Рождество Христово на разъезде 809 7 страница
— А какой вблизи Сталин?
И Мишка сообщал, что у Сталина хорошо начищенные хромовые сапоги, роста сам небольшого, стоит на приступочке, лицо – рябое, желтоватое, рука одна согнута, а когда наклонялся, чтобы что-то спросить, от него крепко пахло табаком.
— А что он тебя спрашивал?
— Да «как звать», да «как вас там кормят в садике».
Но все же зимой, на день рождения Сталина, меня назначили прочитать на празднике стихотворение «Колечко». Натаскивала меня читать без запинки сама заведующая садиком – женщина строгая и толстая. Заставляя меня бесконечное число раз повторять строки, одновременно она ритмично долбила меня по темени тяжелым перстнем. С тех пор прошло очень много времени. Из шестилетнего карапуза я превратился в дряхлого старика, но я до сих пор помню это, в наше время уже антикварное, стихотворение, представляющее исторический интерес. В то время написать стихотворение про Сталина было все равно, что войти в клетку с голодным тигром. Для поэта – неизвестно, чем это могло кончиться. Стихотворение скрупулезно исследовала бы специальная литературная парткомиссия и обязательно нашла бы какой-нибудь скрытый враждебный смысл. И бедный служитель муз загремел бы на Соловки или в Магадан киркой добывать для страны золото. Но вот нашелся такой ловкач, который написал стишок в простоватом народном духе, который понравился Сталину. День рождения Сталина отмечали с большой помпой. Беспрерывным потоком от фабрик, заводов, портняжных мастерских, магазинов и магазинчиков, школ и детсадиков дорогому вождю и учителю шли приветственные телеграммы. И горе было даже самому маленькому начальнику, который совершил упущение и не принял участие в этом общеобязательном деле. Райкомовское око строго следило за всеми.
|
|
|
По случаю великого события в нашем садике даже был поставлен спектакль, который готовили воспитатели и дети. Приглашенный художник написал потрясающие декорации: Кавказские горы со снежными вершинами, пасущиеся барашки, старинная крепость и под ней домик сапожника Джугашвили. Были еще дополнительные декорации Кремля, на фоне которого после окончания спектакля я должен был читать знаменитое «Колечко».
На этом праздничном вечере я пожал триумф и аплодисменты, а один большой военачальник взял меня к себе на колени, дал пощупать многочисленные ордена и сказал:
— Расти быстрее, и я зачислю тебя в бронетанковые войска.
Привожу на память этот стишок:
Колечко
У заставы за мостами
Всходит солнышко во мгле.
Вместе с солнышком и Сталин
Просыпается в Кремле.
В том Кремле, в заветном доме
Под рубиновой звездой,
Он умоется с ладони
Москворецкою водой.
|
|
|
Белоснежным полотенцем
Вытрет смуглое лицо
И пройдет по светлым сенцам
На высокое крыльцо.
Дверь стеклянную откроет
И, прищурившись слегка,
Залюбуется, как строит
Новый дом себе Москва.
Как в горах, в лесу и поле –
Далеко вокруг Кремля,
По его великой воле
Украшается земля.
Трубку крепкую раскурит,
Пепел в сторону смахнет,
И колечко золотое
За Москву-реку уйдет.
За Москву-реку, за речку,
Через берег голубой,
Ты лети, лети колечко,
Над родною стороной!
Поглядит пастух и скажет:
– Это Сталин закурил!
Значит, Сталин встал пораньше,
Чем рожок мой протрубил.
Из-под кожаной перчатки
Взглянет с воздуха пилот:
Выше ласточки-касатки
Золотой дымок плывет.
И глядит на то колечко
Вся советская страна:
– С добрым утром, с добрым утром! –
Скажет Сталину она.
Над равниной бесконечной,
Над большой морской водой
Вьется-светится колечко
Точно месяц молодой.
И все же, несмотря на мой триумф, меня из важного садика исключили, потому что мои родители к военному ведомству не относились. И родители наняли няньку – молодую девку из Подмосковья, чтобы присматривала за мной и водила гулять. Гулять мы ездили на трамвае на Воробьевы горы. Хотя нянька была молода, но очень богомольна и тщательно скрывала это. Но меня она не стеснялась и перед походом на Воробьевы горы первым делом тащила меня в храм Христа Спасителя на богослужение.
|
|
|
Храм поражал меня своими величественными размерами, гулкостью звуков и суровыми ликами святых, смотревших со стен.
