Рождество Христово на разъезде 809 6 страница
— Сынок, подожди и прими мое материнское благословение.
— Да ладно тебе, мама, чудить. Можно и без этого обойтись.
— Нет, сынок, без этого не обойтись.
Мать сняла со стены икону Богородицы, возложила ее на мою голову и благословила. Я поднялся с колен, услышав нетерпеливые гудки машины, и побежал на дорогу. Оглянувшись, я увидел мать, стоявшую на крыльце и осенявшую меня крестным знамением. Я помахал ей рукой и вскочил в кабину. Машина тронулась, и лейтенант погнал ее во всю мочь. Я просил его смениться и дать мне сесть на руль. Но он решил, что я буду вести машину медленно и он не поспеет к сроку в полк. Машина неслась с бешеной скоростью, подпрыгивала на ухабах, и я, упираясь ногами в полки и крепко держась за скобу, спасался, чтобы не ударяться головой о потолок кабины. Тем временем пошел дождь и намочил дорожное покрытие, но лейтенант не сбавлял скорость. На крутом повороте, около оврага, машину занесло, закрутило, и она, кувыркаясь, пошла под откос в овраг.
Когда я очнулся на мокрой траве, выброшенный из кабины, стояла удивительная тишина. В траве стрекотали кузнечики, да еще где-то в кустах изредка кричала какая-то птица. Машина лежала на дне оврага вверх колесами, которые еще медленно вращались. У меня немного кружилась голова, а так вроде все было в порядке. Лейтенант мертвый лежал в кабине с неестественно повернутой головой. Вероятно, у него была сломана шея. По четырем солдатам, выброшенным из кузова, кувыркаясь, прошлась многотонная железная машина, и все они были раздавлены и мертвы. Я сел на траву, закурил сигарету и тупо смотрел на разбросанные тела своих товарищей. Все произошло так быстро, что я не верил своим глазам. Может все это мне снится? Я даже похлестал себя по щекам, но страшная действительность была передо мной и никуда не исчезла. Я выбрался на дорогу, остановил легковушку и молча показал рукой в овраг. Молодой мужик, хозяин легковушки, пошел посмотреть. Вернулся он бледный, с трясущейся челюстью и, ничего не сказав, довез меня до моей воинской части, где я доложил дежурному офицеру о происшествии. На третий день на воинском кладбище были вырыты пять могил. Красные гробы опустили вниз, засыпали землей, и взвод автоматчиков дал три залпа.
|
|
|
— Что сохранило тебя? – спросил командир.
— Материнское благословение, – ответил я.
Командир пожал плечами, сделал на лице удивленную мину и отошел прочь. После окончания срока службы я вернулся в родное село. И все, что мать вложила мне в душу в детские годы, – обновилось. Наверное, так обновляются старые почерневшие иконы. Я стал читать утренние и вечерние молитвы, ходить в церковь на всенощную и в воскресенье, строго соблюдать все посты. Настоятелем нашего деревенского храма был старый священник отец Протасий. Я ему исповедался и рассказал о страшном происшествии, бывшем со мною. И что я один в этот день получил материнское благословение и остался жив и невредим.
|
|
|
— Чадо, – ответил он мне, – это не простое событие, а знамение Божие. Господь сохранил тебе жизнь, чтобы ты послужил Ему. Поезжай-ка учиться в духовную семинарию с моим пастырским благословением.
