Рождество Христово на разъезде 809 14 страница

– Ну на что тебе, отец, такая прорва книг. Ведь здесь и трех жизней не хватит, чтобы их перечитать.

А время текло и текло, и вроде бы медленно и бес­конечно, но на самом деле незаметно и быстротечно, потому что время – лукаво. С ним уходили жизнь и здоровье. Как-то исподволь занемогла хлопотливая ма­тушка. Она стала слабеть, худеть и уже не каталась ко­лобком по дому, а больше сидела у окна в кресле с вя­занием в руках. За окном ласковое лето сменялось зо­лотой осенью. Над головой в клетке пела ее любимая канарейка, вязание выпадало у нее из рук, и она начи­нала дремать, пока ее не будила Марья, приглашая к обеду. Но и обед уже ей был не в радость, во рту сохло и есть не хотелось. Она сидела за столом больше для приличия, чтобы не ломать компанию. Батюшка по старости и привычке к посту ел мало, и лишь ре­гент-псаломщик со своей чудовищной бородой тяжело отваливался от стола, клал на себя крестное знамение и, дожевывая курячью ножку, говорил:

– Я наелся лучше всех.

Бразды хозяйственного правления по дому полно­стью перешли к Марье, которая с утра до вечера то пекла просфоры, то готовила обед, то стирала в коры­те, так как батюшка стиральную машину не признавал. А матушка уже лежала у себя в маленькой комнате и угасала. Батюшка привез из Питера знакомого ученого доктора, который, тщательно осмотрев матушку, за обедом, закладывая за ворот салфетку, все как-то зловеще молчал. И только после второй рюмки водки, которую, прищурившись, долго рассматривал на свет перед тем, как опрокинуть в рот, сказал, что дело дрянь и ника­ких надежд нет.

У батюшки по старческой румяной щеке скатилась прозрачная слезинка, и он, положив вилку, поник го­ловой.

Со смертью матушки все как-то переменилось, и жизнь быстро покатилась под гору. Батюшка унынию не предался, но постоянно ощущал в груди неотходную тяжесть и томление. Его старые сотоварищи по семинарии, протоиереи, приезжали к нему со словами утеше­ния и за столом говорили много и благоуветливо. Их речи журчали как ручейки, но до его сознания не дохо­дили, и он застывал с вилкой в руке, смотря затума­ненным взором в окно, где в клетке сидела желтая певунья-канарейка. Батюшка стал чаще служить, и слу­жил он даже в такие дни, когда прихожан в храме не было. Староста ворчал, что идет большой расход дров, на что батюшка велел ему топить печку только в алта­ре, чтобы в Чаше не замерзали Святые Дары.

Заготовлял дрова и топил печи старый уголовник Федор, отсидевший свой срок в лагере. Он же был и церковным сторожем и обитал в сторожке. Когда он пришел проситься к батюшке на службу, то тот недо­верчиво спросил его:

— А ты нас не обокрадешь?

На что старый вор ответил, что, во-первых, он уже устал сидеть по узилищам и вообще это дело завязал, а во-вторых, если вор берется что-то стеречь у того, кто делает ему добро, то по воровским законам ни он, ни его дружки никогда здесь красть не будут.

Летом сторож, раздевшись до пояса, колол дрова, и батюшка увидел у него на спине искусно выполненную татуировку пятиглавого собора.

— Что это у тебя, Федя, за благочестивый рисунок на спине?

— А, это, – ответил Федя, – пять куполов на хра­ме, означает, что я пять раз был осужден и отсидел пять сроков. По-нашему: сделал пять ходок.

Иногда Федя был единственным прихожанином – он один стоял посреди храма, когда батюшка служил литургию, и отец Севериан, видя его из алтаря, чувст­вовал утешительное успокоение в душе.

Однажды он написал правящему архиерею проше­ние о желании принять монашество. Скоро от архиерея пришел указ с разрешением. Приехавший старый това­рищ по семинарии, седовласый архимандрит, совершил над отцом Северианом монашеский постриг, трижды бросая ножницы на пол. Отец Севериан наклонялся и смиренно их поднимал со словами:

— Постнического жития желаю, честный отче.

