Рождество Христово на разъезде 809 8 страница
Еще когда я жил в миру – потому что теперь я живу вроде монаха-пустынника, конечно не совсем так, но похоже, – так вот, когда я жил в миру, то Псково-Печерский старец-монах поведал мне, ссылаясь на Блаженного Августина, что проникнуть в душу может лишь Тот, Кто ее создал. Это крепко запало мне в память и служит хорошей защитой от врагов невидимых. Еще тогда старец говорил, что демоны, хотя и не могут проникнуть в душу, но могут проникнуть в наши тела и изменять наше сознание в сторону зла и богоборчества. А когда я пожаловался старцу, что боюсь одиночества и не могу начать работать путевым обходчиком, то он сказал мне, что одиночество в зрелом возрасте есть благо и ступень к познанию Бога.
Старец разрешил все мои вопросы, и одиночество меня теперь не только не страшит, но даже радует. Раньше я многого не понимал. Например, апостол Павел говорил: «Молитесь постоянно», – но как?! Я этого долго не мог понять, но со временем Бог дал мне разумение. А все оказалось очень просто: Бога надо всегда иметь на сердце и из ума Его не выпускать. В этом чувстве, что Господь всегда со мною, я думаю, что исполнил завет апостола Павла.
Сегодня праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы, а на дворе непогода, ветер наметает сугробы, завивает лентой снега, и его порывы все более и более крепчают. Опять слышу, как в предутренней тьме, подавая гудки, прошел снегоочиститель. Разлеживаться не приходится, и я говорю себе: «Вставай, раб Божий Петр, бери лопату и метлу и начинай чистить разъезд от снега».
|
|
|
Разъезд – это такой рельсовый придел сбоку основного пути, где могут отстаиваться поезда, если они выбились из графика движения. Праздник – не праздник, а идти надо. Раньше думал, что работать в праздники – грех, потом понял, что есть должности среди людей, когда человек обязан работать каждый день. И как не крутись, как не вертись, а работать выходи. Вот и меня Господь к такой должности приставил. Иногда и на Пасху приходится работать. Да простит меня Создатель!
Помолился я, выпил чаю, подпоясался потуже и вышел с лопатой чистить разъезд. Когда очистил, смотрю – едет паровичок с вагон-магазином и встает на разъездной путь. В магазине – Клава-продавщица, баба занозистая и всегда меня искушающая.
– Ну что, Петр, ты все один горюешь? – смеется она
– Да, все один, Клава.
– Так бери меня к себе в помощники. Я – женщина одинокая и еще не старая.
– Ты все шутишь, Клава, да здесь ты и месяца не выдержишь, сбежишь! Так что катайся уж в своем магазине. Правду я говорю, Жучок!?
Жучок замотал хвостом, потянулся и издал какой-то визг. Клава бросила ему конфетку, которую, клацнув зубами, он поймал на лету.
|
|
|
После обхода участка я почувствовал себя очень усталым и, выпив кружку воды, повалился на топчан. Спал я часа два, пока не разбудил меня телефон. Начальство предупредило, что пройдет особой важности воинский эшелон и чтобы у меня было все в порядке, как говорится, комар носа не подточил.
– Будьте спокойны, – сказал я, – не подточит. Только что все пути проверил.
– Ну смотри, – сказали в трубке, – головой отвечаешь.
Пришлось опять идти и еще раз все проверять. К вечеру вернулся совсем без ног. Поел холодной картошки в мундире, прочел молитвы на сон грядущим и рухнул на постель. Так я отпраздновал Введение во храм Пресвятыя Богородицы.
Так незаметно катился день за днем и подошел Никола Зимний. У меня было два образа Угодника Божия: который в митре – это зимний, а простоволосый – Никола летний. День был солнечный, морозный, снег так и искрился на солнце, даже пришлось надеть дымчатые очки. Перед этим прошел снегоочиститель, на две стороны разметая снежную пыль, и путь был чистым. Отливая голубизной, стальные рельсы уходили в даль. Небо синее, ясное, без единого облачка. Жучок, не отставая, бежал около ноги. Мимо, тяжело громыхая по рельсам, прошел эшелон с военной техникой, прикрытой брезентом, и часовыми с автоматами и шубами до пят. Один из них помахал мне варежкой и бросил замерзшую буханку солдатского хлеба. Я ее положил в сумку, дома отогрел в духовке. Хлеб был свежий, душистый и вкусный. Вечером почтил акафистом Николу Чудотворца: «Возбранный чудотворче, и изрядный угодниче Христов».
