Часть ІI: ВОРОБЬИ, ПАДАЮЩИЕ С НЕБА 5 страница
– Спасибо.
– Может это из‑за твоих кошмаров?
– Возможно.
Я не хотел говорить о моих снах.
– Когда я был маленький, я часто просыпался, думая, что мир исчез. Я вставал и смотрел на себя в зеркало. В моих глазах была грусть.
– Как и в моих.
– Ага.
– Мои глаза всегда печальны.
– Но ведь мир не исчез, Ари.
– Конечно, он не исчез.
– Поэтому не надо грустить.
– Грустно, грустно, грустно, – сказал я.
– Грустно, грустно, грустно, – сказал он.
Мы оба рассмеялись. Я был рад, что он пришел. За время болезни я очень ослаб и мне это не нравилось. Смех придал мне силы.
– Я хочу тебя нарисовать.
– А если я этого не хочу?
– Ты же сам просил доказательств.
Он протянул мне сборник стихов.
– Читай. Ты будешь читать, а я буду рисовать тебя.
Он стал осматривать все в моей комнате: меня, кровать, покрывала, подушки, освещение. Я чувствовал себя странно, неловко и некомфортно. Взгляд Данте был направлен на меня, и я не знал, нравится мне это или нет. Я точно знал, что чувствую себя не в своей тарелке. Но казалось, что для Данте я был невидимый. Его интересовал только его блокнот. И я расслабился.
– Только нарисуй меня красиво.
– Читай, – сказал он. – Просто читай.
Уже совсем скоро я забыл, что Данте меня рисует. Я просто читал. Читал, читал, и читал. Иногда я поднимал глаза, чтобы взглянуть на него. Но он был поглощен работой. Я прочел строчку, и попытался понять её: «звезды сделаны из того, что мы не можем удержать». Красиво сказано, но я не знал, что это значит. Обдумывая значение этой фразы, я уснул.
|
|
|
Когда я проснулся, Данте уже не было. И он не оставил ни одного наброска, которые он рисовал с меня. Он оставил только рисунок моего кресла. Это было идеально. Кресло на фоне пустой стены моей комнаты. Он изобразил даже послеполуденный свет, льющийся в комнату, тени, падающие на кресло, и придал всему этому такую глубину, что создавалось впечатление, что это что‑то больше, чем просто неодушевленный предмет. От рисунка веяло печалью и одиночеством. Интересно, Данте передал свое видение мира в целом или так он видит мой мир.
Я долго разглядывал рисунок. Он меня пугал, потому что в нем было что‑то правдивое.
Интересно, а где он научился рисовать. Я ему завидовал. Он умел плавать, рисовать, общаться с людьми. Он читал стихи, и любил себя. Интересно, как это любить себя. И почему одни люди не любят себя, а другие вполне собой довольны?
Я посмотрел на рисунок, потом на кресло. И тут я заметил записку.
Ари,
Я надеюсь, тебе понравился рисунок твоего кресла. Я скучаю по нашим занятиям в бассейне. Охранники такие придурки.
Данте
После ужина я ему позвонил.
– Почему ты ушел?
|
|
|
– Тебе надо было отдохнуть.
– Извини, что я уснул.
Повисла пауза.
– Мне понравился рисунок, – прервал я неловкое молчание.
– Почему?
– Потому что он очень правдоподобный.
– И это единственная причина?
– В нем что‑то есть, – сказал я.
– Что?
– Эмоции.
– Расскажи мне, – сказал Данте.
– Это печаль. Печаль и одиночество.
– Это о тебе, – сказал он.
Меня взбесило, что он увидел какой я на самом деле.
– Я не всегда грустный, – сказал я.
– Я знаю.
– А почему ты мне не показал остальные рисунки?
– Не хочу.
– Почему?
– По той же причине, почему ты не хочешь рассказывать про свои кошмары.
ПЯТЬ
Грипп и не собирался отступать.