К старому вору Феде потянулись отбывшие срок то­варищи. Они хотели жить свободно, но как жить, не воруя, не знали. Федя подошел с ними к батюшке и взял благословение на постройку барака на территории храма. Батюшка благословил и мало того – вынул собственные сбережения и отдал в руки Феди. И быв­шие заключенные, которым просто некуда было деть­ся, построили себе немудрящее жилье под надзором Феди и по указаниям батюшки, и стали жить в условиях, приближенных к монастырским. Работать они ходили поденно к жителям поселка, а некоторые – на мест­ную лесопилку. Батюшка Севериан освятил новый ба­рак и, напутствуя их, сказал так:

— Живите честно, работайте, посещайте храм Бо­жий, но пьянку, курение и мат изживайте. Я не прину­ждаю вас к строгой духовной жизни, но хочу, чтобы вы очистились от греховной тюремной скверны, осмот­релись в миру и подзаработали себе денег. Кто захочет идти в большой мир, пусть уходит в свое время, кто за­хочет завести семью, пусть женится и идет к жене, а кто хочет остаться и работать Богу, пусть остается.

Новые поселенцы – бывшие зэки – оказались зо­лотыми ребятами. Они отремонтировали храм, покра­сили крышу, в церковном дворе устроили цветник и сад. Батюшка с ними не знал никаких забот. Правда, с двоими пришлось расстаться за их неуемное пьянство и разгульную жизнь. Поселенцы устроили над ними суд и выгнали их.

Однажды утром стряпуха Марья, не дождавшись батюшку к завтраку, постучалась к нему в комнату.

— Что это вы, батюшка, не идете завтракать?

— Беда, Марья, беда. Заходи и посмотри, – услы­шала она неразборчивый ответ.

Когда Марья вошла, она увидела батюшку, лежа­щего на полу рядом с постелью. Левая половина тела у него была парализована.

— Ах, ти, Матерь Божия! Да никак вас паралич расшиб?!

— Вот именно – расшиб, – невнятно произнес отец Севериан. – Все, Марья, отгулялся, отслужился, теперь – на покой.

— Ничего, может, Бог даст, еще оклемаетесь...

— Может даст, а может и не даст. Звони, Марья, в Епархию. Скажи, отец Севериан разболелся надолго, служить не может. Пусть присылают замену.

Нового священника, посланного из Епархии взамен разболевшегося отца Севериана, староста знакомил с храмом. Спустились они и в подвал. Он был сводча­тый, просторный и сухой. Под самым алтарем новый священник увидел две могилы под крестами.

— Чьи могилы? – спросил он.

— Могилы строителей храма – доктора и куп­ца, – отвечал староста. – Царствие им Небесное.

В стороне от могил стояли ящики со свечами и цер­ковным вином – кагором.

Батюшка Севериан сидел теперь целыми днями в кресле и смотрел в окно на летящие по ветру желтые листья, на низкие хмурые облака, на пролетающие стаи птиц.

— Коротка, коротка жизнь, – думал он, – не ус­пел оглянуться, как пролетела без возврата. Николашу – убили, матушка – умерла... Книги собирал – кому теперь их оставлю?

Он написал письмо ректору Духовной Академии о том, что завещает свою библиотеку Академии. Просил прислать две грузовые машины за книгами. Вскоре ма­шины пришли, и трудники полностью загрузили их книгами и укрыли брезентом. Машины, взревев мото­рами, тронулись с церковного двора. Батюшка смотрел им вслед и благословлял здоровой рукой. Понемногу он стал ходить по дому, подволакивая ногу, с висящей как плеть левой рукой. На Богослужении его усажива­ли в кресло в алтаре. Новым священником батюшка был доволен, потому что видел, как тот служит со зна­нием дела и как он добр к прихожанам. Прихожане ба­тюшку не забывали и навещали его почти каждый день, оставляя различные дары: то баночку соленых грибков, то варенья, то меду. Но враг человеков тоже не дремал и готовил батюшке последнее и тяжелое ис­пытание.

В зимнее время, когда сумерки у нас на севере дер­жатся целый день, а окна замерзшие и запорошены снегом, батюшка коротал дни в своей келье у теплой печки за чтением Библии, сверяясь с толкованием Ио­анна Златоуста. Внезапно в уличную дверь кто-то стал звонить и стучать каким-то тревожным стуком. Батюш­ка запахнул подрясник, взял палку и, ковыляя, поспе­шил в холодный коридор. В коридоре было темно и скользко. В двери стучали все сильнее и настойчивее.

— Иду, иду! – кричал батюшка, торопясь к две­рям.

