Часть ІI: ВОРОБЬИ, ПАДАЮЩИЕ С НЕБА 6 страница
Так что, теперь я был единственным сыном. И на самом деле, это было тяжело. Но все было так, как было.
Каждый раз, когда я упоминал моего брата при Данте, у меня появлялось странное чувство, будто я предаю свою семью. И это было плохое чувство. В нашем доме было так много призраков – призрак моего брата, призрак войны моего отца, призрак голосов моих сестер. Я даже думал, что внутри меня тоже есть призраки, просто я еще их не обнаружил. Они могли показаться в любой момент. Они просто ждали подходящего времени.
Я взял свой старый дневник и пролистал несколько страниц. Я нашел запись, которую написал через неделю после того, как мне исполнилось пятнадцать:
Мне не нравится быть пятнадцатилетним.
Мне не нравилось быть четырнадцатилетним.
Мне не нравилось быть тринадцатилетним.
Мне не нравилось быть двенадцатилетним.
Мне не нравилось быть одиннадцатилетним.
Мне нравилось быть десятилетним. Не знаю почему, но в пятом классе у меня был очень хороший год.
Пятый класс был замечательным. Миссис Педрегон была хорошим учителем и по какой‑то причине, я всем нравился. Хороший год. Замечательный год. Пятый класс. Но сейчас, в пятнадцать лет, все немного неловко. Мой голос вытворяет странные вещи. Моя мама говорит, что мои рефлексы пытаются смириться с тем, что я так быстро расту.
Я не особо волнуюсь по этому поводу.
Мое тело делает вещи, которые я не могу контролировать. И мне просто не нравится это.
|
|
|
В конце концов, у меня волосы по всему телу. Волосы подмышками, волосы на ногах, и волосы вокруг… волосы между ногами. Мне не нравится это. Даже на моих пальцах растут волосы. Как такое может быть?
А мои ноги становятся все больше и больше. Что не так с большими ногами? Когда мне было десять, я был очень маленьким, и я не волновался по поводу волос. Единственной вещью, из‑за которой я волновался, было мое знание английского. Когда мне было десять, я решил, что не хочу иметь мексиканский акцент. Я хотел быть американцем. И когда я говорил, я хотел звучать, как американец.
Какая разница, если я не выгляжу как настоящий американец?
Как вообще выглядят настоящие американцы?
У них большие руки, большие ноги и волосы вокруг… Ну, между ног?
Мне было ужасно стыдно, когда я читал свои собственные слова. Я был таким идиотом. Должно быть, я был самым огромным неудачником в мире, потому что писал о волосах и прочих вещах на моем теле. Не удивительно, что я перестал вести дневник. Я будто писал доказательство своей собственной глупости. Зачем я делал это? Почему я хотел напоминать себе, каким идиотом я был?
Я даже не знаю, почему не швырнул дневник через всю комнату. Я просто продолжал листать его. А затем я наткнулся на страницу, посвященную моему брату.
|
|
|
В этом доме нет фотографий моего брата.
Здесь есть фотографии моих старших сестер с их свадеб. Фотография моей мамы в ее первом исповедническом платье. Фотография моего папы из Вьетнама. Мои детские фотографии, фотографии с первого дня школы и фотография, на которой я держу кубок за первое место в чемпионате.
Фотографии трех моих племянниц и четырех племенников.
Фотографии моих бабушек и дедушек, которые уже давно мертвы.
По всему дому куча фотографий.
Но нет ни одной фотографии моего брата.
Потому что он в тюрьме.
Никто не говорит о нем.
Он будто вовсе умер.
Но это хуже, чем быть мертвым. По крайней мере, о мертвых не боятся говорить и рассказывать разные истории. Люди улыбаются, когда рассказывают эти истории. Иногда они даже смеются. Мы говорим даже собаке, которая у нас была давным‑давно.
Даже о Чарли, мертвой собаке, рассказывают истории.
А о моем брате не говорят ничего.
