Рождество Христово на разъезде 809 13 страница

Играла она с чувством, наполняя весь дом волшебством музыки. Иногда она прерывала игру, как будто о чем-то думая, и после паузы опять продолжала. Замужем она не была, и после смерти отца – богатого Алуштинского грека, жила в Симферополе в семье родной сестры. Во время немецкой оккупации Крыма, она работала машинисткой и переводчицей в конторе одной немецкой фирмы, занимающейся переработкой фруктов, за что, после прихода советских войск, была репрессирована и на три года отправлена в ссылку на Колыму. Там ее увидел и безумно влюбился какой-то большой начальник колымских лагерей и долго и настойчиво преследовал ее, но, кажется, безуспешно. В свое время она вернулась из ссылки в Крым и устроилась бухгалтером на консервный завод.

Вскоре я уехал из Крыма и лучшие годы своей жизни, по роду профессии, провел в разъездах по областям Украины и России. Вернулся я в Крым только через тридцать лет. Старого хозяина дома и его жены уже не было. Оба они упокоились на Симферопольском кладбище. Дочь их состарилась, но все же была приятной и милой. А тетя  эта, гордая пожилая красавица, была еще жива, но из дома не выходила, потому что совершенно ослепла. Я даже не предполагал, что она еще жива, и, сидя за чаем, даже вздрогнул, услышав громкие мелодичные звуки прелюдии Шопена.

–  Как, тетя жива!? И это она играет?

–  Да, это она играет, хотя уже ничего не видит. Играет по памяти.

–  Елена, сходи, пожалуйста, к ней в комнату и спроси, можно ли мне зайти.

Когда звуки рояля затихли, Елена зашла в комнату к тетке и получила разрешение.

Постучав в дверь, я зашел в комнату, и первое, что мне бросилось в глаза, были два чудных портрета, написанных маслом, в овальных позолоченных рамах. Это были Августейшие супруги: Государь Николай II в парадном мундире офицера лейб-гвардии Преображенского полка и Императрица Александра Феодоровна в бальном платье с жемчужным колье на шее и бриллиантовой диадемой на пышных рыжеватых волосах. Сама хозяйка комнаты сидела в кресле, поставив ноги в туфлях на низкую бархатную скамеечку. Я поздоровался с ней и сказал:

 – Много лет прошло с тех пор, как я был здесь в последний раз. Вы меня помните, тетя Дина?

–  Я тебя отлично помню, Валя. Все ж наш Крым не забываешь. Хорошо, что ты опять приехал и зашел к нам. Ты помнишь? Раньше здесь было тихо. Ведь наш дом стоял на окраине. Но город пришел к нам со своей суетой, шумом и бензиновой гарью. Наш маленький домик теперь окружают большие многоэтажные дома. Возле нашего крыльца пролегло шоссе в сторону Южного берега, по которому день и ночь мчатся автомобили. Шуршание их колес об асфальт сливается в один звук, напоминающий мне шелест мелких морских волн, набегающих на песчаный берег. Да, дорогой мой, жизнь прошла. Годы отняли у меня зрение, и единственная еще моя радость – это музыка. Что тебе сыграть?

–  Сыграйте «К Элизе» Бетховена.

Старая женщина медленно поднялась с кресла, подошла к роялю, села и, подняв лицо, помассировала кисти рук. Затем, сосредоточившись, поставила пальцы на клавиши, и в комнате зазвучала божественная мелодия.

После этого дня я часто стал заходить к ней в комнату, я приносил ей шоколадные конфеты, которые она любила, и мы беседовали.

– Когда летом 1918 года я узнала, что в доме Ипатьева большевики расстреляли Государя и всю его семью, я внезапно потеряла сознание и после болела и не могла встать с постели целый месяц. Три раза ко мне вызывали знаменитого доктора Синани, но он был в большом затруднении, не мог поставить диагноз и только все говорил: «Это старые дела, да, это старые дела…» Прописал мне гофмановские капли, бром и валериану. Родные уже не надеялись на мое выздоровление, но я медленно стала поправляться. По убеждению своему я – монархистка, здесь еще примешалась и детская любовь к Государю. Ведь однажды, когда Государь ехал в Ливадию, он поцеловал меня, подарил розу и пожелал мне счастья. Счастье могло быть, но революция погубила мою молодость, пожалуй, и всю жизнь. Был у меня и жених-красавец, гвардейский офицер из прибалтийских немцев, – большевики расстреляли его у вокзальной стенки в Джанкое в двадцатом году. Его вытащили из санитарного вагона. Он был ранен, но его безжалостно расстреляли. Открой ящик письменного стола и подай мне альбом.