|
|
|
Уже и Рождество было не за горами, и мы с Жучком собрались за елкой в лес. Я встал на лыжи, взял ружье и топорик и, помолясь, заскользил по снегу. Жучок прыжками носился по глубокому снегу, обнюхивая каждый куст, и был в веселом собачьем возбуждении. Мы углубились в лес, и я подумал: может, Господь пошлет нам какую-нибудь дичь на праздник. Ходили мы долго, но не напрасно: мне удалось подстрелить крупного глухаря. Я привязал его за лапы к поясу. На выходе из леса присмотрел ровненькую пушистую елочку, срубил ее и, обвязав веревкой, закинул за спину. На Рождество в магазинчике у Клавы я запасся всякими деликатесами, а также кое-какие бутылочки прихватил. Бывает, что дорожный мастер на дрезине заедет, или еще кого Бог пошлет.
Эта ночь была тихая, всю округу леса, поля и стальной рельсовый путь осветила луна. Я мирно помолился, лег и незаметно уснул. И Бог этой ночью послал удивительный сон. Как будто темный лес раздвинулся, рельсовый путь стал широким и с восходом солнца по рельсам медленно движется большая каменная церковь. Крест так и сияет на солнце, двери храма раскрыты и оттуда слышится чудное пение тропаря Рождеству: «Рождество Твое Христе, Боже наш, возсия мирови свет разума: в нем бо звездам служащии, звездою учахуся, Тебе кланятися солнцу правды, и Тебе ведете с высоты Востока: Господи, слава Тебе». И такая у меня была сладость на сердце, что проснулся весь в слезах.
|
|
|
В канун Рождества мороз разукрасил окна белыми пальмами и цветами. Я вымыл лампадки, налил в них свежего масла, смахнул пыль с икон и протер их растительным маслом, как это делала покойная мать. И они у меня заблестели, краски оживились, стали яркими, сочными. Поверх божницы повесил расшитое полевыми цветами полотенце. Вымыл пол, снял в углах паутину. В общем, приготовился встречать Рождество. В Сочельник приготовил сочиво из риса, изюма и меда. И вечером, когда на небе показалась первая звезда, ел его. С темнотой, зажег все лампадки, свечки и читал по Следованной Псалтири Царские часы и Великую вечерню. В домике было празднично, тепло, и на тумбочке красовалась наряженная елка. На утро Рождества встал рано и пошел с Жучком в обход участка. День обещался быть солнечным и морозным. Я шел и вспоминал свой чудный волшебный сон. И надо же такому присниться! Как в сказке...
На участке был полный порядок, и мы возвращались назад. Когда уже подходили к 809-му километру, я взглянул на разъезд и оторопел: я не верил своим глазам. На разъезде, сияя золотым крестом, стояла белая церковь. Не помня себя от радости, я побежал к ней. Это был поезд из трех вагонов, последний вагон был церковью – он был покрашен белой краской и увенчан позолоченной небольшой луковкой и крестом. Меня встретили двое священников, благословили и рассказали, что правящий архиерей распорядился проследовать им по линии, совершать службы, требы, крестить больших и маленьких и проповедовать Евангелие. Начальник дистанции сказал им, чтобы не проехали мимо моего разъезда, потому что для меня их приезд будет большой радостью. Я сбегал домой, переоделся в новую одежду и вернулся назад. Пока бегал, все думал, что не забыл меня Господь, и даже сон вещий был. Церковь была хотя небольшая, но самая настоящая: с солеей, клиросами, иконостасом и Царскими вратами. По стенам были развешены иконы, а посередине тянулась ковровая дорожка. Батюшка исповедовал меня долго, так как грехов за годы накопилось немало. Второй батюшка в это время совершал проскомидию, чтец за аналоем монотонно читал часы. Наконец, Царские врата отворились и батюшка провозгласил: «Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков». Хор из четырех певчих протяжно пропел: «Аминь». После ектении хор благостно пропел первый антифон. Служба была длинная, по чину Праздника. Трудно даже сказать, какую великую радость я испытывал, слушая Божественную литургию. После причастия я осознал, что Сам Христос вошел в меня, и тело мое стало легким и молодым, а в груди разлилась необыкновенная теплота, а сердце билось радостно и быстро.