И в тот же миг всем сердцем я почувствовал, что это моя судьба, это моя дорога. В Ленинградской Духовной Семинарии тщательно изучали мои документы, несколько раз вызывали на собеседование. Вопросы задавали каверзные, особенно товарищи в штатском, священники все больше старались выяснять по духовной части. Наконец, допустили к экзаменам, которые я сдал довольно успешно. В комнате семинарского общежития со мной жили еще три парня с Западной Украины. Они в город не ходили, сидели на койках и, смотря друг на друга, целый день жевали то крепко прочесноченную деревенскую колбасу, то большие куски хлеба с толстыми ломтями сала. От них, как от коней, крепко пахло потом, а когда вечером снимали носки, то вонь в комнате стояла несусветная. Я им по этому поводу рассказал анекдот, как чапаевцы пытали пленного офицера, а он молчал, не выдавая военную тайну, но когда ему дали понюхать носки самого Василия Ивановича, сразу раскололся. На галичан анекдот не произвел никакого впечатления, и они, как глухие, мерно продолжали двигать челюстями. Выходцев из западно-украинских деревень в семинарию принимали охотно, потому что они были малограмотны, неразвиты и даже скудоумны и своей приземленностью соответствовали требуемому властями эталону священника советской эпохи. Русских же принимали с большими придирками и ограничением, а уж окончившим институты, которых члены комиссии называли «высоколобыми», – им вообще был поставлен заслон. Занятия начались в сентябре и шли так плотно, что просто не было продыха. Предметов было много, и все серьезные. Преподаватели были хорошо подготовлены, и уроки, и лекции проходили интересно. Но поскольку это происходило в эпоху Митрополита Никодима, или торжества экуменизма, который насаждался в наше сознание поелику возможно, постоянно на богослужении в академическом храме толклись иностранные делегации важных лютеран с несусветными посохами, сверху скрученными в бараний рог, гладких, в черных сутанах с фиолетовым широким поясом, улыбающихся католических епископов, лощеных молодцов в черных сюртуках с реверендой на шее – протестанских пасторов, веселых францисканских монахов в сандалиях и старых подпоясанных веревкой рясах.
|
|
|
|
|
|
Вскоре одного моего соседа по комнате галичанина Федю из семинарии исключили за пристрастие к винопитию. Ему уже несколько раз инспектор делал замечания по этому поводу, пока он не нарвался на самого Митрополита Никодима. Однажды вечером Митрополит Никодим в сопровождении иподьяконов вышел прогуляться в садик. Навстречу ему в дверях попался возвращающийся из города слегка навеселе Федя. Увидя Никодима, он сложил ладони ковшиком и подошел под благословение. Когда он наклонился, чтобы облобызать десницу Владыки, у него из-за пазухи выскользнула поллитровка, брякнулась о каменный пол и разбилась у ног Владыки. На следующий день он распростился с семинарией.
Великим постом по всей семинарии из трапезной распространялся густой рыбный дух. Для поддержки сил и умственных способностей нас кормили выловленной в неведомых океанах рыбой минтай во всевозможных видах. Этого минтая я даже и сейчас часто вижу во сне. Вечером мы прохаживались около семинарии, и было видно, как в подвале шла беспрерывная работа. Там было устроено свечное производство. Там бродили лысые в синих халатах мастера и медленно вращались большие деревянные барабаны, наматывая тонкие коричневатые плети церковных свечей. А слева во дворе богоборческие власти устроили женскую консультацию с позорным абортарием. Окна там обычно не занавешивались, и всем было видно, какая дьявольская работа там производится.
Мне было дано учебное задание исследовать римские мученические акты первых веков христианства. Книга этих актов была издана в Германии на латинском языке. Следовало перевести ее на русский. Как-то утром в пустом вестибюле я ходил в одиночестве и зубрил латинские глаголы. С улицы в парадную вошел сухонький старичок с седой бородкой, в коричневом костюме, шляпе и с портфелем в руке. Он быстро поднимался по ступенькам и, миновав вахтера – тучного отставника, сидевшего в своей конуре, – направился в митрополичьи покои.
— Стойте, стойте! – закричал вахтер. – Куда вы пошли?!
Старичок с портфелем, не обращая внимания на крики, продолжал удаляться.
— Стой, тебе говорю, дурак! – заорал разъяренный вахтер.
Старичок повернулся и мелкими шажками подошел к вахтеру. Посмотрев на него, он тихо сказал:
— Кроме того, что я дурак, я еще архиепископ Астраханский и Енатаевский.
Я впоследствии очень полюбил этого человека и его замечательные лекции по сравнительному Богословию.
