Католическая церковь и власть в России

К.Н.НИКОЛАЕВ

Восточный обряд

ДОРОГА РИМА В РОССИЮ

(Рим – Польша – Россия)

Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде,
а внутри суть волки хищные. Мф.7, 15.

И тогда объявлю им: «Я никогда не знал вас; отойдите от Меня,
делающие беззаконие». Мф.7, 23.

Притом я старался благовествовать не там, где уже было известно имя Христово,

дабы не созидать на чужом основании. Рим. 15, 20.

 

 

Священной памяти Великого Господина СВЯТЕЙШЕГО ТИХОНА

Патриарха Московского и всея Руси, исповедника православия

Сыновне посвящает свой труд автор

Оглавление

Предисловие

От автора

 

Глава первая. Католическая церковь и власть в России

Глава вторая. Борьба за светскую власть и со светской властью

Глава третья. Русский католицизм

Глава четвертая. На рубеже России

Глава пятая. Старые пути и новые средства

Глава шестая. Римская поэзия и польская проза

Глава седьмая. Разрушительная любовь

Глава восьмая. Удар 1929 года

Глава девятая. Разрыв

Глава десятая. Будни «восточного обряда»

Глава одиннадцатая. Накануне катастрофы

Глава двенадцатая. Катастрофа

 

Заключение. После катастрофы

Примечания

Предисловие

 

Окончательный разрыв между Константинополем и Римом, известный под именем «разделения церквей», является, бесспорно, самым сильным потрясением, которое Христианство пережило за всю свою многовековую историю. Не надо забывать уроков прошлого и думать, что этот разрыв произошел неожиданно или что несогласия двух первенствующих престолов Востока и Запада возникли только в конце первого тысячелетия. Не следует упускать из виду все те исторические, канонические и политические подробности, которые постепенно подготовляли отделение латинства от Православия и создали невозможным дальнейшее общение.

Здесь не место перечислять все достаточно известные факты, которые накопляли в обеих половинах христианского мира взаимное непонимание, перешедшее потом в открытую неприязнь. Курс церковной истории может легко освежить в памяти весь этот длительный процесс, и при достаточной доброй воле и объективности историческая правда выявляется с неумолимой ясностью. Напомнить надо только одно, что так часто забывают на Востоке: самое явление папизма возникло ни в коем случае не в IX или XI вв. и выступило на поверхность исторического процесса далеко не неожиданно. Можно думать, что патриархи Фотий и Михаил Кируларий слишком поздно заметили нараставшую в истории тенденцию епископов Рима Древнего подчинить своему исключительному господству и Рим Новый, и вообще всю вселенную. Сам Восток неоднократно и бессознательно помогал Риму развивать в себе преувеличенное самосознание власти и примата в Церкви. Как бы то ни было, но столкновения обоих Римов при упомянутых патриархах были только заключительными патетическими аккордами в многовековой дисгармонии между этими двумя первосвятительскими кафедрами.

Со времени отъезда папских легатов из Константинополя домой фактически утвердилось то положение, к которому силой исторических обстоятельств и неизбежной внутренней диалектикой событий шли епископы римской церковной области, уверовавшие сами и заставившие поверить и весь западный мир в примат своей власти, далеко выходящей за пределы этой области.

Величайшее несчастие в истории христианства совершилось и повлекло за собой все последствия церковных разделений: разрыв нешвенного Христова Хитона, прекращение молитвенного общения, угасание жертвенного огня любви, носителем которого должен быть всякий пастырь в силу своего священнического служения, а особливо тот из них, кто в анаграмме имени своей кафедры хочет видеть начертание любви. «ROMA — AMOR» — знал еще Фотий (Ad Amphiloch. qu. 134 — М. P. Gr. 101, 736 С.), и его слова не могли не звучать укором Риму и в те дни.

Все последующие попытки исправить ошибку не могли привести ни к чему. Ни о каком примирении или воссоединении не могло быть и речи, так как неправильным и шатким было основание, на котором пытались строить это воссоединение. В глазах римского первосвятителя оно представлялось исключительно как признание его главенства в христианском мире, а не только как хотя бы первенство чести, «председательствование в любви», как писал древнехристианский писатель (св. Игнатий Антиохийский. Послание к Римлянам).

По своему историческому пути Запад шел независимо и отлично от Востока. Пути разошлись, различия культурные, племенные и богословские углубились, настроения обеих церквей становились все более и более чуждыми друг другу и непонятными. События и обстановка наложили свой отпечаток. Запад систематизировал и научно обосновывал богословское наследие прошлого, тогда как Восток оставался в более молчаливом преклонении пред преданием отцов. Запад строил свой земной град в то время, как Восток защищал Запад от полчищ нехристианских завоевателей. Запад стремился к централизованному единству управления из Рима, а Восток свободно предоставил многочисленным областным единицам самостоятельное право церковного самоуправления. Запад обвинял Восток в добровольном подчинении Церкви государственной власти («цезарепапизм»), а сам присвоил себе эту же государственную власть, сливая воедино царство мира сего с Царством Христовым, которое не от сего мира.

Властолюбивый централизм Рима явился и остался главным движущим фактором его жизни и миропонимания. Весь его пастырско-миссионерский пафос имел одну главную цель — подчинение всех христиан всего мира одному административному центру, восприявшему на себя ненезначительное звание «викария Христова». Понимание церковной самодовлеющей полноты в виде общины, объединенной своей иерархией, как это сознавали христиане во времена Игнатия и Киприана Карфагенского, было заменено понятием централизованного единства Рима.

На почве созидания культуры латинское христианство мощно и умело руководило творческими силами. Иерархия и клир у них стояли во главе строительства и шли впереди исторического процесса. Это строительство им удалось, и в этом, конечно, заслуга их перед Церковью и человечеством. Это особенно заметно в деле богословского образования, где Западу принадлежит честь основания великих орденов ученого монашества, духовных центров просвещения и создание непревзойденных синтезов Аквината, Бонавентуры, Дунс Скота и др.

Они неутомимо разрабатывали богословскую науку и, обосновав ряд теологуменов и доктрин, придали им на всекатолических своих собраниях иерархов (так называемые «вселенские соборы») значение церковно общеобязательных догматов. Эти канонизованные доктрины (Filioque, чистилища, непорочного зачатия Приснодевы, папской непо­грешимости и др.) еще больше углубили различие латинского и восточного обликов христианства. Но центр тяжести все же не в них, а всегда в учении о примате Римского папы.

Для взаимного ознакомления с инославными и ради миссионер­ски-педагогических задач Рим готов идти на очень многое. Он проявляет, особливо за последнее время, большую гибкость и терпимость в обсуждении этих вопросов. Его интерес к Востоку и к Свв. Отцам дает часто повод римским богословам внимательно и миролюбиво прислушиваться к голосу нас, своих восточных собратий. Изучая восточную патристику, Рим начинает углубляться в мудрость нашей аскетики и мистики. Он преклоняется перед сокровищницей наших песнопений и иконописи. В своей гибкости он готов признать ряд православных святых, канонизированных Церковью после отделения Рима от Православия (см. издания православных богослужебных книг в Гротаферратском аббатстве). Рим не настаивает даже на чтении Символа веры с прибавлением «и от Сына», когда он совершает византийскую литургию, мотивируя это словами папы Бенедикта XIV (1746 г.) о том, что в выражении «от Отца исходящего» не заключается обязательно исключительное понимание «от Отца только», а и не от Сына. Рим пошел по пути своего миссионерства еще дальше: он признал возможным совершение литургии и по так называемому «восточному обряду», т. е. легализовал для целей пропаганды православный тип богослужения, и даже в известных случаях особенно настаивает на этом, но... при обязательном условии признания главенства римского первосвященника. Это последнее является первым и безусловным основанием для «соединения церквей». Можно обсуждать любые доктрины римского богословия, кроме одной — примата власти Римского папы.

Следует отметить, что, как это ни странно, Рим не выработал однообразной и прочной терминологии по отношению к Православию. То из побуждений апостольской широты и миссионерской гибкости, казалось бы, категория церковности к нам могла быть вполне применима: переходящих в латинство православных клириков Рим не перерукополагает (что соответствует и нашей практике в отношении клириков римских), признавая таким образом действительность нашего посвящения; нечего говорить и о признании православного крещения; иногда и сам Римский первосвятитель считает возможным в отношении нас сказать, что «отколовшиеся части золотоносной скалы и сами по себе золотоносны» (папа Пий XI в обращении к итальянским студентам. «Osservatore Romano» от 24 января 1927 г.). Но гораздо чаще о нас говорят как о схизматиках: в целях миссионерства и «сближения» произносятся циклы проповедей о «грехе схизмы»; венчавшуюся в православной церкви католическую принцессу подвергают церковному прещению; католическому верующему народу запрещено присутствовать при православной литургии и т. д. И такое отношение вполне понятно и логично, ибо не из побуждений миссионерской широты, а вполне официально католический ученый историк употребляет выражение «православная церковь («chiesa ortodossa») только как технический термин», не придавая ему никакой богословской значимости. (Gugliemo de Vries, S. J. Il cristianesimo nell’unione sovietica. Roma, 1948). В глазах римокатолика мы только схизматики, непокорные Риму диссиденты. В таком случае в отношении к православному миру должна проводиться линия строгого прозелитизма, объясняемая чаще всего любвеобильными пастырскими заботами св. отца о находящихся вне единоспасающей римской церкви. Для этой цели устраиваются и недели молитвы о воссоединении нас с престолом св. Петра, страждущая русская Церковь поручается особому небесному покровительству св. Терезы, издаются журналы и книги, имеющие целью вернуть нас к Истине, переводятся наши богослужебные книги на европейские языки, в церквах больших центров западного мира устраиваются торжественные «показательные» литургические церемонии с целью все того же сближения; а главное, Рим систематически пропагандирует так называемый «восточный обряд».

