, оживлен он был только перед отъездом, когда, взяв у отца деньги, где-то купил несколько доз героина.

На хуторе Иван Петрович подвел сына к старику Сулейману.

– Это мой сын, пропащий человек. Наркоман.

 – Эта болезнь мы знаем, Узбекистан тоже есть наркоман. Отдай его нам, Иван. Один, два месяц и будет бросай свой привычка. Эта дурь совсем бросай. Будем крепко лечить. Узбекски лечить. Один-другой неделя мы его на цепь сажай. Совсем злой будет. Шайтан будет. Кричать, ругать маму-папу будет. Мы делай лекарство, много, много пить Алеша давай. Бить веревка тоже будем, если слюшать не будет. Потом будет тихий, как курдючный овца. Цепь будем снимай, кетмень в руки давай. Хорошо работай - кушать много давай, плохо работай кушать мало давай. Так мы наркоман лечим. Согласен, Иван? Давай твой рука! Якши?

Старик хлопнул по руке Ивана Петровича и увел Алексея с собой.

Чтобы не видеть и не слышать, как узбеки отваживают сына от наркоты, Иван Петрович опять уехал к дочке и погостил некоторое время у нее. В церкви батюшка, после рассказа Ивана Петровича, узбеков хвалил, говоря:

– Видно, что деловитый народ, хотя и не нашей веры. Но Господь посылает нам на пользу душевную и скорби и радости. Вот уехал ты, и промыслом Божиим сдвинулась твоя жизнь. Сын погибал и нашелся. На цепь, говоришь, его вначале посадят, аки пса бешеного. Это – хорошо. А как же иначе! Надо ему на цепи посидеть, пострадать, пока из него дурь не выйдет вместе с бесами… А то ведь сам он себе не хозяин. Залил душу наркотою и продался дьяволу, который и вел его к погибели. Скотен бех, валялся у помойки трупом безгласным и смрадным. Мухи по лицу ползали, они чуяли, что вот-вот человек трупом станет и торопились личинки червей в него отложить. Поезжай, раб Божий, на свое место и крепко молись за сына, и Господь через чужих иноверных людей подаст ему исцеление. Хотя жесток их способ лечения, но и болезнь тяжела, и наверное, таким способом и исцеляются. У восточных людей большой опыт лечения наркомании, а мы еще новички в этом деле.

Когда через месяц Иван Петрович вернулся на хутор, он увидел, как два узбека выводят на веревке Алексея на работу, дав ему кетмень в руки. Потом веревку сняли и отпустили ночевать к отцу. Иван Петрович не узнал своего дерзкого и злобного сына. Он и вправду стал смиренным, как овца. На вопрос, как его лечили, он отвечал:

 – По-всякому. Вначале в сарае на цепь посадили. Старик Сулейман сварил целое ведро какой-то гадостной травы и заставлял кружками пить это зелье. Если отказывался, то стегали ремнем. За день выпивал целое ведро. Мочился от этого как конь. И рвало меня, и был понос. Ломка прошла быстро, но я так ослаб, что едва шевелил языком. Затем они меня откармливали. Давали яичный желток с сахаром, кислое молоко, мед и много кок-чая. А как только я окреп, погнали на работу. Я втянулся помаленьку в работу, успокоился и вижу, что спасаюсь. Спасибо этим людям, без них бы уже гнил в могиле. Хотя они и помучили  меня крепко, но оказалось, что на пользу. Так с нашим братом наркоманом и надо поступать.

По вечерам Иван Петрович читал Библию и видел, как Алексей, сидя на полу, прислушивается к чтению. Затем стал интересоваться, задавать вопросы. «Вот и ладно, – думал Иван Петрович. –   Бог даст, и дело пойдет на лад». Он усердно молился за сына, прося Бога об его исцелении.

Незаметно и быстро подкатила осень. Луку наросло – прорва. Узбеки то и дело грузили ящики на машину и отвозили в город на базар. Лук был хорош, крупный и здоровый, и раскупался быстро. Дружно выкопали картошку и заложили в погреб Ивану Петровичу. Сам он похаживал, потирая руки, и говорил сыну:

– Ну, теперь нам зима не страшна.

 Узбеки тоже были довольны. Они хорошо заработали и часть денег вручили Ивану Петровичу. Договорились, что машину, трактор и весь инвентарь оставят у него на сохранение до следующей весны, а сами полетят самолетом на родину. Алексей был задумчив и боялся отстать от узбеков, чтобы опять не занаркоманить. Иван Петрович поговорил со стариком. И тот сказал ему, что опасность возвращения к наркомании есть, но если он боится отстать от своих целителей, то он может взять его в свою бригаду, тем более, что и в зимнее время у них на родине есть работа. Работник он хороший, а весной все опять вернутся сюда.