В эту ночь опять вернулись кошмары. Мой брат. Он стоял на другом берегу реки. Он был в Хуаресе, а я в Эль Пасо и мы могли видеть друг друга. Я кричал: «Бернардо, иди сюда!», а он только качал головой. Я подумал, что он просто не понимает и закричал на испанском. Мне казалось, что если бы я нашел правильные слова и сказал бы их на правильном языке, то он бы пересек реку и вернулся бы домой. Потом появился отец. Он и мой брат пристально смотрели друг на друга. На их лицах читалась боль всех отцов и сыновей мира. И эта боль была столь велика, что они разрыдались. Вдруг мой сон изменился, и отец с братом исчезли. Теперь я стоял на том месте, где только что стоял мой отец, а Данте стоял на другом берегу напротив меня. Он был без рубашки и босиком. Я хотел доплыть до него, но не мог пошевелиться. Потом он сказал мне что‑то на английском, но я его не понял. Я сказал ему что‑то по‑испански, но он не понял меня.
|
|
|
Я так одинок. Вдруг свет погас, и Данте исчез в темноте.
Я проснулся, и почувствовал себя потерянным.
Я не понимал, где я нахожусь.
Лихорадка вернулась. Я думал, что может на этот раз все будет по‑другому. Я знал, что это просто жар. Я снова уснул. С неба начали падать воробьи, и я был тем, кто их убил.
ШЕСТЬ
Данте зашел навестить меня. Со мной было не весело, и он это знал. Но ему было все равно.
– Ты хочешь поговорить?
– Нет, – ответил я.
– Ты хочешь, чтобы я ушел?
– Нет.
Он читал мне стихи, а я думал про воробьев, падающих с неба. Когда я слушал Данте, я подумал, а как звучит голос моего брата. Интересно, читал ли он когда‑нибудь стихи. Мой мозг кипел: падающие воробьи, призрак моего брата, голос Данте.
Данте закончил читать один стих и стал искать следующий.
– А ты не боишься заразиться от меня? – спросил я.
|
|
|
– Нет.
– Ты ничего не боишься.
– Я боюсь многих вещей, Ари.
Я хотел спросить его, чего же он боится, но он вряд ли бы ответил.
СЕМЬ
Жар прошел, но кошмары остались. В них был мой отец, мой брат, Данте и иногда даже мама. У меня в голове постоянно всплывал один образ. Я иду по улице, держа за руку брата. Интересно, это воспоминание или сон. Или надежда.
Я лежал и думал о своей жизни, о проблемах и загадках. Я решил, что мой школьный год провален. Данте посещал соборную школу, потому что там была команда по плаванию. Мои родители тоже хотели отдать меня в эту школу, но я отказался. Я объяснил родителям, что в этой школе учатся только богатые. На что мама ответила, что за хорошую успеваемость там выплачивают стипендию. Я возразил, заявив, что вовсе не такой умный, чтобы заработать стипендию. Но мама не уступала, и сказала, что они могут себе позволить оплачивать моё обучение. «Я ненавижу этих мальчиков!» Я умолял отца не отправлять меня в эту школу.
Я никогда не говорил Данте, что ненавижу учеников его школы. Он не должен этого знать.
Я вспомнил про мамины обвинения: «У тебя нет друзей».
Я вспомнил про нарисованное Данте кресло и про то, как точно рисунок выражал мой внутренний мир.
Я был креслом. Я почувствовал себя ещё хуже.
Я понимал, что я уже давно не мальчик. Но я все ещё ощущал себя ребенком, хотя и уже начал чувствовать что‑то мужское в себе. Я больше не хотел, чтобы со мной обращались как с ребенком. Я не хотел жить в созданном родителями мире, но собственного мира я еще не создал. Странным образом дружба с Данте заставляла меня чувствовать себя еще более одиноким.
Может это потому, что Данте вхож в любую компанию, а я чувствую себя везде не к месту. Мне даже не принадлежит моё собственное тело. Я превращаюсь сам не знаю в кого. Перемены болезненны, и я не знаю почему. Все мои переживания и эмоции не имеют никакого смысла.
Когда я был помладше, я решил вести дневник. Я даже что‑то записывал в маленькую специально для этого купленную кожаную книжечку. Но я никогда не отличался дисциплинированностью и, поэтому записи в дневник велись урывками.
