Рождество Христово на разъезде 809 9 страница
– Далеко собрался? – спросил парень.
– Да так, – батюшка назвал ближайший городок.
«А впрочем, куда я иду? – думал он. – Мне просто некуда идти. Монастыри разорены, церкви почти все закрыты. Нет ни Почаева, ни Оптиной, ни Сарова. В Соловках – тюрьма. В Троице-Сергиевой Лавре – музей. Везде раздор, мерзость и запустение. Вот так и буду идти и идти, пока не разболеюсь на дороге, свалюсь где-нибудь и умру. И слава Богу. Но Боже мой, Боже мой! За что нам такая кара?» И совесть подсказала ему: не крепок народ был в вере, быстро слиняла она с него. А кто виноват в этом? Только мы – духовенство. Значит, бесталанные были, по-казенному привечали народ к вере. И это породило великие злодеяния – убиение Царской семьи, междоусобную кровавую войну, разорение церквей и гонение на православных. Ох, горе, горе нам.
Не доехав до города Н., батюшка попросил шофера остановить машину. Он вышел из машины и пошел по шоссе к близлежащей деревне. Уже начало темнеть, и отец Власий постучался в окошко крайней избы, чтобы проситься на ночлег. В избе этой жила семья старообрядцев: дед со старухой и подросток внук. На крыльцо вышел мальчик лет десяти и, посмотрев на странника, захлопнул дверь. Вернувшись в избу, он прокричал лежащему на печи деду, что какой-то странник просится на ночлег. Дед, свесив голову с печи, спросил:
– Наш?
– Нет, никонианин.
– Гони его в шею! – злобно закричала старуха, накрывая на стол.
|
|
|
– Цыц! Молчи, старуха, – сказал дед, спуская ноги с печи, – приходящего ко Мне не изгоню вон… (Ин. 6, 37). Кто это сказал, как не Сам Христос. Что бы было с народами земли, если бы Авраам прогнал в шею трех путников, пришедших к нему под Мамврийский дуб? Колька, зови странника! Я желаю с ним говорить.
Отец Власий, войдя в избу, поднял руку, чтобы помолиться на иконы, но старик его остановил.
– Не положено тебе, никонианину, креститься на наши иконы.
Отец Власий, не говоря ни слова, полез в свой мешок, вынул из него медный складень и помолился.
– Ловко, – сказал озадаченный старик. – Не простец ты… А кто?
– Я смиренный протоиерей Власий.
– Протоиерей?! Тебя с места согнали?
– Согнали.
– Я тебе сочувствую и жалею тебя. Раньше гнали нас – старообрядцев, а теперь гонимы и вы. Но, впрочем, и нас тоже гонят, называют монархистами. Поэтому, отец, оставайся на ночлег, ужинать тебе дадим, но не обижайся, в отдельной скоромной посуде. Таков у нас обычай.
– Спасибо, побереги свою посуду. У меня есть котелок, ложка и кружка.
Старик перед ужином помолился, благословил трапезу, и все сели за стол. Старуха в посуду отца Власия положила пшенной каши и налила молока. Стуча ложками, все ели молча. Потом пили чай – много, до пота. Прочитав молитву после вечерней трапезы, старик завел разговор с батюшкой.
|
|
|
– Смиренный ты, отец Власий. И всегда был такой, или стал таким, как жизнь помяла.
– Интересно, каким бы ты был бы на моем месте?
– Энто ты верно сказал. Скорби всех от гордыни лечат. А где твоя матушка?
– Умерла. Царство ей Небесное.
– И детей нет?
– И детей нет. Один я на белом свете. Одна отрада, что Господь всегда со мной.
– Н-н-да, это ты верно говоришь. При Боге быть – разлюбезное дело. А скажи мне, отец, если можешь: что с нами дальше будет, вот с теми, которые веруют в Бога?
– Хорошего, любезный хозяин, в дальнейшем ждать не приходится. Все мы – христиане России – восходим теперь на Голгофу. Нынешняя богоборная власть своей безжалостной рукой сейчас нас просто уничтожает, к примеру, как вредное насекомое. Христос им стал поперек горла потому, что Своим учением освобождает православных от страха смерти. А страх смерти новым властям необходим, потому как только этим страхом они утверждают свою сатанинскую власть и держат народ в повиновении.