Но вот, палка заскользила по полу, он потерял рав­новесие и тяжело упал на пол. Стук в дверь сразу пре­кратился, и кто-то, скрипя ступеньками, ушел. Батюш­ка лежал, изнемогая от острой боли в правой ноге. Ча­са через два с улицы пришла Марья и застала батюшку лежащим в темном коридоре. Она стала его поднимать, и он болезненно застонал. Марья перенесла его на кровать и бегом понеслась в больницу, откуда привела врача. Врач, осмотрев батюшку, велел нести его в хи­рургическое отделение. У него оказался тяжелый пере­лом правого бедра. Позвали трудников, которые на но­силках осторожно понесли батюшку в больницу. До­рога в больницу шла все в гору по обледенелым деревянным ступенькам. От каждого толчка батюшка стонал и говорил:

— Это моя последняя Голгофа, назад уже дороги не будет.

Его поместили в маленькую палату на кровати с приподнятым ножным концом для вытяжения. К пра­вой ноге был прицеплен тяжелый груз, сильно тянув­ший ногу и вызывавший постоянную боль. От непод­вижного лежания на спине на крестце быстро появи­лись пролежни. Марья по два раза в день приходила кормить батюшку, но он ел очень плохо.

— Больно тебе, батюшка? – спрашивала она.

— Больно, Марьюшка, больно, родимая. Ветхая, ветхая у меня стала плоть. Пришло, видно, время ухо­дить туда, где несть болезнь, ни печаль, ни воздыха­ние, но жизнь безконечная.

— А ты стони, батюшка, стони, со стоном-то оно легче, – говорила Марья.

— Стону, милая, стону. Охает старинушка, крехает старинушка, пора старинушке под холстинушку да в могилушку.

— На все воля Божия, – говорила Марья. – Там вас ждет убиенный воин Николаша и матушка Олим­пиада.

— Да, ждут меня, ждут, – тихо говорил батюшка и засыпал.

Со Святыми Дарами к нему пришел священник. Исповедал, причастил его и совершил елеопомазание. Марья, постелив себе на пол войлок, на ночь остава­лась в палате. Ночью батюшка был беспокоен, часто бредил. Вспоминал прожитую жизнь, благодарил Гос­пода, что напоследок попустил ему крепко поболеть.

— Здесь помучаюсь, там будет полегче. Это хоро­шо, что Господь посетил меня.

Марья с горечью замечала, как батюшка слабел с каждым днем, как изнуряла его лихорадка, и говорил он уже тихо – шепотом.

Тихо и незаметно под утро он уснул навеки на Сре­тение Господне. Мороз стоял лютый, и церковные трудники долго долбили заледенелую землю железны­ми ломами, отогревали ее кострами. Народу в храм, несмотря на жгучий мороз, пришло много. Отпевали отца Севериана по монашескому чину торжественно и долго. Из Петербурга приехали бывшие однокашники по семинарии и, понурившись, стояли у гроба. Некото­рые поднимали с лица воздух и последний раз смотре­ли на исстрадавшееся лицо батюшки. После отпевания гроб подняли и с пением ирмоса «Помощник и Покро­витель» трижды обнесли вокруг храма. С преднесением могильного креста и пением «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный» (Я бы не вставлял «Святый Безсмертный» ибо тут не цитата, а название молитвы. Например: «Отче наш» или «Богородице дево» и т. п. Художественно лучше лялинский вариант. А. В.) понесли гроб на кладбище и похоронили ря­дом с матушкой. Трудники засыпали могилу землей, поставили крест, и все по русскому обычаю пошли на поминки, на прощание спев перед могилой «Вечную память».

 

Около дороги

(Рассказ русской женщины)

 

Давно, лет десять тому назад, жарким летом, си­дел я при дороге и ждал автобуса на Феодо­сию. Рядом со мной сидела старая женщина с пустыми бидонами и корзинами. Вероятно, возвращалась домой с базара. Мы разговорились. Обычно на юге люди лю­бят общение, и она рассказала мне свою жизнь. Исто­рия незамысловатая, но в ней я увидел глубокий смысл значения Церкви в жизни народа. Как в капле воды от­ражается солнце, так в истории этой семьи отразилось значение Церкви в лице старого монаха отца Мисаила. Церковь – это Сердце народа. Начнет оно сбиваться с ритма – плохо бывает народу, а если остановится оно – погибает и народ.

Мой дом – у дороги, и имя мое – Акилина. Со­временная молодежь смеется: что за имя такое, не­слыханное и смешное? Да уж, такое имя при креще­нии на седьмое апреля мне батюшка влепил. А куда денешься? Вот и ношу его восьмой десяток и худого от него ничего не вижу. Вот, когда была молодой дев­кой, то пожаловалась в церкви батюшке на имя свое нелепое:

— Парни говорят: всем ты хороша, всем взяла, только имя твое подкачало – не комсомольское оно. Нельзя ли, батюшка, сменить его?

