В ПОРТ-АРТУРЕ. ПЕРВЫЕ БОЕВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

 

       В Артур я приехал 15 апреля, т. е. за несколько дней до перерыва железнодорожного сообщения с крепостью. Явился командиру дивизиона полковнику Мехмандарову и батарейному командиру подполковнику кн. Чхеидзе. В батарее, расположенной в Старом городе в казармах, недалеко от сводного госпиталя, под горой Перепелиной, я провел лишь несколько дней, неся службу по обучению людей верховой езде и действиям при орудиях.

           

Было получено распоряжение отправить два орудия под командой офицера на недельное дежурство в Боль­шой Голубиной бухте. Подполк. кн. Чхеидзе вызвал офи­церов батареи, взглянул на меня и отдал приказание:

«Вот подпоручик Юзефович за тем и приехал. Отправ­ляйтесь немедленно». В Большой Голубиной бухте я {344} поставил орудия в заранее приготовленные на берегу око­пы, а сам поместился в ближайшей фанзе со стрелковым капитаном Неклюдовым. По утрам, лежа на походной койке (чемодан-кровать), я за перегородкой слышал те­лефониста, передающего донесения: «на горизонте в мо­ре, на далеком расстоянии показались японские суда». Слыша о далеком расстоянии, я продолжал спокойно спать.

       12-го мая нашей батарее приказано было выступить из Порт-Артура на передовые позиции в дер. Суанценгоу. Под каким-то предлогом батарея выступила в поход лишь с четырьмя орудиями. Остальные четыре были оставлены в городе.

       13 мая в дер. Суанценгоу мы проснулись рано. Была слышна орудийная стрельба у Киньчжоу. Батарейный ко­мандир и подполк. кн. Чхеидзе с кап. Скрыдловым и шт. кап. Костровым выехали вперед на разведку позиции на случай, если наша батарея будет вызвана. Подпоручик Соколовский и я оставались сидеть в китайской фанзе в деревне Суанценгоу. Вдруг появляется вестовой с докла­дом: «Так что, ваше благородие, в бухту Инчензы вошли два японских миноносца». — «Послать конного за бата­рейным командиром, — отдает приказание подпоручик Соколовский, как старший и временно командующий ба­тареей. — Подать лошадей, батарее выезжать на пози­цию».

Через несколько минут мы рысью выехали из де­ревни Суанценгоу на песчаный берег бухты. «Батарея с передков!» — командует Соколовский. Два японских ми­ноносца отчетливо видны в бухте. Они стоят неподвиж­но в кильватерной колонне, бортами обращенные к нам. Великолепная цель. Солнце позади нас и в глаза япон­цам. Они нас, вероятно, не замечают. Я, как младший, ожидаю команды открыть огонь, но таковой от подпор. Соколовского не последовало. Возможно, что он полагал, что наша задача лишь препятствовать высадке японцев, ожидать спуска шлюпок. Прошло еще некоторое время. Прискакал к батарее подполковник кн. Чхеидзе со стар­шими офицерами. Смотрят на японские миноносцы, ко­торые медленно задвигались и начали выходить из бух­ты. Я подумал: «Верно расстояние велико, только {345} кажется, что близко, ведь по воде расстояния сокращают­ся». Когда мы вернулись в нашу фанзу, я измерил рас­стояние по карте, — оказалось, около четырех верст, т. е. дистанция, вполне возможная для стрельбы (пре­дельная дальность для полевых скорострельных 3-дюй­мовых орудий — шесть верст). «Эх, — сказал подполк. кн. Чхеидзе, — следовало обстрелять японские минонос­цы. Верное золотое оружие».

       К вечеру 13 мая Киньчжоуская позиция была занята японцами, и наш боковой отряд у дер. Суанценгоу (батальон стрелков, четыре орудия нашей батареи, конная команда разведчиков и четыре колесных пулемета мор­ской команды) получил 14 мая приказание, с наступле­нием темноты, отходить на Волчьи Горы, соблюдая пол­ную тишину. Однако, на походе, соскучившиеся стрелки грянули: «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жа­лобно поет»...

С Волчьих Гор мы были немедленно воз­вращены на нашу прежнюю позицию у дер. Суанценгоу, так как японцы не преследовали наши войска, отошед­шие от Киньчжоуского перешейка.

 

 

БОЙ НА ПЕРЕДОВОЙ ГОРНОЙ ПОЗИЦИИ 13 И 14 ИЮЛЯ

 

       В ночь на 13 июля в нашу палатку, позади наших орудий, стоявших на позиции, где я помещался с моим батарейным командиром штабс-капитаном Швиндтом, вошел вестовой и принес записку. Зажгли свечу и прочи­тали: «Завтра в шесть часов утра будет наступление японцев. Полковник Ирман». Мы были удивлены, как это можно знать о намерениях японцев, однако, приказали вестовому разбудить нас пораньше. Ровно в 6 ч. утра мы были у орудий. Впереди и несколько влево на рас­стоянии около б верст была видна идущая на нас вдоль берега в походной колонне японская пехота. Прекрасная цель, но мой батарейный командир огня не открыл, пом­ня, что запас патронов к нашим орудиям весьма ограни­чен, а также желая подпустить японцев ближе. Вдруг хлынул проливной дождь и ничего не стало видно. Ког­да дождь прекратился, на нашу батарею посыпался град {346} японских снарядов (шимоз и шрапнелей) из двух япон­ских батарей верстах в четырех от нашей позиции. В свою очередь, мы открыли огонь по ним. Официальная история Русско-японской войны говорит: «Площадка, на которой стояла батарея штабс-капитана Швиндта, была как бы вспахана снарядами». Утром 15-го июля нам бы­ло приказано отойти на Волчьи Горы.

 

БОЙ НА ВОЛЧЬИХ ГОРАХ 17 ИЮЛЯ

 

       С утра японцы атаковали Волчьи Горы и быстро за­няли их. Наша батарея пробовала стрелять, но гаолян, превышавший человеческий рост, скрывал продвижение японской пехоты. Штабс-капитан Швиндт верхом от­правился узнать, в чем дело. Присланный им ординарец передал мне приказание снять орудия с позиций и сле­довать к нему. Скатили орудия с позиций, взяли в перед­ки и я командую: «Номера садись, батарея рысью ма-арш», хотя в строю было только два орудия (одно было подбито в предыдущем бою, на другом был испор­чен угломер). Вижу моего батарейного командира, стоя­щего на возвышенности и подающего мне сигнал обна­женной шашкой: «Усилить аллюр». «Галопом» командую Я. Прискакали к командиру. «С передков», — командует штабс-капитан Швиндт. «По наступающим японцам прицел 40» (дистанция менее двух верст). Японцы при­ближались. Их артиллерия обнаружила нас и засыпала снарядами наши два орудия, стоящие на открытой пози­ции. За убылью орудийной прислуги положение наше становилось критическим.

Штабс-капитан Швиндт дает сигнал: «Подать передки». Подскакали передки и лихо взяли «налево кругом», но ездовые не сумели сдержать разгоряченных лошадей и сделать остановку для надева­ния орудий на передки. Наши передки ускакали прочь без орудий. «Вынуть замки из орудий» — приказал Швиндт. Вдруг в этот момент на помощь нам подбегает со своей охотничьей командой поручик Бурневич и на руках с криком «ура» откатывает наши орудия к перед­кам. Наши раненые также были унесены. Убитые оста­лись на поле сражения. Видевшие, в каком отчаянном {347} положении мы находились, донесли генералу Стесселю, что 2-ая нештатная батарея захвачена японцами. Впо­следствии поручик Бурневич за спасение орудий был на­гражден Георгием 4-й степени.

       После боя на Волчьих Горах нам был дан пятиднев­ный отдых, а затем батарея была назначена на Кумирненский редут. Редут был сооружен по всем правилам эпохи гладкостенной артиллерии. Штабс-капит. Швиндт категорически заявил, что мы поставим наши орудия вне редута на закрытой позиции.

       29 июля я получил самостоятельную боевую задачу. Я был послан с двумя орудиями на гору Сиротку, со­гласно приказанию начальника Северного фронта крепо­сти полк. Семенова. В его телефонограмме, между про­чим, говорилось: «Прошу поставить прикрытие так, что­бы оба орудия были безопасны. Для намечения цели и позиции, заранее послать офицера на верхушку горы Си­ротки, а затем уже этому офицеру встретить полубата­рею, чтобы она зря не находилась вблизи неприятеля. По окончании обстреливания немедленно вернуться обрат­но». В этом приказании обращает на себя внимание от­сутствие сведений о противнике и излишняя опека над исполнением. Я полагал, что противник находится вер­стах в двух от горы Сиротки, а оказалось, что они были в 250 саженях. Гора Сиротка была лучшим наблюда­тельным пунктом перед всем Северным и Западным фронтом, «окном крепости», по выражению ген. Стесселя, и с нее производились самые точные наблюдения над противником. Она была занята охотничьей командой подпор. Наседкина.

Японцы неоднократно пытались за­нять ее и держали ее под сильным огнем. Заметив уси­лившееся движение неприятеля, подпор. Наседкин про­сил о присылке взвода артиллерии. На следующий день была моя вылазка, очевидцем ее был командир артилле­рийской бригады полк. Ирман, который как раз во время моей стрельбы прибыл на гору Сиротку (он всегда хо­дил в опасные места). Впоследствии я испытал радость представления за это дело к высокой награде и горечь отказа Георгиевской Думы...

       В начале сентября японцы овладели Кумирненскими {348} редутами и, заняв полотно железной дороги, проходив­шей между редутами и укреплением № 3, приблизились к укреплению на 600-700 шагов. По Порт-артурским по­нятиям — расстояние не слишком близкое. С укрепления № 3 можно было наблюдать за неудачной японской сен­тябрьской атакой на Высокую Гору. Удержанию Высо­кой Горы, как известно, не мало способствовал лейтенант флота Подгурский. Он в ночь на 10-е сентября подполз к блиндажу в окопе, уже занятом японцами, и бросил пироксилиновые шашки. От взрыва шашек взорвались сложенные в блиндаже японские ручные гранаты и япон­цы бежали.

       С 18-го сентября японцы начали обстреливать Порт-Артур 11 -дюймовыми бомбами. Форт № 3 и укреп­ление № 3 были первыми, подвергшимися бомбардиров­ке этими тяжелыми снарядами. Вскоре японцы открыли огонь по городу и стреляли также 11-дюймовыми сна­рядами.

       В конце сентябре я заболел тифом и принужден был оставить укрепление № 3. Я был помещен в госпиталь «Монголия». Однажды, лежа в полузабытье, я вижу, входит в мою каюту священник и, ничего не говоря, дает мне крест. Я приложился и с того момента почувствовал себя много лучше. К началу ноября я выздоровел.

       Японцы, зная, что единственным источником попол­нения убыли в гарнизоне являются наши госпиталя, т. к. выздоравливающие возвращались в строй, обстреливали госпиталя. Генерал Стессель послал генералу Ноги пись­мо, прося его прекратить огонь по нашим госпиталям. Он ответил: «Ваше храброе сопротивление столь про­должительно, что наши орудия износились и не позволя­ют точной стрельбы».

       Позволяю себе привести здесь две-три записи в журнал военных действий моего бывшего батарейного командира штабс-капитана Швиндта: «13 ноября штурм на укрепление № 3. В час дня показались японцы, влезав­шие на бруствер. Только что мы успели сделать по ним первый выстрел, как японцы поспешнее, чем взбирались наверх, сбегают вниз, преследуемые нашими стрелками. Некоторые молодцы, стоя во весь рост на валу, стреляли {349} по бегущим японцам. Такая же картина вскоре повтори­лась еще раз».

       Ночью 13-го ноября японцы атаковали Курганную батарею отрядом «белых помочей» генерала Накамура (японцы были крестообразно обвязаны белыми шарфа­ми, чтобы в темноте различать друг друга). Вот приказ генерала Накамура: «Наша задача разрезать крепость на две части. Атака будет произведена штыками. Как бы ни был силен огонь русских, мы не должны отвечать ни еди­ным выстрелом, пока не закрепимся. Никто не должен рассчитывать вернуться живым. Если я паду, полковник Ватанабе примет командование».

       Атака японцев застала малочисленный гарнизон Курганной батареи врасплох. Находившийся вблизи ба­тареи с полуротой моряков лейтенант флота Мисников, не ожидая приказаний, по собственной инициативе, ки­нулся в штыки на японцев. Затем подоспели роты резер­ва и окончательно прогнали японцев. Штабс-капитан Швиндт записал в журнале военных действий: «После ночного штурма на скате Курганной батареи трупов японцев, что мух на бумаге с клеем».

       Взорвав и заняв форты № 2 и 3 и укрепление № 3, японцы прорвали линию обороны на Восточном фронте. Вот запись штабс-капитана Швиндта в журнал военных действий 2-й нештатной батареи от 18 декабря: «В 9 часов утра большой взрыв на укреплении № 3, за кото­рым последовал адский огонь по всему правому флангу. Через несколько минут в бреши показалась лестница и японцы по одному лезут вверх. Батарея, за неимением снарядов, стреляла по ним редчайшим огнем».