– Вот, вот как ты верно их раскусил и определил, а то мне было и невдомек: за что власти устроили такое дьявольское гонение на религию. Спаси тебя Бог. Сейчас, отец, ложись почивать. Вот старуха уже тащит сенник, а утром тебе баньку истопим, попаришься, семь пудов с себя снимешь.
|
|
|
На рассвете, когда отец Власий проснулся, хозяин уже отмолился и бойким петушком прохаживался по дому.
– Ну, как спал-почивал, батюшка?
– Слава Богу, на твоем сеннике спал, как в Царствие Небесном.
– А блоха не беспокоила?
– И блоха не беспокоила.
– Старуха! – закричал хозяин. – Довольно тебе свои ревматизмы нежить, поднимайся, да истопи нашему гостю баньку, а опосля живой рукой спроворь нам хороший завтрак. Нажарь яишенки, что ли, с ветчиной да самовар вздуй.
– Ишь ты, яишенки с ветчиной захотелось. Вот погоди, ужо я расскажу наставнику в моленной, как ты никонианина ублажал.
– Цыц! Молчи, старуха. Видно, что ты давно не битая. Вот ужо я тебя клюкой поучу!
– Очень я испугалась твоей клюки.
– Этта што такое? Бунт! Ну погоди ты у меня, старая!
– Ладно, ладно, не срамись перед путником. Иду, иду и все управлю, как сказал.
Старуха ушла, хлопнув дверью, топить баню.
– Да убоится жена мужа своего! – крикнул ей вслед старик.
После бани отец Власий, распаренный и красный, вдвоем с хозяином пил чай. На шее у батюшки висело расшитое крестиками полотенце, которым он то и дело вытирал пот с лица.
|
|
|
– Вот что, мил человек, – говорил хозяин, – ведь скоро зима и надо тебе на зиму куда-то определяться, а то пропадешь как муха. Я тебе адресок дам нашей дальней сродницы. Она вашей Церкви – православная. Живет в городе, в дворниках. Значит, ты к ней и ступай. Скажи, что дядя из деревни прислал. Она добрая и очень церковная, живет одна. Муж ейный пропал на Германской войне. Там тебе будет покойно и тепло. Недалеко есть кладбищенская церковь. Так ты у нашей сродницы, Бог даст, и перезимуешь, там и лето красное подкатится, и все тебе Господь устроит.
– Спасибо тебе за твою доброту, хозяин.
– А тебе спасибо за твое смирение и душеполезную беседу.
Так они дружелюбно и расстались, и общая беда примирила их. Батюшка припрятал в карман адресок и опять пошел странствовать по дорогам. Проходя села и города, он видел, как меняется жизнь. Как народ приучают жить без Бога, и люди становятся суровее и жестче, и все чаще на его просьбы о хлебе кричат ему:
– Много вас таких шляется. Иди, Бог подаст!
Часто негде ему было приклонить голову, и порой всю ночь долгую и тоскливую приходилось промокшему под дождем дрожать от холода, прижавшись к стволу дерева или стене дома. Лишенный всего, чем живет человек на земле, он был совершенно обездолен. И единственное, чего не могли, не силах были отнять у него власти, – была вера в Бога, которая согревала и животворила его душу.
Лето уже кончилось, и дело близилось к зиме. Утром грязь на дороге уже была схвачена морозом, и все деревья сбросили листву. И когда ночью первый снег лег на промерзшую землю, батюшка пошел в город и отыскал дворничиху, жившую в полуподвальном помещении, где в окно были видны только ноги прохожих и пробегающие собаки. Но к счастью, подвал был теплый и сухой. Приветливая дворничиха приняла батюшку хорошо и, выдавая его за старенького, больного дедушку из деревни, поставила ему в углу железную койку, которую отгородила ситцевой в цветочках занавеской. Отец Власий старался на улицу не выходить, разве что иногда в церковь, а так все больше сидел на кровати за занавеской и, перебирая четки, творил Иисусову молитву. Дворничиха утром давала ему чай с булкой. В обед – постные щи с грибами или суп с ржаным хлебом, а вечером жарила картошку. И, слава Богу, старик не голодал и был всем доволен. Над кроватью ему была повешена икона Казанской Божией Матери и устроена лампадка. И он благодарил Бога и молился за Дарьюшку, что она упокоила его старость.