Но однажды, вместо пристойного богослужения и старушек в белых платочках, мы увидели молодых людей в кепках, девиц в красных косынках и даже красноармейцев в буденовках. Народу было много, и все они пришли, чтобы послушать спор о Боге и религии между обновленческим митрополитом Александром Введенским и народным комиссаром просвещения Луначарским. Оба стояли на возвышении напротив друг друга, набычившись, и казалось, что сейчас они с разбега ударятся лбами и кто устоит, тот и будет победитель. Митрополит с бритым лицом, в митре и полном облачении, высокий ростом, с тонким горбатым носом поднял вверх костлявый указательный палец и прокричал тонким бабьим голосом, что Бог есть.
Упитанный, похожий на промотавшегося барина, Луначарский снимал с толстого носа пенсне, протирал его платком и гудел в сторону митрополита: «Докажите, Ваше Преосвященство...»
Народ жадно вслушивался, вытянув шеи, и толкал друг друга локтями при удачно сказанном словце.
|
|
|
Меня возбужденная толпа совсем затискала, и мы с трудом выбрались во двор. Потаскавшись с нянькой по Воробьевым горам, мы поехали назад на старом московском трамвае. Его путь пролегал через бурлящую барахолку. С трудом продирался вагон через густую разношерстную толпу народа, торгующего всякой дрянью. Несмотря на жаркую погоду, вагоновожатый был в больших валенках. Одной ногой он все время хлопал по педали, подавая звонки, и если это не помогало, сам высовывался и ругался с базарным народом, стоящим на рельсах. Все же без жертв не обошлось. Задавили собаку.
В другой раз, когда мы приехали к Воробьевым горам, то увидели, что храм Христа Спасителя обнесли забором и уже разбирают купола и сбрасывают кресты. Нянька плакала, крестилась и говорила, что Бог побьет коммунистов за такие дела.
— А как их побьет? – спросил я.
— В аду будут висеть на крюках, а черти разведут под ними огонь и будут коптить их и бить кнутами.
Стоящая рядом старуха тоже плакала, всхлипывая, говорила, что отняли последнюю радость и, хотя храм и разломают, но Ангел храма не уйдет с этого места и будет ждать, ждать лучших времен и молить Бога, чтобы люди покаялись и построили новый храм. Через много лет так оно и вышло: коммунистов прогнали и храм новый построили. А тогда от Храма Христа Спасителя осталась только гора обломков и груды битого кирпича.
После этого нянька стала водить меня в большой храм Новодевичьего монастыря. Многие церкви в Москве к тому времени были уже закрыты, и оставшиеся без места священники и дьяконы собрались в этот храм. Он был неширокий, но длинный, и шум там стоял неимоверный. В разных местах и уголках служили литургию, молебны, панихиды, везде стояли гробы с покойниками, которых спешно отпевали в суете, но с обильным каждением. Между гробами в купелях крестили младенцев, и все эти действа происходили одновременно. Толчея была, как на базаре. Вместо ладана кадили еловой смолой, и густой синий туман заполнял весь храм. У меня стала кружиться голова, и я попросился на улицу. Мы вышли на кладбище, которое в те времена еще имело пристойный православный вид. Коммунисты еще не раскорчевали кладбище под свой пантеон. Я помню, там было много богатых памятников бронзовых и мраморных, склепов, часовен, окруженных узорчатыми решетками. Особенно запомнился памятник молодому гусарскому офицеру, который был изображен лежащим на тахте и читающим книжку. Однако, я обратил внимание, что под каждый склеп был прорыт лаз. Я заглянул в черную дыру, там было темно и шел сырой запах тлена. Нянька сказала, что при старом режиме этого не было. А сейчас порядка не стало, мазурики обнаглели, делают эти дыры и ищут в могилах золото.
— А не схватят ли их покойники?
— Покойники не схватят, а вот душеньки их смотрят с небес и плачут и Богу жалуются, что воры поганят их могилы.
— А Бог накажет мазуриков?