Когда я был в шестом классе, родители подарили мне на день рождения бейсбольную перчатку и печатную машинку. Тогда я состоял в бейсбольной команде, и перчатка была кстати. Но вот зачем печатная машинка? Как им в голову пришла мысль, что мне нужна печатная машинка? Я притворился, что всем доволен. Но у меня это не очень хорошо получилось. Плохой из меня притворщик.
Самое забавное то, что я научился печатать на машинке. В конце концов, какой никакой, а навык. С бейсболом наоборот ничего не получилось. Играл я хорошо, но без особого желания. Я делал это только для отца.
Я не знаю, почему я обо всем этом думал в тот момент. Возможно, потому что эти мысли всегда были со мной. Наверное, у меня в голове транслируется моё собственное телевидение, и я могу контролировать все, что хочу «смотреть» и переключать каналы в любое время.
Я подумал позвонить Данте. Но поразмыслив, решил, что у меня совсем нет желания с кем‑нибудь говорить. Мне нравилось быть погруженным в собственные мысли.
Я вспомнил о моих старших сестрах и о том, насколько близки они между собой и как далеки они от меня. Я понимал, что это все из‑за возраста. В этом все дело. Они всегда говорили, что я родился «немного поздно». Однажды я услышал их разговор на кухне, в котором речь шла обо мне, и они употребили именно это выражение, «поздно родился». Я решил поговорить с сестрами. Я посмотрел на Сесилию, и сказал: «Это вы родились слишком рано». Я улыбнулся ей, и покачал головой. «Разве это не печально? Это чертовски печально». На что моя другая сестра Сильвия, прочитала мне целую лекцию: «Я терпеть не могу это слово. Не употребляй его. Это неуважительно».
Они пожаловались маме, что я выражаюсь. Ей не нравились подобные высказывания. Сурово посмотрев на меня, она сказала: «Употребление подобных выражений указывает на отсутствие уважения и воображения. И не закатывай глаза».
Но настоящие неприятности начались после того как я отказался извиняться. И после этого случая я больше не слышал, чтобы сестры употребляли выражение «родился слишком поздно» в мой адрес.
Я бесился от того, что не мог поговорить ни со своим братом, ни со своими сестрами. Не то, чтобы мои сестры совсем обо мне не заботились. Просто они обращались со мной скорее, как с сыном, чем с братом. Но мне не нужны были три мамы. И поэтому на самом деле я был очень одинок. Чувство одиночество вызывало у меня желание поговорить с кем‑то моего возраста, с тем, кто понимает, что употребление матерных слов дает мне ощущение свободы.
Иногда я записываю все ругательства, которые приходят мне на ум. Мне становится легче. У моей мамы на все есть свои правила. Правило для отца: не курить в доме, а для всех остальных: не выражаться. Она это терпеть не может. Даже когда отец употреблял новые интересные слова, она говорила ему: «Лучше выйди на улицу, может быть, там ты найдешь кого‑нибудь, кому понравится твоя манера речи».
Моя мама добрая, но при этом очень строгая. Я думаю, это её способ выжить. Я не хотел иметь неприятности с мамой из‑за ругательств, поэтому все матерные слова я держал при себе.
Ещё меня беспокоило моё имя. Ангел Аристотель Мендоза. Я ненавидел имя Ангел и никому не позволял называть меня так. Все, кого я знал с именем Ангел, были настоящие придурки. А что касается имени Аристотель, то хотя я и знал, что был назван в честь дедушки, я так же знал, что такое имя носил известный философ. И меня это раздражало, так как все ожидали от меня того, чего я не мог им дать.
Поэтому я всегда представлялся именем Ари.
Если я подписывал письма, то ставил подпись Воздух*.
Я думаю, было бы чудесно стать воздухом. Я могу быть всем и ничем одновременно. Я необходим и при этом невидим. Я всем нужен, но никто меня не видит.
* Воздух – с англ. Air. Получается игра слов: Ari – Air.
ВОСЕМЬ
Мама прервала мои мысли, если они таковыми были.
– Данте звонит.
Я шел мимо кухни и заметил, что мама делала уборку в ящиках. Чтобы не значило лето, для мамы – это работа.