Часто по вечерам, отмотав руки на сколке льда и очистке снега, она садилась поближе к батюшке и слушала его душеспасительные беседы. Иногда она приводила с собой своих подруг и знакомых, и постепенно около батюшки образовывался круг верных людей, жаждущих слушать слово Божие. Осторожно, когда стемнеет, вереницей шли они в этот дорогой батюшкин приют, и он рассказывал о первых днях творения, о Каине и Авеле, о хождении по пустыне народа Израильского, о сошествии на землю Христа Спасителя, о Его земном пути и вознесении на небо, о церковной службе и многом другом. И внимавшие ему уходили с душою, до краев наполненной тихой радостью, с удивительным чувством чего-то нездешнего, необыкновенного. Да и сам батюшка был счастлив тем, что он проповедует людям слово Божие, открывает для них истины Христовы.
Но однажды в феврале, когда на улице вьюга наметала сугробы и целыми днями валил снег, Дарьюшка пришла поздно вечером и, усталая, села на стул у дверей и горько заплакала. Встревоженный батюшка, шаркая валенками, подошел к ней и, положив руку на плечо, спросил:
– Что случилось, Дарьюшка?
Она заплакала еще сильнее и, всхлипывая, рассказала ему, что управдомша тайно поведала ей, что ночью за батюшкой придут из НКВД. Батюшка обмер и засуетился, собираясь в путь. Она помогла ему потеплее одеться, дала на дорогу хлеба и немного денег, и он, перекрестившись, ушел в ночную мглу.
Его задержали под утро на выходе из города и переправили в следственную тюрьму. Судила его «тройка» и приговорила к 15 годам в приполярных лагерях, к каторжному труду в глубоких сырых шахтах, в проклятых краях, где полгода ночь и полгода день. И дальнейшая его судьба неизвестна, как неизвестна судьба многих других страдальцев, ушедших в небытие без права переписки. Вечная им память.
За старцем не пропадешь
Летом 1941 года я жил в солнечной Евпатории в небольшом доме с ослепительно белыми известковыми стенами, который стоял на окраине города в обширном и ухоженном саду. Уже с месяц как шла война с Германией, и никто из обитателей дома и соседей не предполагал, что она будет такой тяжелой, жестокой и затянется на несколько лет. Вечером, когда солнце садилось в море, уходя за кромку горизонта, со стороны Румынии в чистом темно-синем небе появлялись тяжелые немецкие самолеты, натужно и прерывисто гудя, они летели бомбить Севастополь. Зенитные батареи Евпатории, расположенные неподалеку от нас, оглушительно стреляли, ведя заградительный огонь всю ночь напролет и замолкая только под утро.
Утром с моря тянул свежий бодрящий ветерок, и я с ведром в руке выходил в сад, усыпанный яркими, спелыми оранжевыми абрикосами вперемешку со стальными корявыми и закопченными осколками зенитных снарядов. Вкус этих абрикосов, сброшенных на землю пушечным грохотом, был необыкновенно нежный, сладкий, с чудным райским ароматом. И когда я сейчас беру в руки спелый оранжевый абрикос, его вкус и запах возвращают меня в тот дивный сад уже очень далекого 1941 года.
От ежедневных немецких налетов и ночной зенитной канонады постепенно в душе появлялась тревога и смятение, как будто какая-то неведомая темная сила подвела меня к зияющей бездне и поставила на краю ее. И может быть, мною бы совершенно овладело тревожное, тоскливое настроение, если бы не мой новый знакомый, живший по ту сторону садовой ограды, сложенной из желтого пористого ракушечника.
Это был старый бородатый сапожник дядя Иван, к которому я носил чинить обувь. Я познакомился с ним еще весной, и мы, разговорившись, подружились, нашли много общих тем и стали доверительно относиться друг ко другу, что по тем временам было редкостью. Особенно дядя Иван любил говорить о Боге. Был он верующим человеком и, держа насаженный на железную «лапку» старый ботинок и вколачивая гвозди в каблук, рассказывал мне жития святых, отрывки из Евангелия и о неведомой мне тихой монастырской жизни.