После литургии я всех пригласил к себе в дом на праздничную трапезу, откушать чем Бог послал. Я выставил на стол все, что у меня было. Посередине красовался жареный глухарь с картофелем, рядом копченый медвежий окорок, миска с маринованным омулем, рыбные консервы и, конечно, наш традиционный русский винегрет. Было там и спиртное. Батюшки встали и прочли молитвы перед трапезой и благословили ястия и пития. Сидели часа два, пока все не опустошили. Жучку кинули кость от окорока. Все остались довольны и благодарили за угощение. Напоследок еще пили чай. Затем пропели «Достойно есть» и тропарь Рождеству. Священники благословили мое жилище, и все направились к поезду. Я их провожал вместе с Жучком.
Я встал в голове поезда и держал в руке зеленый флажок. Машинист дал прощальный гудок, и поезд тронулся. Постепенно набирая скорость, он скрылся вдали. Последний раз блеснул золотой крест, и все кончилось.
Так прошло Рождество Христово на разъезде 809 в Сибирской тайге.
Скорби и радости отца Власия
Отца Власия, вдового и одинокого священника, служившего в храме большого села Квасова, власти согнали с места в конце двадцатых годов. Пожилой священник, быстро собравшись, взял с собой требник, кадило и святое Евангелие. Еще он взял медный складень деисусного чина, на котором были изображены Спаситель, Божия Матерь и Иоанн Предтеча. Собирая дрожащими от волнения руками вещи, он, шепча, успокаивал себя строками из Евангелия: Молитесь, чтобы не случилось бегство ваше зимою или в субботу (Мф. 24, 20).
– Слава Богу, что на дворе стоит июнь, а то хоть пропадай.
Оставляя дом, где они вместе с ныне покойной матушкой прожили долгую жизнь, он последний раз оглядел весь тот благочестивый уют, созданный трудами жены, сотворил молитву на путь шествующих, надел на плечи лямки вещевого мешка, взял посох, шагнул за порог дома в мир, ныне лежащий во зле. Животов у него в доме не было, кроме небольшой черной собачки, а корову еще три года назад реквизировали комиссары. Собачка, виляя свернутым баранкой хвостом, увязалась за ним. И напрасно он отгонял ее посохом – она, отбежав, вновь возвращалась к нему.
В конце села было деревенское кладбище, где покоилась его матушка. На кладбище было тихо и пустынно, лишь несколько белых коз бродили, объедая кусты. Могила матушки была под большим деревянным крестом, возле которого были высажены розы. Батюшка, пригорюнившись, сел на лавочку и слезящимися глазами смотрел на могилку, шепча заупокойную литию: «Небесному Царствию причастники учини, и душам нашим полезное сотвори». Батюшка земно поклонился, припав лбом к могилке, поднялся и, тяжело вздохнув, пошел на дорогу.
Путь пролегал по холмам и оврагам. В овраге его догнала телега, груженая жердями, на которых, постегивая лошаденку вожжами, сидел хмурого вида бородатый мужик. Отец Власий сошел на обочину, мужик ехал рядом, присматриваясь к нему.
– Этта, волосья у тебя долгие… Поп, что ли?
– Да, я духовное лицо.
– Ишь ты – лицо… И собачка тоже твоя?
– Моя.
– Согнали тебя коммунисты-то?
– Согнали.
– Слава Богу, что не расстреляли. У нас в Лопотени попа в двадцатом штыками порешили прямо на паперти. И куда ты теперича идешь?
– И сам не знаю. Куда Господь приведет.
– Садись, отец, на телегу и ночуй сегодня у меня.
– Спаси Бог.
Во двор мужичка въехали, когда уже начало темнеть. Батюшку приняли хорошо. А собачке хозяйка вынесла в сени плошку с едой. Отец Власий помолился на иконы в красном углу и, будучи приглашенным, сел к столу, благословив трапезу. На стол хозяйка подала две миски. В первой была горячая картошка в мундире, во второй ржавая соленая килька, которую хозяева ели вместе с головой. Затем пили чай из медного самовара с помятым боком. Ради почетного гостя хозяйка выставила жестянку ландрина – цветных леденцов, купленных лет пять назад. Подошедших к столу хозяйских детей батюшка благословил, а хозяин дал им по цветному леденцу.