Он в глазах Рима является сейчас самым мощным средством пропаганды. После неудавшихся попыток унии на соборах Лионском, Флорентийском, Брестском пришли к иному способу миссионерства. Когда церковное соборное сознание православного народа не признало и не оправдало слабости и неумеренной гибкости некоторых восточных иерархов на этих соборах и предпочитало скорее лишения, гонения и даже смерть, чем измену вере отцов, Рим обратился к новым методам миссионерства. Понимая огромную власть внешних форм в религиозной жизни, решили при помощи этих именно внешних подробностей православного быта пытаться уловлять в латинство.

«Восточный обряд» кажется Риму огромной уступкой, великодушной любвеобильной широтой римокатоличества. Внимание обращено не на отвлеченные теологические спекуляции, не на формальное подчинение католическим униатским прелатам, а на то, чтобы дать православным и сохранить даже при единении с Римом самое близкое, привычное, бытовое — т. е. унаследованный веками уклад богослужения.

Признать надо: имитировать и копировать литургические тонкости Православия римским миссионерам удается очень хорошо. Их церкви «восточного обряда» украшены отличными иконами византийского письма, поют они прекрасно, служат их миссионеры совсем по уставу и, может быть, даже иногда правильнее и уставнее самих православных. Но интересно, что чаще всего это дает обратный результат. С особой силой отталкиваются и не приемлют «восточного обряда» дети в католических интернатах. Непосредственному религиозному чувству резко бросается в глаза вся неискренность и опасность этого миссионерского метода. Нельзя не чувствовать, что тут что-то не то. И это «не то» обнаруживается при ближайшем внимательном наблюдении. За внешней приманкой наших облачений, бород, крестного знамения, распевов и самой литургии скрывается острие пропагандистской уловки: за всем «восточным обрядом» скрывается поминовение имени Римского папы и в дальнейшем признание его примата, его власти, его викариатства Христова на земле. «Восточный обряд» есть не что иное, как замаскированное средство уловления простодушных, доверчивых и малоосведомленных людей во власть все того же папизма, который нельзя миновать, о котором нельзя рассуждать, которому должно покориться все на земле.

Возникновению, историческому развитию и отношению разных слоев христианского мира к «восточному обряду» и посвящена настоящая книга К.Н. Николаева. Книга эта заслуживает самого внимательного отношения. Ее надо не только прочитать, но и хорошо запомнить содержащиеся в ней уроки. Автор по своему прошлому и своему положению имел возможность наблюдать очень многое и составить себе ясное представление о работе римокатолических миссионеров в Польше и России. Юрисконсульт Варшавской митрополии в течение ряда лет, близкий наблюдатель всего совершавшегося в пределах Польши, свидетель разрушения многих десятков православных храмов (о чем, кстати, не принято вспоминать и неловко говорить в наше время компромиссов с разными видами зла), борец за гонимое Православие в той же Польше и благодаря всему этому прекрасный знаток всего дела, К.Н.Николаев зорко следил и за развитием любвеобильной попечительности римских апостолов в среде отколовшихся от Рима «схизматиков».

Книга Николаева «Восточный обряд» особенно ценна потому, что она составлена не из обывательских впечатлений и переживаний, всегда личных и потому небеспристрастных, а на основании документов. Из накопленных в течение долгого ряда лет фактов, непосредственных впечатлений, вырезок из польских газет, итальянских католических журналов, официальных распоряжений Рима, разбросанных повсюду в повременных изданиях и потому уже забытых, К.Н. Николаевым восстановлен любопытный и очень поучительный исторический фильм, из которого выявляется вся сущность «восточного обряда», как пропагандистского средства Рима. Кроме того, книга воссоздает яркую картину нескольких печальных «обращений» православных священников в латинство и обратное затем их движение к Православию. Одной из интересных и поучительных подробностей этой книги является соревнование римских сторонников «восточного обряда» с польскими методами чистого обращения в католичество. Как оказывается, польские иерархи и администраторы боялись в «восточном обряде» средства русификации, что в глазах имперской политики Рима не могло не казаться мелочным провинциализмом.

Своей документированностью эта книга убеждает и заставляет помнить о непрекращающейся опасности обращения простодушных людей в католичество при помощи таких средств, как «византийский обряд», стилизация под русский быт, игра на национальном романтизме. Рим не забыл и никогда не может забыть своей главной цели — обратить в латинство, подчинить себе, заставить признать первое и основное требование, предъявляемое к некатоликам: прежде всего подчиниться римскому престолу.

Книгу К.Н. Николаева надо признать очень удачной и ценной именно как напоминание всем нам о непрекращающейся опасности римокатолических обращений всех растерявшихся, всех малодушных, всех малосведущих людей. Надо помнить, что за словами о любви Римского первосвященника скрывается желание подчинить себе; что за желанием «взаимного ознакомления» и «сближения» стоит единая цель — обращение в католицизм; что так называемый «восточный обряд» вовсе не есть какая-то незначительная внешняя ритуальная подробность. Здесь не может быть «все равно» или «это совсем не важно», «это только внешнее». «восточный обряд» — большая и реальная опасность для наших детей, наших простецов, наших малоцерковных людей. Опасность и потому, что он покоится на неискренности.

 

Профессор архимандрит КИПРИАН,
Сергиевское подворье,

ноябрь 1948 года

 

 

От автора

 

I

В ноябре 1933 года я получил предписание в двухнедельный срок вместе с женой покинуть Польшу, где я прожил тридцать лет, был семь лет юрисконсультом Синода и был хорошо известен правительственным верхам. Никаких поводов к высылке не было. Только что была закончена, при моем участии, большая работа по пересмотру Устава духовных консисторий. Удалось согласовать интересы Церкви с желаниями правительства. Четырехлетняя судебная борьба против требований католической иерархии о передаче православных святынь и имущества пришла к более или менее благополучному концу. Вначале в успех этого дела, кроме меня, никто не верил. Мы вели тяжелую борьбу за права духовенства и Церкви, за церковное достояние. Положение было тяжелое, но не безнадежное. На митрополита Дионисия давили правительство, католическая иерархия, «восточный обряд», украинцы. Либеральные круги требовали «соборности». Тем не менее Церковь себя отстаивала и даже вела работу в Галиции по обращению униатов.

Моя высылка была актом террора. Не только в Варшаве, но и во всей митрополии поняли, что это было началом нового курса. Правительство по этому вопросу не желало разговаривать. Президент республики отказал митрополиту в приеме. Проводили меня с почетом, после молебна архиерейским служением, и на вокзал пришла буквально вся варшавская русская колония.

Отныне только виды правительства должны были быть основой деятельности чинов церковного управления. Митрополит Дионисий, переоценивая возможности власти, вскоре встал на путь уступок, с которого не мог сойти. Все это окончилось катастрофой.

Я беспрепятственно получил визу в Югославию. В Сремских Карловцах я впервые встретил митрополита Антония, этого «Отца Церкви» XIX века. Волынь жила его памятью, и я привез с собою воспоминания волынского народа. Лампада его жизни догорала. Ничто земное его больше не занимало.

 

 

II

Сербский патриарх Варнава, этот замечательный человек, был занят строительством обновленного сербского патриархата. Положение Православия в Польше и «восточный обряд» он считал явлением местным.

Ко мне он отнесся отечески, оказал значительную помощь, но места в сербской церкви я не получил. В Варшаве увидели, что ни Русская Зарубежная Церковь, ни Сербская Церковь не поняли того, что происходит в Польше, и, отказывая в поддержке мне, в сущности отказывают в помощи Православной Церкви в Польше. В Варшаве у многих опустились руки. Трудно бороться без надежды на помощь. В 1934 году я представил патриарху Варнаве план работы о «восточном обряде», вопрос этот его не заинтересовал. В марте 1937 года мои статьи о «восточном обряде» были напечатаны в газете «Голос России» (София). Они встретили отклик в Америке и в католической печати. В 1938 году на Соборе в Сремских Карловцах было заслушано четыре моих доклада, освещавших общее положение Православия, в том числе и доклад о «восточном обряде». Собор постановил опубликовать послание и образовать при Священном Синоде специальный отдел для изучения материалов по «восточному обряду».

Постановления эти, как и многие другие, остались на бумаге.

Моя книга — первый опыт. Она изучает период около 18 лет, закончившийся смертью Пия XI и катастрофой Польши.

Я не останавливаюсь подробно на вопросе так называемой старой унии, на русском католицизме, а также и на вопросе о совращении эмиграции. Это особые вопросы.

Моя книга имеет недостатки, проистекающие из условий работы в эмиграции, вне большого центра. Но я надеюсь, что моя работа даст толчок к изучению этого вопроса, весьма опасного для Православия и славянства.