 

В ПЛЕНУ У ЯПОНЦЕВ

 

       Капитуляция Порт-Артура 20 декабря явилась для гарнизона неожиданностью, т. к. готовность защитников жертвовать собой еще не иссякла, несмотря на безна­дежное положение крепости. Мичман Васильев мне од­нажды заметил: «Мы все здесь приговорены к смертной казни». Какие-то слухи ходили за несколько дней до сда­чи. Так, мой вестовой сказал мне: «Так что, ваше {350}благородие, всем портным приказано шить японские флаги». Японцы из своих окопов бросали нам иногда проклама­ции. Вот одна из них с сохранением орфографии: «По причине печального приключения в другом месте светю вам сдаваится. Один командир японской армии». Пе­чальное приключение в другом месте — очевидно, были неудачи генерала Куропаткина.

       Все части Артурского гарнизона 21 декабря были собраны на равнине к юго-западу от форта № 5 и по очереди переходили через проход в проволочном заграж­дении, на японскую сторону. «Такая-то рота — 15 чело­век; такая-то рота — 11 человек, и т. д. Убыль в гарни­зоне, особенно среди стрелков, была огромная. Капитан Голицинский записал в своем дневнике: «...налицо в батальоне было 47 людей при одном офицере.

Вот, что осталось от моего батальона, который 1 мая выступил из гор. Дальнего в составе тысячи человек»...

       Число всех собравшихся для сдачи японцам оказа­лось около 23 тысяч человек, т. к. многие больные и ра­неные вышли из госпиталей, чтобы идти в плен со своими частями. Японцы вернули в госпиталя около двух тысяч человек, как совершенно неспособных сделать двухднев­ный переход до железнодорожной станции Чанлиндзы.

       Слова генерала Стесселя: «Люди стали тенями» — не были пустой фразой.

Генерал-лейтенант

А. М. Юзефович

                       

{351}

ПОСЛЕДНИЙ ПОХОД КРЕЙСЕРА «НОВИК»

 

       Адмирал Витгефт убит. В командование эскадрой вступает адмирал князь Ухтомский. В это время на «Аскольде» адмирал Рейценштейн, как командующий отря­дом крейсеров, поднимает сигнал: «Следовать за мной». За ним последовательно ложатся: крейсера «Новик», «Паллада» и «Диана» и дивизион миноносцев («францу­зов»). «Аскольд» развивает полный ход. Эту скорость выдерживает только «Новик». Остальные сильно отста­ют. Японские крейсера ложатся параллельным курсом с нами, слева четыре крейсера, справа — три. Задача, определенная: вырваться из окружения. Бой в полном разгаре. Вот-вот как будто выходим, но вдруг правая машина «Новика» сдала: загорелись подшипники.

Не­приятель настигает нас, но, решив очевидно, что мы по­кончены, погнался за «Аскольдом». Мы малым ходом на­чали отходить вправо, и вскоре скрылись в темноте, взяв курс на Киау-Чау (Центау). Войдя в форт, командир пригласил нас на военный совет, на котором все едино­гласно поддержали командира: не разоружаться, а сле­довать во Владивосток, но для прорыва через Цусимский пролив у нас из-за изношенности машин не было доста­точной скорости, и решено было идти кругом Японии. От немцев мы получили уголь и всё для нас необходимое, и около 4 час. утра покинули гостеприимный порт. Через семь дней мы счастливо достигли Мац-Мая, как поворот­ного пункта к заливу Анива (Сахалин). Туман покрови­тельствовал нам. При огибании мыса он, однако, рассе­ялся, и мы на берегу увидели станцию неприятельского беспроволочного телеграфа.

Настоятельная необходи­мость пополнить запасы угля заставила нас идти в Корсаковский порт, расположенный в глубине бухты Анива {352} (Сахалин). Сразу началась погрузка угля. Однако, око­ло 2 час. дня наш беспроволочный телеграф начал при­нимать неприятельские разговоры. Мы немедленно сня­лись с якоря, но тут же на горизонте появился крейсер типа «Цусимы», вооружение которого было значительно сильнее нашего. Первое время пришлось идти на сбли­жение. «Новик», не обладая своим нормальным ходом, не мог не принять боя. Мы легли параллельными курсами и бой начался. В продолжение часа мы обстреливали друг друга безрезультатно. Но вот несколько снарядов попа­дает в кормовую часть корабля. Румпельное, а за ним и кормовое отделение наполняются водой. Кормовая ба­тарея имеет большие потери в людях. Ранен лейтенант Штер. В это время раздается громовое «ура». «Цусима» прекратил огонь и под креном направился к своим бере­гам. На короткое время «Новик» усиливает интенсив­ность огня, но тут выяснилось катастрофическое поло­жение нашего корабля. При получении пробоины в кон­це боя, был подведен пластырь, оказавшийся поврежден­ным, но не столько он, сколько количество и род пробоин определили катастрофическое положение корабля. Ли­шившись управления рулем, мы медленно идем вглубь бухты. Крейсер всё больше садится кормой и ложится на правый бок.

Приходилось с левой стороны открывать кингстоны для выравнивания крена. «Новик» смертельно ранен. «Новик» погибает, не сложив оружия, а заставив сильнейшего себя противника отступить. Уже недалеко от берега «Новик» опустился на дно. Команда сошла на берег.

 

На следующий день появился крейсер «Титозе» и еще выпустил по останкам «Новика» несколько снарядов.

Капитан 2-го ранга С. П. Бурачок

{353}

 

НА «БАНКЕ» МИННОГО ЗАГРАЖДЕНИЯ

 

       Пятый месяц осаждалась Порт-артурская крепость.

       Неприятель, неся крупные потери, постоянно возме­щал их новыми и большими силами, подвозил всё более крупную и дальнобойную артиллерию. На установление связи с нашей армией надежды уже не было.

       В начале войны флот потерял, при гибели броненос­ца «Петропавловск», своего блестящего начальника ад­мирала Макарова, а затем в бою, при попытке соеди­ниться с Владивостокским крейсерским отрядом, и его ; заместителя — адмирала Витгефта.

       Сильно поврежденные стояли на внутреннем рейде линейные корабли, вернувшиеся в Артур. Лишь двум крейсерам и одному броненосцу удалось после боя про­рваться в нейтральные порты, где они были вынуждены разоружиться.

       Совет флагманов и командиров не находил возмож­ным для уцелевших кораблей предпринять новую по­пытку прорваться во Владивосток. Японский флот про­должал блокировать крепость с моря и принимать все­возможные меры, чтобы не дать нашим мелким быстро­ходным судам прорывать блокаду.

       Перекидным огнем своей дальнобойной артиллерии ему удавалось иногда обстреливать внутренний рейд, нанося повреждения линейным кораблям, поджигая угольные и масляные склады и мешая миноносцам при­нимать боевые и угольные запасы.

       Для усиления обороны артиллерия с наших линей­ных кораблей свозилась на береговые позиции, и из лич­ного состава формировались батальоны, под командою морских офицеров.

       Настроение осажденного гарнизона, несмотря на то, {354} что всё более стягивающееся кольцо неприятельских сил представляло роковую угрозу, было сравнительно бод­рое. Но на многих защитников крепости пережитое тя­желое время наложило свою печать, однако, бесчислен­ные примеры проявления исключительной доблести, са­моотвержения и исполнения долга, во время отражения штурмов, — восстанавливали дух одних, а других вы­зывали на новые подвиги, всегда дорого стоившие неприятелю.

       К этому периоду от нашего флота осталась боеспо­собной лишь часть минной дивизии, но с крайне утом­ленным личным составом.

       В день последнего выхода нашей эскадры, который, как упоминалось, закончился боем, я был назначен ко­мандиром одного из миноносцев. На мою долю выпало идти с тралом в головной паре, впереди эскадры, пока последняя выходила в открытое море, и получить пер­вое боевое крещение в бою с мелкими неприятельскими крейсерами.

       Морское начальство старалось использовать до кон­ца боеспособные миноносцы. Мы постоянно высылались в море, где вступали в перестрелки и бои с блокировав­шими выход из крепости неприятельскими мелкими су­дами. В разгар боя неприятель обыкновенно получал поддержку в виде крейсеров, с помощью которых ста­рался отрезать нас от нашей базы.

Под покровом ночи наши миноносцы ставили мины на путях крейсерства неприятеля, а днем готовились к ночным походам. Во время наступления неприятельских войск вдоль берега, во фланг береговым батареям, миноносцы высылались для обстреливания наступающих частей.

       Мне пришлось принять участие при таком обстреле в бухте Тахо. Обстреляв из орудий и пулеметов неприя­тельские войска и подбив одно их полевое орудие, я неожиданно попал под огонь искусно скрытой полевой батареи. Чтобы выйти из-под огня, пришлось дать пол­ный ход, и при этом миноносец совершенно случайно миновал две неприятельские мины заграждения. Обстрел оказался успешным, но мой миноносец сильно пострадал — в носовой части была пробоина, носовое орудие сбито {355} и много раненых и убитых. Но хорошо было и то, что удалось избегнуть мин. Мелко поставленные мины при отливе находились около одного фута под поверхностью, и в прозрачной воде были ясно видны, но лишь в рас­стоянии двух-трех футов. Такие две мины и были тогда внезапно замечены командой, и я услыхал крики: «мина -»— по правому», «мина — по левому борту». В этот мо­мент я как раз был занят управлением миноносца, чтобы избегать накрытий неприятельской артиллерии, и эти крики страшно усложнили мою задачу.

       На память об этом бое у меня сохранилась золотая монета: вечером, когда мы вернулись в гавань, ко мне обратился один из матросов с просьбой обменять золо­тую пятирублевку. Он мне доложил, что во время боя одним из осколков разорвавшегося в миноносце снаряда, был пробит его чемодан и срезана часть этой монеты. Он боялся, что после этого она потеряет полную свою ценность, а потому и просил дать другую. Я с удоволь­ствием это сделал и, вернувшись в Россию, приделал к монете колечко и выгравировал дату боя. По настоящее время она служит украшением браслета жены, напоми­ная ей перенесенные тревоги.

       Совместные переживания тяжелых испытаний всег­да особенно сближают людей, поэтому за время осады мы, офицеры, сблизились со своими командами и у нас установились чисто братские отношения.

       Однажды ко мне на миноносец явился вновь назна­ченный матрос, взамен отправленного в госпиталь. На мой вопрос, имеет ли он заявить какую-нибудь претен­зию, в смысле недополученного обмундирования или денежного оклада, он доложил следующее:

       В самом начале войны он состоял на крейсере «Боя­рин», взорвавшемся на мине заграждения. Срочный своз команды на конвоировавший крейсер миноносец лишил его возможности спасти свои вещи, а затем они были возмещены ему лишь частично.

       Вторично он потерял свои вещи, находясь на ми­ноносце «Стерегущий», который погиб в бою, при этом матрос был поднят из воды; конечно, у него всё погиб­ло, кроме того, что было на нем. В третий раз он {356} потерял всё при гибели броненосца «Петропавловск», когда его опять подобрали из воды. В его деловитом и про­стом докладе не было и оттенка рисовки или жалобы, казалось, что он находил естественным всё им пережи­тое. Теперь он лишь имел желание быть назначенным офицерским вестовым. Свою просьбу он объяснил же­ланием постоянно находиться в кормовой части мино­носца, т. к. опыт привел его к заключению, что, взрыва­ясь на мине, корабли получают пробоину в носовой ча­сти. Записав всё то, что ему следовало из вещей допо­лучить, я постарался внушить ему надежду, что у меня на миноносце ему уже не придется пережить четвертую катастрофу.

Увы, бедняге пришлось пережить еще худ­шее: хотя он и был снова спасен, но на этот раз был тяжело ранен.

       Вследствие участившихся внезапных обстрелов внут­реннего рейда и гавани, миноносцы и там не могли найти покоя. Неприятель, получая со своих наблюдательных постов точные сведения о месте, где стоят миноносцы, немедленно открывал огонь и быстро пристреливался, поэтому нам то и дело приходилось менять стоянку. Несмотря на свежие ветра и сильную волну, мы часто были вынуждены по ночам отстаиваться на наших ма­леньких якорях на наружном рейде или швартоваться к выбросившимся на берег японским транспортам, ко­торыми в свое время японцы пытались заградить выход из гавани. С наступлением более длинных ночей, уча­стились и наши ночные походы.

       Стоял октябрь. Этот месяц для меня был роковым, в течение его мне всегда выпадало переживать нечто особенно серьезное и неприятное. Между прочим, это вполне совпадало с тем, что было предсказано мне в первые годы службы.

       В ночь с 30 на 31 октября предстоял опять поход нашего дивизиона в составе восьми миноносцев. Перед походом утром один из моих офицеров в шутку сказал:

       — «вот видите, ваш несчастливый месяц прошел вполне благополучно». Но я перебил его: «а какое сегодня чис­ло?» — Он ответил: «Тридцатое». — «Значит, остается {357} еще тридцать первое, а русская пословица говорит — не говори скок, пока не перескочишь».

       Однако, поход прошел вполне благополучно и диви­зион подходил к месту якорной стоянки на наружном рейде. Казалось, на этот раз действительно октябрь за­кончится благополучно.