Он был стерт из нашей семейной истории. Это неправильно. Мой брат больше, чем просто слово, написанное на картонке. Я должен написать эссе про Александра Хэмилтона, и даже его я знаю лучше.
|
|
|
Я бы лучше написал эссе о моем брате.
Но не думаю, что кому‑либо в школе было интересно читать это эссе.
Я думал, хватит ли у меня когда‑либо смелости, чтобы попросить родителей рассказать о брате. Однажды я спросил сестер. Сесилия и Сильвия грозно взглянули на меня.
– Даже не вспоминай его.
Я вспомнил, что в тот момент подумал, что, если бы у нее был пистолет, она бы пристрелила меня. Я подловил себя на том, что постоянно шепчу: «Мой брат в тюрьме, мой брат в тюрьме, мой брат в тюрьме». Я хотел почувствовать эти слова на языке, и сказать их в слух. Слова могут быть как еда – их можно почувствовать во рту. У них был вкус. «Мой брат в тюрьме». У этих слов был горький привкус.
Но худшей частью было то, что эти слова жили во мне. И они были готовы вырваться в любой момент. Слова нельзя контролировать. Не всегда.
Я не понимал, что со мной происходит. Это был хаос, а я был ужасно напуган. Я был словно комната Данте, пока он не расставил все по местам. По местам. Это то, в чем я нуждался. Я взял дневник, и начал писать:
В моей жизни происходит много вещей (не обязательно в таком порядке):
– Я подхватил грипп и ужасно себя чувствовал.
– Я всегда чувствовал себя ужасно. И причины этого постоянно меняются.
|
|
|
– Я сказал отцу, что мне постоянно снились кошмары. И это было правдой. Раньше я этого никому не рассказывал. Даже самому себе. Я просто знал, что это правда.
– На несколько минут я возненавидел мою маму, потому что она сказала, что у меня нет друзей.
– Я хочу узнать о моем брате. Если бы я знал о нем больше, ненавидел бы я его?
– Папа держал меня на руках, когда у меня был жар и я хотел, чтобы он держал меня на руках как можно дольше.
– Проблема не в том, что я не люблю родителей. Проблема в том, что я не знаю, как любить их.
– Данте – моей самый первый друг. Это меня пугает.
– Я думаю, что, если бы Данте знал настоящего меня, я бы ему не понравился.
ОДИННАДЦАТЬ
Нам пришлось ждать в кабинете врача около двух часов. Но мы с мамой были подготовлены к этому. Я взял книгу Уильяма Карлоса Уильямса, которую мне дал Данте, а мама взяла роман, который она читала, «Благослови меня, Ультима».
Я сидел напротив нее и заметил, что иногда она рассматривала меня. Я чувствовал на себе ее взгляд.
– Я не знала, что ты любишь стихи.
– Это книга Данте. Книги его отца лежат по всему дому.
– Это замечательно.
– Ты имеешь в виду быть профессором?
– Да. Это замечательно.
– Наверно, – ответил я.
– Когда я училась в университете, у меня никогда не было мексиканско‑американского профессора. Ни одного.
На ее лице был почти гнев.
Я так мало знал о ней. О том, через что она прошла, о том, какого это быть ею. И если честно, я никогда не интересовался. Но сейчас я задумался над этим. Я начал задумываться обо всем.
– Тебе нравятся стихи, Ари?
– Да. Думаю, да.
– Возможно, ты станешь писателем, – сказала она. – Поэтом.
Из ее уст это звучало так красиво. Слишком красиво для меня.
ДВЕНАДЦАТЬ
Со мной все в порядке. Так сказал врач. Это просто нормальное восстановление после гриппа. Весь день потрачен впустую. Кроме того, что я наконец‑то увидел гнев на лице моей мамы. Именно об этом я и думаю уже некоторое время.
Как только она становилось менее загадочной, эта загадочность возвращалась еще в большей мере.
Наконец‑то меня выпустили из дома.
Я встретился с Данте возле бассейна, но я быстро запыхался. Большую часть времени я просто смотрел, как плавает Данте.