Я плюхнулся на диван в гостиной и взял телефон.
– Привет, – сказал я.
– Привет. Что делаешь?
– Ничего. Я не очень хорошо себя чувствую. Поле обеда мама ведет меня к врачу.
– Я надеялся, мы пойдем поплавать.
– Черт, – сказал я. – Я не могу. Я просто, понимаешь…
– Да, знаю. Значит, ты ничего не делаешь?
– Ага.
– Ты читаешь что‑то, Ари?
– Нет. Я думаю.
– О чем?
– О разных вещах.
– О разных вещах?
– Знаешь, Данте, о вещах.
– Например?
– Знаешь, например, что две мои сестры и брат намного старше меня, и что я чувствую из‑за этого.
– По сколько им лет?
– Мои сестры близняшки. Они не одинаковые, но очень похожи. Им двадцать семь. Моя мама родила их, когда ей было восемнадцать.
– Вау, – сказал он. – Двадцать семь.
– Да, вау.
– Мне пятнадцать и у меня есть три племянницы и четыре племянника.
– Это круто, Ари.
– Поверь мне, Данте, это не так уж и круто. Они даже не называют меня дядей.
– А сколько лет твоему брату?
– Двадцать пять.
– Я всегда хотел брата.
– Да, у меня можно сказать, его тоже нет.
– Почему?
– Мы не говорим о нем. Он будто мертв.
– Почему?
– Он в тюрьме. Я никому не рассказывал о своем брате. Я ни разу не сказал о нем и слова. Я не хочу говорить о нем.
Данте ничего не ответил.
– Мы можем не говорить о нем? – спросил я.
– Почему?
– Мне как‑то не по себе.
– Ари, ты ничего не сделал.
– Я не хочу говорить о нем, хорошо?
– Хорошо. Но знаешь, что, Ари? У тебя очень интересная жизнь.
– Не совсем, – сказал я.
– Но это так. По крайней мере, у тебя есть сестры и брат. А у меня только мама и папа.
– А что насчет кузин?
– Я им не нравлюсь. Они думают, что я немного другой. Они настоящие мексиканцы. А я, как ты там называешь меня?
– Почо .
– Вот кто я. Мой испанский не очень хорош.
– Ты можешь выучить его, – ответил я.
– Учить его в школе совсем не так, как дома или на улице. И это очень тяжело, потому что большинство моих кузин со стороны мамы, и они очень бедные. Моя мама самая младшая и она очень долго боролась со своей семьей, чтобы пойти в школу. Ее отец не думал, что девочка должна идти в колледж. Так что моя мама сказала: «К черту все. Я пойду туда в любом случае».
– Я не могу представить, чтобы твоя мама говорила «к черту все».
– Ну, возможно она выразилась не совсем так, но она имела в виду именно это. Она была очень умной и очень старалась попасть в колледж. Она получила какую‑то стипендию в Беркли. Именно там она и встретила моего отца. Я родился где‑то там. Они учились. Мама училась на психолога. А папа – на учителя английского языка. Родители моего папы были мексиканцами. Они жили в маленьком домике в восточном Лос‑Анджелесе, говорили по‑английски и управляли небольшим рестораном. Мои родители создали свой собственный мир. И я живу в их новом мире. Но они понимают старый мир, мир в котором они родились, а я нет. Я никуда не подхожу. Это проблема.
– Это не так, – сказал я. – Ты подходишь всему. Вот такой ты.
– Ты просто никогда не видел меня с кузинами. Рядом с ними, я выгляжу как фрик.
Я понимал это чувство.
– Я понимаю, – ответил я. – Я тоже чувствую себя фриком.
– Ну, по крайней мере, ты настоящий мексиканец.
– А что я знаю о Мексике, Данте?
Он молчал, и это было очень странно.
– Думаешь, так будет всегда?
– Как?
– И имею в виду, когда мы начнем чувствовать, будто весь мир принадлежит нам?
Я хотел сказать ему, что мир никогда не будет принадлежать нам.
– Я не знаю, – сказал я. – Завтра.