       После еще одной бессонной ночи, мы все предвку­шали радость хорошего отдыха, совершенно не думая, что самое неприятное нас ждет впереди.

       Внезапно раздался хорошо знакомый, роковой звук. Совсем близко от нас поднялся огромный столб огня и воды и как бы ожог нас. К своему ужасу мы увидели, что взорвался на мине «Стройный». Она взорвалась под его серединой и он буквально переломился пополам и стал быстро погружаться. Рейд огласился криками по­гибавших. Мы бросились спасать уцелевших. В первую голову раненых, а большинство оставшихся невредимы­ми сами доплыли к нам.

       Прошло не более трех минут, как не стало «Строй­ного», а шлюпки миноносцев уже возвращались, спас­ши всех, кто был на воде.

       Всё это время, как меня, так очевидно и других ко­мандиров сверлила мысль: «Случайная это мина, или мы на целом минном заграждении?»

       На моем миноносце нашли спасение: легко раненый командир «Стройного», тяжело раненый лейт. Я., мич­ман А., инженер-механик Н. и десять матросов.

       Командир «Стройного», входя на палубу пошутил: «Спасибо за помощь». Я всегда говорил ему: «Кому быть повешенным, тот не потонет». Взглянув на него, я не­вольно подумал: какой молодчина, и в такие минуты всё такой же выдержанный, спокойный и шутник. За командиром внесли тяжело раненого лейтенанта Я. Уло­жив его на одну из коек в кают-компании, мы стали пытаться своими неопытными руками его перевязывать и оказывать первую помощь теми средствами, которые имелись в нашей маленькой аптечке.

           

Среди спасенных был инженер-механик Н. За день до похода мне случайно пришлось услышать его разго­вор. Он, вернувшись вечером с берега, говорил, что {358} предчувствует скорую смерть и оттого закончил все расчеты с берегом. Мне не нравились такие разговоры среди офи­церов, так как это было падение духа, а офицер, пав­ший духом, бесполезен и даже вреден на службе и осо­бенно на миноносцах, постоянно подвергающихся боль­шому риску. Поэтому, прервав его, я посоветовал не делиться с другими такими предчувствиями, а лучше стараться найти себе замену и перейти на службу на берег. Увидав его теперь между легко ранеными, я на­помнил ему его разговор и указал на ошибочность его предчувствия.

       Когда перевязки были закончены, я объявил, что постараюсь срочно доставить всех раненых на госпиталь­ное судно «Монголия», чтобы передать их в руки опыт­ного хирурга. Но, увы, не суждено мне было это вы­полнить. Смерть безжалостно продолжала протягивать свои цепкие руки к тем, кто только что избежал ее.

       Я вместе с офицерами и командиром «Стройного» вышел на палубу. Последний, прихрамывая и опираясь на мое плечо, дошел до машинного кожуха и располо­жился там, а я поднялся на командный мостик. Заработали машины и дивизион медленно пошел в гавань. Новый взрыв. На этот раз под моим миноносцем, под кают-компанией и находящимся под ней бомбовым погребом. Меня сбило с ног. Ошеломленный ударом, я почувствовал сильную боль в голове, ломоту во всем теле и резкую боль в боку.[ldn-knigi3]

       Высоко взлетевшие и разрывавшиеся над минонос­цем снаряды дождем железных осколков осыпали палу­бу. Вопли и крики раненых на палубе и в воде снова огласил рейд.

       Собравшись с силами я сбежал с мостика. К тонув­шим полетели спасательные пояса, круги и койки. На всех миноносцах стали снова спешно спускать шлюпки и принимались все меры к спасению людей. Миноносец потерял устойчивость и накренился. Почти оторванная кормовая часть его с орудием продержалась несколько минут на воде, перевернулась и исчезла.

       Добравшись до места взрыва, я увидел ужасную картину: Мичман А. и инженер-механик Н. были {359} буквально растерзаны на части. Всюду среди развороченно­го помещения оказались части их тел. На койке, которая уцелела, продолжал лежать, как нам казалось, мертвый лейт. Я.

       Механик доложил, что переборка машинного отде­ления полностью уцелела и через нее проникала вода лишь через подшипники оторванных гребных валов. Од­нако, помпы успевали выкачивать просачивающуюся во­ду и, таким образом, часть миноносца, приблизительно на две трети корпуса, осталась на плаву и не угрожала затонуть. Мы стали грузить на шлюпки раненых, а затем и остальную команду, чтобы они скорее добрались до берега. Остальные миноносцы дивизиона благополучно сошли с минного заграждения и направились ко входу в гавань.

       При входе одной из шлюпок с ранеными я услышал обращенный ко мне возглас командира «Стройного»:

       «Спасибо за гостеприимство». Он был вторично ранен у меня, и всё же не падал духом, и юмор его не покидал.

       Как командиру корабля, мне не надлежало покидать его и в настоящем состоянии, а потому во время посадки людей на шлюпки я предложил желающим остаться со мной. Три офицера из четырех и семь нижних чинов за­явили готовность вместе со мной разделить участь миноносца.

       Снова взвился кормовой Андреевский флаг, но, за отсутствием кормы, на задней трубе. Мой корабль, как говорится, остался «без руля и без ветрил», в букваль­ном смысле, и ему оставалось плыть «по воле волн». Но это было бы еще полбеды, — но ведь плыть-то приходи­лось по минному заграждению, да еще без всяких спа­сательных средств. Признаюсь, я чувствовал себя весь­ма неуютно, более неуютно, чем когда-либо раньше. К тому же страшно усилилась боль — в голове и боку, начались головокружения и схватки в сердце. Это мало способствовало улучшению моего настроения.

       Накренившийся миноносец, с оторванной кормой, исковерканной палубой, с развороченными и задранными вверх стальными листами, кое-где лужи крови и, наконец, два растерзанных и как бы прикованных {360}

к корпусу корабля трупа. Всё это представляло собою удручающую картину.

       С трудом удавалось поддержать пар в одном кот­ле для работы машинной помпы. У уцелевшего носо­вого орудия, под руководством бравого лейтенанта Т., приготовлялся запас снарядов на случай появления неприятеля.

       Время шло, и миноносец всё время несло ветром в море, так что мы уже могли считать себя вне минно­го заграждения.

       Да, не удалось утомленным людям на береговых наблюдательных постах оберечь наружный рейд от не­приятельской постановки мин. Береговые батареи бы­ли вынуждены соблюдать строгую экономию в расхо­де боевых ракет и пользовании прожекторами, поэто­му рейд освещался только, когда замечалось что-либо подозрительное. Дорого обходилась эта вынужден­ная экономия нам, и на этот раз мы заплатили двумя миноносцами и жизнью многих людей. Каждый день осады неумолимо требовал своих жертв.

       Стоя на палубе и опершись на боевую рубку, я обегал взором мрачный горизонт, над которым при свежем ветре неслись темные тучи в сторону непри­ятеля, будто желая сообщить ему о нас и вызвать за легкой добычей.

       Не ошибались, в таком случае, тучи, забывая, что над миноносцем, хотя и подбитым, всё еще развевался Андреевский флаг.

       Не осиротел еще корабль, не оскудели силы и со­знание долга его готовых защитить его борцов. Если будет надо, они найдут в себе силы под грохот послед­него орудия прославить свой флаг и исполнить свой по­следний долг, не сдадут миноносца врагу.

       Только после двухчасового такого тяжелого со­стояния подошла к нам помощь из Порт-Артура и буксирный пароход притащил миноносец в гавань.      

Из моей разрушенной каюты мне был передан уце­левший, но поврежденный осколком образок, сопутство­вавший мне с первых лет моей службы, во всех моих плаваниях и странствованиях.

{361} Когда всё благополучно закончилось, мои нервы больше не выдержали, и к вечеру, в почти бессознатель­ном состоянии, я был доставлен на госпитальное судно «Монголия».                                  

           

 

 

Теперь, вспоминая всё пережитое, я могу только преклониться перед той доблестью, которую проявил в эти трудные минуты экипаж миноносца, свято исполняя свои долг и помогая своему командиру в часы тяжелых испытаний.

Контр-адмирал

Г. О. Гадд

 

{363}

 

НОЧЬ НА 20 ДЕКАБРЯ

 

       Кроме случайной осведомленности о ходе боевых действий в этот знаменательный день сдачи Порта-Арту­ра, я знал также о состоянии здоровья гарнизона к это­му дню и его численности. Эти мои сведения не были случайными. Мало того, они были собраны мною лично и по собственной инициативе.

       В виду важности их для оценки боевой мощи гар­низона к последнему дню обороны, я расскажу, как и почему они были собраны мною. Это поможет понять происшедшее около форта III и укрепления III 19-го де­кабря 1904 года.

       С ноября месяца цынга приняла характер опасной эпидемии. На

1-м боевом участке сухопутного фронта крепости, начинавшемся от берега моря и Крестовых ба­тарей, и оканчивавшемся фортом I, в течение 6 меся­цев тесной осады находился один из перевязочных пунктов моего отряда.

Хотя почти никаких боевых действий на этом уча­стке, кроме бомбардировок не было, за медицинской по­мощью на пункт в ноябре месяце стали приходить из окрестных батарей и окопов более 100 человек ежеднев­но. К концу месяца число это дошло до 160 и более. На 90% это были больные цынгой, среди которых было очень много тяжелых случаев.

       Обеспокоенный этим фактом, особенно по причи­не нашей беспомощности в борьбе с этой болезнью (точных причин которой тогда мы не знали), я решил выяснить ее размеры, хотя бы на своем участке и про­извести однодневную перепись всех больных, путем осмотра всего личного состава боевого участка.

       При этом учитывались случаи с очевидными {364} объективными признаками: кровоподтеки на теле, опухоли на лице, разрастания и опухоли на деснах, затвердение и анкилозы (опухания суставов — твердые и безболезнен­ные на конечностях).

       Перепись, произведенная 28 ноября, показала, что на участке состояло всего 1.200 человек, из коих боль­ных цынгою было 21%.

       Ввиду явного и быстрого разрастания эпидемии, перепись была повторена 12 декабря. Из 1.100 человек цынготных среди них было уже 40%.

       Среди больных одна треть состояла из калек, кото­рые по причине опухоли суставов совершенно не вла­дели рукой, ногой и т. д. и требовали еще постоянного ухода за собою

(Все эти данные в моем рапорте были мною доложены ге­нералу Стесселю через флагманского доктора эскадры А. А. Бунге и дошли до него своевременно. В этом же рапорте я рекомен­довал властям использовать полным рационом муку, которую недели за две до падения крепости доставил прорвавший япон­скую блокаду английский коммерческий пароход под мистическим именем «Кинг Артур».

Я наивно полагал, что достаточно бороть­ся с голодом, чтобы побороть цынгу. Из-за бомбардировок, кор­ректируемых с Высокой Горы, пароход не успели полностью разгрузить.

           Эти данные о переписи были мною напечатаны в журнале «Морской врач», вошли в официальную историю войны комиссии генерала Гурко и помещены в томе, составленном полковником А. В. Шварцем, позднее генерал-лейтенантом, профессором и на­чальником Военно-инженерной Академии.).

       Команда за эти две недели на этом участке не переменилась, поэтому статистика была точ­на. Если же учесть, что гарнизон участка, уменьшив­шийся на 100 человек (8% за счет ушедших в околодки и госпитали), то процент больных в строю на этом уча­стке был не 40%, а больше.

       Питание на всех боевых участках крепости было одинаково. Поэтому можно думать, что во всей крепости к 12 декабря в строю на линии обороны находилось так­же 40% больных, не годных к бою или мало активных.

       Если цынга за две недели удвоилась, то это была опасная эпидемия, и ко дню сдачи крепости, в ночь на 20 декабря, процент больных в строю, вероятно, равен был половине наличного состава. Цынга съела Артур!

       Официально в последний день в строю на линии {365} обороны в 25 верст состояло около 25.000 человек (пе­хоты, артиллерии, сапер и моряков), а фактически бой­цов было лишь половина этого числа. Если же учесть эту грозную действительность, нам легче будет понять всё то, чему я был свидетелем у штаба генерала Горбатовского 19-го декабря и в ночь на 20-ое, и то что я видел в городе на утро.

Недостаточность боевого элемента стала очевидной уже в середине ноября, в критические дни штурма Высокой Горы. Недостаток резервов был так трагичен что генерал Стессель особым опубликованным приказом по­требовал спешного формирования особых рот из частей госпитальной прислуги. В эти дни сами госпиталя буди переполнены и ранеными и больными. Смертность в них была очень велика.

       Эти госпитальные роты из нестроевых наполовину полегли на Высокой Горе в штыковом бою.

       Одной из таких рот добровольно командовал воен­ный врач Прусс. Другой ротой моряков из десанта ко­мандовал в бою морской врач Рейнвальд.

       Кроме того, призвано было и ополчение, которого, однако, за незначительностью русского населения в этом крае, в самом Артуре оказалось что-то только полтора­ста человек- Во главе их упражнялся в стрельбе пред­седатель местного русского Красного Креста Иван Петрович Балашов. Никакого значения ополчение не имело.