Я достал старинный с бронзовой монограммой альбом, обтянутый зеленым выцветшим бархатом. В нем были старые фотографии, наклеенные на фирменный картон фотоателье. Здесь была и маленькая Дина, и Дина с пышной царской розой в руке, и Дина в подвенечном платье. Был здесь и жених ее – молодой бравый офицер с породистым дворянским лицом.

– А это что за мальчик в матроске? У него удивительное лицо.

– Это Царевич Алексей. Девочкой, в своих детских грезах, я мечтала выйти за него замуж, ведь он бывал так близко от нас. В те времена у моего отца был прекрасный выезд: хорошо подрессоренная коляска и две резвые лошади. Я частенько велела запрягать нашему выездному кучеру, и из Алушты мы ехала в Ливадию в надежде хотя издали увидеть Государя и Наследника. Но все было напрасно, а подъезжать близко ко дворцу было нельзя. Но однажды в парке я встретила Цесаревича. Наши коляски разминулись, и я успела послать Алексею воздушный поцелуй. Он помахал мне рукой, улыбался и все оглядывался на меня. Но его тоже убили в Екатеринбурге. Посмотри, на обратной стороне фотографии есть стихи. Прочти их вслух.

На обратной стороне тонким женским почерком бледными анилиновыми чернилами были написаны стихи:

За Отрока – за Голубя – за Сына,

За царевича младого Алексия,

Помолись, церковная Россия!

Очи ангельские вытри,

Вспомяни, как пал на плиты

Голубь углицкий – Димитрий.

Ласковая ты, Россия, матерь!

Ах, ужели у тебя не хватит

На него – любовной благодати?

Грех отцовский не карай на сыне.

Сохрани, крестьянская Россия,

Царскосельского ягненка – Алексия!

 

Из незрячих глаз Дины по щекам ползли слезы, и она вытирала их тонким батистовым платком.

–  Эти стихи написала Марина Цветаева. Она любила бывать в Крыму в Коктебеле у Максимилиана Волошина. Я с ней была знакома. О, какой это великий грех – убийство Царской Семьи. Тяжелая свинцовая тень его легла на Россию, и не было нам после ни счастья, ни удачи ни в чем.

Старая Дина повернула лицо в правый угол, где у нее были иконы, и перекрестившись, произнесла:

– Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородице, надеющиеся на Тя, да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси спасение рода христианского. Ну, ладно, ты иди, Валя, а я отдохну, устала я очень. Потом приходи опять.

В одно из моих посещений Дина сказала мне:

– Я тебя попрошу оказать мне услугу.

– Пожалуйста, отчего же не оказать. Говорите, какую услугу?

Она помедлила, помолчала, а потом тихо сказала:

– Когда я буду лежать в гробу, и ты придешь проститься, то достань из ящика заветный альбом. Там, в конверте, лежит высохшая царская роза. Ты возьми ее и положи мне на грудь. Сделаешь?

– Обязательно сделаю.

И я все сделал, как она просила. На Симферопольском кладбище пыль стояла столбом. Рыча и ворочая ковшом, кладбищенский экскаватор, вынимая землю, рыл узкую траншею. Было жарко, и полуденное крымское солнце нещадно припекало голову. После отпевания в кладбищенской церкви, гроб подвезли к траншее. Хмельные краснорожие могильщики поставили гроб в ковш экскаватора, и стальная рука опустила его вниз, щедро засыпав сухой песчаной землей. Рабочие лопатами выровняли холмик и сверху положили каменную плиту с корсунским крестом и греческой надписью: «Дина – дочь Андрея Костаки. Да упокоит Христос душу ее в селениях праведных».