Считаю своим долгом выразить благодарность протопресвитеру Стефану Цанкову, обратившему внимание П.Ф. Андерсона на мой доклад, Павлу Францевичу Андерсону, профессору Б.Вышеславцеву и американскому издательству, давшему возможность закончить работу и выпустившему книгу. Выражаю благодарность также и о. Я.Урбану, снабжавшему меня материалами, несмотря на мое враждебное отношение к «восточному обряду».

Появление в печати моей книги является радостью, которая заставляет меня забыть все тяжелое, связанное с церковной работой и со второй эмиграцией.

Надлежит иметь в виду, что труд этот был закончен в 1939 году и оставлен без изменений в смысле хронологическом.

 

Глава первая

Католическая церковь и власть в России

 

1

«До большевистского ига католическая церковь в многострадальной России была, можно сказать, в цветущем состоянии. Несмотря на соревнование Православия, пользовавшегося, как государственная религия, особой поддержкой правительства, католичество в России было достаточно сильно, богато и активно в своей внутренней жизни. Церкви отличались благолепием, общественно-религиозная работа была поставлена среди католического населения широко, духовенство было вполне обеспеченно. Конечно, взаимоотношения с правительством оставляли желать лучшего, но и тут не так уж трудно было при доброй воле многое наладить» [1].

Это говорит прелат А.Около-Кулак, бывший секретарь барона Роппа, митрополита всех католических церквей в России, человек, в полной мере осведомленный о предмете и независимый. Слова эти сказаны в независимой Польше.

Он далее добавляет: «Достаточно указать для определения размеров понесенных потерь, что одни дома католической церкви Св. Екатерины в Санкт-Петербурге, с относящимися к ним площадями земли, оценивались до войны в 30 миллионов рублей золотом и давали возможность содержать великолепно устроенные, образцовые гимназии — мужскую и женскую, профессиональную школу и несколько начальных школ, в которых обучались тысячи католических детей» [2].

«Церковь католическая в России, — добавляет со своей стороны русский католик, ныне покойный священник Диодор Колпинский, — стояла на достаточно высоком моральном и культурном уровне со многих точек зрения, может быть, высшем, чем в других странах. Духовенство, не связанное на просторах огромной Могилевской архиепископии теснотою границ, могло проявить неизвестный в других местах размах. И это не могло не импонировать»[3].

Можно указать и на такой факт, о котором свидетельствует польский нотариус в Радоме Рогусский, что перед войной, при постройке костела католического в Тамбове, земство ассигновало 15 000 рублей[4].

Положение католической церкви в России осложнялось двумя обстоятельствами — католической пропагандой среди православных, особенно в Юго-Западном и Северо-Западном краях, и польским вопросом.

От пропаганды католическая церковь не могла отказаться, считая себя единой истинной церковью, обязанной всех привлекать в единую ограду и к единому пастырю — римскому первосвященнику.

Московская Русь прекрасно понимала это свойство католичества и охраняла свое национальное единство и покой религиозного православного русского народа, не допуская латинников в то время, когда к Лютеровой ереси было более снисходительное отношение. Лютеран­скому духовенству так же чужды прозелитизм и церковный воинствующий национализм, как и Церкви Православной.

В конце концов пришлось открыть двери и католицизму, особенно с того времени, когда в составе Русского государства оказались области Западной России, долгое время находившиеся под католическим влиянием Литовско-Польского государства и включавшие в себя значительное число русских подданных польской национальности и католической религии.

Русская Империя предоставляла полную свободу в области религиозного культа всем не только христианским и нехристианским вероисповеданиям, но даже язычеству.

«Все, не принадлежащие к господствующей Церкви, — говорили Основные Законы, — подданные Российского государства, природные и в подданство принятые, также и иностранцы, состоящие в российской службе или временно в России проживающие, пользуются каждый повсеместно свободным отправлением их веры и богослужения по обрядам оной» (ст. 66).

И следующая статья 67 утверждала:

«Свобода веры присвояется не токмо христианам иностранных исповеданий, но и евреям, магометанам и язычникам: да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языки по Закону и исповеданию праотцев своих, благословляя царствование Российских Монархов и моля Творца вселенной о умножении благоденствия и укреплении силы Империи».

Действительно, на всем протяжении Императорского периода никаких препятствий к исповеданию какой-либо религии в России не ставилось — при условии отказа от «совращения», как говорил Закон, православных русских людей.

Екатерина Великая прекратила всякие неясности, бывшие при Петре Великом и после него. Екатерина I сама была по рождению католичка; Анна Иоанновна, а засим Анна Леопольдовна, в качестве регентши, равно как и Елисавета Петровна, по объяснению католического историка иезуита Андриана Буду, не занимались католическими вопросами.

«Благодаря этому католики могли избежать обращения к правительственным органам, как духовным, так и материальным. Все вопросы разрешала Пропаганда»[5].

«По вступлении на престол Екатерины II, — говорит тот же историк, — такая независимость римско-католической церкви не могла удержаться». И далее добавляет: «Императрица воспретила вместе с тем всякий прозелитизм. Епископам, каноникам, белому и вообще всему духовенству было воспрещено проповедование католицизма явно или скрыто, ибо каждый ущерб, принесенный Православию католичеством, нарушал национальное единство и оказывал помощь усилению польского начала, которое Императрица обрекла на уничтожение»[6].

Во всей ясности перед государственным умом Екатерины II стоял вопрос о необходимости охраны православной веры как основания русского народного единства, и в этом направлении были ограничены всякие возможности католической пропаганды. Она запретила оглашение папских булл и иных распоряжений без согласия русского правительства, а монашеские ордены изъяла из-под власти генералов, проживавших вне России.

Вместе с тем она совершенно не вмешивалась в чисто церковную, догматическую и каноническую область.

В вопросах администрации Рим должен был уступить. Это соответствовало общим отношениям Рима и национальных правительств, ибо каждый конкордат — это и есть уступка Рима в пользу национального государства в части своих административных прав.

Екатерина весьма удачно выбирала людей. Прелат Станислав Систренцевич, назначенный в 1773 году белорусским епископом, а в 1782 году — митрополитом Могилевским и всех католических церквей в России, на протяжении почти трех царствований исполнял свои обязанности. И хотя Ватикан усматривал в некоторых действиях митрополита нарушение своих прав, в особенности когда Систренцевич, по желанию Екатерины, не огласил в России папского распоряжения о закрытии ордена иезуитов, распоряжения случайного и позднее отмененного, в конце концов Ватикан должен был признать организацию католической церкви, установленную в России, не противоречащей каноническому праву и весьма полезной для церкви. «Никогда, ни прежде, ни после, — замечает Ю.Ф. Самарин, — русское правительство не относилось к римской церкви так самостоятельно и решительно, так логично, просто и в то же время так прямодушно, как при Екатерине II»[7].

Сумбурные идеи Павла I создавали в Риме, в глазах Пия VII, «прекрасные перспективы воссоединения в мире и Христовом единстве Запада и Востока. Казалось, что наступит новая эпоха для католической церкви в России. Однако это были сны без будущего. 11/23 марта 1801 года Павел I погиб»[8], — меланхолически замечает А.Буду.

Отношение Александра I к католической церкви было неровно и своеобразно, но на правительственной деятельности это мало отражалось.

Охрана религиозного единства русского народа от покушений католичества являлась совершенно здоровым государственным явлением, ибо Россия неразрывно связана с Православием.

Если в Европе можно было сказать: cujus regio ejus religio (чья власть, того и вера), то в России имело место иное начало. Власть могла быть только такой, какой была вера народа. Потрясения Смутного времени, трагикомедия Самозванца, окружившего себя панами-католиками и женатого на католичке, неудачная попытка польского королевича Владислава занять русский престол, оставаясь католиком, смуты при Петре Великом как результат сомнения в его Православии — все это говорило об одном: русская власть могла быть только православной.

В предоставленных Екатериной II границах католическая церковь в России развивалась и процветала, имея известное влияние в государственной жизни. Не было свободы прозелитизма, но было прочное и достойное положение, полное уважение со стороны власти, о котором в иных странах приходилось только мечтать.

Любопытен один из моментов сношений России с папским престолом в царствование Петра Великого (1697–1707 гг.), великолепно зарисованный покойным знатоком всего того, что касается отношений папской курии к России, историком Е.Ф. Шмурло.

По соображениям политическим, в связи с осложнениями Северной войны после поражения под Нарвой, произведшего на Петра Великого ошеломляющее и угнетающее впечатление, с трудностями в турецком вопросе, Петр Великий искал поддержки великой по тому времени политической силы — папского престола.

Не только беседами и лукавыми намеками, как это делал в свое время Иван Грозный, но своим внешним отношением к католической религии и князьям церкви Петр Великий давал Риму надежду на установление добрых отношений.

Расчетливые политики Рима обладают пылким воображением и за этими действиями видели надежду на подчинение себе «схизматической» России, т.е. всего православного мира. За частными вопросами пропуска через Россию католических миссионеров в Персию и права открытого исповедания католиками своей веры в Москве пред взором Рима возникал соблазнительный образ унии.

«Зимою 1704–1705 гг., — пишет Е.Ф. Шмурло в своей статье «Сношения России с папским престолом в царствование Петра Великого (1697–1707 гг.)»[9], — предвиделось свидание Царя с Августом.