Многим семинаристам родители присылали посылки и денежные переводы. Моя же мать была бедна и ничего мне послать не могла, и я, взяв у ректора благословение, подрядился ездить в загородную церковь и регентировать там хором. Голос и хорошие способности к этому у меня были. Священником в храме был молодой иеромонах, который приветливо принял меня и дал комнату на втором этаже церковного дома. Старый настоятель, недавно умерший, очень опасался воров-грабителей и везде, где надо и не надо, наставил железных решеток, задвижек, запоров и громадных крюков. И иеромонах отец Андроник дал мне первое послушание – снять все эти железные запоны. Вооружившись гвоздодером, я в поте лица трудился два дня и соорудил во дворе целую кучу железного лома. Второе послушание мне было дано насчет котов, которых сердобольная церковная стряпуха развела во дворе тьму тьмущую. Везде, куда не сунься, сновали эти мурлатые, хвостатые твари. Они обладали скверными, склочными характерами и постоянно дрались, вопя при этом гадкими жлобскими голосами. Отлов велся под лозунгом: «Жадность фраера сгубила!» На веранду церковного дома кидалась связка мороженого минтая, дверь во двор открывалась, и охотники затаивались в укромном месте. Привлеченный пикантным запахом малость подпорченной заморской рыбы котяра жадно устремлялся к ней, чтобы украсть привалившую на счастье добычу. Все они были ужасное ворье. В это время наружная дверь закрывалась, и на веранду выходили два ловца: батюшка с ведром и я с мешком. Мятущегося в страхе пленника накрывали ведром и переправляли в мешок. Можно было наполнить котами только половину мешка, дальше, как говорил батюшка, создавалась критическая масса и в мешке возникала лютая драка. Эти мешки на машине увозил один прихожанин за послушание и выпускал на волю в лесу.
Наш церковный хор состоял из маломощных бабушек и одной пожилой дамы, певшей басом. К концу всенощной бабульки стихали и увядали, но я тряс их за плечи и призывал не срамить нашу православную церковь. И впрямь, бабульки оживали, и хор начинал звучать мощным гласом. Моя учеба в семинарии подходила к концу, и надо было мне уже присматривать невесту. Неженатого по канонам не рукополагали в священники. В храме я приглядел одну девицу прихожанку. Это была настоящая гарная украинская девушка. Здесь был полный набор девичьих прелестей. При хорошем росте – карие очи и черные брови, румяные щеки и белозубая улыбка. При том еще русая коса толщиной в руку. Стал я к ней подъезжать, мол, не желает ли она стать матушкой попадьей. И оказалось, что Олеся не прочь.
Перед свадьбой я устроил знатный мальчишник – прощание с холостой жизнью. Погуляли мы на славу в городской квартире у одного семинариста. Перепились в дым, подрались и устроили настоящую оргию. Я потом два раза ходил каяться к духовнику после этой безобразной пьянки. Потом была свадьба с Олесей, торжественное венчание. Но под утро во сне мне был голос: «За твой грех у вас не будет детей». Меня это очень огорчило, так как я всегда говорил своим друзьям, что у меня будет двенадцать детей по числу апостолов и я устрою из них свой церковный хор.
После рукоположения я получил приход на юге России в богатом и многолюдном селе. Священника здесь давно не было, и меня ждали с нетерпением. Хоровая каменная церковь была закрыта в тридцатых годах и вновь открыта при немцах. При церкви сохранился просторный дом для священника с садом и огородом. Я думаю, что такая благодать мне была дана по молитвам матери. Я ее звал жить ко мне, но она не захотела оставлять родные места. Ревностно принялся я налаживать церковную жизнь. Первым делом по всему селу я выискивал молодых с хорошими голосами для церковного хора. Мы часто делали спевки, я научил их нотной грамоте. Вскоре съездил к правящему архиерею и выпросил себе диакона, и служба у нас пошла по полному чину.