14 января 2002 года

 

На приходе

 

С е, Скиния Бога с челове ками (Откр. 21, 3)– эту надпись ба­тюшка Севериан поместил над Царскими вра­тами в храме. Перед этим он долгими зимними вечера­ми, оседлав нос большими очками, тщательно выпили­вал лобзиком из самой лучшей американской фанеры – крепкой, плотной, с медовым оттенком – эту надпись. Буквы были церковнославянские, с завитушками, стилизованы под подарочное сытинское изда­ние «Слова о полку Игореве».

Эта библейская строка приснилась ему однажды в предутреннем сне в канун Сретения Господня. Будто бы он шел по краю звонкого соснового бора и смотрел, как лучи заходящего солнца, играя, пронизывают ро­щу, скользят по цвета бронзы стволам стройных сто­летних сосен. И так сладко ему стало на душе, и так благостно, что он от полноты чувств запел «Свете Ти­хий» – древний духовный гимн, сложенный в незапа­мятные времена священномучеником Афиногеном. И на звуки этого песнопения из леса вышел старец-схимник в черных с крестами одеяниях, в низко надвинутом на лицо куколе и сказал ему:

— Почто, отче Севериане, у тебя нет надписи над Святыми Царскими вратами?

— Какой надписи, честный отче? – ответствовал во сне отец Севериан.

— «Се, Скиния Бога с человеками», – сказал схимник.

— Будет, честный отче, – с поклоном отвечал отец Севериан.

Проснувшись, он вспомнил и обдумал этот сон и придал ему большое значение, так как сон был на Сре­тение, когда Богочеловек соединился с Церковью, с че­ловечеством. Батюшка также вспомнил, что празднику Сретения придавал особенное значение и преподобный Серафим Саровский чудотворец, почитаемый и люби­мый им святой. Помывшись, он сотворил утренние мо­литвы и, пока матушка не позвала его к завтраку, на­шел этот текст в Библии в Пятикнижии Моисеевом.

Сегодня день был неслужебный. За ночь во дворе вьюга намела большие сугробы снега, запорошила ок­на, но день обещал быть ясным, и сквозь морозные узоры оконного стекла была видна церковь – дере­вянная, на высоком каменном фундаменте, стройная, словно игрушечная.

Батюшка Севериан был худенький, небольшой ста­ричок с бородкой клинышком, а матушка Олимпиа­да – кругленькая, домовитая, так и каталась колобком по дому. Вот и сейчас она старательно доливала масли­це в теплящиеся перед образами лампадки, мелко кре­стя себя пухлой ручкой. Они с батюшкой не были без­детны, как Авраам и Сарра, когда-то у них был ум­ненький и ласковый сынок Николаша. Он вырос и учился в Ленинградском университете. В 1940 году его призвали в армию. После он приезжал к ним на побыв­ку повзрослевшим, в ладной и шедшей ему форме лей­тенанта. Но вот грянула война, и они его уже больше не видели. Он был убит немецким снайпером под Вели­кими Луками и похоронен в братской могиле. Каждый год весной, когда на деревьях выходила молодая зеле­ная листва, а в полях над озимой рожью в небе были слышны трели жаворонка, старики ехали под Великие Луки, и отец Севериан долго и истово служил на брат­ской могиле панихиду по убиенным воинам, а матушка Олимпиада, вытирая катящиеся по щекам слезы, пода­вала батюшке кадило и старательно подпевала ему тон­ким дрожащим голосом.

Церковь, в которой служил батюшка, была построе­на во второй половине девятнадцатого века богатыми петербургскими дачниками и местными купцами. Вы­строили быстро – всего за одно лето. Особенно много хлопотал местный земский доктор и один знаменитый поэт, любивший бывать здесь летом на даче. Вначале соорудили капитальный фундамент с просторным сухим подвалом под зимнюю каменную церковь, но лето кончалось, богатые дачники начали разъезжаться, в та­ком разе и местные купцы решили попридержать мош­ну, и пришлось на этом фундаменте поставить холод­ную деревянную церковь. Но зато церковь получилась всем на удивление, сработанная искусными мастерами, легкая, хрупкая, как бы устремленная к полету в небе­са и неуязвимая для разрушительного времени. Цер­ковь простояла уже более ста лет и была как новень­кая, безо всякого изъяна. Служба в ней велась до 1938 года, когда неожиданно к ней подъехали несколь­ко телег, на которых сидели хмурые в кожаных курт­ках мужчины с зажатыми в зубах дымящимися папиро­сами. Они приказали церковному старосте открыть храм и начали молча все выносить оттуда и грузить на телеги. Нагрузив имущество и закрыв его брезентом, они все увезли неизвестно куда, оставив одни голые стены.