Казалось, что сейчас пойдет дождь. В это время года постоянно шли дожди. А затем начался ливень.
Я посмотрел на Данте.
– Я не побегу, если не побежишь ты.
– Я не побегу.
Так что, мы просто шли под дождем. Я хотел идти быстрее, но вместо этого я только замедлил шаг.
Я взглянул на Данте.
– Ты успеваешь?
Он улыбнулся.
Медленно, мы пришли к нему домой. Под дождем. Полностью промокшие.
Как только мы зашли в дом, отец Данте прочитал нам лекцию и заставил переодеться в сухую одежду.
– Я знал, что у Данте нет никакого здравого смысла. Но ты, Ари, я думал, ты немного ответственнее.
Данте не выдержал и прервал:
– Отличный шанс, пап.
– Он только переболел гриппом, Данте.
– Со мной все хорошо, – сказал я. – Я люблю дождь. Простите.
Он положил руку мне на подбородок и приподнял его.
– Летние мальчики, – сказал он.
Мне нравилось то, как он смотрел на меня. Я думал, что он был самым добрым человеком в мире. Возможно, все были добрыми. Даже мой отец. Но мистер Кинтана был храбрым. Ему было все равно, знает ли весь мир о том, что он добрый. Данте был весь в него.
Я спросил Данте, злится ли когда‑либо его отец.
– Он не злится очень часто. Едва ли. Но когда это случается, я стараюсь не попадаться ему на глаза.
– А из‑за чего он злится?
– Однажды я выкинул все его бумаги.
– Серьезно?
– Он не обращал на меня внимания.
– Сколько тебе было лет?
– Двенадцать.
– Значит, ты специально разозлил его.
– Вроде того.
Непонятно из‑за чего я начал кашлять. Мы испуганно переглянулись.
– Горячий чай, – сказал Данте.
Я кивнул. Хорошая идея.
Мы сидели, пили свой чай и смотрели на дождь. Небо было почти черным, а затем пошел град. Это так прекрасно и страшно. Я начал думать о шторме и почему иногда кажется, будто он хочет сломить весь мир.
Я начал думать о граде, когда Данте толкнул меня в плече.
– Нам надо поговорить.
– Поговорить?
– Да, поговорить.
– Мы разговариваем каждый день.
– Да, но я имею в виду другой разговор.
– О чем же?
– О нас. О наших родителях. О всяком таком.
– Тебе когда‑нибудь говорили, что ты ненормальный?
– Это то, к чему я должен стремится?
– Нет. Но ты ненормальный. Откуда ты взялся?
– Ну, однажды ночью у моих родителей был секс.
Я почти представил его родителей, занимающихся сексом… Что было немного странно.
– Откуда ты знаешь, что это было ночью?
– Хорошо подмечено.
Мы начали смеяться.
– Ладно, – сказал он. – Это серьезно.
– Это игра?
– Да.
– Ну, тогда я сыграю.
– Какой твой любимый цвет?
– Голубой.
– Красный. А любимая машина?
– Мне не нравятся машины.
– Мне тоже. Любимая песня?
– Тоже нету. А твоя?
– «Длинная и извилистая дорога».
– «Длинная и извилистая дорога»?
– Битлз, Ари.
– Я не знаю такую песню.
– Это отличная песня, Ари.
– Скучная игра, Данте. Это что, интервью?
– Вроде того.
– И на какую роль я прохожу собеседование?
– На роль лучшего друга.
– Я думал, что я уже получил эту работу.
– Не будь так уверен, высокомерный сукин сын.
Он потянулся и ударил меня. Не сильно. Но и не легко.
Из‑за этого я рассмеялся.
– Отличная речь.
– А ты никогда не хотел просто встать и начать кричать все плохие слова, которые ты знаешь?
– Каждый день.
– Каждый день? Ты еще хуже меня.
Он посмотрел на град.
– Это похоже на разозленный снег.
Я снова рассмеялся.
Данте затряс головой.