— Нет, милая, имя это дано при крещении. Зна­чит – оно крестильное, и Господь знает тебя под этим именем, и Ангел-хранитель приставлен к тебе тоже под этим именем. Имя это древнее, греческое и означает оно: орлиная. От птицы сильной, бесстрашной и неза­висимой это имя. И ты будь такой же.

— А вот парни говорят, что...

— Да что там парни! Значит, не годятся они для те­бя, не стоят они тебя. Найдется и на тебя парень, пого­ди. Бог пошлет.

И прав был батюшка. Бог послал мне такого мужа, что лучше и не бывает. Он звал меня Акилинушка. Прожили мы вместе пять лет, нажили двоих детей зо­лотых – мальчика и девочку. Жили мы в деревне меж­ду Старым Крымом и Белогорском. Жили спокойно, курортники нам не докучали, потому что местность на­ша не ахти как привлекательная и моря нет. Оно гор­ным хребтом закрыто, правда, лесистым, ну, пасутся там козы – животные шкодливые, шакалы водятся, дикие кабаны. В общем, для туристов интереса нет. Поэтому и жизнь у нас спокойная. Промеж русских жили у нас и татары, и караимы, и крымчаки. Караи­мы – это евреи, которые иудейский талмуд не призна­ют, а почитают только Ветхий завет. Мелочь вроде? Однако благодаря этой мелочи немцы их не расстреля­ли. А крымчаки – это смесь евреев с татарами, при­знающими талмуд, и немцы их всех под корень вместе с евреями и цыганами. А цыган-то за что? Немцы гово­рят: паразиты они, зря землю обременяют. Вот такая у них тактика была распорядиться, кого куда управить. Ну, это я вперед залезла, во времена, когда к нам война пришла.

Однажды соседка-татарка кричит мне через забор: «Акилина, кетеджем бакчи!» Это значит – в огород  зо­вет. Пошли мы вместе на татарский огород. Соседка Зейнаб молчит, только как-то странно на меня посматривает. Прошли всю бахчу, к самым горам подошли, там уже ле­сок начинается. Разные там дубки, терновник, дикая ро­за, кусты барбариса. Показала мне Зейнаб на что-то пальцем, а сама убежала как коза. Пошла я одна. Вижу: человек лежит, старый и больной, что даже сам поднять­ся не может. Голову на котомочку положил, дышит тяже­ло, глаза блестят, видно, жар у него. Говорю:

– Что с тобой, дедушка? И чей ты?

— Я, доченька, Божий, да вот заболел на ходу. Ма­лярия треплет. Воды бы мне испить, – и кружку мне подает.

Я сбегала к ручью, набрала воды, несу ему. Он по­пил и говорит:

— Спаси тебя Господи, Акилинушка. Он, родимая, сказал, что напоивший жаждущего не лишится Царст­вия Небесного.

— Да откуда, дедушка, ты имя мое знаешь?

— Видно, Ангел-хранитель мне его сказал. Оно и пришло мне на ум.

Удивилась я, задумалась. Вот, сам Господь мне слу­чай предоставляет доброе дело исполнить. А я с детст­ва верующая была и Бога никогда не забывала.

— Подожди, дедушка, я мужа приведу и мы вместе сведем тебя в наш дом. Полечим тебя, Бог даст, попра­вишься.

Прихожу домой, Петр дом наш белит известкой, ос­вежает. Я ему говорю:

— Петруша, там у леса человек Божий лежит, ста­ренький и больной.

Бросил Петр белить хату и говорит:

— Пойдем.

Привели мы старичка, раздели, положили в отдель­ную комнату, маленькую, но чистую. И он сразу ус­нул. Вечером мы ему порошок хины дали. Утром я за­глянула к нему в комнату. Старичок сидит на кровати, спустив ноги на коврик, и молится... Увидев меня, он возрадовался и прослезился:

— Спасибо тебе, Акилинушка, что призрела меня, болящего. Вот прошел мимо левит, прошел и священ­ник, и никто не помог болящему, а добрый самарянин возлил на раны елей и вино, и отвез на своем осле в гостиницу. Так и вы поступили, как добрые самаряне. Мне здесь так хорошо, так утешно, и даже иконушка в уголку есть. Слава Богу за все. Мне уже полегче, при­ступ прошел. Вот соберусь и пойду восвояси, чтобы не обременять добрых людей.

— Дедушка, ты еще слабый, погости еще у нас, а как окрепнешь, так и пойдешь куда тебе надо. И отку­да и куда ты идешь?