Польскому нунцию Пиньятелли представлялся случай встретиться с русским государем и лично переговорить с ним о делах. В предвидении этой возможности курия снабдила его особой инструкцией (29 ноября 1704 г.). Свидание не состоялось, но самая инструкция осталась любопытным памятником в истории римско-русских отношений того времени.

Инструкция, говорит автор, разработана весьма детально, и главным пунктом был вопрос о «посылке епископа к Московскому Двору».

«Начните с похвалы царю, его качествам, талантам.

Если выпадет случай — а Ваше умение создать таковой, — укажите царю, что разницы между Русской и Латинской церковью по существу нет никакой: у той и другой основанием одинаково служат первые четыре Вселенских Собора, одни и те же Отцы Церкви: Василий Великий, Григорий Назианин, Афанасий, Кирилл, Хризостом. А если, даст Бог, состоится уния, то папа снабдит русских всеми привилегиями, какие даны униатам восточным; сама же уния избавит Россию от малопочетной зависимости от Константинопольского патриарха».

Уния не состоялась. Петр справился и без помощи папы с турками и шведами, но в 1705 году произошла полоцкая трагедия и кощунство в униатской церкви. Петр Великий раскаивался в проявлении своего гнева, и «от полоцкого убийства Римская курия скорее выиграла, чем проиграла». Заглаживая свою вину, царь не только выразил сожаление и сам осудил свой поступок; не только возобновил свои прежние обещания, но и даровал католикам новые льготы, разрешил их капуцинам обзавестись в Москве своим домом, построить там себе церковь.

По существу, льготы эти давались не в силу особого отношения Петра Великого к Риму, а по просьбе поляков, во имя дружественных чувств к королю польскому Августу.

От поляков Петр потребовал взамен равенственного отношения к православному населению в Речи Посполитой. Этими уступками Польши Рим был возмущен, тем не менее полоцкое дело было забыто и в Рим к папе послом был отправлен князь Куракин с определенным поручением просить о непризнании королем польским Станислава Лещинского. Правда, были «достоверные» слухи о церковном соглашении, которое везет князь Куракин. Но это были только слухи. Во всяком случае, так или иначе, польские осложнения для Петра также закончились, и он сумел и в это время в своих сношениях с Римской курией «уберечь» себя от формальных обязательств. А засим времена изменились, и Петр Великий стал держать себя совершенно независимо по отношению к римскому престолу. В конце концов в этом вопросе Петр Великий остался сторонником господствующей Православной Церкви в России[10].

Но если можно понять надежды Рима на Петра Великого, одевшегося в немецкое платье, посещавшего за границею католические храмы и бывшего в дружбе с польским королем Станиславом Августом, то совершенно непонятно, хотя и весьма характерно, отношение папского престола к московскому послу Ивану Ивановичу Чемоданову, которого царь Алексей Михайлович в 1656 году посылал за денежной и иной помощью к Венецианской Республике. Чемоданов ехал по делам, никакого касательства к Римской курии не имевшим, и проезжал через папские владения. Ему был оказан великолепный прием, приглашали даже заехать в Рим, от чего Чемоданов с ужасом отказался.

Рим всеми мерами стремился установить хотя какие-либо связи с Москвой.

«Но пути к этой цели, — говорит тот же неутомимый Е.Ф. Шмурло в другой статье[11], — казалось, совершенно были закрыты. Между Россией и папским престолом и без того всегда стояла стена отчуждения, а со времени Лжедимитрия I, после феерического появления на престоле православных государей тайного “латынника и папежника”, в компании иезуитов и поляков, этих, как их всегда в Москве считали, издавних врагов русской государственности, — с русской стороны тщательно захлопнули и ту единственную дверь, что была в этой стене проделана в предыдущие годы.

Повернувшись к Риму спиной, Москва пресекла в корне всякую попытку к сношению, упорно отказывалась переступить ту грань, что воздвигли между главою римской церкви и Православным Царем потрясающие события смутных лет».

Вот в надежде приоткрыть эту дверь Римская курия схватилась даже за Чемоданова.

Кардинал-секретарь Роспильони поручил венецианскому нунцию Караффе оказывать всевозможное содействие и внимание Чемоданову со товарищи. Забавно читать о всех подробностях предполагаемого приема послов в Ферраре, Болонье и проч., о чем волновался кардинал-секретарь курии. Да и было о чем волноваться. Польша была разгромлена шведами, на Украине гремел Хмельницкий, а Литву захватила Москва. Судьба Речи Посполитой висела на волоске, а вместе с ней и судьба католической церкви в Польше, этого истинного, верного стража истинной веры на отдаленной окраине католической Европы.

А тут, ко всему этому, возник еще вопрос об избрании царя в преемники короля Яна Казимира на польский престол. Замена кандидатуры царя его сыном мало меняла дело.

Словом, неожиданно для себя Иван Иванович Чемоданов попал в большие люди. Кардинал-секретарь предписал нунцию устроить тайное свидание с Чемодановым, сделать ему подарок в 150–200 скуди и заявить ему «о надежде папы на то, что царь и в дальнейшем не изменит своего милостивого отношения к католикам, тем более что расхождение Русской Церкви от римской не Бог весть какое».

Свидание, однако, не состоялось. Послы спешили домой. На выраженное нунцием сожаление, что папа не мог лично принять Чемоданова и поблагодарить царя за милости польским католикам, Чемоданов хотя и любезно, но довольно высокомерно ответил: «Мне известны высокие достоинства особы Александра VII» — и выразил уверенность, что, приехав в Рим, он был бы встречен с почестями даже большими, чем в свое время были приняты послы Ивана Грозного.

В дальнейшем отношение правительства к Римской курии было неравномерно и малопоследовательно.

С 1905 года открылись перспективы и для прозелитизма — правда, совершенно безнадежного — в центральных русских губерниях среди сплошного православного населения, но весьма опасного и вредного для русской государственной идеи на окраинах, в особенности в Юго-Западном и Северо-Западном краях.

Прозелитизм имел незначительный успех в столицах среди снобирующего высшего общества.

 

2

Россия являлась существенным фактором европейской политики, а при Александре I даже господствующим; она была богата и таровата, русский двор импонировал Ватикану, вот почему Рим, традиционно считавшийся с силою, готов был идти на уступки и не имел никакого желания усложнять своих отношений с Россией

Все, однако, портил польский вопрос. С момента падения Польши польский вопрос был самым большим и самым ненужным осложнением в жизни Рима. Правда, римская политика на протяжении веков помогала, чем могла, чтобы привести королевскую Польшу к гибели, а когда это случилось и политическая гегемония в Восточной Европе перешла окончательно к России, Рим не знал, что ему делать с требованиями поляков.

Если церковная уния в Польско-Литовском государстве, провозглашенная и утвержденная на незаметном и неканоническом соборе в Бресте в 1596 году, явившаяся в результате уверенности иезуита А.Поссевина, что путем этой унии можно подчинить Риму Москву, и нашла яркого сторонника в Риме, то все же хозяевами дела были поляки. И вели они дело унии так, что после падения Польши, при первом соприкосновении с Россией, от унии не осталось и следа. По здравому рассуждению Рим не мог особенно обвинять русское правительство в этом печальном для него факте.

Вместе с тем Рим не обладал средствами ни для того, чтобы уладить польский вопрос, ни для того, чтобы от него отказаться, и этот вопрос в течение почти 125 лет в корне пресекал все возможности Рима в отношении России.

Католики в России были поляками. Духовенство было польское, и взаимное нерасположение под влиянием национальной борьбы, исторической и современной, этих двух народов переходило иногда в ненависть: на борьбу с ней (Польшей) в продолжение веков, по замечанию В.О. Ключевского, были обращены народные силы России[12].

О каком прозелитизме среди русского народа можно было говорить при наличности того факта, что духовенство было польское?.

В России было твердое убеждение, что если русский — это православный, то поляк — обязательно католик. И в результате вселенские начала католической церкви свелись к польскому национализму, поскольку католицизм соприкасался с православной Россией.

Это предубеждение Рим мог попытаться ликвидировать только после разрешения польского вопроса.

И действительно, после восстановления независимой Польши Рим стал организовывать на польской территории, но уже вне польской национальной идеи, свои средства будущего религиозного наступления на православную Россию.

Однако в Польше Рим встретил препятствие. Рим пришел сначала в недоумение, а затем и в некоторое раздражение и принял свои меры.

Иностранный наблюдатель, правоверный католик, капитан Мак Гуллах, будучи в Москве в 1923 году, сделал вывод, что Россия «наверное в скором времени станет доступной для миссионеров всех исповеданий»[13]. Забывая, что в России есть Православная Церковь, живущая тысячу лет славной жизнью, связанная всеми своими нитями с народом и омытая страдальческой кровью во времена большевистского лихолетия, этот иностранец убежден, что главная роль духовного просветителя русского народа будет принадлежать католичеству и что единственным осложнением является недостаток католических священников русской национальности.