       В качестве командиров рот в штыковую атаку на Высокую Гору посылали нестроевых инженер-механиков флота. Тогда инженер-механики не имели даже чинов, а носили звание «младшего» и «старшего» инженер-механика. Солдаты механикам чести не отдавали, а матросы — только своего корабля. В форму одежды их совсем не входила морская сабля (которую в то время носили даже морские врачи), а только кортик.

       Одной из таких рот по назначению начальства ко­мандовал и ныне здраствующий в Париже, тогда «млад­ший инженер-механик», а теперь капитан I ранга В. П. Орлов-Диаборский.

       С вечера получив приказ о назначении его команди­ром роты матросов, на утро Орлов повел ее на Высокую {366} Гору.

Там в штыковом бою из роты в 262 человека бы­ло убито 60 и ранено 140. В числе убитых был и его единственный субалтерн морской прапорщик Сероштан из коммерческих моряков.

       Сам Орлов пошел в атаку с палкой в руках, и толь­ко во время боя взял винтовку, лежавшую возле убитого матроса, и сам штыком убил японца.

       Всё это Высокой Горы не спасло. После более чем недельного штурма она пала.

       Сколько там погибло народу за этот десяток дней? Вспоминаю только моих знакомых и соплавателей: мич­манов Соймонова и Алексеева, лейтенанта Лаврова...

       С этого дня, кажется, это было 22 ноября 1904 го­да, Новый город стал обстреливаться с Высокой Горы прицельным ружейным огнем, а перекидная стрельба из осадных орудий по стоявшей на рейде эскадре стала корректироваться с этой же горы. Участь наших кораб­лей с этого дня была решена окончательно. Всё это про­изошло еще при жизни души обороны — генерала Р. И. Кондратенко.

       Генерал Кондратенко оставался активным руково­дителем сухопутной обороны и после падения Высокой Горы. Он был убит 2-го декабря на форту II.

       К этому печальному дню крепость Порт-Артур в своей боевой мощи сильно ослабела на обоих сухопут­ных фронтах, и на западном, и на восточном.

       Если учесть к тому же очень быстрое развитие цынги в последний месяц, то станут понятными и события последнего дня обороны.

       В ожидании ночных событий я решил прикурнуть и лег в носилки в одном из более спокойных магазинов, укрывшись шинелью.

       Только я задремал, слышу: меня окликает прапор­щик Савицкий, сын командира 14-го стрелкового полка, мой знакомый, наш частый гость. Он был в пальто и фуражке и, стоя у открытой двери, с волнением сказал мне:

{367} — Доктор, доктор, сейчас послан парламентер с белым флагом! Я только приехал верхом из города. Там все говорят об этом! Послан прапорщик такой-то. Кре­пость сдается!

       Я оторопел от этих слов, не понимая их смысла. Несмотря на всё описанное мною о последнем дне у шта­ба Горбатовского, могу сказать, что ни от кого, ни от самого генерала, ни от кого либо из его офицеров, вра­чей, матросов, солдат, санитаров или фельдшеров я не слышал ни одного слова о возможности сдачи крепости. И сам об этом не думал. Так не похоже было на это всё, что я видел в течение всей обороны Порт-Артура и в его самые критические часы. Все опасались взятия, разгрома, обхода, чего хотите, но не говорили о до­бровольной капитуляции.

       После переполоха, открывшего нам глаза, мы по­чувствовали приближение конца и конца скорого. Мы ждали последней кровавой бани, но не этого. Генералы, солдаты, офицеры вели себя не так, как почему-то в последние часы повел себя генерал Стессель. Это трудно понять.

       Конец и бесцельность обороны выяснились не 19 де­кабря, а после отступления Куропаткина от Ляояна. Дальнейшая оборона имела только моральное значение. Артур был обречен давно, но для чего надо было испач­кать эту легендарную защиту в последние часы перед собственной кончиной?

           

Ясно, как сейчас, помню, мне показалось в полу­мраке, что огромный железный занавес, как в театре, медленно опустился пред моими глазами и скрыл за со­бою этот странный и увлекательный год человеческого безумия. Я стал вспоминать далекий, далекий родной дом, свою любовь, близких и как-то в глубине моей ду­ши вспыхнули огоньки, угасшего, казалось, в этой кро­вавой каше моего прошлого и... будущего.

       Когда я вышел на люди, все обсуждали это сенса­ционное известие. В штабе, видимо, не знали больше того, что привез из города Савицкий. Но хотя стрельба нисколько не изменилась в своей интенсивности, с Кур­ганной батареи телефонировали, что к японцам послан {368} парламентер; он прошел близко к ним по долине Лун-Хе, это был прапорщик такой-то и отправился он с белым флагом и горнистом.

Потом подобные сообщения получены были и из других пунктов. Надо заметить, что уже месяц назад был подобный случай выхода парла­ментера. Но тогда инициатива шла от японцев, с нашей же стороны был только ответный жест. Тогда дело шло об уборке раненых. Поэтому, вероятно, это многих не удивило. Стрельба продолжалась по-прежнему. Об истин­ной причине посылки мы узнали только благодаря пра­порщику Савицкому. Но вскоре в штабе уже не скры­вали о возможности сдачи крепости. Генерал Горбатовский сидел в пальто и фуражке, молчаливый и задум­чивый.

       Часов около 10 вечера я был в комнате штаба. Кро­ме самого генерала и меня, других офицеров и солдат не было. Вдруг телефонный звонок. Генерал говорит мне: «Подойдите к телефону, доктор». Я подошел. Ко­мандир Курганной батареи сообщал в штаб, что пра­порщик такой-то отказался выполнить приказание. Он просит доложить об этом генералу.

       Я передал его превосходительству.

       — Вот видите, начинается развал, — мрачно устре­мив глаза в пустой угол комнаты, негромко сказал ге­нерал.

       Между тем стрельба, обычная в это время, на всем участке продолжалась. Офицеры же на Курганной ви­дели парламентера, а может быть узнали о цели его миссии. Этого было достаточно, чтобы железный гарни­зон сразу стал сдавать, даже в офицерской среде про­славленной Курганной батареи.

       Подобный развал был, очевидно, вполне естествен­ным явлением. Каждый из нас в течение тех восьми ча­сов, которые протекли от момента, когда мы узнали о посылке парламентера с белым флагом (это было около б час. вечера), до момента внезапного прекращения стрельбы с обеих сторон, в той или иной мере так же внутренне переродились. Не только всё прошлое в Арту­ре, но и всё еще текущее, связанное с войной и обороной, как-то поверхностно проходило уже мимо нашего {369} внимания и нашего интереса. Какие-то новые мысли и но­вые заботы охватывали нас всех. Я ясно помню это по себе. Но из коротких реплик и вопросов друг другу, ясно было, что все уже думами оторвались от боевых интересов и уносятся куда-то далеко, за десять тысяч верст на Родину.

       Единственной тревогой в глубине души было толь­ко, какие условия предложат японцы, примут ли их на­ши? Или опять то же, и назад к крови, смерти, пушкам и злобе? Ах, не сорвалось бы!

       Вскоре после полуночи в штабе стало известно, что соглашение состоялось. А ровно в 2 часа ночи стрельба вдруг с обеих стороны прекратилась.

Мы выходили на площадку перед штабом и не верили своим ушам. Сна­чала даже страшно становилось. За шесть месяцев тес­ной осады мы так привыкли к непрекращающейся ни на минуту пушечной стрельбе и ни на одну секунду — ру­жейной, что нас пугала эта только что наступившая мо­гильная тишина, которая несла нам жизнь.

Я вспоминаю, в средние месяцы осады мы иногда также удивлялись сравнительному боевому затишью и с офицерами Крестовых батарей, стоявших у самого моря на вершинах холмов, выходили проверить наши впечат­ления.

       С батареи № 19 капитана Кичеева открывался вид почти на весь город, Старый и Новый порт, внутренний рейд, эскадру и на всю линию обороны с тыла. Мои сту­денты Лютинский и Подсосов, лейтенант Винк, капитаны Кириллов, Кичеев и я в ночной тишине старались пой­мать паузу, хотя бы в десять секунд. И не могли! Если было тихо невдалеке от нас, то на других отдаленных участках нашего фронта, либо в стороне Высокой Горы стрельба пушечная, пулеметная и залповая из ружей ни на минуту не прекращалась на линии обороны осажден­ного и блокированного Порт-Артура.

       И теперь вдруг всё это замолкло.

       Симфония смерти, горя и легендарной доблести кончилась.

       Артур достоин своей Илиады.

 

{370} Вскоре стали известны в штабе в главных чертах условия сдачи. Я получил от флагманского доктора эскадры А. А. Бунге распоряжение по телефону не от­пускать свою команду матросов и фельдшеров на сбор­ный пункт для пленных и явиться за инструкциями к санитарному инспектору морского управления при на­местнике И. В. Ятребову утром, в 10 часов.

       Обсудив со студентом Лютинским положение, реши­ли вместе с ним тотчас ехать на наш второй перевязоч­ный пункт, впереди Крестовой Горы, где оставалась вто­рая половина моего отряда и где хранилось наше казен­ное и личное имущество. Фельдшеру же Чаеву я поручил собрать все наши тележки для перевозки раненых, но­силки и прочее имущество, проверить команду и тотчас же в течение ночи привести их тоже под Крестовые ба­тареи

(По уходе гарнизона в плен, в госпиталях, околодках и про­сто в казармах японцами обнаружено было 18.000 больных и ра­неных.

           Число убитых и умерших точно неизвестно.

           По сведениям Главного военно-медицинского управления (за­ведомо неполным и неточным, так как они были составлены на основании письменных документов, дошедших из Артура до Пе­тербурга, — а что там творилось в последние дни?) в Порт-Ар­туре погибло (убито и умерло от ран и болезней) сухопутных чинов около 12.000 человек.

           Морские команды потеряли: на суше при защите крепости 1.500 человек, в морских боях у Порт-Артура и на кораблях при бомбардировках 1.200 человек; число умерших от болезней — не­известно. Всех умерших в морских командах было свыше 3.000 че­ловек. Общие потери сухопутных и морских чинов в Артуре, по официальным данным, составили свыше 15.000. По другим же данным, число потерь в Артуре убитыми и умершими около 20.000. Первоначальная численность всего личного состава армии и фло­та около 50.000 чел. Следовательно, приблизительно каждый тре­тий из гарнизона положил жизнь свою в Артуре.).

       Выяснилось, что по особому пункту капитуляции весь медицинский персонал остается в Порт-Артуре для ухода за нашими ранеными, переполнявшими госпиталя, полковые околодки и казармы. Все мы до их выздоров­ления или эвакуации японцами остаемся в распоряжении своего начальства, но под общим наблюдением япон­ского санитарного корпуса армии ген. Ноги. Всем офи­церам оставлено холодное оружие.

{371} Мы вызвали из нашего резерва пароконного извоз­чика для перевозки раненых, попрощались с военными врачами и офицерами штаба и сели с Лютинским в эки­паж, приказав нас везти.

       Было тихо. Всё кругом подозрительно молчало. Подмораживало. Подходило к 3 часам ночи, ночи темной.

       Где-то вдали иногда слышались отдельные выстре­лы из винтовок.

       На батарее у капитана Кичеева уже были в сборе офицеры окрестных батарей, обычно посещавшие его гостеприимный «дом». Собрались штабс-капитан Кирил­лов с 20-го номера, кап. 2 р. Скорупо, который командо­вал здесь сектором морских батарей (зять адмирала Старка), мичман фон Бок (георгиевский кавалер и впо­следствии зять премьера Столыпина) и лейтенант Винк, командир китайской большой пушки.

       Солдаты, любившие своего командира Кичеева, бы­ли очень ласковы с ним, сожалели, что расходятся на­всегда. За одно были очень предупредительны и со все­ми нами, особенно вестовые.

       Всех удивил Скорупо. Фома Романович самым тща­тельным образом упаковывал в бетонном каземате свои чемоданы. На каждом наклеил на английском языке свой Петербургский адрес и записку японскому начальнику с просьбой переслать его личные вещи по его адресу. Мы смеялись и над его аккуратностью и над его надеждами.

       — Ну, теперь опять начнете есть мясо, не боясь, что поднесут вам конину за говядину, или ослятину за телятину, — шутили мы все.

       Со Скорупой во время обедов у Кичеева произошел следующий случай, всех нас долго смешивший, а его до крайности опечаливший.

       Повар Кичеева всех нас три раза в неделю кормил маленькими кусочками конины, либо мулятины, а то и ослятины. Скорупе же (приказано было Кичеевым) ве­стовые говорили, что это говядина или телятина. Он верил этому и ел. Но как-то он зашел в кухню и увидел ногу лошади, да еще с подковой. Страшно был обижен и больше мяса не ел, хотя его вообще давали очень мало, даже конского.

{372} Ни печали, ни радости не было среди нас в эти ми­нуты, а какая-то нежная грусть. Невольно обращаясь к прошлому, быстро и отрывочно все мы вспоминали и особо грустное, и особо смешное, чему были свидетелями и участниками на Крестовой Горе и на ее четырех ба­тареях.

