Рождество Христово на разъезде 809 11 страница

Самым почтенным человеком в деревне был отец Иоанн. К нему обращались по всем вопросам, и ни разу не было такого, чтобы он дал плохой совет. Хлопот у него было много: он был и пастырь, и судья, и врач, и школьный учитель. Хотя годы брали свое, и батюшка уже ходил, подпираясь посохом, и часто недомогал, но дел своих не оставлял, и особенно много трудился в школе, обучая ребятишек грамоте и Закону Божьему. Двадцатый век приближался к своему преполовению, у всех деревенских, и в частности у этих людей, не было паспортов, и они со своими детьми были беглыми рабами своего социалистического государства и здесь в тайге могли бы совсем одичать, если бы с ними не было священника, который беспрестанно наставлял их и не давал забыть заветы Христовы. Они не были одиноки в своем протесте и бегстве от властей, потому что в Сибирской тайге в те времена было немало тайных скитов, где теплилось христианство, но это были больше старообрядческие общины. Но вот был и случай, когда в лесах скрылась целая община Русской Православной Церкви.

Жители межгорья особенно ни в чем не нуждались. Все необходимое производили сами. Из золы и жира варили мыло, из серы, селитры и угля изготовляли порох для охотников, кресалом добывали огонь, по вечерам освещались лучиной и восковыми свечами, в кузне из старого железа ковали и ремонтировали все потребное в хозяйстве, а холст на одежду получали из льна. Но были такие вещи, за которыми батюшка снаряжал двоих мужиков в город, чтобы привезли то, чего сами не могли сделать. И вот однажды мужики кроме иголок, ниток, пшеничной муки и церковного вина, привезли худые вести, что открылась большая и страшная война с германцами. Срочно из домов вынесли лавки, стол и устроили деревенский сход, на который под руки привели и батюшку Иоанна. Собрались все мужики и стали судить и рядить, как им относиться к этой войне. Ничего придумать не смогли и стали просить батюшку сказать им слово.

– Война –  это бедствие народное, –  сказал батюшка. –   И страдает от этого народ, потому как начальство прячется за Кремлевскими стенами и в штыковую атаку не ходит, а только отдает приказы. Гитлер –  бич Божий, и попущен он на нашу землю за нечестие наше и отступление от Бога. И придется народу за это пострадать и многим быть убитыми. Но хотя мы и спрятались от властей безбожных, и живем согласно святоотеческому обычаю, но все же мы –  часть русского народа и живем на русской земле, которую обязаны защищать от врага-супостата. И для того, чтобы Гитлер не пришел сюда к нам в деревню, мы сами должны идти на него. И для армии наша деревня выставляет десять мужиков добровольцев. Таков наш оброк перед Богом и людьми. Собирайтесь все молодые и здоровые мужики, кроме дурачка Коли и увечного Степана, и тяните из шапки жребий –  десять номеров. Кто вытянет пустую бумажку, тот останется, а кто вытянет с номером –  тому идти в город в военкомат.

На стол положили шапку с жребиями, батюшка помолился, и все по очереди стали тянуть жребий… Вытянувшие номера встали в стороне, как бы уже отделившись от общины, от своих семей и сродников, как бы уже не принадлежа себе. Батюшка всех по отдельности благословил иконой, и они пошли в город, не обращая внимания на вопли цеплявшихся за них жен и детей.

Никто из них после войны не вернулся.

Так святой остаток перед Россией не посрамился. В городе об этом случае патриотизма писали в газете, разбирая историю их бегства от несправедливой угрозы наказания и разорения. Начальство уже знало о них, но никто их не трогал и не беспокоил. Конечно, на деревню наложили налоги, да еще забрали на фронт несколько мужиков, но колхоз не устраивали и церковь не разоряли.

Наконец-то долгая война закончилась победой, и в деревне справили Троицу, люди радовались, да и вся природа торжествовала, погода стояла отличная, а батюшка Иоанн угасал. Были посланы ходоки на отыскание нового священника и фельдшера, что в те времена было нелегким делом. Но вот, как-то ранним июльским утром, ходоки, нахлестывая лошадей, въехали на деревенскую улицу. В телеге сидели двое новых людей. Первым был иеромонах Питирим, выпущенный на свободу из лагеря еще в сорок третьем году и сидевший без прихода. Вторая была улыбчивая румяная девушка в гимнастерке с медалью «За боевые заслуги». Оказалась она демобилизованной военной фельдшерицей Смирновой Нюрой.