— Обязательно накажет. Кто умрет от рака, кто попадет под трамвай, а кого посадят в тюрьму.
Вечера в общежитии были длинные, темные и скучные. Комендант экономил на лампочках, и в полутемных коридорах серыми тенями скользили старухи, неся из «титана» чайники с кипятком. Некоторые были полуслепые и, чтобы в полутьме кого не ошпарить, на ходу кричали: «Берегись! Берегись!»
Ночью я проснулся от грохота и лязга металла о мостовую. Дом сотрясался и стекла тонко звенели в рамах. Я подбежал к окну и увидел, как по переулку, грохоча стальными гусеницами по булыжнику, шли танки. Они ползли друг за другом, освещая фарами себе путь. Много-много танков. Было поздно, я видел черное небо, высокие стены домов и, как в узком ущелье, ползущие танки. Мне стало страшно, и я растолкал спящую мать.
— Мама, это война?
— Нет, это танки идут на учение.
— А война будет?
— Будет.
— С кем?
— С фашистами. Спи!
На следующий день, когда мы были в комнате на нижнем этаже, в дверь тихо постучали. Мать открыла. В коридоре стояла женщина в платке с двумя детьми. Она плакала и говорила по-украински. Все они были одеты в серые лохмотья. Женщина подняла спереди юбку и показала свои опухшие ноги в язвах и синих пятнах. На Украине был страшный голод, и дело доходило даже до людоедства. Эта семья пришла побираться из Полтавской области в Москву пешком. Мать велела женщине посидеть в коридоре, а сама сняла золотые сережки и ушла в «Торгсин». Так назывались продуктовые магазины «Торговля с иностранцами», где все продукты продавались только на золото. Она скоро вернулась с сумкой, полной разных продуктов, и половину отдала женщине с детьми.
Нянька мне тайно сообщила радостную весть, что скоро будет Пасха. Она тайком испекла кулич и покрасила луковой шелухой яйца. Около церкви собралось много народа, все больше старухи в белых платочках с узелками и корзинками в руках. Они топтались на месте и тихо переговаривались: «Милиция служит антихристу. Все подходы к церкви перекрыли и говорят, что сегодня пускать не велено». Наконец, со стороны приехал какой-то смелый батюшка с кропилом, втерся в толпу и стал обильно кропить узелки и корзинки, пока его не увела милиция. Так Пасху Христову мы и не увидели, но, когда возвращались домой, в нашем переулке встретили комсомольскую «пасху». По переулку ехали три грузовые машины. На бортах висели плакаты: «Религия – опиум для народа!» В машинах сидели и стояли ряженые. Развеселые попы с большими животами и мочальными бородами лихо играли на гармошках, прикладывались к бутылкам и обнимали толстых прихожанок. Тут присутствовал и сам митрополит с красным носом, играющий на балалайке. Целая машина пьяных монахинь визгливыми голосами пела частушки Демьяна Бедного. На третьей машине хвостатые черти и монахи с трубами и барабанами шумели во всю мочь. Нянька, бледная, с трясущимися губами, стала закрещивать эти дьявольские машины, а в нее оттуда кинули пустой бутылкой. По переулку шел большой отряд пионеров. Они трубили в горны, били в барабаны и пели: «Взвейтесь кострами, синие ночи».
Каждое утро меня будили своими криками люди старой Москвы: «Шурум-бурум, тряпье покупаю, тряпье!» – кричал татарин. «Точить ножи, ножницы, бритвы править», – пел точильщик со станком на плече. «Стекла, стекла вставляем!» – кричал стекольщик. Рота красноармейцев, топая сапогами, строем шла в баню. Под мышками они несли чистое белье и березовые веники, натужно крича песню:
Школа младших командиров
Кадры Красной армии кует!
Все мы в бой идти готовы
За трудящийся народ!