Я в то время не был верующим, так как в нашей советской действительности было сделано все, чтобы изгнать Бога из жизни полностью. Мы жили, думали, говорили о чем угодно, но только не о Боге, потому что о Нем ничего не знали и даже не подозревали, что Он в самом деле где-то существует. Но за два последних месяца, когда я много узнал о Православии от старого сапожника, мое отношение к религии переменилось, и я каждый день с большим интересом и усердием читал толстую Библию, которую давал мне дядя Иван.
А война тем временем разгоралась, и до нас дошли слухи, что немцы выбросили в районе Джанкоя воздушный десант, и это было уже серьезно, так как от нас до Джанкоя на машине был всего день пути.
Хибарка дяди Ивана состояла из крохотной мастерской, кухни и комнаты. Вначале он принимал меня в мастерской, а потом позволил осмотреть и комнату, где стояла деревянная кровать, полка с книгами, а в углу за занавеской были иконы и медный литой крест. На стене, закрытые простыней, висели длинные черные одеяния.
Как-то на день святых апостолов Петра и Павла, после чтения Библии и других священных книг, за чаепитием дядя Иван мне доверительно рассказал про себя, что до 1920 года был монахом в чине игумена и проживал в Бахчисарайском монастыре до прихода в Крым Красной армии. Красноармейцы монастырь разграбили, монахов разогнали, и ему пришлось скрываться с чужим паспортом одного умершего от сыпного тифа богомольца. Он ушел в Евпаторию, где его никто не знал, и вот уже двадцать лет живет и сапожничает здесь, на окраине города. Я спросил его, останется ли он здесь, если сюда придут немцы. Он ответил, что оставаться здесь при немцах не намерен, что уйдет в Абхазию, где в горных лесных чащобах живут и спасаются старцы-пустынники, молящиеся за весь крещеный мир и за победу русского оружия над супостатом.
По-настоящему дядю Ивана звали отец Панкратий, и было ему в то время лет под шестьдесят. Он был коренаст, еще крепок здоровьем и на грешный мир смотрел ярко-синими добрыми глазами из-под нависших густых пшеничных бровей. Я и сам понимал, что любыми путями надо уходить из Крыма на Большую землю, иначе окажешься на оккупированной немцами территории со всеми вытекающими отсюда гибельными последствиями. В армию меня пока еще по возрасту не призывали, и мы с отцом Панкратием решили уходить в ближайшие дни.
Покинуть Крым в это время можно было только морем, и я пошел в порт присматривать подходящий корабль, на котором можно было бы покинуть Евпаторию. Таким кораблем, на который нас согласились взять, была старая калоша – грузовой тихоход «Красногвардеец». До революции он назывался «Святой Питирим» и ходил из Одессы в Хайфу, перевозя богомольцев-паломников и разные колониальные товары. Это был довольно большой корабль с окрашенными черной краской бортами, загруженный в Николаеве зерном, на котором в трюмах сидели и лежали раненые красноармейцы и множество семей беженцев-евреев. На палубе в деревянных загонах стояло стадо племенных коров, породистые лошади и овцы. Судно с этим грузом должно было идти в Новороссийск и стояло на рейде в Евпатории, дожидаясь ночной темноты, чтобы не подвергнуться днем атаке немецких пикирующих бомбардировщиков. Оно было совершенно беззащитно, если не считать стоящего на турели в носовой части спаренного пулемета «Максима».
Договорившись со шкипером «Красногвардейца», сидевшем в прибрежном кабачке, я поспешил к отцу Панкратию, и он, долго не раздумывая, собрал заплечный мешок, куда положил обернутую клеенкой и заклеенную сапожным варом Библию и три иконы: Спасителя, Богородицы и чудотворца Николая. В мой мешок он положил хлеб, соль, огурцы и флягу с водой. Собравшись, отец Панкратий сотворил краткий молебен о путешествующих, сказав мне с горечью, что чувствует его душа – добром это дело не кончится: «Как бы нас не утопил в море немец. Уж очень он там лютует. Но, впрочем, на все воля Божия».
На мачте корабля был повешен белый с красным крестом флаг, а на палубе расстелена простыня, во всю ширь которой также был намалеван красный крест. В начале войны мы были еще наивны и не думали, что враг будет настолько жесток, что немецкий летчик расстреляет корабль под красным крестом, однако время показало обратное.