Отец Питирим, еще крепкий, лет под пятьдесят человек, при въезде в деревню легко спрыгнул с телеги, широко перекрестился и, пав на колени, поцеловал землю. В деревне это оценили и решили, что батюшка будет не гордый и благодатный. Отец Питирим уже знал историю святого остатка и понимал, куда его привезли. Фельдшерицу Нюру сразу повели осмотреть болящего батюшку Иоанна. Старик сидел на своем одре, свесив босые ноги на пол, и с хрипом тяжело дышал. Вид у него был мученический, глаза плакали, а жилы на шее вздувались и прыгали. Фельдшерица, осмотрев больного, выпустила ему из вены банку черной густой крови и сделала укол камфары. Больному полегчало, и он улегся высоко на подушки. По мнению фельдшерицы, батюшка к вечеру или ночью должен был отойти.

Отец Питирим, облачившись, тут же начал служить молебен за здравие с водосвятием. Батюшка, слушая слова молебна, успокоился, одобрительно кивал головой и благословлял старческой худой рукой отца Питирима и собравшийся народ, которого порядочно набилось в дом, так что пришлось распахнуть все окна для воздуха. Батюшка вскоре уснул, и весь народ с отцом Питиримом вышел во двор. Отца Питирима повели в пещерную церковь, и он, осмотрев ее, сказал народу, что это –  единственная действующая церковь на всю область. Все храмы закрыты и порушены. Да если какие храмы и откроют, то служить в них все равно некому, потому как все священство в области сведено большевиками под корень. Так что затерявшаяся в тайге Богом хранимая деревня воистину есть Святой Остаток.

Взяв в дароносицу запасные дары, отец Питирим пошел исповедать и причастить больного. Поскольку батюшка уже говорить не мог, отец Питирим провел глухую исповедь и причастил умирающего Святыми Дарами, а также совершил над ним соборование. Батюшка знаками показал, что пора читать канон на исход души. Вокруг дома собрался народ, женщины плакали, а мужики стояли без шапок, понурившись. Отец Питирим громко читал канон. На восьмой песне батюшка перекрестился и предал душу Богу. Отец Питирим опустил покойнику веки и, выглянув в окно, сообщил народу, что батюшка преставился. Народ завыл и с плачем стал расходиться по домам. Что говорить, потеря была велика, умер пастырь добрый, которого чтили больше отца родного.

Гроб с телом поставили в церкви. Лицо, как и полагается, было прикрыто расшитым воздухом. Отец Питирим отслужил панихиду, а перед отпеванием долго и печально звонил в обрезок рельса. Отпевание было по чину погребения священников. Батюшка лежал исхудавший, как бы уже бесплотный, держа в руках крест и Евангелие. Читали Апостол, Евангелие, канон, и хор пел жалобно и тихо. Всей деревней подходили отдать последнее целование. Выносили с преднесением надмогильного креста и пением ирмоса «Помощник и Покровитель». Похоронили на Архангельском кладбище, поставив на могиле большой крест из кедра. Когда все разошлись на поминки, на могиле осталась сидеть батюшкина любимая собачка. Она не ела и не пила, а по ночам скулила и подвывала. Отсидев трое суток, собачка куда-то ушла. Так ее больше и не видели.

Вскоре отец Питирим затеял строить большой трехкупольный бревенчатый храм. Мужики острыми топорами творили просто чудеса, и храм рос на глазах, принимая постепенно свои законные очертания. В старом пещерном храме решили устроить церковную школу, так как со всей области сюда стали приходить молодые и пожилые люди, чтобы от отца Питирима научиться православной премудрости. И он подготавливал их к служению в будущих храмах, каждого по его разуму: кого в певчие, кого в псаломщики, а кого и в священники. Еще оказалось, что отец Питирим мог искусно писать иконы, и посему тут же образовался кружок иконописцев. Он учил молодых парней и девушек, как подготовить доску для образа, как врезать шпонки, сделать ковчег и залевкасить. Конечно, золотить иконы было нечем, но обходились ярко желтым колером. Иконы были нарасхват, и за ними приезжали издалека и хорошо платили, что очень помогало в строительстве храма. Вот от этого святого остатка расходились святые ростки по всей области, кое-где образовывались церковные общины, восстанавливались старые и строились новые храмы.

 Вот так, по воле Божией, народная беда беглой деревни обернулась благом для всей области. И кто любит Господа, того Он не оставит, ибо сказано в Священном Писании: Любящих меня я люблю, и ищущие меня найдут меня (Притч. 8, 17).