«Сам Рим, — продолжает автор, — держится тактики принятия обращенных (русских) скорее на обряд униатский, чем латинский, имея в виду, что церковь католическая в России находится в руках польских священников, которые в массе чувствуют антипатию к русским; эти же последние, к сожалению, платят им во сто раз больше. Страшная взаимная вражда, которая существует, между русскими и поляками, препятствует в значительной мере успеху проектов Рима на Востоке, подобно тому как в свое время такие же причины сильно помешали папской политике на островах далекого Запада. Одним словом, в случае, если Ватикан начнет оказывать излишнее внимание русским католикам — оскорбит поляков, особенно светских, которые более шови­нистичны, чем польское духовенство. K этому должен добавить, что сообщение большевистской печати о преследовании польским правительством православной церкви и даже униатов в колоссальной мере увеличило трудности в русском вопросе, осуществляемом Ватиканом» (с. 407).

К этой оценке, недалекой от истины, отношений польского духовенства ко всему русскому (исключения всегда и везде бывают) добавляет несколько осторожных, но еще более знаменательных замечаний покойный священник Диодор Колпинский, который, будучи католическим священником «восточного обряда», ввиду своего русского происхождения встретил такие осложнения в своей работе в Польше, что должен был ее покинуть.

«Мы имеем в виду скорее ограничения и стеснения, проистекающие из внутреннего содержания самого католицизма в России, который неразрывно был связан с польской идеей, являясь до известной степени ее оплотом. И не только простой народ, но и более просвещенные круги русской общественности в каждой католической церкви видели церковь польскую, в каждом католическом священнике— священника польского, не говоря уже о так утвердившемся, к сожалению, в России термине, определяющем католическую религию “польской верой”. Существовало, правда, и не польское духовенство католическое, но кто об этом знал? Основной стихией была стихия польская, и ей должны были подчиняться иные национальности. Положение это могло еще так или иначе существовать до манифеста Государя Николая II о веротерпимости; после же манифеста должна была произойти какая-либо перемена, в противном случае нельзя было и говорить о каком-либо насаждении католичества среди русских... Нет поэтому ничего удивительного, что всякого, принявшего католицизм в России, считали изменником русской народности и культуры. Это обстоятельство, вредное для католической идеи, как-то не останавливало на себе внимания польского духовенства, занятого своими делами и думающего почти исключительно о сохранении и развитии религиозного и национального духа среди своих. Влияло на это в значительной мере и некоторое традиционно-пренебрежительное устранение подавляющей части польского духовенства от сближения с русской культурой, более глубоко и широко понятой. Довольствовались исключительно необходимым сближением с русской стихией в целях самосохранения и администрации. Вместе с тем знание языка, часто весьма относительное, сношения с властью, чтение газет, временами личные отношения с русскими — все это, естественно, ни на один шаг не могло приблизить священника поляка к пониманию русской культуры, психики, ее стремлений, порывов, падений, потребностей. Иное, однако, отношение ко всему русскому могло быть достоянием немногочисленных единиц среди клира, которые морально и культурно поднялись над уровнем масс и могли своим личным, напряженным трудом преодолеть как внутренние препятствия, так и внешние неудобства»[14].

В 1870 году в России было издано распоряжение о совершении так называемых добавочных богослужений на русском языке. Епископ Станевский, управлявший Могилевской римско-католической архиепископией, писал Луцко-Житомирскому епископу В.Боровскому:

«Мы привыкли и сроднились с польским языком в религии, но если высшие соображения Государя, в общих интересах Его народа, повелевают нам пожертвовать им для общего блага, то мы должны это сделать с радостью»[15].

Однако этот призыв католического архипастыря не имел никаких последствий. Через несколько лет из донесений виленского, гродненского и ковенского губернаторов оказалось, что по-прежнему никто русским языком не пользуется.

Таким образом, русское правительство, не покушаясь нисколько на латинский язык как язык богослужебный и не понимая, почему в России, рядом с латинским языком, в католической церкви должен быть исключительно язык польский, а не государственный, все же не могло принудить католическое духовенства пользоваться русским языком.

5 апреля 1869 года Луцкий епископ Боровский писал Пию IX: «Если Петербургская Коллегия является сетями, которые должны завлечь всех католиков России и Польши в схизму, мечом прерывая отношения с Апостолическим Престолом, то русский язык, который стремятся ввести в церковь, будет ядом, который отравит рыбу»[16]. Между тем введение русского языка имело в виду приостановить полонизацию малороссов и белорусов, и в этом польское духовенство видело смерть католицизма, связанного именно с польской идеей. Выживая местные наречия из церкви, язык польский, по замечанию А.Буду, стал до известной степени языком церкви даже там, где он был для населения чужим[17].

Таким образом, борьба с полонизацией непольского населения России была, по убеждению польского епископа, борьбой с католической церковью.

Тот же Боровский уверял Рим: «Утверждают, что нужно отделить польский национализм от католицизма будто бы для покоя в государстве, но в этом и есть обман, и чем сильнее выдвигается этот подлог, тем сильнее подрывается положение католических властей»[18].

Историк А.Буду вынужден признать:

«Теоретически русский язык не мог ни в чем вредить ни вере, ни католическому благочестию, с другой стороны, было правильно также и указание, что вера не была так тесно связана с национальностью. Неудивительно поэтому, что этот вопрос, рассматриваемый абстрактно, создал затруднения для советников Апостолического Престола»[19]. Оказалась, как и следовало ожидать, «тысяча осложнений». Во всяком случае, Рим заявил, что этого вопроса нельзя решать без «предварительного заключения епископата Царства Польского и России», а для этого им должна быть предоставлена «полная и совершенная свобода обмена мнений с Римом»[20], т.е. должно не только возвратиться к конкордату 1847 года, но и пойти гораздо дальше. Таким образом, это основательное требование русского правительства было похоронено в 1873 году, ибо иначе это было бы действием «против польской национальности»[21].

Совсем иначе отнеслось к подобному вопросу католическое духовенство, польское правительство и общество в современной Польше. В своем объединенном походе на Православие оно принудило православную иерархию стать на почву полонизации непольского населения путем перевода не только «добавочных» служб (молебнов, панихид и пр.), но и самой литургии на польский язык, путем преподавания на польском языке Закона Божия и церковной проповеди. Народ оказывает упорное сопротивление, но положение его становится все более трудным, так как все образование православного духовенства в Польше полонизировано от верху до низу.

Такая же борьба ведется в литовских областях Польши с литовским языком.

 

3

В 1596 году в Бресте западно-русский православный епископат изменил Православию и под песнопение «Te Deum», под пушечную пальбу перешел в унию с Римом.

В 1839 году в гораздо более скромной обстановке и более мирно униатский епископат, вместе с владыкой Семашко и всем духовенством, возвратился в Православие. Эта «несчастная и навсегда прискорбная измена некоторых епископов» поразила Рим в самое сердце.

Папа понимал, что ликвидацию унии ускорило польское восстание 1831 года, но винить в этом русского Императора он не мог. Почему же, в самом деле, русский Император должен оберегать интересы той церкви, духовенство которой приняло участие в восстании против власти.

Польское восстание 1831 года в Риме поддержано не было, скорее наоборот.

«Наследник Пия VIII, папа Григорий XVI, застал Европу в разгаре кризиса. От июльских дней шла гроза, возбуждающая людей, рушащая троны; все, что было искусственного и временного, в здании, построенном в Вене (Венский конгресс 1815 года), — грозило падением. Якобинизм, полный анархического чувства, часто скрывается под формой либерализма... Ирландия, Испания, Бельгия, Польша, Италия кипели в огне восстания... Часть папских провинций бунтует, а у папы нет войска, и он вынужден, использовав мирные средства, обратиться за помощью к непопулярной Австрии... Григорий XVI остался владыкой, который царствовал, но не управлял... Скорее теолог, чем правитель, он предоставил власть государственному секретарю Ламбрускини, генуэзцу, стороннику абсолютизма»[22].

Из этих фактических данных тот же католический историк Буду делает вывод в пользу Рима: Григорий XVI осудил польское восстание 1831 года потому, что «революция была вызвана людьми, безразлично или даже враждебно относящимися к католичеству, которые после совершения решительных шагов хотели привлечь к себе массы через духовенство»... Нет ничего удивительного, что новый папа видел в польском движении скорее революцию, чем крестовый поход, а революции, начиная с июльской 1830 года, были враждебны религии. Папа писал польским епископам 15 февраля 1831 года: «Церковь ненавидит шум оружия и бунты; все, что нарушает покой государства, — строго воспрещено Божиим слугам, ибо Бог — Творец вселенной и явился, чтобы принести на землю мир»[23].

Такое отношение вызвало в Польше угнетенное настроение, а во Франции аббат Ламене пламенно протестовал, однако Рим был тверд.

Установление порядка в Польше Николаем I не встретило возражений со стороны Рима, ибо Николай I был восстановителем законного начала, а этого с таким большим трудом добился папа в своих собственных владениях.

Кроме того, папа увидал, что католическое духовенство в России так занято вопросами политическими, что ему совсем нет времени заниматься вопросами церковными.

По словам русского исследователя графа Д.Толстого, «папа с прискорбием обязан был, наконец, сознаться в жалком состоянии епархий, находящихся в России, в развращении нравов и ослаблении чувства веры среди латинской паствы».

Польская оппозиция в России и польское католическое духовенство были поражены поведением Рима и с ужасом смотрели на сближение папы с русским царем. Дабы воспрепятствовать добрым отношениям, когда постепенно изгладилась память событий 1831 г. и ликвидации унии в 1839 году, и даже воспрепятствовать самому свиданию царя с папой, была изобретена, инсценирована и осуществлена поразительная даже для привыкших к этой работе поляков история самозванки Макрины Мечиславской.