На прощание устроили отвальную. Юсуф наварил целый казан плова и заварил кок-чай. Распрощались, расцеловались и расстались до весны.

А тут вскоре пришла и зима, посыпал снег, ударили морозы. Иван Петрович, оставшись один, следил за хозяйством, завел кота и двух собак. Закончив все дневные дела, он возжигал перед божницей лампадку и садился читать Библию. Часто вспоминал он своих новых друзей, и особенно старика, который на прощание сказал:

– Придет весна, прилетят ласточки, и с ними прилетим и мы.

 

Хроника одной зимы в Теберде

 

В Русском музее на стене одного из выставочных залов красовался интригующе нелепый «Чер­ный квадрат». Черный квадрат! Что в нем может быть? Я думаю, что все что угодно из арсеналов ада, уголов­щины и кровавой войны. И я вспомнил одну зиму и Ма­левича, но не того авангардиста, который покрыл по­лотно черной краской, а другого Малевича – бывшего белого офицера.

Почему я вспомнил этого человека, я и сам не знаю. Может быть, по ассоциации. Он тогда не производил на меня какого-то особого впечатления, а вот вспом­нился, и за ним потянулась нить воспоминаний той страшной зимы 1942–1943 годов.

Зима этого военного года белой шапкой накрыла уз­кое ущелье, где в каменистом ложе билась и бурлила бе­лопенная горная река, берущая начало от высокогорных ледников Большого Кавказского хребта с гор западной Белолакая и вонзившегося в небо скалистого зуба Софруджи. Крупными хлопьями на землю медленно опус­кался снег, и его белизна слепила глаза, особенно, когда проглядывало неистовое горное солнце. И среди этой белизны, гудя моторами, перемещались громадные не­мецкие грузовики и батальоны солдат в зеленых шине­лях, стальных касках и с карабинами за плечами. Это было глухое тоскливое и непонятное время, когда кова­ный немецкий сапог стоял на Северном Кавказе.

С Малевичем я познакомился в маленькой душной кухоньке с закопченными стенами и запотевшими стек­лами окон. Он подбрасывал в весело горящую плиту, на которой кипела выварка с бельем, березовые чурки и ворочал белье палкой. В вымирающем от голода дет­ском санатории имени Красных Партизан он числился завхозом и сейчас вываривал белье не завшивевших де­тей, а своей сожительницы Марьи – женщины нрава крутого, в меру упитанной, с роскошной гривой рыжих волос.

Малевич был мужчиной высокого роста, худоща­вый, с хорошими манерами гвардейского офицера, ка­ким он и был в далеком прошлом. Чудом избежав рас­стрела в двадцатом году, когда Крым захватили Крас­ные войска, он впоследствии устроился на скромную должность завхоза в детском костно-туберкулезном санатории в Евпатории, где потихоньку коротал свои годы по чужим документам, доставшимся ему от уби­того красноармейца Малевича. Он уже не ждал от жизни никаких перемен и был доволен тем, что избе­жал застенок «чека». Но в 1941 году неожиданно грянула война, стронувшая многих, в том числе и его, со своих мест. По вечерам, сидя на ступеньках крыль­ца и покуривая папиросу, он следил своими светло-голубыми глазами, как над морем, надрывно гудя, само­леты летели бомбить Севастополь. Крым готовили к сдаче, и Малевич размышлял: уезжать ли ему в эва­куацию с санаторием или остаться под немцем. Отвра­щение и злоба к тевтонам, сидевшая в нем еще с пер­вой мировой войны, пересилила его сомнение, и он деятельно включился в подготовку к эвакуации сана­тория.

До октябрьского переворота он жил в Петербурге в своей уютной квартирке при Семеновских казармах и служил в гвардейском Семеновском полку в чине рот­мистра. В Крыму он оказался с белой армией барона Врангеля. После разгрома белых он не успел к отходя­щему в Турцию пароходу, застряв в занятой красными Феодосии. Предвидя неизбежный расстрел, он пере­оделся в снятую с трупа солдатскую форму и с документами красноармейца Малевича пристал к полевому госпиталю красных в качестве санитара. С утра до ве­чера он возил на перевязку раненых, рыл могилы и хо­ронил умерших, сваливая туда же из тазов ампутиро­ванные конечности. В Феодосии красный террор сви­репствовал вовсю, и Малевич с содроганием видел, как у стен Генуэзской крепости происходил массовый рас­стрел белых офицеров и солдат по приказу главкома Троцкого и комиссара Белы Куна.