Из всех углов крепости, где мне пришлось бывать и работать за время осады, наиболее близким мне был этот уголок. Люди ли здесь были лучше и приятнее, или сама жизнь здесь была больше по сердцу, но о Крестовой Горе и моем пункте под нею я вспоминаю до сих пор, как о милом этого тяжкого 1904 года.

       С нами здесь еще до середины ноября был скромный юноша, «брюнет могучий», мичман Алексеев. Когда дела на Высокой Горе пошли хуже, вдруг по телефону его вызвали в экипаж, а на утро мы узнали, что его уже нет в живых. Ночью его послали на Высокую с ротою мат­росов, и в ту же ночь он был убит в штыковом бою.

       Высокая была далеко от Крестовой Горы, на проти­воположном конце крепости, но очень хорошо была вид­на нам в бинокль, даже простым глазом. Взирая отсюда в ее сторону, даже во тьме, в последний раз, могли ли мы не вспомнить наших приятелей, еще так недавно сидевших здесь с нами за общим столом!

           

Приближалось утро, нужно было спешить к своему отряду.

       Мы обнялись с Кичеевым, пожали руки остальным и пошли обратно к себе вниз. У нас все спали. Фельдшер Чаев с командой и обозом прибыл из-под Орлиного Гнез­да. Было получено распоряжение по телефону: всем во­инским командам оставить всё оружие на месте и воз­вратиться в город в свои казармы, кажется, с 8 час. утра.

       Студент Подсосов был уже откомандирован обрат­но на госпитальное судно «Монголия». Я остался с од­ним помощником Лютинским. Оружия у нас, кроме моей сабли, не было, а казенное имущество нам могло еще пригодиться. Мы отправились в барак 7-й роты Квантунского флотского экипажа, который занимал теперь {373} мой отряд, чтобы проверить, не забыли ли чего-нибудь нужного.

       Мы решили немного вздремнуть до утра и, направ­ляясь в свой блиндаж, вышли опять в нашу милую до­линку, на которой столько раз на нас охотились 25-пудовыми снарядами «джапы», а мы так ловко изворачи­вались, убегая от них за скалы, что уцелели и... еще бу­дем жить, а может быть... и не тужить.

 

       В долинке была тишина, темнота могилы и безлюдье пустыни. Только за оврагом через мостик одиноко сто­ял, чуть заметный во мгле, давно уже пустовавший не­большой деревянный барак командира 7-й роты Квантунского флотского экипажа, поручика Тапсашара.

       Мы направились к домику и остановились на мо­стике. Ни Тапсашара, ни его роты уже не было. Они погибли в ночь с 15 на 16-ое октября впереди фор­та № 3 во время вылазки, выбив японцев из трех рядов окопов, и тем спасли форт, на который 17 октября, сутки спустя, неприятель обрушился всей силой во время ге­нерального штурма крепости.

       Не вышло у него! И форт уцелел! И штурм был отбит!

       Свежая рота Тапсашара из морского резерва с такой силой ринулась на врага, что из 160 человек при первом же, поразившем даже генерала Ноги и самого микадо, натиске, был убит впереди роты ее командир и 60 мат­росов. Оставшаяся на руках унтер-офицеров рота в течение всего дня удерживала занятые окопы и ночью на 17-ое передала их смене.

       За сутки рота потеряла убитыми и ранеными весь состав. Уцелели невредимыми только не бывшие в бою 2 матроса (артельщик и повар) и солдат — вестовой командира роты. За отсутствием состава и резервов для восстановления, 7-ая рота Квантунского флотского эки­пажа была приказом по экипажу расформирована.

       Лично я помню о поручике Тапсашаре следующее. Познакомился я с ним случайно в апреле 1904 года. Я сидел в канцелярии нашего Квантунского флотского экипажа у казначея Клафтона и от скуки стал рассмат­ривать раздаточную ведомость на жалованье офицерам.

{374} Вижу странную фамилию — Тапсашар. Я никогда не слыхал такой фамилии у крымских караимов и не заме­тил бы ее, если бы сразу не обратил внимания на ее пе­ревод: «Тапсаашар, что по-тюркски значит: если най­дет, то съест», Есть даже у нас такая поговорка: тапса-ашар, тапса-басар. Мне сразу пришла мысль, не караим ли, и я спросил у Клафтона:

       — Кто этот офицер?

       — А к нам назначенный 5-го Восточно-Сибирского полка, инструктор для новобранцев.

       — Передайте ему, что я хотел бы видеть его, — попросил я казначея. Узнав мою фамилию, хорошо из­вестную у крымских караимов, Тапсашар скоро со мною познакомился. Нам обоим казалось тогда, что мы един­ственные караимы в Порт-Артуре, и, как ни странно, оба оказались во флоте и в одной части. Позднее судьба нас сблизила.

       Когда началась тесная осада, 1-й морской санитар­ный отряд, которым я командовал, состоя в дивизии ген. Кондратенко, после отступления с Зеленых гор, был назначен на 1-й боевой участок крепости впереди Кре­стовой батареи, у самого морского берега. Там же сто­яли бараки 7-й роты Квантунского экипажа, которой командовал поручик Тапсашар. Окопы на линии оборо­ны, которые он занимал, были на склоне небольшого холма, который разделял нас.

       До октября японцы не штурмовали этого участка крепости, а ограничивались лишь бомбардировками из крупных орудий. Жизнь была тихая, я и мои помощ­ники, студенты 5-го курса Военно-медицинской Акаде­мии Лютинский и Подсосов, перезнакомились и подру­жились со всеми офицерами окрестных рот и батарей, особенно же с поручиком Тапсашаром, самым близким нашим соседом. В большой дружбе были с ним мои сту­денты: были партнерами в карты — любили этот спорт.

       Лютинский, фотограф-любитель, много раз снимал 7-ую роту и ее командира и оставил видимые следы тех страдных дней нашей молодости. Фотографии эти напе­чатаны в «Правде о Порт-Артуре». Скромные лица этих юношей, матросов и солдат, облики их молодых {375} начальников, офицеров, когда-то наших друзей и приятелей, воскрешают в моей памяти далекое прошлое, теперь мною излагаемое.

       В начале октября рота Тапсашара из спокойной по­зиции в окопах впереди Крестовых батарей была пере­ведена в резерв штаба генерала Горбатовского и рас­положилась за Владимирской Горкой, в ею же устроен­ных временных блиндажах, покрытых рельсами.

       Половина моего отряда через несколько дней тоже была переведена к штабу генерала Горбатовского.

       Тапсашар пригласил меня к себе в блиндаж на обед. Шел обстрел этого места шрапнелью, которая ба­рабанила часто по рельсовой крыше нашего блиндажика, настолько низкого, что в нем было свободно только сидеть. Ходить же можно было только согнувшись.

       Денщик угостил нас из ротного котла, и мы стали пить турецкое кофе. Поручик Тапсашар подробно рас­сказывал мне, что сегодня на рассвете сам генерал Горбатовский водил его по укреплениям, чтобы показать, что он должен завтра, чуть начнет светать, сделать со своей ротой.

       Японцы очень близко подвели к краю нашего форта свои окопы и крытые ходы. Нет сомнения, что в бли­жайший штурм, к которому они явно готовятся, их удар будет направлен на это важное место, которому грозит опасность. Нужно очистить ближайшие к форту окопы от неприятеля.

       В течение двух предшествовавших ночей генерал уже посылал 9-ую и 8-ую роты Квантунского экипажа для той же цели, но, несмотря на значительные потери, они успеха не добились. Это были роты штабс-капитана по адмиралтейству Матусевича (9-ая) и поручика-стрелка Минята (8-ая). Тапсашар подробно объяснил мне, что надо сделать, чтобы добиться успеха, и в чем была ошибка его предшественников. В это время опять сильно забарабанила шрапнель по крыше нашего блиндажа.

 Я подумал: если здесь так барабанит, то лучше злоупотребить гостеприимством и выпить еще кофе, чем вылезть наружу. Что же будет завтра на рассвете, ког­да 7-ая рота нашего экипажа (я также числился в {376} Квантунском экипаже) пойдет выполнять задание Горбатовского?

       Барабанная дробь шрапнели прервала профессио­нальную ажитацию офицера-инструктора. Его оживле­ние как-то завяло, он задумался на минуту, потом рас­стегнул борт сюртука и стал шарить в боковом кармане.

       — Вчера ночью я много проиграл в карты. Не вез­ло. У меня осталось только триста рублей. Если вы бла­гополучно вернетесь домой, передайте их моей матери... Они мне больше не нужны, — на минуту задумавшись прибавил Тапсашар и вручил мне три сотенные бумажки.

       В эту ночь на перевязочном пункте, что в сарае у штаба Горбатовского, я был ночным дежурным врачом. Было относительно тихо, и около полуночи я задремал на нарах, конечно, не раздеваясь. Там никто не разде­вался неделями. Около 4 часов утра я был разбужен внезапной страшной стрельбой нашей артиллерии с бли­жайших фортов и залпами неприятеля.

       — Ну, думаю, седьмая рота пошла в атаку. Через полчаса стали прибывать раненые. Было темно. Всё это были раненые окрестных частей и укреплений, втянутых в общий план наступленья.

       Вскоре по одиночке стали появляться и матросы 7-й роты. Кто-то в толпе, скопившейся в темноте у две­рей сарая, крикнул:

       — Ротного убило! Ротного убило!

       У меня екнуло сердце, — не Тапсашара ли? В этот момент я перевязывал тяжело раненого татарина-стрел­ка, унтер-офицера 7-й роты, мне хорошо знакомого еще из-под Крестовых гор. Он был ранен осколком снаряда в череп. Ему снесло часть черепной кости, и твердая мозговая оболочка была обнажена совершенно и резко пульсировала, заливаясь кровью.

       Этот большого роста молодец, сам на ногах при­шел на перевязочный пункт. Он шатался из стороны в сторону и мычал от боли, слегка покачивая залитой кро­вью головой.

       Видя невозможность помочь несчастному, я стал накладывать ему готовую повязку, усадив на нары. Что­бы как-нибудь отвлечь его от ужасной боли и {377} непоправимого горя, заговорил с ним по-татарски. Реплики не по­следовало. Он побледнел и свалился на нары.

       Раненые всё приходили, и их приносили десятками из окрестных частей и нашей 7-й роты. Подошли и дру­гие врачи, но мы едва успевали отправлять одних, как приносили новых.

       На утро, когда взошло солнце, с окрестных бата­рей и укреплений увидели следующую картину. Далеко вниз под фортом № 3 лежал в серой шинели и черной папахе поручик Тапсашар. Он держал в правой вытянутой руке обнаженную шашку, направленную острием в сторону неприятеля. Вокруг него венком лежало около 60 трупов матросов, юношей последнего призыва, ко­торых он инструктировал сам и сам же повел их в пер­вый и последний славный бой.

       Картину эту с фортов наблюдали почти без изме­нений несколько дней и после отбития октябрьского штурма. Но потом, одной ночью, тело поручика Тапса­шара исчезло. Матросы же, павшие около него, остава­лись по-прежнему на месте брани.

       В ноябре на линии обороны впереди штаба генера­ла Горбатовского состоялось перемирие на несколько часов для уборки раненых. Наши офицеры заметили, что японцы тщательно ищут среди трупов кого-то. Пос­ле вопросов оказалось, что они ищут тело какого-то большого самурая. Поиски японцев были тщетны; тогда они объяснили, что тот, кого они ищут, руководил днев­ным штурмом Курганной батареи, предпринятым недав­но ими. Командир Курганной объяснил, что все трупы японцев, проникших на его батарею, были похоронены в общей могиле за батареей. Присутствовавший же на церемонии перемирия начальник этого боевого участка поручик Карамышев рассказал японцам, что снял с уби­того на батарее офицера особенную саблю и приказал принести ее.

Когда японские парламентеры увидели саблю, на которой были какие-то надписи, все стали низко, в пояс, ей кланяться, и, шипя, втягивать в себя воздух (знак особого почтения).

Тронутый этой сценой Карамышев великодушно {378} возвратил японцам снятую им с убитого самурая саблю. Тело же этого самурая, опознанное ими по этой сабле, как выяснилось из разговоров участников атаки, было зарыто в братскую могилу около Курганной, вместе со всеми сопровождавшими его храбрецами.

       Атака эта была особенной. Японцы внезапно, среди бела дня, ворвались бешенным натиском на Курганную. Русские в этот момент обедали. Обедавшие, «чуть не с ложками» (выражение очевидца) бросились в штыки и перекололи всех. Старший из японцев, полковник гене­рального штаба, на хорошем русском языке сказал ко­мандиру Курганной, подарившему японцам саблю са­мурая, что по окончании войны, если он сделает честь японцам посетить их страну, двери всех японских домов будут перед ним гостеприимно открыты.

       Недавно скончавшийся в Париже полковник Яфимович (георгиевский кавалер и бывший полицеймейстер императорского Александрийского театра) состоял (тог­да еще подпоручиком) в составе гарнизона Курганной. Он присутствовал при процедуре перемирия и был сви­детелем почестей, возданных японцами сабле самурая.

       Когда перемирие окончилось, вновь началась стрель­ба с обоих сторон. Взаимокалечение и взаимное убийство случайных, неведомых жертв с обеих сторон, без пере­рыва тянувшееся уже шесть месяцев, вошло опять в норму.