Матушка Олеся тем временем занималась по хозяйству. Под ее рукой вырастали и плодились куры, гуси, индюшки. Кабан же вырастал величиной чуть ли не с автобус. Даже в конце концов не мог ходить, все сидел на заду и опустошал корыто с месивом. Была у нас и корова. Кроме того, благодарные прихожане нас не забывали и несли все что могли от своих щедрот. Через год я купил себе машину – удобный бездорожник, чтобы ездить по селам на требы. От такой жизни мы с матушкой раздобрели, округлились, а вот детей у нас не было. Не давал Господь детей. Через несколько лет по этому вопросу мы поехали к врачам в областной город, где Олеся прошла полное обследование. После всего я пошел на собеседование к врачам, и они дали ошеломляющее заключение: детей быть не может, потому что ваша жена больна злокачественным поражением лимфатических узлов. В возрасте четырнадцати лет она получила радиоактивное облучение и два курса химиотерапии. Услышав это, я просто обомлел.
— Так значит она обречена и не жилица на этом свете?!
— Скрывать не будем, самое большее ей отпущено пять лет жизни.
Когда я вышел от них, на мне, как говорится, лица не было.
— Олеся, что же ты мне раньше не сказала о том, что больна?
— Ну, я была больна, когда мне было четырнадцать лет. Так меня после лечили. Я даже забыла об этом и не придавала своей болезни никакого значения.
Я ей, конечно, всего не сказал, но только сообщил, что детей у нас не будет. Кстати, она и не очень этим была огорчена.
После этой консультации мы вместе прожили еще пять лет, и тут я вижу – моя Олеся начала сдавать. Чудовище, которое давно поселилось в ее молодом теле, проснулось и начало его быстро разрушать. Недомогание, упадок сил, температура стали сводить ее в могилу. Специалисты сказали, что процесс остановить уже невозможно. Я испросил себе у Владыки отпуск и, чтобы как-то ее развлечь, стал возить болящую по всяким прекрасным, Богом созданным местам. Кончался май месяц, в поле зеленела озимая пшеница, в степи шумело пышное разнотравье, а в небе пели жаворонки и щебетали ласточки. Олеся сидела на теплой, прогретой солнцем земле, и я приносил ей охапки цветов, из которых она плела венки. Одним венком она украсила свою голову, и сквозь цветы и листья смотрели на мир ее прекрасные глаза, другие венки мы пустили по течению реки. Я возил ее и в Сочи к морю, под безоблачные голубые небеса. Пляжи еще были пустынными, и она любила долго сидеть на берегу, перебирая тонкими бледными пальцами гладкие камешки, и слушала, как тихо плещутся о берег набегающие морские волны. Я заметил, что она уже была в состоянии какой-то отрешенности от жизни своей задумчивостью и молчаливостью, хотя, может быть, не вполне сознавала, что уходит из этого мира.
Тихо отошла она в другой мир в самый разгар лета, в самое торжество симфонии жизни. Отпевали мы ее в нашей церкви по полному чину вместе с приехавшим из другого прихода священником. Когда опустили гроб в землю и я услыхал грохот комьев, падающих на крышку гроба, я убежал в свой опустевший дом, упал на наше брачное ложе и залился слезами.
Вначале одиночество было мучительно и как бы безысходно, но я старался все время заполнять служением в церкви и чтением Псалтири. В городе я заказал памятник из белого мрамора, и, когда он был установлен на ее могиле, я вроде немного успокоился. В конце лета под осень я понял, что мне больше здесь не жить. У правящего архиерея я испросил благословение на отъезд и получил отпускную грамоту. Все, что было в доме, и все хозяйство я оставил священнику, который приедет заменить меня. С собой я взял деньги и машину и рано утром выехал в направлении на северо-восток, в глубину России искать себе места в монастыре. Много я объехал святых мест, пока не нашел старинный небольшой монастырь в стороне от больших дорог на берегу Святого озера. Так и живу здесь под опекой доброго отца игумена и молюсь за весь крещеный мир. Уже принял и монашеский постриг с именем Рафаила, теперь моего небесного Архангела-покровителя. Помолитесь и вы за меня, Рафаила грешного, и Господь тоже утешит вас.