Историю Макрины необходимо внести в учебники русской истории как пример тех трудностей, с которыми боролась Россия на путях своего утверждения в Европе.

10 сентября 1845 года приехала в Париж монахиня в одеянии базилианки. Она назвала себя Ириной-Макриной Мечиславской, игуменией базилианского монастыря в Минске. Она привезла с собой наилучшие рекомендации, в том числе из Познани от знаменитого генерала-повстанца Хлоповского и других лиц.

Уже через 10 дней, 20 сентября, газета польских эмигрантов «Третье мая», издаваемая князем Адамом Чарторийским, рассказала о невероятных мучениях за веру, которым была подвергнута в России игумения Мечиславская и ее сестры.

Пребывание Мечиславской и ее спутников в Париже и путешествие по Франции было сплошным триумфом «мученицы». Когда они прибыли в Лион, «экипаж кардинала архиепископа де Бональда уже их ожидал». Там ее окружила толпа почитателей. В Марселе епископ после торжественной службы посадил ее в закристии рядом с собою, велел народу дефилировать и целовать его перстень и крест на Макрине.

Во всех городах, через которые они проезжали, происходило то же самое.

«Ее одежду разрывали на части, как реликвию, она получала множество писем с просьбой о молитве и о какой-нибудь вещи на память. Ее предупреждали не ехать на купеческом корабле, ввиду русских фрегатов, пребывающих на этом море».

Привез ее за границу Александр Еловицкий, участник восстания 1831 года на Подолии. В Париж он прибыл в 1832 году, организовал Общество научной помощи, был членом Литературного общества, созданного польской эмиграцией. В 1841 году он становится клириком, в 1842 году появляется в Риме и вступает в только что образованный польский монашеский орден Воскресения.

Это был польский патриот в сутане монаха. Несомненно, что именно он вывел Макрину в свет, служил этому делу за совесть. Это было служением польскому делу. Он был душой этой поразительной по тому времени мистификации.

1 ноября 1845 года Еловицкий появился с Макриной в Риме.

«В день приезда, т.е. в воскресение, были мы у кардинала (статс-секретаря), который принял нас со святым одушевлением и предложил всяческую помощь, свободный вход во все монастыри и вообще все, чего мы только пожелали».

И тут же, повествуя о ее успехе в Риме, добавляет: «Она святая. Много от нее можно ожидать для Польши».

В Риме такому визиту весьма обрадовались. В Риме по поводу политики Николая I накопилось много горечи, но фактов преследования не было. И вообще необходимо было отношения с Россией урегулировать. И в этом смысле Макрина оказалась посланной самой судьбой.

Мало того, прием и внимание, оказанные этой «мученице», должны были явиться целительным бальзамом на раны, которые причинил Рим Польше своим отношением к восстанию 1831 года.

История Макрины стала европейской сенсацией. Известный политический деятель О’Конель внес запрос в английский парламент о религиозных преследованиях русского правительства. В том же 1845 году была издана французская брошюра о Макрине и вместе с газетами проникла в Рим.

5 ноября Макрина была принята Григорием XVI. Сопровождал ее в числе других Еловицкий. Выслушав ее рассказы, папа со скорбью и удивлением воскликнул: «Семь лет, семь лет, столько выстрадала, а я ничего не знал. Была бы замечательная история, если бы государь встретился в моей передней со своей жертвой».

Еловицкий тоже не терял времени и устами Макрины просил папу установить юбилейный год в честь Польши. Папа просьбу отклонил, утешив просительницу, что «кровь мучеников с большим успехом взывает к Богу о спасении отечества».

Однако рассказы Макрины были настолько поразительны, что папа поручил Еловицкому их записать. Была создана комиссия. Комиссия составила подробный протокол, и вот что оказалось.

Летом 1838 года епископ Семашко трижды обращался к минским базилианкам с требованием перейти в Православие. Монахини отказались даже подписаться в том, что получили такое требование. Тогда явился сам Семашко и вступил в спор с монахинями. Через три дня явился епископ Семашко вместе с губернатором Ушаковым и отрядом солдат и погнал игумению, вместе с монашками, и они шли семь дней, пока не пришли в Витебск. В дороге их не кормили и над ними издевались.

В Витебске они были отданы под надзор некоего Михалевича, бывшего униатского священника, перешедшего в Православие. Они обслуживали мужской монастырь и питались вместе со свиньями. Через два месяца, по приказанию епископа Семашко, их стали сечь розгами, раздевая донага. Экзекуции были публичные, лилась кровь, висели куски мяса, но они были тверды в своей вере. Несколько сестер умерли от бичеваний, одну сожгли в печке, а другую монах убил, ударив поленом по голове.

Затем их выселили за город, где они должны были выровнять так называемую Лысую Гору, на месте которой предполагалось построить епископский дворец для Семашко. В течение работ, на протяжении нескольких месяцев, погибли 14 сестер. Однажды прибыл сам епископ Семашко и снова потребовал перехода в Православие; получив отказ, он собственноручно выбил игумении девять зубов, а засим показал царский указ нижеследующего содержания:

«Все, что бы то ни было, что архи-архи-архиерей Семашко совершил, и все, что совершит для расширения православной веры, все это признаю и одобряю и все за святое и наисвятое признаю и приказываю, чтобы ему ни в чем не ставилось препятствий. А в случае сопротивления приказываю, дабы, по требованию архи-архи-архиерея Семашко, в каждое время и в количестве, в каком ему необходимо, были ему даны войска, а указ этот собственноручною рукою подписываю: Николай I».

Несмотря на явный вздор, указ этот был тщательно записан в протокол.

В этот вечер, повествует далее Макрина, их бичевали до полуночи и одна из сестер умерла. Так продолжалось несколько лет, их перегоняли с места на место и в живых осталось только четверо, которые, в том числе и игумения Макрина, в ночь с 31 марта на 1 апреля 1845 года бежали. В последнее время они находились в маленьком местечке в Минской губернии, где, между прочим, православные монахи зашивали их в мешки, привязывали веревкой за шею и гатили по воде за своими лодками, требуя отречения от креста. Таких купаний было шесть, и в них захлебнулось три сестры. Убежав, все разошлись в разные стороны, игумения бродила около трех месяцев в холоде и голоде, пока не попала в прусские владения.

Допрос производился по-польски. Протокол составлен на польском, французском и итальянском языках. Допрос производился с 6 ноября до 6 декабря 1845 года и на протоколе значатся подписи ксендза Максимилиана Рылло — ректора Римской пропаганды, Александра Еловицкого, который доставил Макрину в Рим, и Алоизия Лейтнера — теолога из Римской пропаганды[24].

В Риме Макрина была источником живейшего интереса общества, которое ее весьма часто посещало. Всем этим в особенности интересовалась польская эмиграция в связи с предполагавшимся приездом в Рим Императора Николая I. Дело Макрины должно было быть весьма существенною палкой в колесах возможного соглашения Рима и России.

13 декабря нового стиля 1845 года Император Николай I прибыл в Рим.

При свидании с Императором папа о Макрине не сказал ни одного слова.

О всем этом деле Николай I знал еще до своего посещения папы, и оно вызвало в нем «бешенство».

25 октября (7 ноября) Император писал Паскевичу:

«Новое мошенничество, измышленное поляками в отношении монахини, вызвало в Риме такое впечатление, которого желали; женщина, которой указано играть роль, находится там, и ее подвергают формальному допросу. Никогда мы не избежим подобных авантюр, ибо теперь борются только при помощи лжи».

23 ноября (5 декабря) он снова возвращается к тому же вопросу.

«Кажется, они сами стыдятся того, что обнаружилось при допросе монахини, и несомненно не верят этому мошеннику Еловицкому, который ее привез и всюду показывал в качестве “мученицы”. Какой каналья».

Русский представитель в Риме Бутенев сообщил Императору о допросе; сведения об этом он получил от австрийского посла Лютцова, который говорил ему только о сомнениях и недостоверностях, которые возникли в результате этого допроса[25].

Допрос Макрины был закончен 6 декабря 1845 года, за неделю до приезда в Рим Николая I.

В день свидания с папой, 1/13 декабря, Николай I пригласил к себе статс-секретаря кардинала Ламбрускини. Император решил открыто пойти навстречу этой интриге.

Между кардиналом и Императором произошел живой обмен мнениями. Выводы можно было сделать не в пользу Рима.

Говоря о поляках, Император заявил: «Под маской веры они стремятся всегда интриговать и чернить мое правительство, дабы таким способом распространять свои революционные намерения... Знаю, что вы все здесь в Риме от этого весьма далеки; но поляки всюду вносят движение. И тут, даже в Риме, вы имеете польского ксендза, который, насколько только можно, враждебно к нам относится, а именно некоего Еловицкого, верного слугу князя Чарторийского. Он выявил здесь всю интригу игуменьи из Минска».

Кардинал ответил, что он не может сказать, есть ли во всем этом интрига и в чем она состоит. Если это правда, то апостолический престол не принимает в этом никакого участия. Что касается монахини из Минска, то сделано только то, что требовала христианское милосердие, ей представлено только убежище, дабы она могла спокойно жить; она даже не может ни с кем разговаривать, так как никто не знает ее языка.