В Москве тогда было еще мало машин, возили все больше на конской тяге. Коляски на дутых шинах с хорошими лошадьми и лихачами извозчиками мчались по всем улицам и переулкам. Нам повезло, мы выезжали из этого унылого общежития, щедротами Горсовета мы получили две комнаты в коммуналке. Ехали мы на большой телеге, запряженной ломовым битюгом с лохматыми ногами. Я сидел впереди в обнимку с кадкой, в которой рос большой фикус – необходимая принадлежность всех московских жилищ. Мы заехали в Кривоколенный переулок к старому покосившемуся двухэтажному деревянному дому, обильно населенному тараканами, клопами и блохами. Коммуналка была большая, темная и вонючая. То и дело открывались в коридоре двери и высовывались любопытные головы. Они были и лохматые, и плешивые, и еврейские, и пьяные, и какие-то сонные, но, в общем, доброжелательные.
Дом этот вскоре сгорел со всеми клопами и тараканами. Жильцы разбежались кто куда. А мы уехали в Ленинград, где нам в бараке дали отдельную квартиру.
Рождество Христово на разъезде 809
Сегодня – Филипповки, память святого апостола Филиппа.Завтра начало Рождественского поста. В моем жилище, домике путевого обходчика свет только в кухоньке, где, треща поленьями, жарко топится плита и в кастрюльке, исходя аппетитным паром, варятся мясные щи из квашеной капусты. На пороге, умильно наклонив голову и навострив уши, сидит моя собака – Жучок. Она беспрерывно облизывается, зевает, потягивается и виляет хвостом в нервном ожидании ужина. Было слышно, как стуча по рельсам, мимо пронесся восьмичасовой экспресс. Я взглянул в окно, где были еще видны красные огоньки последнего вагона и тянулись вихри легко взметнувшегося снега.
– А знаешь ли ты, Жучок, что сегодня заговенье на Рождественский пост? Тебе тоже кое-что перепадет. Сейчас помолюсь – и за стол.
Жучок понял мои слова и одобрительно застучал по полу хвостом.
Надо сказать, что я человек одинокий, верующий сызмальства. Когда-то была у меня и семья, но в голодные послевоенные годы Бог всех прибрал. Один за другим все ушли в лучший мир от голода и болезней. Хорошо бы и мне вслед за ними, но Господь рассудил по-своему, и я остался жить одиноким бобылем. Нанялся я на железную дорогу путевым обходчиком, так и живу, и кормлюсь около нее со своей собакой. Из деревни я принес сюда хорошие иконы, Библию и Следованную Псалтирь – книгу увесистую, с медными застежками. В ней есть все: и Часы, и Вечерня, и Утреня, и Святцы с тропарями, Обедница и сама Псалтирь. Иконы у меня вставлены в божницу собственного изготовления. Есть и свечи и лампадки. В лампадках налито масло растительное – рафинированное. Оно горит чистым огоньком без копоти. Вазелиновым маслом я не пользуюсь, потому что оно из нефти. Мне старец-монах из Псково-Печерского монастыря сказал, что масло в лампадке – это жертва Богу, и оно должно быть такое, какое сам потребляешь. А лить в лампадки веретенное масло, или вазелин есть грех перед Богом... А свечи сам катаю из пчелиного воска.
Перед трапезой я помолился. Может быть, дольше обыкновенного, потому что Жучок стал скулить и тянуть меня зубами за сапог. Ему я положил в плошку вчерашней каши и много вареных костей, которые он тотчас же принялся обрабатывать. Я хотел поправить откатившуюся кость, но он зарычал на меня, клацнул зубами и накрыл кость лапой.
– Вот дурачок, да не нужна мне твоя кость. У меня на нее уже и зубов-то нет.
Услышав, что я не обижаюсь, он виновато завилял хвостом.
Всю ночь была большая метель и шел снег. Утром я с трудом открыл заваленную сугробом дверь. На дворе еще не рассвело, и я услышал, как, шумя щетками, по рельсам прошел снегоочиститель. В первый день поста, согрев и выпив чай с хлебом, я взял ящик с инструментами, флажки и сигнальный фонарь и пошел в обход своего участка. Было еще сумрачно, и приходилось сильно напрягать зрение, чтобы осматривать рельсы и особенно стыки, где может таиться беда. Мимо тяжело прогромыхал нагруженный щебенкой и углем товарняк. Он тянулся и тянулся, казалось, что ему не было конца. Напротив моего домика-сторожки стоит столб-указатель с надписью «809 км». Каждое утро Жучок, подняв заднюю лапу, совершал у этого столба свой собачий ритуал, подтверждая, что он еще жив и является владельцем этих мест, хотя других собак на десятки километров в округе не было, но зато водились довольно крупные, весьма свирепого нрава волки, которые запросто могли слопать самого Жучка вместе с его хозяином. Поначалу я таскал с собой ружье, но потом увидел, что это ни к чему: волков отпугивал запах стальных рельс и шум проходящих поездов, и подходить к линии они опасались. По обеим сторонам пути стояли нетронутые еловые леса, называемые краснолесьем. И мой Жучок бежал рядом, но в лес не уклонялся, так как понимал, чем это для него может кончиться.