       Главный штурм в ноябре японская армия совершала на западном фронте, на гору Высокую, поэтому на во­сточном возможны были нежности, вроде уборки ра­неных.

       На следующий день после перемирия в тот же час и в том же месте, как накануне, опять из японского окопа неожиданно показался белый флаг и заиграл гор­нист. Вскоре то же сделано было и с нашей стороны.

       Когда стихла стрельба на участке и парламентеры встретились, японцы вручили русским в подарок несколь­ко корзин с яствами и напитками. После этого вдали из японского окопа вышло несколько японских солдат. Они подняли на плечи какой-то ящик и поднесли его к ме­сту встречи парламентеров. Японцы объяснили русским, {379} что это тело русского офицера, выбившего два баталь­она японцев из окопов под самым гласисом форта в средине октября. Об этом подвиге русского было доне­сено микадо. В воздаяние за саблю самурая, им возвра­щенную, они теперь возвращают тело этого храбреца.

           

 

...После запросов и переговоров, мы с Лютинским в темноте снесли труп Тапсашара в овраг, где стояла телега, уложили на доски, прикрыли рогожей. Возница дернул вожжи, вскоре выехали на шоссе. Лютинский вернулся на пункт, я же решил проводить покойника до поворотной скалы. Ни души кругом не было видно. Сто­яла темная ночь.

       Не прекращающаяся ни на минуту стрельба из ору­дий и ружей с обеих сторон была последним ночным салютом в честь покойника-храбреца, нашего друга.

       Минут через пять, в полной тьме я остановился и произнес традиционное у караимов: «Аллах, рахмет эт-сын!» Господь да помилует! — и повернул назад.

       Через сутки я сменился и к 8 час. утра подъезжал к Морскому госпиталю на своем коне-иноходце. Дорога уже обстреливалась неприятелем шрапнелью. Вижу, мне навстречу со стороны Ляотешанского шоссе идет неболь­шая команда 12-й роты Квантунского экипажа, во гла­ве которой шел ее командир, старый уже, капитан-стрелок Змеицын с длинной седеющей бородой.

       — А мы уже похоронили Марка Федотыча. Ввиду обстрела шоссе, мне приказано было сегодняшнюю пар­тию похоронить с 6 час. утра.

       — Карандашом мы написали его имя на доске, ко­торую воткнули над его могилой.

       Я повернул коня и поехал назад на форт № 3. Уже после падения крепости, при японцах, мне удалось по­ехать верхом на Ляотешанское кладбище; в течение трех часов я искал в пустынном поле, усеянном могилами, могилу Тапсашара и не нашел. Все надписи, сделанные химическим карандашом, были смыты. Ни одной живой души я вокруг нигде не видел. Приближался заход солн­ца, после которого русским офицерам и солдатам запре­щалось ходить и ездить по улицам. Я возвратился в город.

{380} ...Возвратись уже в Петербург, я читал, что бывший командир одного из стрелковых полков в Артуре, фли­гель-адъютант полковник Семенов, будучи в плену, уз­нал от японцев о подвиге поручика Тапсашара и что шашка его, по повелению императора Японии, помещена в военный музей в Токио. Кроме того, микадо повелел, по окончании войны, уведомить русского императора о доблестном подвиге его офицера. Эти сведения флигель-адъютант Семенов сообщил в печати того времени.

 

(Дальше добавлено о караимах – ldn-knigi

Из книги: «Очерки по истории еврейского народа»

Под редакцией проф. С. Эттингера. Часть 4 – средние века:

«..Мессианские чаяния были также результатом социального брожения и критики господствовавшей на Востоке олигархической системы еврейского самоуправления. Борьба за перемену форм общественного руководства вылилась в сопротивление господству талмудических норм, установленных вавилонскими академиями. Эту борьбу возглавил Анан бен-Давид, из дома вавилонских экзилархов. Его выступления против учения талмудистов начались в 767г. Впоследствии его противники утверждали, что он откололся от «талмудического» еврейства, так как не был избран экзилархом. Несмотря на его борьбу с талмудизмом, уцелевшие отрывки его сочинений выявляют у него самого талмудический метод мышления.

{290} Его законодательство очень ригористично, а своих приверженцев он стремился собрать в обособленных селениях. Основанная им секта называлась караимами («бней микра» — сыны Писания, т. е. признающие только Библию, а не Устное учение).

После долгих перипетий и многочисленных расколов в IX и Х вв. оформилась караимская идеология и образовалась караимская секта. Караимы провозгласили себя «розами между шипов» еврейского большинства. Они обращались к каждому еврею в отдельности и — в диаметральную противоположность руководству талмудических академий — призывали его не полагаться на авторитет какого бы то ни было учреждения и не принимать на веру чье бы то ни было толкование Учения.

Только по своему собственному разумению и по велению совести должно толковать библейские законы, чтобы быть угодным Богу, и только личное понимание Писания является решающим. Полемизируя с «раббанитами», т. е. приверженцами Талмуда, некоторые караимские ученые, как, например, Даниэль Аль-Кумиси, резко критиковали и их библейские комментарии. Они глумились над «наследственным бременем» талмудической схоластики, добровольно взваленным на себя «раббанитами». По их словам, сам Анан провозгласил: «Старайтесь сами постигнуть учение и не полагайтесь на мое мнение». Некоторые из них считали идолопоклонством замену храма синагогой и воздавание почестей ритуальным символам. Только в Иерусалиме, на месте разрушенного храма, служением Богу, завещанным одной лишь Торой, без всяких суетных прикрас, навязанных «раббанитами», человек, по их мнению, удостоится благоволения «гневного» божества.

Полемика караимов с «раббанитами» обострилась во времена гаона Саадьи. Критикуя Устное учение, т. е. Мишну и Талмуд, караимы искали в них логические несуразицы и моральные погрешности, нападали на систему учения и образ жизни гаонов и экзилархов. В этот период усилилось религиозное брожение в странах мусульманского владычества.

Наряду с тремя монотеистическими религиями — иудаизмом, христианством и исламом — там {291} существовали различные секты и даже языческие группы, отрицавшие все, что было свято этим вероучениям, создавая атмосферу бурной религиозной полемики. На этом фоне борьба между караимами и «раббанитами» приобрела особо острый характер, и с обеих сторон предпринимались попытки приобрести поддержку властей. Но уже в десятом веке окончательно выяснилось, что огромное большинство народа не желает отказаться от талмудического наследия и от центрального руководства гаонов.

 Крайний аскетизм караимов тоже оттолкнул многих. Разрыв между караимской сектой и остальным еврейством все углублялся....» см. ldn-knigi раздел Judaica.

Дальше о караимах из статьи «Крымские караимы и их вклад в многонациональную культуру России и Крыма» Сигаева Г.В.

«.. Прославились караимы в освободительной войне на Балканах (1877-1878гг.), в обороне Севастополя (1854-1855гг.) за личное мужество были награждены С. Кефели и А. Фуки и др. Во время русско-японской войны прославились многие караимы и крымские татары, но об этом в советской исторической науке не принято было упоминать. В 1904году во всей России и за границей было известно имя караима поручика

М. Тапсашара (1872-1904гг.). Тапсашар геройски погиб в бою. Японцы, потрясенные его мужеством, унесли тело героя с поля боя и передали русским со всеми военными почестями. По приказу японского императора была сделана копия с сабли героя и помещена в военный музей в Токио, а подлинная возвращена русскому командованию /8,с.80-81/.

Последним слугой старой России называют генерала Якова Кефели (1876-1962гг.). Герой Порт-Артура, доктор медицины, генерал и последний представитель царской России в международной организации (Международный санитарный Совет для Ближнего Востока — распущен в 1923году) в период гражданской войны командовал военно-санитарной базой в Константинополе /17,с.151-153/. В Париже Я. Кефели возглавлял собрание офицеров флота, участвовал в жизни общины крымских караимов и издал ряд работ по истории Российского флота, медицине, октябрьском перевороте и др. ....» ldn-knigi)

 

УМЕРШИЙ ФОРТ

 

       Порт-Артур бился в предсмертных судорогах. Пало уже несколько фортов. Два форта, как два брата, сто­яли на скалах, выдвинувшись вперед, и бились на смерть.

       Их коменданты без пышных фраз решили умереть у своих орудий.

       Один форт запирал теснину, которая вела к крепо­стной ограде, другой обстреливал скаты гор впереди и подступы левее.

       Японцам нужно было непременно взять один из фор­тов, тогда и другой погибал.

       И вот, началась канонада. Рев стоял от рвущихся снарядов на правом форту.

       Закоптевшие в дыму артиллеристы устали выносить соратников, стрелки молча ждали смертельного руко­пашного боя, саперы едва успевали чинить повреждения, но форт гремел в ответ грозно, он огрызался, как ране­ный тигр, смертельная сталь визжала и гудела в ответ и била в окопы по скатам гор, где зарылись злые и цеп­кие, как обезьяны, маленькие желтые люди.

       Прошел день, другой и третий. Ясно было, что ура­ган снарядов подготовлял отчаянный и беспощадный штурм.

       На четвертый день тише гремел ответный гул ору­дий, казалось, форт начинал умирать. После полудня огонь совсем ослабел, но еще ожесточеннее рвались не­приятельские снаряды.

       На пятый день только редкие одиночные выстрелы {381} раздавались с форта, и ветерок печально относил в сто­рону редкие дымки.

       Видно было, что форт смертельно ранен и истекает кровью, но гарнизон его был странно спокоен. Загадоч­ная улыбка бродила по лицам солдат и офицеров, как будто они знали какую-то тайну, о которой вслух гово­рить нельзя.

       Даже на лицах раненых, которых уносили на пере­вязку, сквозь сдерживаемые муки просвечивала эта за­гадочная улыбка, как бы говорящая: «стреляйте... гро­мите нас, потом, потом... вы кое-что узнаете...»

       Огонь японцев дошел до апогея безумия, в гуле их орудий и разрывах снарядов слышалось дикое завывание степной вьюги в одиноком кладбище.

       В полдень шестого дня форт грустно замолк, ни одного выстрела не сделали его орудия до вечера.

       Форт умер...

       Под вечер бравый комендант обходил батареи... Он тихо говорил только одно:

       — Сегодня, братцы, непременно...

       Пулеметчикам сказал:

       — Помни, не горячиться.

       Стрелков предупредил:

       — Ни пули без команды.

       И все понимали, о чем идет речь, и улыбались преж­ней улыбкой. Коменданту соседнего форта был послан с офицером пакет:

       «Всё налажено, как условленно, — писалось там, — прошу раньше одиннадцати не светить, раньше не дой­дут... Наш прожектор две ночи притворяется мертвым. Длинных промежутков света не надо. Как бы случайно, ощупывайте теснину. Как заметите тревожные размахи снизу вверх, тогда зажжем и наш... Как откроем огонь, непрерывный свет в теснину».

       Ночь наступила. Сгущался мрак в теснине, Кругом было зловеще тихо. В этой тишине назревало что-то страшное.

       На форту была тоже тишина, все уже заняли свои места.

{382} Ждали.

       У одного орудия был раненый в голову наводчик, у пулемета сидел с забинтованной ногой другой, оба при­шли, — один к своему орудию, другой — к пулемету, и офицеры не в силах были отказать им.

       Заложили секреты, куда вызывались самые лихие стрелки.

       Десять часов.

       Сердца бьются. Впереди темнота. Ветер гудит в теснине.

       Холодно. Медленно, медленно тянется время. Офицеры стоят группой и тихо говорят между со­бою. Все стараются говорить не о том, о чем думают, а думают одно: неужели не придут?.. Скоро одиннадцать.

       Тихо, тихо заскользил луч прожектора с левого форта по дальним горам. Скользнет и исчезнет.

       — «Не рано ли? — думает комендант, — не испор­тили бы...» И офицеры и солдаты боятся того же и на­пряженно следят за дальними лучами прожектора.

       — Не спугнули бы, — шепчет кто-то из солдат. Из секрета к коменданту спешно пробежал ефрей­тор. На вопросительные лица солдат он и глазом не по­вел, прямо к коменданту.

       — Шум внизу слыхать, ваше высокоблагородие, — шепотом доложил он, — сильно ветром доносит... долж­но идут...

       По лицу коменданта пробежала тревога.

       «Эх, как они ползают прожектором, опоздают... ис­портят всё, — заволновался он, — не зажечь ли свой?..»

       Но в это время на левом форту как бы прочитали мысли коменданта. Тихо скользнул луч прожектора в теснину и ярко осветил ее. Секунда, две три... и сноп света тревожно прыгнул снизу вверх. Момент наступил.

       — По местам! — коротко и твердо приказал ко­мендант.

       Группа офицеров бросилась в разные стороны.

       — Наш прожектор!

       Через несколько секунд вспыхнул второй яркий сноп света над ущельем. Японские батальоны почти сплошной массой запрудили дно теснины и скаты гор. Голова {383} колонны, как голова черного сказочного змея, шевелилась в версте от форта.

       — Огонь! — приказал комендант.

       Форт взвизгнул, как дикое чудовище, и вспыхнул огнем. Вихрь снарядов и пуль, стальной самум ринулся в долину. Черная масса заколыхалась, страшно заметалась от неожиданности.