Утром хозяин попросил отца Власия окрестить двух малых детей. Из сеней он притащил большую деревянную лохань, занавесил окна от любопытных глаз, и батюшка по всем правилам окрестил детей, оставив им имена – Петр и Павел. Перед уходом заботливая хозяйка предложила батюшке подстричь покороче волосы, спадающие до плеч. Надев ему на голову глиняный горшок, она большими ножницами прошлась кругом и, сняв горшок, обмахнула батюшку тряпкой. Батюшка щелкнул пальцем по горшку и пошутил, что он теперь стал митрофорным протоиереем. Хозяйка положила ему в торбу печеного ржаного хлеба, вареной картошки и добрый кусок сала. Хозяин провожал отца Власия до ворот, а собачка скакала кругом и около и путалась под ногами…
– Оставь собачку здесь, – сказал хозяин, – она в дороге только будет вязать тебя.
– Ну что ж, пожалуй, оставлю.
Хозяин привязал к ошейнику веревку и потащил упиравшуюся собачку во двор. Батюшка попрощался, закинул за спину вещмешок, в котором у него были свернуты ряса и епитрахиль, и двинулся в путь. Шел он в ватнике, серых брюках и в старых растоптанных сапогах. Свою поповскую с большими полями шляпу он оставил у мужичка, который дал ему на голову поношенный мужицкий костюм. Сейчас явно показывать свою принадлежность к Церкви было неразумно и опасно, чтобы не оказаться арестованным и отправленным в тюрьму. Конечно, власти охотились за такими, как он, но в народе его узнавали, жалели и помогали чем могли как страдальцу за веру. День был жаркий, и он медленно брел по пыльной дороге, часто присаживаясь и отдыхая в перелесках.
Вечером в поле он набрел на цыганский табор, расположившийся на ночлег. Везде горели костры, стояли распряженные фургоны с поднятыми оглоблями, между ними бродили лошади, бегали шустрые дети и лохматые собаки. В котлах цыганки варили кулеш и до черноты кипятили чай. Около одного костра сидели степенные цыганские старики вместе со своим таборным бароном и лениво переговаривались, курили трубки в ожидании ужина. Отец Власий подошел к ним, поздоровался и протянул руки к огню. Вечером уже стало свежо, и он даже немного продрог.
– Садись с нами, добрый человек, – сказал барон, вынув изо рта трубку.
Отец Власий присел на траву и ему предложили трубку, но он вежливо отказался.
– Русские священники табак не уважают, – сказал один из стариков.
– Откуда вы знаете, что я священник?
– Э-э, милый, попа и в рогожке узнать можно, – сказал барон.
– А куда ваш табор направляется?
– Мы направляемся через южно-русские степи в сладкую для цыганского сердца Молдавию. По пути останавливались около Курско-Коренной пустыни. Там нас всегда хорошо принимал игумен отец Пафнутий. Допускал к чудотворной иконе «Знамение». Мы считаем эту икону нашей цыганской Божией Матерью. Цыганское предание говорит, что эта икона в давние времена была в таборе, и как-то раз забыли ее в лесу при корнях сосны. Вот потому она и – «Коренная». А русские икону нашли и «Коренную» пустынь устроили. А когда татары-крымчаки сделали набег – монастырь сожгли, разграбили, а икону саблей надвое раскололи. Потом монахи нашли эти две части, сложили вместе, они и соединились. Много от этой иконы чудес и исцелений было. А теперь ее нет. Деникинцы увезли ее с собой. Где-то она сейчас в Сербии или в Словакии находится.
– Давай, батя, свой котелок, мы тебе кулешу положим. Кушай на здоровье. Раз уж Бог послал тебя к нам, то от табора будет к тебе просьба: у нас старая Зина умирает. К утру кончится. Так сделай милость, отпой ее как положено. Ведь мы, цыгане, тоже православные. Сделай все по совести, и мы тебя отблагодарим.