Пост для меня праздник. Я его жду и встречаю с радостью и готовлюсь к постам еще с лета. Во-первых, насушил грибов, засолил капусту и огурцы, запасся крупами и рыбными консервами. Конечно, магазинов здесь не было. Магазин сам приезжал ко мне по рельсам два раза в месяц. Пост у меня проходил хорошо, спокойно. Ругаться и злобствовать мне было не на кого, и в душе сохранялся мир и покой. А что касается постной еды, то из овсянки я готовил кисель. Он застывает, имеет приятный кисловатый вкус и присутствует у меня на всех постах. Картошка у меня своя, об этом и говорить не приходится. Грибной суп. Без него нельзя. Ну там разные каши, конечно, кислая капуста. А по воскресеньям еще открываю рыбные консервы. Эх, была бы река, так не открывал их, но, к сожалению, реки нет. Значит, не везде она бывает.
Находишься днем, к вечеру все кости болят. Ох, нелегкая служба путевого обходчика! Но считаю, что это Божие дело, потому что я отвечаю за сохранность всего дорожного устройства на моем участке. Случись что, даже страшно подумать, как начнут кувыркаться вагоны под откос, а ведь в них сотни людей и детишки… И что тогда?! Вот то-то и оно, что всегда надо трезвиться и помнить, что тебе доверено.
Одного мне не доставало здесь – это храма Божия. С отпуском было сложно, и я его не брал, опасался, что без меня сменщик запустит участок. А насчет храма себя утешал тем, что кроме меня на наших просторах живут же люди, а храмов-то мало, или совсем нет. Иногда в душе поднимается ропот: как это так? В некоторых местах церкви буквально у людей под носом, а они не ходят. У меня же была большая потребность пойти в храм, да вот беда – некуда. Но все же я благодарил Бога, что живу здесь без искушений, что есть у меня святые образа, Библия, Следованная Псалтирь. Как хорошо, когда придешь после обхода участка усталый, замерзший, а на тебя из божницы святые лики смотрят, лампадочка теплится. Сразу и усталость куда-то пропадет, и на душе легко и благостно. Бывали и неприятности, особенно при больших морозах. Мороз, он на все действует, в том числе и на металл. Да ведь это надо заметить, разглядеть, поставить предупредительные сигналы, вызвать по телефону ремонтную бригаду. Но, слава Богу, все обходилось благополучно, и на моем участке беды не случалось. Так вот придешь домой усталый, замерзший, согреешь себе суп, поешь горяченького, чаю попьешь. Все, слава Богу! Затем, с легким сердцем встанешь в святой уголок на молитву. Акафист почитаешь Пресвятой Богородице или Иисусу Сладчайшему, а без этого здесь можно было бы спиться или умом тронуться. Потому что без Бога человек как бы в одиночестве пребывает. А раз так, то с ним самое худое может приключиться. Вот стоишь себе перед иконами и поешь:
Радуйся, Ангелов многословущее чудо;
Радуйся, бесов многоплачевное поражение.
Радуйся, Свет неизреченно родившая;
Радуйся, Невесто неневестная.
Поешь и чувствуешь, что все они с тобой: и Ангелы святые, и Матерь Божия, и Сам Христос. И умиление на душе, и слезы на глазах. И после этого кто на нас, если с нами такие Силы Небесные?!
Я слышал, что некоторые не выносят одиночества, а я привык и страха у меня нет, хотя кроме волков в лесу и всякая нежить водится. Особенно в этой русской лесной пустыне бесов-то полным-располно. Но где их нет? Если их миллионами с неба на землю Архангел Михаил сбросил? Но ко мне им до сих пор подступа не было.
Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 71; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!