А храм был запечатан, закрыт и пустовал до 1942 года, когда во время немецкой оккупации не­сколько смелых прихожан со старостой во главе пошли в немецкую комендатуру и подали прошение об откры­тии храма. Немцы прошение удовлетворили, и церковь была вновь открыта. Иконы, распятие Голгофу, цер­ковные сосуды, священническое облачение – все принесли прихожане, которые припрятали у себя это иму­щество, спасенное из других разоренных церквей.

Батюшка Севериан пришел служить сюда сразу по­сле окончания войны. Потеряв сына, он всю свою от­цовскую и пастырскую любовь отдал прихожанам и чудному храму, в котором ему пришлось служить.

Поповский дом, в котором они с матушкой стали жить, был просторный и теплый. Кроме них в нем с незапамятных времен в маленькой комнатушке-келье жила пожилая просфорница Марья. Была она строга и благочестива, хорошо знала церковный устав и пела на клиросе. Батюшка даже подозревал, что Марья на­ходится в тайном монашеском постриге, но по своей деликатности никогда ее об этом не спрашивал. Кроме печения просфор она умела искусно приготовлять по­стную монастырскую пищу и в постные дни и во все посты безраздельно хозяйничала на кухне. Ее слабо­стью было многочисленное кошачье население церков­ного двора. Коты были откормленные, мурлатые и на­глые. Они постоянно устраивали между собой свире­пые потасовки под окнами дома, оглашая округу громкими гнусными воплями. Но один кот по имени Барсик, усатое и когтястое чудище, по ее мнению от­личался благовоспитанностью и кротким нравом и по­этому был допущен к проживанию в доме. Каждый ве­чер, надев очки, Марья читала у окна большую тол­стую Псалтирь, и чтению ее, сидя на подоконнике и облизывая лапу, с почтением внимал Барсик. И за это Марья считала его благочестивым церковным котом.

В доме на антресолях обитал еще один жилец – регент-псаломщик, человек еще молодой, но с большой черной ассирийской бородой. Быть может, главной его установкой, которую он извлек из чтения Библии, бы­ло: …и не порти края бороды твоей (Лев. 19, 27). И он лелеял ее и не подстригал. И, казалось, что не борода при нем, а он был при бороде. Будучи человеком ученым с уни­верситетским образованием, он терпеть не мог совет­ского образа жизни с его демонстрациями, парторгами, профсобраниями и брыластыми рожами членов Полит­бюро, и в псаломщики пошел из принципа – по духу противоречия. Столовался он у батюшки, потому что как-то раз батюшка сказал:

– Я не могу допустить, чтобы мой псаломщик пи­тался в привокзальной столовке.

И псаломщик, мужчина крупногабаритный и обла­давший отменным аппетитом, после обеда, выбрав из своей шикарной бороды капусту и лапшу, любил гова­ривать: «Я наелся лучше всех».

В субботу на всенощную и особенно в воскресенье народу в храм приходило много. Конечно, в основном, это были пожилые женщины, но были и молодые, и да­же несколько мужчин. Приходили и цыгане с черны­ми, все ощупывающими глазами. Они всегда спраши­вали: «Где икона цыганской Божией Матери?» Но та­ковой иконы в храме не было. Чудотворная икона, которую особенно почитают цыгане, – «Курская Ко­ренная» – ушла из России с белой эмиграцией в Кана­ду, а списков с нее что-то нигде не было.

Батюшка Севериан любил служить, служил истово и со вкусом. Возгласы и ектении произносил отчетливым приятным баском. А клиросный хор всегда к месту и вовремя стройно вторил ему. Регент-псаломщик, бу­дучи отчаянным консерватором, никаких новшеств не придумывал и никаких концертных модуляций но ходу службы не допускал, а придерживался традиционного осьмогласного обиходного пения, чем очень потрафлял батюшке Севериану и всем прихожанам.