– Знаешь, мы слишком хорошие.
– О чем ты?
– Наши родители превратили нас в хороших мальчиков. Я ненавижу это.
– Я не считаю себя таким уж хорошим.
– Ты состоишь в секте?
– Нет.
– Ты принимаешь наркотики?
– Нет.
– Ты пьешь?
– Я бы хотел.
– Я тоже. Но это был не ответ.
– Нет, я не пью.
– Ты занимаешься сексом?
– Сексом?
– Сексом, Ари.
– Нет, я никогда не занимался сексом, Данте. Но я бы хотел.
– Я тоже. Видишь, о чем я? Мы хорошие.
– Хорошие, – повторил я. – Черт.
– Черт, – сказал он.
А затем мы оба рассмеялись.
Весь день Данте задавал мне вопросы. А я отвечал на них. Когда прекратился град и дождь, теплый день превратился в прохладный. Казалось, что весь мир затих. Я хотел бы, чтобы мир был таким постоянно.
Данте вышел на крыльцо. Он протянул руку к небу.
– Это чертовски красиво. Пошли погуляем?
– А наша обувь?
– Папа положил ее в сушилку. Какая вообще разница?
– Да, какая разница?
Я знал, что делал это раньше – ходил босиком по мокрой улице и чувствовал прохладный воздух на лице. Но я не ощущал, будто когда‑либо делал это. Казалось, что это происходит впервые.
Данте что‑то говорил, но я его не слушал. Я смотрел на небо, на темные облака и слушал звуки грома.
Я посмотрел на Данте, ветер раздувал его длинные, темные волосы.
– Мы уезжаем на год, – сказал он.
Резко мне стало грустно. Нет, даже не грустно. Я чувствовал себя так, будто кто‑то ударил меня.
– Уезжаете?
– Да?
– Почему? То есть, когда?
– В следующем году мой папа будет профессором с Университете Чикаго. Думаю, они хотят нанять его.
– Это отлично, – сказал я.
– Ага.
Я был счастлив, но в тоже время расстроен. Я не смогу этого выдержать. Я не смотрел на него. Я просто смотрел на небо.
– Это действительно отлично. Так, когда вы уезжаете?
– В конце Августа.
Шесть недель. Я улыбнулся.
– Это отлично.
– Ты продолжаешь говорить «это отлично».
– Но ведь так и есть.
– Да. Так и есть. Разве тебе не грустно, что я уезжаю?
– Почему мне должно быть грустно?
Он улыбнулся, а потом на его лице появился этот взгляд, будто ему было трудно сказать, о чем он думает или что он чувствует. Это было странно, потому что лицо Данте было открытой книгой.
– Смотри, – сказал он. Он указал на птицу, которая сидела посреди улицы и пыталась взлететь. Скорее всего, одно из ее крыльев было сломано.
– Она же умрет, – прошептал я.
– Мы можем спасти ее.
Данте подошел к птице и попытался взять ее в руки. А я следил за ним. Это последнее, что я помню, прежде чем на дороге появилась машина. Данте! Данте! Я знал, что из меня вырывается крик. Данте!
Я помню, что мне показалось будто это просто сон. Все это. Это был просто еще один кошмар. Я продолжал думать, что это конец света. Я думал о воробьях, падающих с неба.
Данте!
Часть ІІІ: КОНЕЦ ЛЕТА
Ты помнишь
летний дождь…
Позволь упасть всему, что хочет упасть.
– Карен Фишер
ОДИН
Я помню, как машина выехала из‑за угла, и как Данте стоял посредине улицы и держал птицу с поломанным крылом. Я помню скользкие улицы после града. Я помню, как кричал его имя. Данте!
Я проснулся в больничной палате.
Обе мои ноги были в гипсе.
Так же, как и моя левая рука. Все казалось таким далеким, каждая часть моего тела болела, и я все продолжал думать что же произошло ? У меня ужасно болела голова. Что произошло? Что произошло? Даже мои пальцы болели. Клянусь, так и было. Я чувствовал себя, как футбольный мяч после игры. Черт. Должно быть, я стонал или что‑то вроде того, потому что, я не заметил, как мои родители оказались возле моей кровати. Мама плакала.