«Но я знаю, — ответил Император, — что произведен ее допрос и записаны ее показания». «По чьему распоряжению?» — спросил кардинал. «Я это знаю», — сказал царь. «Я об этом не знаю, — ответил Ламбрускини, — и могу уверить Ваше Величество с полным убеждением, что хорошо знаю, что никакого распоряжения, никакого приказа в этом деле не было дано»[26].

Кардинал по существу творил неправду. Было ли дано распоряжение или нет, но факт только тот, что сам папа поручил записать показания Макрины, о чем и обозначено на самом протоколе допроса, и когда 25 января 1846 года протокол был опубликован в печати, произошло замешательство. В это время шли переговоры о конкордате с Россией и папский престол всеми мерами стремился выпутаться из этой истории, от всего отрекаясь.

12 февраля было помещено в газете «l’Ami de la Religion» письмо из Рима, в котором апостолический престол снимал с себя всякую ответственность. Папа заявлял, что он даже не видел протокола, не знает ни его формы, ни содержания. Рылло, в качестве миссионера, оказался в результате этой истории где-то в Африке, где и умер в 1848 г. Принужден был покинуть Рим и Еловицкий. «В весьма непродолжительном времени, он отправился, по распоряжению своей духовной власти, в Париж»[27].

Русское правительство произвело расследование, и никакой Макрины Мечиславской обнаружено не было, такой игуменьи базилиан­ского монастыря в России вообще не было, о чем в январе 1846 года и было официально объявлено.

«Нота была принята со скептицизмом», — говорит историк этого вопроса Я.Урбан.

По его мнению, не так было произведено расследование и что лучше было бы «поручить кому-либо из католической иерархии выяснить дело и заявить протест за границу». «Этого не было сделано, и европейское общественное мнение русской ноте не поверило, считая ее за новый обман петербургской дипломатии. Французский посол в Риме, Росси, прочитав ноту, будто бы сказал: “До сего времени сомневался в правдивости показаний Макрины Мечиславской, но теперь начинаю по-настоящему верить”»[28].

16 июня 1846 года престол занял Пий IX. Макрина оставалась в Риме и даже творила чудеса — вернула какому-то миссионеру утраченный голос[29].

20 октября ее посетил папа. Тут же оказался Еловицкий, снова вернувшийся в Рим.

Папа обратился к игуменье монастыря: «Вот достойная мученица, вам дано счастье иметь ее в своем монастыре», посадил ее рядом с собой, много говорил о Польше и благодарил Бога, который в лице ее избрал особу, ставшую оружием наказания врагов церкви. В результате поручил себя молитвам Макрины[30].

Макрина отдала визит папе 4 ноября. Со времени прибытия в Рим Макрины возникла мысль устроить для нее монастырь. Ждали сестер, которые вместе с ней ушли из России. «Однако, — говорит Я.Урбан, — шли месяцы, а подруги Макрины не являлись. В конце концов их перестали ожидать и решили, что они погибли»[3l].

Устройством монастыря занялся Еловицкий. Монастырь оказался в ведении ордена Воскресения, и не униатский, а латинский.

В феврале 1848 года Макрина встретилась в Риме с А.Мицкевичем.

В сороковых годах, под влиянием Товянского, А.Мицкевич порвал с католической церковью, которой руководили такие реакционеры, как папа Григорий XVI и кардинал Ламбрускини.

Новый папа обещал быть либеральнее. В Европе начиналось революционное движение. Мицкевич мечтал организовать легионы для освобождения Польши и борьбы с Россией. В Риме встретил своего старого знакомого Еловицкого, с которым резко разошелся в 1842 году.

Однако в Риме Мицкевич не нашел того, чего ожидал. Пий IX только что заключил конкордат с Россией и сам боялся революционных настроений. Первое свидание вышло неудачное. Мицкевич вышел уничтоженным. Еловицкий устроил второе свидание. Папа ведет себя растерянно, благословляет «знамя и польских солдат», но быстро опомнился и отказался от занятой позиции «бойца за свободу». Мицкевич с горстью легионеров марширует по Ломбардии, везде объявляя, что несет специальное благословение папы. Папа вышел из себя. Произошел разрыв и с Еловицким. В таких обстоятельствах и настроениях Мицкевич встретился с Макриной, под ее влиянием вернулся к церкви и исповедовался у Еловицкого. Потом они остались врагами, и вражду эту Еловицкий хранил и после смерти Мицкевича.

Вскоре после устройства монастыря Еловицкий поссорился с Макриной и уехал на постоянное жительство в Париж, изредка только посещая Рим.

Очень скоро выяснилось, что Макрина не способна управлять монастырем и жестоко обращается с подчиненными, так что «Святой престол должен был вмешиваться в эти домашние споры и наводить порядок». Наконец, она была устранена от заведования монастырем. В 1850 году много лиц, в том числе кардинал и святой отец, разочаровались в Мечиславской. Начали сомневаться в ее прошлом.

Несмотря на это, Ю.Словацкий в 1861 году написал поэму «Макрина Мечиславская», бывшую ее апофеозом. Большое внимание уделял ей и знаменитый драматург Выспянский.

А между тем в душе самой Макрины шла борьба правды с ложью. Исповедники монастыря быстро сменяли один другого и о Макрине говорили уклончиво. 11 февраля 1869 года Макрина умерла, по словам официальных реляций, in odore sanctitatis, а по словам Я.Урбана, «Макрина в последние дни своей жизни испытывала угрызения совести — вокруг себя видела ад, не хотела исповедоваться». С ней много хлопот имел ее духовник и требовал особого благословения папы и особого разрешения ее грехов[32].

И не удивительно.

Вот к какому выводу пришел ее историк иезуит отец Я.Урбан:

«Фамилия Мечиславской является такой же самой выдумкой обманщицы, как и другие ее выдумки. Настоящая ее фамилия Винчева». Она была вдовой и служила кухаркой у сестер-бернардинок в Вильне. Она не была игуменией, вообще не была монахиней, и все, что она рассказывала — чистейшее вранье от первого до последнего слова. Просто и ясно.

Однако эта выдуманная история в течение долгого времени была одним из главных доказательств преследования католиков в России, обсуждалась в европейской прессе и в парламентах, и опровержениям русского правительства не верили. Свою роль мученицы Макрина исполняла 24 года и чуть-чуть не была канонизирована. И после смерти ее ложь почиталась одним из главных доказательств преступлений русского правительства против католицизма в России.

«Ложь, да еще такая, — восклицает Я.Урбан, — не заслуживает благоговейного отношения»[33].

Все это было в свое время разъяснено митрополитом Иосифом Семашко. В его записках под 1845 годом значится:

«Еще прискорбнее случай, описанный в письме моем к графу Протасову от 6 декабря. Это была бесстыдная клевета, напечатанная польской партией во французских газетах, о гонениях на униатских монахинь и претерпенных якобы мучениях одной из них (Мечиславской). Здесь все выдумано: и факты, и местности, и самые названия... А между тем мнимую Мечиславскую водили по всей Европе напоказ, как мученицу. Впоследствии разъяснилось, что Мечиславская никогда не была ни русскою, ни униатской монахиней; что она была латинянка и даже неодобрительного поведения и что ее избрала, снарядила, отправила и руководила польская партия».

25 апреля 1855 года митрополит Иосиф Семашко отправил рапорт Святейшему Синоду о книге, изданной в Париже в 1853 году под заглавием «Рим», наполненной, как говорит митрополит, клеветой по делу воссоединения униатов. Книга эта написана какой-то французской путешественницей, довольно поверхностна по своему содержанию и написана в виде писем.

В письме от 28 марта автор книги описывает встречу свою в одном из римских монастырей с какой-то Марией Мечиславской, будто бы игуменией Минского униатского монастыря, которую превозносит как святую и мученицу.

В дальнейшем в этом письме повторены все рассказы Мечиславской, и дальше митрополит Иосиф Семашко пишет:

«Здесь все от начала до конца невежественное сплетение нелепостей и гнусной клеветы. Тут выдумано все — и происшествие, и само название.

Нужно знать, что женский базилианский монастырь существовал в Минске только по 1834 год, не имев даже особой церкви. Здание сего монастыря потребовалось для помещения госпиталя и, как взамен оных дан упраздненный Кармелитский монастырь, каменный с прекрасной каменною же церковью в местечке Мядзиолах, в 150 вepстах от города Минска, то минские монахини с их настоятельницей Прасковьей Левшецкой в том же 1834 году переведены были в Мядзиольский монастырь. С того времени ни одна из сих монахинь не только не была переводима из Мядзиоля, но даже никуда временно не требовалась... Следовательно, я не мог посещать в 1838 году Минского женского монастыря, когда его вовсе в Минске не было, да и притом весь этот год я безотлучно по должности находился в С.-Петербурге. Следовательно, не мог я тогда истязать и отправлять из Минска прежде в Витебск, а после в Полоцк игуменью Макрину Мечиславскую с 35 монахинями... Выдумав бессовестно небывалую игуменью Макрину Мечиславскую, небывалый в 1934 году Минский монастырь и небывалое число (35 монахинь) оного — сочинитель всей этой басни столь же бессовестно поименовал в примечании к письму целый ряд монахинь, подвергнутых якобы истязанию и замученных...