Хлопот с эвакуацией навалилось сразу много. Глав­ной была разборка санаторных кроватей. Для больных костным туберкулезом кровать – это все. Она доволь­но высока, подвижна, на колесах, с решетчатыми заго­родками и столиком в головах. Без такой кровати лече­ние немыслимо, ведь больной порою лежит в ней мно­гие годы. И Малевич с помощниками первым делом бросился на разборку этих кроватей и погрузку их в товарные вагоны состава. Больных детей, которые поч­ти все были в гипсе, привозили на машинах и осторож­но размещали на полках вагона. Много чего надо было везти с собой: кухню, продукты, медицинскую часть, белье, матрасы и прочее. Оставляли, по сути говоря, только голые стены. Эвакуировался также почти весь персонал санатория со своими семьями и скарбом.

Таким образом составился большой эшелон, кото­рый вечером, в ночь, помчался по Крымским степям из Евпатории в Керчь, где под погрузку был уже подан большой корабль. Слава Богу, что ехали ночью, а то днем на эшелоны уже налетали немецкие самолеты и разносили их в щепки. Сгоревшие вагоны и паровозы валялись под откосом на всем протяжении пути, а тучи воронья кружили над ними, находя там себе добычу. Малевич не спал, много курил и думал, что их всех там ожидает? И еще удивлялся, что в ходе этой кошмарной войны, этого ужасного народного бедствия, кто-то ор­ганизовал эвакуацию больных детей.

В Керчи эшелон пришел прямо в порт, и детей со всем имуществом погрузили в старый транспортный пароход прямо в трюмы, уже загруженные зерном пше­ницы. Вечером пароход с погашенными сигнальными огнями вышел в море и взял курс на Новороссийск. Надо полагать, что только один Господь Бог сохранял этот пароход от шнырявших в море немецких подвод­ных лодок, а с рассветом корабль мог подвергнуться атаке «юнкерсов» с воздуха.

Ночь была беспокойная, море штормило, и паро­ход, переваливаясь с боку на бок, продвигался вперед. Малевич вышел на палубу покурить и прижался спи­ной к горячей трубе машинного отделения. Волны тя­жело били в железный борт, холодные соленые брызги летели на палубу в лицо и ветер едва не срывал шапку. Вся палуба сотрясалась мелкой дрожью от работающих паровых машин, из трубы валил черный дым с огнен­ными искрами. Порой в ночи слышались крики матро­сов, расчехлявших спасательные шлюпки, и Малевич остро почувствовал всю беззащитность корабля и лю­дей, которые доверились только ночной темноте, но кто знает, может быть, среди них были Божии молит­венники, которые взывали к милости и защите.

Ранним утром корабль благополучно вошел в затя­нутую редким туманом Новороссийскую бухту. Под визгливые крики кружащих чаек началась спешная разгрузка корабля, потому что гавань подвергалась частым налетам немецкой авиации. Только начали раз­грузку, как зенитки и скорострельные пушки военных кораблей открыли оглушительную стрельбу по нале­тевшим немецким «юнкерсам», пикирующим на воен­ные склады порта. Сбросив серию бомб на окраины порта и потеряв один самолет, рухнувший в море, са­молеты скрылись за горизонт.

Детей и имущество опять погрузили в поданный со­став, который тронулся в сторону Карачаево-Черкес­сии. На станции Усть-Джигута уже были поданы уст­ланные соломой грузовики, и детей вместе с санатор­ным имуществом повезли по крутым дорогам к высокогорному курорту Теберда. Разместили их в от­личном современной постройки трехэтажном корпусе дома отдыха для шоферов. Осень в Теберде стояла ти­хая, безветренная, солнечная. Горные леса оделись, как в королевские одежды, в золото и пурпур. В конце ущелье упиралось в белоснежные вершины Большого Кавказского хребта, слева страшной отвесной стеной довлела над ущельем скалистая гора Чертов замок, а справа возвышалась плоская Лысая гора. Иногда мож­но было увидеть пасущихся в горных лесах благород­ных оленей, немало было там также диких кабанов, медведей и волков. Кормили детей по тем временам не­плохо, но к зиме среди них начались случаи смерти. У некоторых от высокогорья отказывали почки, быстро развивалась водянка, и они умирали. Таким образом, препроводив на кладбище несколько юных покойни­ков, Малевич стал главным могильщиком детского са­натория.

Зима пришла неожиданно. Утром, когда дети про­снулись и глянули в окна, на земле, деревьях и горах везде лежал ослепительно белый пушистый снег. Не­большая часть детей были ходячими, но теплой одеж­ды у них не было, и поэтому им пришлось сидеть в по­мещении. Но нашлись смельчаки, которые все же вы­ходили на улицу поиграть в снежки и, заморозив себе пальцы на ногах, вынуждены были засесть в помеще­нии.

---

Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 66; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!