Исповедь

 

Когда я вернулся из командировки и открыл дверь своей квартиры, то сразу понял, что ос­тался один. Двери одежного шкафа – нараспашку, шкаф показывал свою опустевшую утробу. На полу валялись вешалки, старые пояса от платьев, поношен­ные туфли и пластмассовые бигуди. На столе рядом с грязными тарелками и пустой пивной бутылкой лежал угол оторванной газеты с прощальным посланием ко мне: «Прости, я ухожу к другому». Не раздеваясь, я сел к столу и рассматривал эту декларацию с жирным пятном и следами губной помады. «Грязная тварь, шлюха», – пробормотал я, сбрасывая на пол липкую бутылку. Хоть и ругал, и клял я ее, сердцу было боль­но, и обида душным комом подкатила к горлу. Я заку­рил сигарету и оглядел комнату. Судя по увядшим цветам и околевшей, лежавшей кверху лапками на дне клетки канарейке, жена покинула дом давно. «Ну что ж, – сказал я, выкидывая в мусоропровод пивную бу­тылку, цветы и дохлую канарейку, – баба с возу – кобыле легче».

Не то чтобы я до безумия любил ее, но она приучи­ла меня к себе, и я привык к ней и сейчас ощущал не­восполнимую пустоту. Вся моя жизнь пролетела в ка­кой-то спешке, вечной суете и довольно бессмысленном беге к тусклым неопределенным горизонтам. Я был специалистом-электронщиком, кандидатом наук три­дцати двух лет. Жил я в типичном спальном районе большого города в гулком панельном доме-муравейни­ке, из окна моего жилища можно было увидеть унылое, с серой высохшей травой поле, мачты электропередач с провисшими проводами, другие такие же панельные дома и множество летающих и скачущих ворон, и вы­гуливающих своих собак пенсионеров. В общем, пей­заж, не располагающий к веселью. Я включил телеви­зор, и во весь экран появилась жирная губастая харя какого-то депутата. Со злостью я пнул телевизор но­гой, и он погас:

– Все продать к чертям собачьим и бежать отсюда, туда, где не будет этих панельных домов, скачущих по пустырю ворон, пенсионеров со своими спортивными лампасными штанами и их голодных всюду гадящих собак.

Пирамида моих привычных жизненных ценностей пошатнулась и начала стремительно падать. Глаза б не глядели на этот серый противный мир, и я вынул из чемодана припасенную для встречи с женой бу­тылку коньяка, хлопнул сразу два чайных стакана и, отключившись от мира сего, рухнул на диван в мерт­вом сне.

По утру, проснувшись, я сразу не мог сообразить, что со мной произошло. В комнате было сумрачно, а за окном шел обломный дождь. В ванной я простоял ми­нут десять под холодным душем и наконец осознал, что сошел с накатанных рельс своего бытия. Вся эта суетливая жизнь с женитьбой на эстрадной певичке, диссертацией, командировками пошла под откос и «экспресс восстановлению не подлежит», как бы сказа­ли наши технические эксперты. И главная причина бы­ла не в уходе жены, а в давно зревшем душевном не­устройстве.

Квартиру я продал за двадцать тысяч долларов. Слава Богу, быстро подвернулся покупатель – какой-то торговый чучмек, который здесь делал свой ази­атский бизнес по продаже шавермы. По договору я мог еще жить в квартире один месяц, но после того, как я получил «зелененькие», начались подозрительные звонки по телефону с молчанием и сопением в трубку, а ночью кто-то уже пытался открыть дверь, подбирая ключи. Сам-то я мужик здоровый, тренированный, служил в десантуре, но не хотелось заводить шум на всю лестницу, я просто злобно гавкал, рычал и бросал­ся на дверь, изображая здоровенного пса, и бандиты ушли, дав мне доспать до утра. Уже пронюхали стер­вятники, что у меня завелись денежки, а может быть по наводке самого чучмека-шашлычника. Я сшил себе на­брюшник, куда заложил баксы, и без сожаления поки­нул свою квартиру.