       Стоны, крики команды, визг и хрипение... Смерть грозная, близкая, беспощадная... Форт рычал и гоготал жерлами орудий.

       Всё кончено было в десять минут... Тысячи вражьих тел лежали грудами на серых камнях... И предсмертный бред и проклятия хрипло гасли в теснине.

       Так ожил умерший форт.

Полковник

В. И. Сейфуллин

 

{385}

 

СДАЧА ПОРТ-АРТУРА

 

       На правом фланге крепости, где я командовал ба­тареей, 19-го декабря было полное затишье. Бои, и весь­ма грозные, шли в центре у Орлиного Гнезда. Восполь­зовавшись спокойствием, я отправился по делам в Штаб генерала Стесселя. Войдя в обширную комнату, перепол­ненную писарями и телефонистами и массою телефонных аппаратов (на каждое укрепление была проведена своя особая линия), я увидел генерала Фока, переходящего от одного телефона к другому и передающего распоря­жение генерала Стесселя о прекращении огня и о выез­де парламентера прапорщика Малченко на позицию с предложением сдачи крепости. Я был, конечно, поражен этим известием, тем более, что до прихода в Штаб, я слышал среди офицеров, стоявших около Штаба, раз­говоры, что два дня тому назад был у Стесселя военный совет, на котором было решено, в случае вступления не­приятеля в город, отойти к Ляотешаню и продолжать борьбу с этой горы, быстро укрепив ее.

       Когда ген. Фок обошел все телефоны, я подошел к нему и выразил мое удивление по поводу столь неожи­данного распоряжения, на что он мне сказал, что дру­гого выхода нет, потому что ряд укреплений, перешед­ших к японцам за несколько последних часов, доказы­вает, что войска настолько переутомлены, что к сопро­тивлению более не способны. К этому он прибавил: «А вы знаете, что было сделано японцами с китайцами, когда они вторглись в тот же Артур во время японо-китайской войны?..»

Нам было всем хорошо известно, что японцы, вторгшись в Артур, перерезали всех китай­цев до последнего, мы к этому были приготовлены и {386} никто из нас за всю осаду не рассчитывал на возможность остаться в живых.

       Когда я вышел из Штаба и, проходя через собрав­шихся перед Штабом офицеров, рассказал мой разго­вор с генералом, все, я полагаю, переживали то же самое — радость воскресения! Вспомнились в мгновение все близкие, родные, о которых, мы, распрощавшись с на­деждой выжить, месяцами уже не вспоминали. Но это продолжалось минуты, а затем явилось горькое чувство досады и стыда. Казалось — лучше смерть, чем позор сдачи.

       Установившаяся тишина как-то особенно отража­лась на нервах. Мы настолько привыкли к постоянному гулу стрельбы, не отделявшему даже отдельных выстре­лов, что от наступившей тишины становилось жутко. В 9 часов вечера начались непрерывные взрывы. Особен­но сильны были они в порту. Это взрывали мы наши оставшиеся полузатопленные корабли и портовые со­оружения. На фортах и укреплениях взрывали орудия. В 7 часов утра взрывы прекратились.

       В эту же ночь миноносец «Статный», под командой барона Коссинского, нагруженный полковыми знамена­ми и другими святынями полков, как и секретными де­лами штабов вышел в Чифу и, удачно прорвавшись, сдал с рассветом 20 декабря весь свой ценный груз нашему консулу.

       На утро были назначены переговоры об условиях сдачи крепости. Первое, что потребовали японцы: пре­кратить всякие взрывы и убой лошадей на мясо, а для питания гарнизона крепости были пригнаны волы. Усло­вия сдачи были почетные: оставлялось офицерам оружие и предлагалось им, под честное слово, больше не вое­вать, возвратиться на Родину, а желающим разделить участь команды, разрешалось идти в плен.

       Японские войска в крепость не входили, лишь на третий день стали появляться в Порт-Артуре японские офицеры. Помню, я завтракал в этот день в Морском собрании. Во время завтрака вошла в столовую группа {387} японских офицеров из семи человек. Они начали обхо­дить стол и здороваться с каждым из нас, а мы, молча подав руку, оставляли наш завтрак и выходили из со­брания. С этой минуты мы считали для себя собрание закрытым.

       Отправка пленных началась 21 декабря. Шла она весьма медленно. Нас собрали за город и отправляли эшелонами. Только первый день нас оставили без пита­ния. Японцы объяснили это тем, что на сборный пункт явилось больше пленных, чем было показано во время переговоров. Со второго дня выдавались каждому кон­сервы и даже по полбутылки виски, последнее на тре­тий день они прекратили выдавать.

       Я шел с последним эшелоном и пока видна была Золотая Гора в Артуре, на ней развевался Андреевский флаг. Японцы показали себя очень тактичными и заме­нили его своим флагом только тогда, когда последний эшелон скрылся из виду, как рассказывали потом остав­шиеся в Артуре доктора и сестры милосердия, задер­жавшиеся с ранеными в крепости. Это был со стороны неприятеля рыцарский поступок, так же, как и вхожде­ние их войск лишь после выхода последнего эшелона пленных.

       До одной из станций железной дороги между Порт-Артуром и г. Дальним нас вели восемь дней. Проходили в день две, три версты. Затем ставились палатки, раз­водился в середине палатки костер, дым которого вы­ходил из большого отверстия в крыше и мы, согреваясь около костра, проводили время в палатках до следующе­го утра, когда отправлялись в дальнейший поход.

Тем­пература стояла всё это время, по ночам, —20 гр. по Реомюру. Придя на станцию, я был поражен выносли­востью японцев. Очевидно за недостатком помещений, весь дебаркадер станции был занят ранеными японскими солдатами, которые лежали один около другого, прямо под открытым небом. И это в такой мороз! Погрузив в товарные вагоны без отопления, нас в тот же вечер при­везли в Дальний, где поместили в недостроенной {388} гимназии. Спали мы на полу, даже без соломы. Помещения были настолько набиты офицерами, что ложиться мы должны были все одновременно, иначе, из-за тесноты, нельзя было бы добраться до своего места. Через не­сколько дней нас на пароходах отправили в Японию и наши мытарства окончились.

Капитан 1 ранга

Б. И. Бок

 

{389}

 

КРЕПОСТЬ СДАНА

 

       1904 год кончался. Одиннадцать месяцев держался Порт-Артур. Из них девять в полной отрезанности от какой-либо помощи извне. С падением после отчаянных штурмов японцами 22-го и 23-го ноября Высокой Горы, вызвавшим слова Кондратенко — «это начало конца», участь стоявших во внутренних бассейнах ко­раблей была решена. Один за другим, поражаемые огнем 11-дюймовых гаубиц, корректируемого с этой домини­рующей вершины, опускались на дно, не защищенные слабыми броневыми палубами от навесного огня сталь­ные гиганты. Только «Севастополь», под командой Эссена, попытался спастись от него перейдя в открытую с моря бухту Белого Волка, где, вместе с канонерской лод­кой «Отважный» (флаг начальника Минной обороны контр-адмирала Лощинского) и миноносцем «Стороже­вой» прикрылся противоминными сетями.

       Японцы, обнаружив его выход, немедленно начали ряд ночных минных атак. Как сейчас встает перед моим взором картина первой из них. Это был подлинный ноч­ной смотр японской минной флотилии. Один за другим, идя в кильватерной колонне, дефилировали в лучах про­жекторов батареи Белого Волка силуэты миноносцев, накрываемые взрывами наших снарядов. Невзирая на свой и неприятельский огонь, «Сторожевой» под коман­дой лейт. А. И. Непенина бросился в контратаку на, ви­димо, подбитый миноносец, и взорвал его миной. Япон­ские мины одна за другой ударялись в сети и в берег.

Некоторые взрывались о камни, другие были найдены утром на песчаном пляже. Одна из них уперлась в сеть, заведенную между форштевнем «Отважного» и бочкой в нескольких футах от борта лодки и слышно было как щелкали ее ножницы для разрезания сетей, словно зубы какого-то морского чудовища. Тщетно я и несколько {390} матросов пытались оттолкнуть ее от сети шестом. Но, наконец, запас сжатого воздуха в ней весь вышел и она, как пойманная рыба, повисла на сети, откуда ее отбук­сировала к берегу спущенная с корабля шлюпка. Атака была безрезультатна, но невольно приводила в восторг своей смелостью.

       На следующий день штаб Минной обороны был пе­ренесен на берег и размещен в штабе командира порта контр-адмирала Григоровича, расположенном в одном из домов на Дачных Местах. Поэтому я не видел уже дальнейших японских атак на эти корабли, как говорили еще более упорных, но так же безрезультатных.

       Но участь «Севастополя» был всё же решена. Два, смело пробравшиеся в мертвом углу прожекторов под берегом, японских миноносца, нанесли ему, хотя и не­большую сравнительно, но подводную пробоину, лишив­шую его всякой возможности к попытке прорваться в море. Впрочем, японцы, по-видимому, не сразу поняли это и последовало еще несколько атак с моря, прежде чем они выяснили его положение.

       В штабе работы стало мало и потому я большую часть времени проводил в Минном городке, где уже око­ло двух месяцев переделывалась на моторный двигатель подводная лодка Джевецкого.

       Еще прибывший в Порт-Артур с адмиралом Мака­ровым полковник Меллер заинтересовался этим крохот­ным курьезным суденышком, стоявшим заброшенным в порту.

Лодка имела ножной педальный двигатель, у нее не было ни перископа, ни минного вооружения, и потому на нее никто внимания не обращал. Не знаю даже, как и когда она в Порт-Артур попала. Но ее корпус, величи­ной с катер, ее рулевые приспособления и устойчивость в полуподводном положении были недурны. За отъез­дом Меллера о ней снова забыли.

       Но мысль о постройке подводной лодки своими сред­ствами не заглохла. При тесной блокаде японским фло­том наличие хотя бы одной подлодки могло сыграть большую роль, хотя бы лишь в виде угрозы блокирую­щим судам.

{391} И вот, поощряемые начальником Минной обороны и при полном содействии начальника эскадры контр-ад­мирала Р. Н. Вирена и командира порта, за дело приня­лись два инженера: Найденов и Тихобаев. Первый, поль­зуясь мастерскими Невского завода, ранее собиравшими на Тигровом Хвосте миноносцы типа «Сокол», построив стальной цилиндр с коническими носом и кормой, рубкой с люком и двумя внутренними цилиндрическими танками затопления для погружения, на этом работы прекратил. Назначенный командующим этой лодкой адъютант ко­мандира порта мичман Б. А. Вилькицкий, разочарован­ный в строителе, вскоре от командования ею отказался. Да и усиленные бомбардировки Тигрового Хвоста оста­новили работы.

       Корабельный инженер Тихобаев, для содействия ко­торому адм. Лощинский назначил в должности коман­дующего лодкой меня (с оставлением в штабе), задумал переделать на моторный двигатель готовый корпус лод­ки Джевецкого. По моему ходатайству командующий эскадрой отдал нам для этой цели мотор со своего кате­ра. Лодку разделили на два непроницаемых отсека: пе­редний — управления, в котором помещались командир и машинист, задний — машинный. По бортам лодки уста­новили две минные решетки для десяти футовых мин с катеров «Победа» и «Пересвета». Изготовили самодель­ный перископ из зеркал. Работы велись в Минном город­ке, где были кое-какие мастерские и который редко под­вергался бомбардировкам. Но при первом же пробном плавании в Западном бассейне обнаружилось проникно­вение отработанных газов в отсек управления, вслед­ствие чего и я, и машинист угорели и лодка пошла ко дну.

Однако, благодаря распорядительности Тихобаева, сопровождавшего лодку на катере (сам он из-за своего большого роста и грузной фигуры поместиться в ней не мог), всё обошлось благополучно. Пришлось конструиро­вать особую помпочку для удаления воздуха из машин­ного отделения, что взяло немало времени. Тем време­нем японцы повели ежедневный обстрел Минного город­ка, корректируя огонь с Высокой Горы, и лодке грозила {392} гибель. Поэтому мы перевели ее на Внешний рейд, где, под Золотой Горой, в бухточке, образованной двумя вы­кинувшимися на берег японскими брандерами, было до­статочно тихо. А на одном из брандеров (том самом, на котором погиб герой японских попыток заградить вход в гавань Токива Хирозе) мы оборудовали мастерскую и жилое помещение. При бурном море можно было даже поднимать на талях как саму лодку, так и данный нам катер.

В штабе работы было мало и потому я иногда це­лые дни проводил на этом брандере, на который можно было пройти по тропинке между скалами. Там иногда и ночевал. Так было и 18-го и 19-го декабря. К вечеру этого дня работы были закончены и, так как за темно­той возвращаться в штаб было небезопасно, я решил заночевать на брандере.

 

Всю ночь на внутренних рейдах слышались непре­рывные взрывы и из-за Золотой Горы виднелось зарево больших пожаров.