Хмельной корабельный шкипер за провоз обязал нас с отцом Панкратием присматривать за скотом и поить его, поэтому нам пришлось все время оставаться на палубе, на холодном ветру, вместо того чтобы спуститься в трюм и спать на теплом пшеничном зерне.
Когда стемнело, корабль отдал швартовы и взял курс на Новороссийск. Палуба его мелко вибрировала от стука паровой машины, из труб валил густой черный дым, который был виден на десятки миль кругом, и нам оставалось только полагаться на милость Божию, чтобы нас не пустила ко дну немецкая подводная лодка. Корабль шел без сигнальных огней, какими-то скачками переваливаясь с волны на волну. Лошади нетерпеливо тукали копытами по палубному настилу, коровы протяжно мычали, прося дойки, а овцы беспрерывно блеяли. Отец Панкратий, прижимаясь спиной к теплой дымовой трубе, все время творил Иисусову молитву, вытирая платком слезящиеся от ветра глаза. Он говорил мне: «Молись, молись, чтобы нас благополучно донесло до берега».
Но я постоянно был в каком-то напряжении и в ожидания беды и молиться не мог. Ночью ветер усилился, корабль стало изрядно качать на волнах, скорость его уменьшилась, и мы с отцом Панкратием поняли, что до рассвета нам до Новороссийска не дойти. Из трюма по деревянной лестнице то и дело поднимались страждущие морской болезнью беженцы и, перегнувшись, долго и мучительно блевали за борт. Вся ночь прошла в болтанке с резким холодным ветром, несущим соленые брызги волн, и тревожным блеянием и мычанием скота.
Утром, когда рассвело, до Новороссийска было еще далеко, а в небе над морем появился немецкий разведывательный самолет «Рама». Это был противный самолет с двумя фюзеляжами, предвещавший нам беду. По палубе в сторону носовой части, топоча ногами, пробежали матросы, таща металлические коробки с пулеметными лентами. Машины заработали на полный ход, корпус корабля дрожал и сотрясался, из труб повалило столько дыма, что заволокло половину неба. Примерно через час из дыма выскочила пара немецких пикирующих бомбардировщиков «Ю-88» и, сделав круг над кораблем, поочередно, сваливаясь на крыло, пошла в атаку на корабль. Матросы, вращая на турели спаренный «Максим», беспрерывно строчили по самолетам. Первые бомбы взорвались рядом в воде, совершенно оглушив нас. Корабль то и дело менял курс, виляя из стороны в сторону. Пройдя на бреющем полете, самолеты обстреляли из пушек палубу. Обезумевшие от страха животные, разломав перегородку, стали метаться по палубе. Некоторые лошади и коровы падали в открытые трюмы, сокрушая деревянные лестницы, и тем самым был отсечен выход беженцам на палубу.
Вскоре бомбы угодили в носовую часть корабля, страшно разворотив ее, и в трюмы потоком стала поступать вода, отчего корабль стал носом быстро погружаться в море, как будто кто-то невидимый тащил его в глубину. Вот он уже встал торчком, задрав корму с бешено вращающимися винтами, и все, что было на палубе, посыпалось в море.
Мы же с отцом Панкратием, как только первая бомба ударила в корабль, взявшись за руки, прыгнули за борт. Ухватившись за бревно от скотской перегородки, выброшенное взрывом за борт, старались как можно дальше отплыть от гибнущего корабля. Из трюмов до нас доносились страшные предсмертные вопли людей. Корабль быстро пошел ко дну, напоследок издав какой-то странный, ни на что не похожий громкий звук.
На поверхности с диким ревом плавал и бился скот, несколько человек из команды и всякие доски и обломки. Самолетов уже не было. Мы, оставив бревно, уцепились за подвернувшийся небольшой пробковый плотик с лямками по краям, и волны быстро отнесли нас в сторону от места гибели корабля. Кругом были бескрайние морские просторы с перекатывающимися тяжелыми волнами. Отец Панкратий, держась за лямки, не переставая взывал: «Святитель Христов Николае, спаси нас!». Он снял с плеч свой заветный мешок с иконами и Библией и, привязав его к лямке, устроил на середине плотика.
Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 61; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!