– Отчего же не отпеть. Отпоем как надо, чтобы ангелы отнесли ее душу на Лоно Авраамово.
– Вот, вот, именно на Лоно Авраамово. Она была хорошей женщиной. Детей много имела, на картах, на руке, на зеркальце умела гадать, судьбу могла предсказать верно. Больше ее денег никто в табор не приносил. Ну, конечно, не без греха была. Мужей у нее было пять, табак уважала и от водочки не отказывалась, а под старость крепко заливаться стала. А так, святая была старуха. Молитву «Отче наш», «Богородицу» знала. В церковь любила ходить и там с тарелки не крала, а всегда сама деньги положит. Да будет земля ей пухом!
– Да что ты, Николай, она ведь еще жива!
– Да какое там жива!.. Уже, верно, черти из нее душу тащат.
Утром совершилось погребение старой цыганки, и после тризны по покойной батюшку отпустили с миром. Он уже порядочно отошел от табора, как сзади услыхал конский топот. Догоняя его на резвой кобыле, охлюпкой без седла скакал старый цыган. Левой рукой он держал поводья, а в правой держал пару сапог. Остановившись рядом, он улыбнулся, показав желтые прокуренные зубы, и сказал:
– Наш барон жалует тебе сапоги. Мы, цыгане, уважаем хромовские сапоги.
Сказав это, он вручил батюшке подарок и поскакал назад к табору.
– Хорошие сапоги, – ощупав голенища, сказал батюшка. – Ну, а старухе вряд ли Царствие Небесное, слишком уж много мужей у нее было.
В городе, куда он пришел, он затерялся среди множества спешащих и бегущих куда-то людей, оглушенных беспрерывными гудками автомобилей, лязгом и звоном трамваев, криками продавцов газет, свистками милиционеров и всей этой бестолковой и беспорядочной городской суетой. Из дверей большого прекрасного храма со снятыми уже крестами и сброшенными колоколами вышел отряд пионеров с красными галстуками и, построившись в колонну, поднял красное знамя, под гремящие барабаны и пронзительные звуки горна, по команде двинулся в ногу и дружно запел: «Взвейтесь кострами, синие ночи…» Замыкали колонну пионерские кашевары, тащившие котелки и сумки с крупой. На храме висел большой лозунг: «Даешь пятилетку безбожия!»
В этот день был какой-то праздник и на всех домах висели красные флаги и люди не пошли на работу. Навстречу батюшке то и дело попадались веселые компании с гармошками и гитарами. Молодые бабы визгливо пели и подтанцовывали на тротуаре, много было пьяных. В сквере около высокого дома, выходящего к нему глухой стеной, стояла толпа, рассматривая что-то лежащее на траве… Батюшка подошел и увидел мертвого человека с окровавленным ртом и вывернутой рукой.
– Самоубивец, – сказала батюшке старуха, – выскочил вот из энтова окошка.
Она показала на единственное окно в глухой стене дома.
– Гражданин, пройдемте, – кто-то потянул его за рукав.
Батюшка оглянулся и увидел двух милиционеров. Его и еще двоих повели в отделение милиции как свидетелей. Труп погрузили на машину и увезли в морг. После допроса следователем батюшку отпустили с предписанием немедленно покинуть город. В документах отца Власия было указано, что он служитель культа и посему – лишенец. То есть совершенно бесправная личность по тем временам. Он убыстрил шаг, стараясь скорее покинуть негостеприимный город, который, по его мнению, был не лучше Содома. На выходе из города он зашел в кладбищенскую церковь. Она была небольшая, полутемная, освещаемая горящими на «кануне» и у икон свечками. Вышедший из алтаря настоятель сразу оценил тревожное состояние отца Власия. Он исповедал его, причастил запасными дарами и сказал ему теплое напутственное слово. У того в груди сразу стало легче, какбудто от сердца отвалился тяжелый камень. И батюшка опять двинулся в путь по сельским пыльным дорогам, мимо полей высокой колыхаемой ветром ржи, мимо посевов цветущей гречихи и картофеля. Сзади догнал его грузовик.
Молодой белозубый шофер, открыв дверцу кабины, предложил его подвезти. Батюшка, пыхтя, забрался в кабину, и грузовик тронулся.
Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 66; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!