— Доченька, скажу тебе правду, хотя в наше время она не красит человека. Иду я из заключения, где про­был пятнадцать годков. Не убил, не ограбил я, а был посажен за имя Христово. Монах я и много лет подви­зался в Балаклавском Георгиевском монастыре, а когда в двадцатом году Красная армия захватила Крым, то добрались и до нашего монастыря, стали все разорять, грабить. А наш монастырь был очень древний. Сам апостол Андрей Первозванный поставил жертвенник на этом месте. Ну, я восстал против грабителей. Меня едва не убили, но Божией милостью остался жив, и то­гда меня в лагерь около Сарабуза, на пятнадцать лет. Отсидел свое, и выпустили. Теперь хочу через Керчен­ский пролив выйти на Кавказ к Абхазским пустынни­кам и спасаться там, покуда Господь не призовет к себе. А имя мое в монашестве – отец Мисаил, и сан на мне – иеромонах.

На следующее утро, когда я вышла пасти свою ко­рову, то увидела необычайное движение на шоссе. В сторону Симферополя ехало много военных машин с солдатами и прицепленными сзади пушками. Я поду­мала, что происходит какое-то военное учение. Но вот одна машина остановилась на обочине, и шофер, под­няв капот, стал копаться в моторе. Я привязала корову к колышку посреди поляны и пошла назад домой. Из любопытства я спросила шофера, зачем это гонят столько военных машин? Он вытер рукавом потный лоб, посмотрел на меня и сказал:

— А ты что, не знаешь, что этой ночью немцы бом­били Севастополь?

— Как бомбили?! Это что, война?

— Да, хозяйка, похоже, что война.

От этой новости мне стало худо. Я вся сразу как-то ослабела, ноги подкосились, и я едва не упала. Я серд­цем почувствовала, какие это тяжелые последствия бу­дут для страны, народа и для моей семьи. Опомнив­шись, я побежала домой. Старичок сидел на крыльце и ножом вырезал половник. Взглянув на меня, он ска­зал:

— Беда, Акилинушка, беда пришла на нашу землю.

— Вы уже знаете?

— Знаю.

Петр собирался на работу, когда я подбежала к не­му и, упав ему головой на грудь, горько заплакала.

— Что с тобой, милая?!

— Жизнь наша кончилась, Петр.

— Как кончилась?!

— Война.

— Война?! С кем?

— С Германией.

Весь день прошел суматошно. Я была как во сне и не понимала, что делала. Вечером Петру принесли по­вестку из военкомата. Перед этим бегали в деревенский клуб и, затаив дыхание, слушали по радио выступле­ние наркома иностранных дел Молотова. Напоследок он сказал: «Наше дело правое, враг будет разбит, побе­да будет за нами». Потом по радио запели веселую во­енную песню:

Кони сытые
Бьют копытами,
Встретим мы по-сталински врага...

На следующее утро я собрала кое-какие пожитки Петру, напекла ему пирогов-подорожников. Он попро­щался с нами, обнял и расцеловал детей. А старика просил не уходить и по силам помогать семье. Вскинув на плечо вещмешок, он пошел по дороге в сторону Феодосии. Отец Мисаил вышел на крыльцо с иконой святого великомученика Георгия и благословил уходящего. Петр оглянулся и помахал на прощание рукой.

А солнце жарило беспощадно, и на дороге стояла пыль от машин и войск, двигающихся в обе стороны. В этой суматохе потерялась моя корова: или ее куда-то увели, или попала в котел солдатской полевой кухни. Но я не жалела. Время было такое, что на кон была по­ставлена сама жизнь, а то, что корова пропала, может и лучше. Стало меньше хлопот. Главное было – сохра­нить детей, и для них я купила у татар дойную козу. К концу лета немцы осадили Севастополь, и над нами уже часто гудели немецкие тяжелые самолеты с черны­ми крестами на крыльях, летящие бомбить Керчь. Нем­цы уже захватили юго-западную часть Крыма, и теперь дорога в сторону Керчи была сплошь забита беженца­ми. Шли пешком, таща на себе узлы и чемоданы, бро­сая их по дороге, ехали на телегах, на грузовых маши­нах, гнали стада коров, овец, лошадей. Под большой охраной везли деньги Симферопольского банка. Не­мецкие пикирующие бомбардировщики стали усиленно бомбить и обстреливать дорогу. Это был настоящий ад. Убитые и раненые, разорванные в клочья залили кро­вью дорогу, горели телеги и машины, взбесившиеся ло­шади с диким ржанием разбежались по полям. Разбом­били и банк, и денежные купюры, как осенние листья, носились ветром по полям и деревне. Но беженцы, об­ходя убитых и раненых, все шли и шли.

---

Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 67; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!