– Не плачь, – сказал я. У меня пересохло в горле, и мой голос звучал так, будто это вовсе не я.
Она закусила губу, наклонилась и провела рукой по моим волосам.
Я просто посмотрел на нее.
– Просто не плачь, ладно?
– Я боялась, что ты никогда не проснешься, – прошептала она в плече моего отца.
Часть меня хотела все это записать. А вторая часть хотела просто быть где‑то в другом месте. Возможно, ничего из этого вообще не происходило. Но это не так. Это происходило. Но это не казалось настоящим. Кроме того, что мне было невыносимо больно. Это было самой реальной вещью за всю мою жизнь.
– Все болит, – сказал я.
После этих слов мама вытерла слезы и снова стала собой. Я был рад. Я ненавидел, когда она была слабой и плакала, будто разваливается на части. Мне стало интересно, чувствовала ли она себя так же само, когда моего брата забрали в тюрьму. Она нажала кнопку на моем внутривенном катетере и положила мне его в руку.
– Если тебе сильно больно, ты можешь нажимать на эту кнопку каждые 15 минут.
– Что это?
– Морфий.
– Я так могу и привыкнуть.
Она проигнорировала мою шутку.
– Я позову медсестру.
Моя мама всегда была в движении. Мне это нравилось.
Я осмотрел комнату и задумался, почему я проснулся. Я продолжал думать, что, если бы я опять уснул, тогда мне не было бы так больно. Я предпочитаю кошмары, чем боль.
Я посмотрел на отца.
– Все хорошо, – сказал я, хотя сам не верил в то, что говорю.
На лице моего отца появилась серьезная улыбка. А затем он сказал:
– Ари, Ари. Ты самый храбрый мальчик в мире.
– Нет.
– Да.
– Я парень, который боится собственных снов, пап. Помнишь?
Мне нравилось, когда он улыбался. Почему он не мог улыбаться постоянно?
Я хотел спросить у него, что случилось. Но я боялся. Я не знал… Мое горло пересохло, и я не мог говорить. А затем я вспомнил, как Данте держал раненную птицу. Я не мог дышать, и мне стало страшно от мысли, что Данте мог умереть. Внутри меня росла настоящая паника. Я мог почувствовать, как эта ужасная мысль появилась у меня в голове.
– Данте? – еле слышно прошептал я.
Медсестра стояла возле меня. У нее был приятный голос.
– Я собираюсь проверить твое давление.
Я просто лежал и позволил ей сделать все, что она хотела. Мне было все равно. Она улыбнулась.
– Как твоя боль?
– Отлично, – ответил я.
Она рассмеялась.
– Ты нас хорошо напугал, молодой человек.
– Я люблю пугать людей, – прошептал я.
Мама покачала головой.
– Мне нравится морфий, – сказал я и закрыл глаза. – Данте?
– Он в порядке, – сказала мама.
Я открыл глаза.
Я услышал голос отца.
– Он напуган. Он очень напуган.
– Но он в порядке?
– Да. Он в порядке. Он ждал, пока ты проснешься.
Мама с папой переглянулись.
– Он здесь.
Он жив. Данте. Я снова могу дышать.
– Что случилось с птицей, которую он держал?
Папа сжал мою руку.
– Сумасшедшие мальчики, – прошептал он. – Сумасшедшие, сумасшедшие мальчики.
Я смотрел, как он выходит из комнаты.
А мама просто продолжала смотреть на меня.
– Куда ушел папа?
– Он пошел за Данте. Он не ушел. Он был здесь последние тридцать шесть часов. Он ждал, пока ты…
– Тридцать шесть часов?
– У тебя была операция.
– Операция?
– Им пришлось сращивать твои кости.
– Ладно.
– У тебя остались шрамы.
– Ладно.
– После операции ты немного находился в сознании.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 81; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!