Зимой в храме топили три печки, но тепла не было, потому что изначально храм был летний. У входа за свечным ящиком всегда стоял сам церковный старос­та – худощавый бритый старик с унылой физиономи­ей. С виду он был прост, но батюшка считал его себе на уме, этаким мужичком с двойным дном. Поскольку он был при церковной кассе, то все прихожане, по рус­ской традиции, считали его на руку нечистым и были уверены, что церковную денежку он подтибривает. Но на самом деле, как перед Богом, он был чист и ни од­ной церковной копейки не присвоил. Несмотря на его благочестие, как ни странно, с ним постоянно происхо­дили всякие потрясающие истории, приводящие его на больничную койку. То его на велосипеде собьет грузо­вая машина, то придавит бревном, то он свалится в от­крытый погреб, то поднимет его на рога свирепый кол­хозный бык. И хотя староста был осторожный и осмот­рительный, и главное – всегда трезвый, эти скорби так и валились на него. И много раз в церковь прибега­ли с сообщением, что староста при смерти, или уже приказал долго жить, но все же он оказывался живой, хотя стал колченогим и кривым на один глаз. Однако службу он не оставлял и всегда твердил, что его Гос­подь любит и посылает ему различные скорби, чтобы испытать его веру. Батюшка Севериан всегда его жалел и называл многострадальным Иовом на гноище.

Надо сказать, что и сам батюшка был большим меч­тателем, в душе считавшим себя как бы монахом-пус­тынником. Очень часто после легкого завтрака он вы­нимал из стоящего в холодных сенях сундука ветхий подрясник и такую же скуфейку, наполнял карманы гвоздями и с молотком в руке выходил во двор, сгор­бившись и волоча ноги на манер древнего старца. Так и ходил он вдоль забора, постукивая молоточком по рас­шатавшимся штакетинам. Иногда он ходил с топори­ком, как Серафим Саровский, и посекал оным лишние, по его мнению, ветки на кустах и деревьях. А летом в длинной холщовой рубахе и серых портках, с косой в руках выходил он чуть свет в заросший травой двор и, помолившись на восток в сторону Иерусалима и пере­кинув нательный крест на спину, поплевав на ладони, брался за косу и до обеда окашивал весь двор. И очень любил он, когда пришедшая справить требу какая-ни­будь дачница обращалась к нему сзади:

— А скажи, любезный, где здесь найти батюшку?

И он поворачивался, вытирая рукавом пот со лба, и говорил:

— А батюшка вить я!

«Да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте», – часто повторял он, стараясь по возможности жить безгрешно. Но была у него одна страсть, за которую он постоянно каялся перед Бо­гом – это неуемное собирательство старинных церков­ных книг. Все стены в доме и даже в коридоре были за­няты полками с книгами. Книги, в основном, были большие, тяжелые, с деревянными, обтянутыми кожей переплетами с медными застежками. От них исходил своеобразный запах старинной кожи, ладана, воска и еловой смолы. Это был запах средневековой монастыр­ской кельи, где обитали монахи-летописцы, составляв­шие манускрипты со сказаниями: «Откуда есть по­шла Русская земля».

Когда у батюшки выдавался свободный денек, он уже с утра с рюкзаком за плечами спешил к электрич­ке. В городе он без устали обходил множество букини­стических магазинов, устремляясь всегда в отделы ан­тикварной книги, и отыскивал там то, чего у него еще на полках не было. А на полках у него стояли почти все издания от начала русского книгопечатания и до 1917 года, когда прекратили выпускать религиозную литературу. Были у него и древние рукописные книги, была у него на зависть всем книжным коллекционерам и громадная двухпудовая книга устава «Церковное Око», которую он притащил на ручной тележке. Кроме магазинов, он ходил по книжным барахолкам, знал множество собирателей-библиофилов, у которых поку­пал или обменивал книги. Приобретя новую книгу, он уже в электричке раскрывал ее у себя на коленях, гла­дил шершавые страницы, вдыхал волнующий душу не­истребимый запах старины, рассматривал на страницах водяные знаки. На сердце у него была радость, и он просто ликовал, когда ставил на полку очередную кни­гу. Матушка ворчала:

---

Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 79; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!