Октябрь 2002 г ода
Детство в советской Москве
В Москве на Пироговке, что около Новодевичьего монастыря, за высоким глухим забором стоял двухэтажный, потемневший от копоти и непогоды, кирпичный дом. Он был длинный, приземистый и напоминал остов корабля, выброшенного бурей на берег. Своим унылым отжившим видом он соответствовал населяющим его старухам. Это было общежитие для престарелых учительниц, когда-то устремленных к новым социалистическим горизонтам, – энергичных белозубых стриженных курсисток-Бестужевок, а также скромных, проживших в окаянной бедности сельских учительниц. Были здесь и советские деятельницы ЛИКБЕЗа, в повседневной суете, политспорах, изготовлении настенных газет и вечной гонке за мировую революцию растерявшие здоровье, молодость и зубы, оставшиеся без семьи, без детей, но с пропотевшим красным партбилетом около сердца. Они вечно устраивали какие-то собрания, планерки и политинформации с обсуждением последних решений партии и правительства по поводу злокозненных троцкистов или, например, с такой странной повесткой дня: «О медицинском обслуживании нас», хотя какому-то специальному медицинскому обслуживанию они не подвергались, а при необходимости ходили в примыкающую к дому обычную поликлинику.
Почти все они отчаянно курили, кашляли и постоянно хоронили очередную жертву старости и болезней. Хоронить они любили. Все же как-никак это было общественное дело, да и кладбище было видно из окна. По случаю очередных похорон старухи надевали очки и собирались в большую комнату, называвшуюся «Красный уголок», где под красным знаменем общежития стоял гипсовый бюст Ильича, а на стене висел плакат с портретами членов политбюро ВКП(б) во главе с товарищем Сталиным, причем, портреты некоторых членов политбюро были густо замазаны фиолетовыми чернилами, как оказавшихся врагами народа и после судебного процесса, с одобрения трудящихся, расстрелянных. Старухи приходили с большими ножницами, которыми под унылое пение: «Вы жертвою пали в борьбе роковой...» – из плотной бумаги вырезали разные рюшки для украшения гроба. Запас гробов был у коменданта, и он с помощником вносил в Красный уголок таковое прискорбное изделие и утверждал его на двух стульях. Покойница в разношенных валенках еще лежала на кровати в своей комнате и терпеливо дожидалась, пока ее обмоют, обрядят и снесут в гроб. Мои родители, имеющие отношение к народному просвещению по какому-то нелепому предписанию, тоже проживали здесь, но домой приходили поздно, и я постоянно был на попечении и под присмотром старух. И вместе с ними сидел в Красном уголке, вырезая ножницами гробовые рюшки и болтая ногами, и тоненьким голоском тоже уныло пел «Вы жертвою пали».
Стараясь воспитать меня верным борцом революции, старухи однажды потащили меня в какой-то заводской клуб на юбилейную встречу с Надеждой Крупской. В партере сидело разное партийное начальство, а старухам предоставили балкон, с которого все было хорошо видно. Крупская оказалась такой же седой старухой с волосами, собранными сзади жидким хвостиком. Оглушительно играл духовой оркестр. Особенно сильно били в медные тарелки, и глухо рокотал большой барабан. Все стоя, долго и старательно пели Интернационал. Затем от собравшихся Крупской был поднесен большой портрет Ильича, украшенный по краям бумажными розами. А нам бесплатно выдали по увесистому тому трудов Ленина. Мои старухи спустились вниз и пошли поздравлять Крупскую, а мне было поручено охранять дарственные книги, которые я стопкой сложил на краю балкона. Я вертелся, смотрел вниз и, конечно, уронил их на головы сидевших внизу партийных бонз.
За это моим родителям от парторга общежития была большая выволочка, а мне от матери изрядная порка. Партийные старухи тотчас же отреклись от меня. Целую неделю я блаженствовал, гуляя сам по себе, а потом меня по большому знакомству устроили в детский сад Военной Академии им. Фрунзе. На большие праздники – «красного календаря» – нас водили на демонстрацию кричать: «Слава великому Сталину!» А для вручения букетов цветов вождям спецкомиссия отбирала цветущих здоровьем и благонадежных ребятишек. Я был хотя и цветущим румяным мальчишкой, но считался неблагонадежным за мой антиобщественный поступок в клубе. Мишка, сынок важного военачальника, вручал букет самому Сталину. Я его потом спрашивал:
Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 57; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!