ДЕВЯТЬ
Я зашел на кухню и начал смотреть как мама прибирается в ящиках.
– О чем вы с Данте разговаривали?
– О разных вещах.
Я хотел спросить о моем брате. Но я знал, что это плохая идея.
– Он рассказывал мне о своих родителях, о том, что они познакомились в Беркли. И что он родился там. Он сказал, что помнит, как его родители все время читали книги и учились.
Мама улыбнулась.
– Точно также было и с нами.
– Я не помню.
– Я заканчивала бакалавра, когда твой отец был на войне. Это помогало мне отвлечься. Я постоянно волновалась. Моя мама и тети помогали заботится о твоих сестрах и брате, пока я ходила в колледж и училась. А когда твой отец вернулся, у нас родился ты.
Она улыбнулась и как всегда провела рукой по моим волосам.
– Твой отец устроился на почту, а я продолжала учиться. У меня был ты и колледж. И твой отец был в безопасности.
– Было сложно?
– Я была счастлива. Ты был таким хорошим младенцем. Я думала, что умерла и попала на небеса. Мы купили этот дом. Ему был нужен ремонт, но он был нашим. И я занималась тем, о чем мечтала всю жизнь.
– Ты всегда хотела быть учителем?
– Всегда. Когда я росла, у нас ничего не было, но мама понимала, как много для меня значит обучение. Она расплакалась, когда я сказала, что я собираюсь выйти замуж за твоего отца.
– Он ей не нравился?
– Нет, дело не в этом. Она просто хотела, чтобы я продолжала ходить в колледж. И я пообещала, что не брошу. Это заняло время, но я сдержала свое обещание.
Это был первый раз, когда я действительно увидел мою маму, как человека. Человека, который был намного больше, чем просто моей мамой. Было странно думать о ней так. Я хотел спросить о своем отце, но я не знал, как.
– Он изменился? Когда вернулся с войны?
– Да.
– Насколько?
– Внутри него много шрамов, Ари.
– Но что это? Боль? Что это?
– Я не знаю.
– Как ты можешь мне знать, мам?
– Потому что они его, Ари. Они только его.
Я понял, что она и сама не до конца приняла его личные шрамы.
– Они когда‑нибудь излечатся?
– Я так не думаю.
– Мам? Могу я кое‑что спросить?
– Ты можешь спросить, о чем угодно.
– Его тяжело любить?
– Нет, – сказал она, даже не задумываясь.
– Ты понимаешь его?
– Не всегда. Но Ари, я не всегда должна понимать людей, которых люблю.
– А я должен.
– Это сложно, не так ли?
– Я не знаю его, мам.
– Я знаю, что ты разозлишься, когда я скажу это, Ари, но я все равно скажу это. Возможно, однажды ты поймешь .
– Ага, – сказал я. – Однажды.
Однажды, я пойму моего отца. Однажды он мне все расскажет. Однажды. Я ненавижу это слово.
ДЕСЯТЬ
Мне нравилось, когда мама говорила, о чем она думает. Казалось, она могла делать это. Не то чтобы мы много разговаривали, но, когда это все же случалось, я чувствовал, будто действительно знаю ее. А я не испытывал такого чувства к огромному количеству людей. Когда она говорила со мной, у нее было много идей, по поводу того, кем я должен быть. Я ненавидел это и боролся с ней, потому что не хотел, чтобы она вмешивалась.
Я не думаю, что должен слушать, кем люди хотят меня видеть. Если бы ты не был таким молчаливым, Ари… Если бы ты был более дисциплинирован… Да, у всех было свое мнение по поводу моего поведения, и по поводу того, кем я должен стать. Особенно у моих старших сестер.
Потому что я был самым младшим.
Потому что я был неожиданным.
Потому что я родился слишком поздно.
Потому что мой старший брат был в тюрьме. И возможно мои родители винили себя за это. Если бы они только сказали что‑то, сделали что‑то. Они не допустят этой ошибки снова. Так что, я застрял с виной моих родителей. Виной, о которой моя мама никогда не говорила. Иногда она мельком упоминала моего брата. Но она никогда не называла его по имени.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 97; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!