Вечером я уже летел на юг и, сидя в мягком крес­ле, смотрел то на симпатичных стюардесс, то в иллю­минатор на золотые, подсвеченные солнцем облака. Я думал, как хрупка и ненадежна человеческая жизнь, которую доверили мы этой несовершенной технике. Какая-то нештатная ситуация – и вся эта махина, крутясь, падает на грешную землю. И во что тогда мы все превратимся? Я представил себе черное, пахнущее керосином пожарище, безобразные облом­ки лайнера и обгорелые расчлененные трупы. И к ко­му тогда апеллировать? Да и как апеллировать, если меня не будет. Неужели человек в смерти своей при­равнен к животным? Нет, что-то здесь не так! Не мо­жет быть такой вопиющей несправедливости. Гово­рят – есть загробный мир, но что это? В Афганиста­не я видел много убитых, и своих, и чужих. На моих руках умирали раненые товарищи: вот только что был живой, говорил, пил из фляжки, что-то просил, и через секунду его уже нет. Что-то ушло из него. Он лежит недвижим, молчит, не дышит и на афганской жаре быстро начинает разлагаться. Коля, где ты?! Был, и нет тебя. Если его не закопать, то через не­сколько дней от него останутся одни кости, дочиста ободранные пернатыми стервятниками и обгрызен­ные шакалами. Я вызвал стюардессу и заказал себе стакан вина.

Ночь в Сочи встретила меня теплым ласковым ве­терком и черным небом с множеством мерцающих звезд. Болтливый таксист отвез меня в гостиницу и при расчете, ухмыляясь, спросил, не надо ли мне на ночь массажистку. Я ему дал на чай, он взял «под козырек» и укатил. Днем я бесцельно шатался по сочинской на­бережной, заходил в кафе и долго сидел там, глядя на разношерстную курортную публику, обдумывая, что мне теперь делать? Может мне уехать в Англию или наняться матросом на пароход, а может устроиться в аэропорту электронщиком по ремонту? Я не был лентя­ем и понимал, что как ни верти, как ни крути – все равно возвращаться к какому-то труду надо, но только не к той серой рутинной жизни, которой я жил до сих пор, если не считать страшной и напряженной жизни в десантуре в огне афганской войны.

Слоняясь по городу, я ни о чем не жалел, а ощущал совершенно новое радостное чувство свободы. Сам не зная для чего, забрел я на набережной в церковь. Там было тихо, прохладно, и лики святых, глядящие с икон и расписанных стен, действовали на меня успо­коительно и умиротворяюще. И запах там был ка­кой-то тонкий, приятный, как от фиалок. Под иконами мерцали разноцветные лампадки, а на больших золоче­ных подсвечниках желтыми огоньками трепетно горели тонкие свечи. Службы сейчас не предвиделось, и было только несколько любопытных курортников. Я присел на лавочку и смотрел на сверкающий позолотой резной иконостас.

Что касается темы – Бога, то я не думал о Нем ни­когда, даже на войне. Вроде в моей жизни Он был мне ни к чему. Все учения о происхождении жизни на Зем­ле, да и появление самой Земли, в школе и институте излагались без всякого участия Бога в этих делах. И я воспринимал их без всякого критического осмысления. Но с некоторых пор, вернее, когда я вырвался из этого рутинного круга жизни, эта таинственная область зна­ния, где, неведомый мне, пребывал Бог, стала меня ин­тересовать и притягивать к себе. И вот здесь, первый раз в жизни находясь в храме, я почувствовал присут­ствие какой-то невидимой, но реальной силы. Уже не­сколько лет спустя, когда я заочно учился в духовной семинарии, я узнал, что с небес от Бога исходит Боже­ственная энергия, которую богословы называют «Призывающая Благодать». Видно, тогда в этом храме серд­це мое открылось навстречу Богу, и туда вошла При­зывающая Благодать. И этот день был для меня своеобразным рубежом, который отныне разделил мир на две части: мир грешный и прелюбодейный, и мир – Божий. Я это понял впоследствии, а начало бы­ло положено, когда я, возвратясь из командировки, шагнул в пустую брошенную квартиру.

Когда я вышел из храма, ко мне подошел старый монах с медной кружкой в руках, собирающий на про­питание монастырской братии. Я хотел дать ему десять долларов, но он отстранил мою руку и сказал, что при­мет только российские деньги. Я пошел в ближайший обменный пункт и поменял валюту на рубли. Вернув­шись, я монаха на месте не застал. Но почему-то я был уверен, что он придет, и стал его ждать. И он пришел через час. Я просунул в щель кружки деньги, но ухо­дить не торопился. Мне хотелось поговорить со стар­цем о Боге.

— Спаси тебя Господь, – сказал мне монах и по­клонился в пояс.

— Почему ты мне кланяешься, ведь я не Бог?