       — Ишь как япошки озверели, — заметил мой минно-машинный боцманмат, механик лодки, — всю ночь бомбардируют. Никогда еще такого не бывало. Я тоже недоумевал, что такое творится там, но скоро спокойно уснул. Едва рассвело, когда я пошел в штаб, чтобы спро­сить разрешения адмирала выйти на рейд на пробу лод­ки. Подходя к дому штаба, я увидел Лощинского, иду­щего медленной тяжелой походкой мне навстречу.

       — Где вы пропадали? — мрачно кинул он мне во­прос.

       — Работал на лодке. Работы закончены. Разреши­те сегодня выйти на пробу, — отрапортовал я.

       — Какая там проба, — горько вздохнул он. — Кре­пость сдана. Сдал-таки ее Стессель. Разве вы не слыша­ли, как вчера взрывали наши суда, не видели пожары в порту? Идите скорее назад и потопите вашу лодку, по­ка японцы ее не забрали.

       Как обухом по голове ударили меня эти слова: кре­пость сдана. Да, из слов адмиралов Григоровича и Ло­щинского я знал давно, что Стессель намеревался сдать Порт-Артур уже тогда, когда выяснилось, что флот, {393} как боевая сила, перестал существовать. Но на военном совете большинство генералов и все адмиралы катего­рически высказались против. Знал я, что наши началь­ники ему не доверяют. И самому мне пришлось достав­лять ночью из порта на стоявший на внешнем рейде «Отважный» журналиста Ножина, которого с секретным донесением в Петербург отправлял на миноносце в Чифу Лощинский по поручению коменданта крепости генера­ла Смирнова и наших адмиралов.        Содержание этого до­несения мне не было известно, но я понял, что оно было направлено против Стесселя, так как мне было сказано, что последний ищет Ножина, чтобы его арестовать, что он будет скрываться у пристани, и когда катер подой­дет к ней, я должен принять его и немедленно отвалить на «Отважный». До позднего вечера оставался Ножин в кают-компании, когда подошедший миноносец взял его и ушел в море.

       И всё же у меня почему-то была уверенность, что взять на себя единолично такое роковое решение, как сдача крепости, Стессель никогда не решится. Что па­дение крепости, взятие ее штурмом возможно, и даже, может быть, близко — это было очевидно. Но сдача? Самая мысль о ней казалась чудовищной и невозможной.

       А я-то еще строил планы, как миноносец выведет меня с лодкой на пути блокирующей эскадры и как на рассвете я выпущу обе мины в один из японских кораб­лей. Не в миноносец, как сделал с минного катера мич­ман Димитриев, а по крайней мере в крейсер. Теперь же я должен ее потопить сам, как раз тогда, когда она почти готова к действию.

       Бегом бросился я назад на брандер. Объявив команде о сдаче крепости, взял лодку на буксир катера, отвел на глубину и лишь когда она, захлебнувшись че­рез открытый люк и пуская пузыри воздуха, пошла на дно, окончательно понял всю грандиозность постигшей весь флот катастрофы.

       — Что же, ваше благородие, — вдруг прервал об­щее тяжелое молчание мой машинист — теперь, значит, нас всех казнить будут?

       — Кто будет казнить? — не понял я.

{394} — Да ежели не японцы, так свои, — убежденно ответил он. — Крепость-то сдали.

       Какая простая и ясная мысль. Крепость сдали — значит следует казнить всех до единого. Иначе и быть не может. Все виноваты, что не исполнили свой долг до конца.

       Как мог и как сам понимал, разъяснил я команде, что за сдачу крепости отвечать будет начальство. Мы же исполняем только его приказ и потому нас судить не за что. Говорил, а по их глазам видел, что, хоть и полегча­ло немного у них на душе, а всё же до совести их не до­ходят мои рассуждения. Да и у самого-то ощущение позора сдачи было так сильно, что, казалось, всё пропа­ло и жить больше не к чему.

       Вернулись к брандеру, затопили катер — не доста­вайся и ты японцам — распрощался с командой, обняв и расцеловав каждого и приказав им идти в Квантунский экипаж, уныло побрел в штаб.

       Там уже кончали жечь секретные документы. Я вы­нул из своего письменного стола хранившийся у меня большой пакет. В нем были выписки из вахтенных жур­налов и рапорты командиров всех кораблей о бое 28 ию­ля у Шаньдуня, которые, по моей мысли, были собраны штабом на случай, если бы какой-нибудь из них, а с ним и все его документы погиб. Теперь, когда, наверное все вахтенные журналы и документы на кораблях уничто­жены, этот пакет казался мне большой исторической ценностью. И мне стало жаль его уничтожать.

       Не говоря никому ни слова, приделал я к нему те­семки и спрятал у себя на груди. Так он и пошел со мною в плен, а оттуда вывез его я через год в Россию и сдал в Главный Морской Штаб. А там равнодушно его у меня взяли, не сказав спасибо и даже не просмотрев содер­жимого. Надеюсь только, что в архив он всё-таки попал.

Адмирал и флаг-капитан Н. Г. Львов с другими высшими чинами флота проследовали в Дальний отдельно. Я же с прочими морскими офицерами в назначенный час явил­ся на сборный пункт в Квантунском экипаже для пешего похода туда же. Какое-то количество ручного багажа было разрешено взять с собою, но у меня, кроме двух {395} смен белья, ничего не было. Большая часть моих вещей ушла на «Диане», где я их оставил еще при переводе моем с крейсера на миноносец «Боевой», другая погибла на «Выносливом». Шел я поэтому в бурковом бушлате и таких же сапогах, сшитых для службы на миноносцах. Сабли, которые были сохранены за офицерами по усло­вию сдачи крепости, у меня не было, и я надел лишь кор­тик с Анненским крестиком — моей первой боевой на­градой. Шли мы свободно вольной группой. Лишь один японский офицер с несколькими солдатами и перевод­чиком служили нам скорее в качестве вожатых, чем ка­раулом. Колонну замыкали несколько японских повозок с багажом. При выходе из Нового города гарнизон Порт-Артура сдавал свои винтовки и вид этого расстрелянного и уже ни к чему негодного оружия, находящегося под охраной японских часовых, больно резанул по сердцу.

       Переход в 37 миль до Дальнего был сделан нами в два дневных перехода. На полпути для нас был устро­ен лагерь из полевых палаток, поставленных на откры­том поле. Пронзительный ветер свободно продувал под их незакрепленные полы и они не давали никакого укрытия от стужи. Поэтому все мы предпочли сидеть у импровизированных жаровень, сделанных из галонных банок от выданных нам войсковых галет, ужиная япон­скими консервами.

       Приближалась полночь. Кажется, никто из нас не вспомнил, что это был канун Нового года по ст. стилю.

           

Вдруг из темноты ночи раздался шум подъезжаю­щих повозок и вышедший в свет костров с фонарем японский переводчик на ломаном русском языке спро­сил: «Где здеся русские морские офицеры?» Мы отклик­нулись. «Японские морские офицеры поздравляют рус­ских морских офицеров с их Новым годом и прислали им подарки», низко кланяясь, торжественно объявил он.

       Удивленные мы обступили повозки. Обе они были наполнены небольшими бутылочками. Виски, коньяк, всевозможные европейские крепкие напитки быстро ра­зошлись по рукам. Кто-то из старших передал через до­ставившего их переводчика нашу благодарность за вни­мание и подарки и повозки скрылись в темноте.

{396} Вино согревало прозябшие тела, но еще теплее ста­ло в наших сердцах. Друзьями, подумавшими о нас, ока­зались те самые враги, с которыми не на жизнь, а на смерть только что боролись мы весь прошедший год.

       К вечеру второго дня мы пришли в Дальний, где соединились с ранее пришедшими туда группами. На дверях бывшей русской гимназии висела курьезная вы­веска: «Квартира для плена». Голы были очищенные от всякой мебели помещения школы. Отопление не действо­вало. Но были хибачи (жаровни) с углями, были мясные консервы, а главное было укрытие от пронизывавшего два дня до костей ветра, и потому было даже уютно.

       И так мы в плену. Об этом наглядно говорят рас­ставленные у всех входов и выходов часовые. Выход из дома запрещен, за исключением, как по особому вызову японского начальства.

       Среди нас идут споры, что нам дальше делать. Од­ни, ссылаясь на пример такого доблестного командира корабля как Н. О. Эссен, считают, что нам следует вос­пользоваться разрешением Государя и вернуться в Рос­сию под честным словом не принимать дальнейшего уча­стия в войне. Занимая тыловые должности, этим самым освободим других для боевой службы. Другие, призна­вая, что старшим начальникам необходимо вернуться для доклада о Порт-Артуре, отказываются от дачи слова по­тому, что этого права лишены нижние чины, которые должны идти в плен в Японию, и наш долг разделить с ними их участь. Во главе второй группы командир «Паллады», всеми уважаемый кап. I ранга Сарнавский. Япон­цы усердно уговаривают всех офицеров ехать домой. Но это еще более укрепляет многих в отказе дать слово.

Ясно: японцам каждый солдат сейчас дорог для дей­ствий против наших армий в Маньчжурии и мы для них неприятная обуза.

       С группой моих друзей я решаю слова не давать. Пусть везут в Японию, пусть наши команды знают, что мы их не бросили, пусть японцы держат для нас ка­раулы.

       Перед погрузкой на пароход японцы просят нас сдать им всё оружие. Мы протестуем. Ведь по условиям {397} сдачи оно за нами сохранено и это подтверждено самим императором. Но японцы настойчивы. Оружие они не отбирают. Они только просят сдать его им «на хране­ние». Его нам вернут потом. Протестуем, но покоряемся. Назвался груздем — полезай в кузов. Мы ведь пленные и обязаны подчиняться распоряжениям японских вла­стей. Лучше сдать добровольно «на хранение», чем до­пустить отобрание его силой, причем неизбежны будут эксцессы.

       Небольшой коммерческий пароход забирает нашу группу человек в десять офицеров и около 100-150 мат­росов.

Уходим из Дальнего вечером. Для офицеров отве­дена кают-компания, команда размещена в трюмах. Во главе нашей группы Сарнавский, которому отведена осо­бая каюта.

       Хотя у всех люков, на мостике и у входов в кают-компанию часовые, но нам не мешают свободно выходить на палубу. Пароход идет с открытыми огнями. То-и-дело навстречу попадаются какие-то суда, обменивающиеся с нашим пароходом световыми сигналами. Всё как в мир­ное время. Желтое море перестало быть полем военных действий. Японцы в нем полные хозяева. Им нечего стес­няться.

       К полночи засвежело. Армейский караул, видимо, сильно страдал от качки. Некоторые солдаты поминутно сходили со своих постов отдать дань морю.

       В темноте ко мне подходят два наши унтер-офице­ра. Один из них боцманмат с «Боевого», старый соплаватель.

       — Ваше благородие — шепотом говорит он мне. — Япошей дюже укачало. Что ежели бы нам на них бро­ситься? На мостик и в машину. Голыми руками взять можно. Машинисты у нас есть. Уйдем куда-нибудь.

Я задумываюсь минуту. Наше место точно неизве­стно, но мы должны быть где-то недалеко от Шаньдуня. Действительно, уйти в Циндао быть может возможно.

       — Подождите здесь, — отвечаю. — Надо доложить капитану 1-го ранга Сарнавскому. Он здесь старший. Если разрешит — сговоримся, как это устроить.

       Но Сарнавский категорически против.

{398} — Не могу согласиться, — расхолаживает он меня. — Прежде всего мы пошли в плен добровольно, чтобы разделить участь наших команд. Моей команды здесь нет. Затем не забудьте, что это будет бунт военноплен­ных. Если он не удастся — всем грозит расстрел. А шан­сов мало. Караул, вы говорите укачало. Но весь ли? Команду парохода конечно — нет. А она тоже, может быть, вооружена, а уж офицеры на мостике — наверно. Их внезапно не захватить. И они, конечно, дадут сигнал дру­гим судам и уйти в Циндао нам не удастся. И, наконец, если бы и удалось, каков будет результат? Ну, нас ин­тернируют. В войне мы всё равно участия принять не сможем. А как тяжело это отразится на участи осталь­ных военнопленных. Объясните команде всё это и успокойте их.

       Сарнавский обладал умом юридическим и логичным мышлением.

       Впоследствии его познания в международном пра­ве и, в частности, знакомство с протоколами Гаагской конвенции принесли не только офицерам, сидевшим в Матсу Яма, но и нижним чинам в военном госпитале, большую пользу. Смело указывая японцам на всякое нарушение Гаагской конвенции, он много способствовал улучшению их быта. Японцы питали большое уважение к его эрудиции.

       Кроме того, молодость горяча и безрассудна, а ста­рость мудра. А выше всего была дисциплина. Хотя Сар­навский и не являлся здесь прямым начальником, всё же его решению подчинились беспрекословно.

       Пароход мирно продолжал свой путь, увозя нас на целый год в Японию.

           

Но вспоминая порой об этом маленьком инциденте, нет-нет и теперь еще кольнет в сердце старая заноза. Не был ли тот молодой задор лучше холодной старче­ской мудрости?

 

И не выпала ли из истории борьбы на Желтом море еще одна крошечная, может быть ненуж­ная и неразумная, а всё же живописная картинка?

 

Контр-адмирал

Б. И. Дудоров

 

{399}

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

---

Дата добавления: 2021-02-10; просмотров: 85; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!