— Хотя ты не Бог, но творение Божие, созданное по образу и подобию Его. А скажи мне, чадо, эти день­ги праведным путем тебе достались или нет?

— Праведным, праведным, батя, не беспокойся. Я квартиру свою продал.

— Ну, это другое дело. Потому как в Священном Писании сказано: Не вноси платы блудницы и цены пса в дом Господа Бога твоего… (Втор. 23, 18).

— Вона как? – удивился я. – А у нас говорят, что «деньги не пахнут».

– Это у вас так. Потому что мир лежит во зле. Это изречение идет еще от древнего блудного и грешного Рима, когда императора спросили, будет ли он брать в казну налог с отхожих мест, и он согласился, произне­ся эту фразу. А в нашей Церкви все должно быть чис­то.

— Вот, батя, я бросил работу, квартиру, от меня ушла жена, и я бежал от мира, в котором жил, и ищу где чисто. Сочи тоже грязный город.

— Святой апостол Павел сказал, что где умножает­ся грех, там преизбыточествует благодать. Понятно это тебе?

— Нет.

— Потом поймешь. А дети у тебя есть?

— Нет.

— Тогда пойдем в наш лесной скит. Поживешь, ос­мотришься, душу свою успокоишь. Если пожелаешь, то наставим тебя в Законе Божием. А деньги свои поло­жи в банк. В лесу деньги не нужны, а то еще местные бандиты могут ограбить и убить.

Утром следующего дня с рюкзаками и сумками, нагруженными крупой и сухарями, мы с отцом Власием (так звали моего нового знакомого), порядочно отъехав от Сочи на автобусе, шли по узкой горной тропинке. После двух часов ходьбы мы оказались на плоскогорье, поросшем мелким дубняком, шиповни­ком и дикими грушами. Навстречу нам вышли трое монахов. Все они были пожилые, но не дряхлые, с се­дыми бородами, в выцветших скуфьях и старых под­рясниках, подпоясанные кожаными поясами. Сам скит состоял из четырех неказистых домиков с ма­ленькими окнами и часовней с крестом на крыше. Во­круг был разбит большой огород с кукурузой и овоща­ми. Огород и скит были огорожены плетеной из прутьев изгородью. Небольшая черная собачка Жучка охраняла огород от диких коз, свиней и прожорливых птиц. Она подбежала ко мне и, обнюхав ботинки, при­ветливо замахала хвостом. Кельи были построены в некотором отдалении друг от друга. Как я понял, отец Власий был здесь за старшего и имел сан иеромонаха. Остальные братия были простыми иноками в духовном послушании у отца Власия. Каждый жил в своей келье и пищу готовил себе сам.

Отец Власий тронул меня за рукав:

— Пока келью тебе ставить не будем, посмотрим, может вскоре захочешь уйти от нас. Пока поживи у меня. Что-то я от усталости забыл: как твое святое имя?

— Мое имя не святое. Родители меня не крестили, а имя дали – Эдуард.

— Ну что ж, Эдик, будет твое желание – окрестим и имя дадим православное. Сейчас отслужим благодар­ственный молебен о нашем возвращении, а потом будем обедать.

Монахи вошли в часовню, а я встал в дверях. Отец Власий надел поручи и епитрахиль, перекрестился и провозгласил: «Благославен Бог наш...» Молебен был недолгим, и вскоре все разошлись по своим кельям. Перед обедом отец Власий научил меня, хотя и не без запинки, произносить молитву «Отче наш». Сам он по­молился и благословил трапезу. Обед состоял из пост­ных щей и пшенной каши, сдобренной постным мас­лом. Вместо хлеба были белые и черные сухари, кото­рые мы накрошили в щи. На третье выпили по кружке чистой родниковой воды. Родник был примерно в пя­тидесяти метрах от скита и не иссякал даже в самые жаркие месяцы. Мне было дано послушание: носить всем старцам из родника воду в кельи, заготовлять на зиму дрова и стеречь огород от диких коз. С первого же дня отец Власий начал наставлять меня в Законе Божием. Начали с катехизиса, чтения Псалтири и Евангелия. Каждый день я должен был вытвердить од­ну молитву из утреннего и вечернего правила, а вече­ром, как школьник, демонстрировал свои успехи перед старцем. Обычно весь день я был в делах: то бегал с хворостиной по огороду, отгоняя жадных птиц от слад­кой молочной кукурузы, то носил на коромысле ведра с водой, то до седьмого пота рубил, таскал и складывал во дворе на зиму дрова.

---

Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 63; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!