Вся эта гнусная выдумка, напечатанная в 1853 году, по-видимому, устремлена лично на меня одного, но самое содержание ее уже не ново. Еще в 1845 году разглашены были в иностранных газетах подобные клеветы, только в более пространном объеме и с явным намерением опорочить русское правительство... Еще позже доходили ко мне разновременные сведения, якобы Мечиславская была снаряжаема в одном из Виленских римско-католических женских монастырей.

Многие, в том числе, может быть, и Святейший Синод, подумают: зачем обращать внимание на эти гнусные выдумки, плод неправедной и бессильной злобы?.. Однако ж честное имя должно быть драгоценно для честного человека, и я обязан пещись о нем, не только для себя, но и для Церкви Православной, которой я усердный сын и небесполезный деятель».

Однако всем разъяснениям как русского правительства, так и митрополита Семашко, европейское общественное мнение не поверило. Макрина Мечиславская в качестве мученицы триумфально прошла по Европе и чуть была не причислена к лику святых католической церкви в качестве мученицы русского изуверства. И вот, почти 100 лет спустя, иезуитский деятель подтверждает правильность всего того, что говорило по этому поводу русское правительство, обнаруживает клевету.

Однако ложь эта была разоблачена после того, как она принесла все свои злые плоды.

Несмотря на историю с Мечиславской, на польское восстание и на возвращение униатов в Православие, Рим заключил конкордат с Россией. Поставив крест на вопросе возвращения униатов в Православие, Рим получил новую Херсонскую епархию с викарным епископом в ней, а также духовную семинарию.

Конкордат этот был встречен православными людьми с большим сомнением. Московский митрополит Филарет заметил: «Мы вынуждены скорее обороняться против Рима, чем на него наступать». Конкордат был подписан 22 июля/3 августа 1847 г.

Рим во всяком случае понял, что с Россией нужно действовать какими-то иными способами.

 

4

Конкордат оставил в стороне вопрос о нунциатуре.

В русских условиях нунций мог только осложнять и без того трудное положение вещей. Правительство имело своего представителя при Ватикане и через него сносилось с курией. Само католическое духовенство не очень желало появления наблюдателя курии в России.

Митрополит Систренцевич всеми мерами препятствовал появлению нунция, и при Екатерине II это ему удавалось.

Павел I, увлеченный всемирными задачами, принявший на себя заботу о католическом мальтийском ордене, смотрел на вещи иначе, и в 1797 году без всяких условий в Петербург прибыл папский нунций граф Литта — епископ Фивский. Пребывание, однако, продолжалось недолго. Граф Литта во все вмешивался, всех против себя вооружил и заявил протест против назначения Сероковского, избранного Императором на Каменецкую кафедру.

В результате 29 апреля 1799 года последовал именной, данный генералу от инфантерии Беклешову, указ о «нечинении исполнения по папским буллам без Высочайшего утверждения». Указ весьма краткий и энергичный.

«Нашед ненужным всегдашнее пребывание папского посла при дворе Нашем, еще менее правление его Католическою Церковью в Империи Нашей, рассудили мы за благо: окончив нунциатуру архиепископа Фивского, повелеть ему оставить владения Наши, начальство же над духовенством католическим препоручить митрополиту Систренцевичу, от коего во все епархии и послано будет о сем извещение. Вам через сие предписываю: впредь иметь наблюдение, дабы Папа, не взирая на изгнание его из престольного града и странствования по разным местам, не послал епископам или другим начальникам духовных католических властей в приобретенных польских губерниях булл, могущих произвесть недоумение и клонящихся на присвоение себе власти управлять оным краем. В таких случаях подобные повеления папские не допущать и не терпеть по ним никакого исполнения без предварительного утверждения нашего» (Полное собрание законов № 18949).

К этому надлежит добавить, что графу Литта было приказано оставить Петербург в двадцать четыре часа.

При вступлении на престол Императора Александра I была сделана попытка прислать нунция в виде специального посла для принесения поздравления. В суматохе правительство согласилось, потом спохватилось, но было уже поздно.

Назначенный послом Ареццо прибыл в Вену, но по совершенно случайной причине, по случаю выдачи папским правительством Наполеону I французского эмигранта Вернета, состоявшего на русской службе, поездка Ареццо в Петербург не состоялась.

На коронацию Николая I прибыл специальный посол папы, губернатор Рима монсиньор Бернетти. Однако его миссия никаких особых результатов не дала. Бернетти, по-видимому, в обстановке не разобрался и никакого плана действия не выработал.

Таким образом, приходилось обходиться без нунция. Это усложняло положение Рима, но во всяком случае положение было много лучше, чем в Англии, и не хуже, чем во Франции[34].

Дело шло и развивалось. Еще в 1807 г. по поводу войн с Наполеоном митрополит Систренцевич писал духовенству: «Мы исповедуем веру свою в России без малейшего стеснения и с такой свободой, как бы она была верою господствующей». Россия не все обещала, но то, что обещала, — исполняла. Бытовые условия сглаживали требования закона. Жилось широко и привольно, и среди этого укреплявшегося благополучия — неожиданный подводный камень, повлекший за собою катастрофу, которую, казалось, никто не предвидел, — польское восстание 1863 года.

«Что делают ваши ксендзы? Начальствуют над повстанческими отрядами?» — с грустью спрашивал Пий IX одного из священников, прибывших в 1863 году из Польши. «Отец святой, — ответил монах, — говорят только об одном из них (Мицкевиче), который добросовестно решил быть в роли Маккавея». «Тем не менее, это печальное дело», — добавил папа[35].

«Было больше таких, которые не поступали согласно с правилами Церкви: многие из них позднее прибывали в Рим, чтобы получить прощение за нарушение норм канонического права, к чему с удивительной бессмысленностью подвинуло их чувство экзальтированного патриотизма», — строго добавляет католический историк Буду[36].

11/23 мая 1863 года гневно и сурово писал Александр II папе:

«Я уже обратил внимание Вашего Святейшества на недопустимое поведение и даже преступления значительной части римско-католического духовенства в Царстве Польском. Этот союз слуг алтаря с разрушителями общественного порядка является одним из наиболее возмущающих явлений нашего времени. Вашему Святейшеству, равно как и мне, должно лежать на сердце их укрощение»[37].

Что на это мог ответить папа?

Государство, защищая себя, должно было привести в порядок то духовенство, которое участием в восстании угрожало государственному и общественному порядку. Польское духовенство должно было получить то, что оно посеяло. И Риму надлежало уклониться от всякого вмешательства в русские дела. Произошло, однако, иначе.

После начала восстания 1863 года и в связи с конвенцией России и Пруссии по польскому вопросу от 8 февраля 1863 года Франция — тогда Империя Наполеона III — пыталась возбудить иностранные кабинеты против России и действительно 17 июля 1863 года выступила с предложением созыва международной конференции по польским делам. Францию поддержали Англия и Австрия. После знаменитого меморандума канцлера Горчакова Англия устами либерала Росселя заявила: «Ни обязательства Англии, ни ее честь не требуют от нас объявления войны России по поводу Польши». Неудачное выступление Франции вызвало разочарование самих поляков, ибо Франция «только обольщала вождей восстания для того, чтобы в последний момент их покинуть». Наиболее сомнительной во всей этой истории была роль Австрии, которая, хотя еще недавно была разбита при Сольферино, все же подстрекала Францию вмешаться в польский вопрос в России, не касаясь своего собственного польского вопроса. В 1863 году судьба папской области была в руках Франции, защищавшей ее и против Австрии, и против Савойского дома. Франция оказывала, какое могла, давление на Пия IX, требуя его выступления. Первоначально Пий IX, исходя из чисто церковных соображений, осудил всякое участие духовенства в борьбе. Однако папу уверили, что имеется только два выхода: или независимая Польша — или Польша станет жертвой православной схизмы. Папа, с одной стороны, писал примирительные письма к русскому Императору и в то же время принял адрес народного революционного польского правительства, подписанный князем Владиславом Чарторийским и доставленный Стефаном Любомирским. В денежной помощи папа Польше отказал. 28 августа в Риме было торжественное моление за Польшу.

Папа продолжал оказывать влияние на австрийское правительство. Против действий папы заявили протест послы русский и прусский. В России начались репрессии против католического духовенства, в особенности в Литве и в Царстве Польском. Рим вступил в длительный конфликт. «Его Святейшеству желательно, чтобы все молились о Польше... Католическая Польша служит оплотом против нашествия ереси... нужно молиться, чтобы она, не изменяя своему характеру, оставалась верною данному ей от Бога назначению и сохранила неприкосновенным католическое знамя»[38]. Дело окончились тем, что конкордат, заключенный в 1847 году, был отменен указом следующего содержания:

«1866 год ноября 22 дня, именной данный Сенату, распубликованный того же ноября. О том, чтобы дела Римского исповедания впредь ведались установленными для того в государстве властями и управлениями на основании коренных законов Империи и Царства Польского.

Действиями Римского двора прерваны сношения оного и вследствие того заключенные сим двором 22 июля/3 августа 1847 года условия и состоявшиеся в дополнение оных особые соглашения, относительно управления дел римского исповедания в пределах Российской державы, утратили всякую обязательную силу и не могут более служить руководством по управлению означенными делами, а потому дела сии должны впредь ведаться установленными для того в государстве властями и управлениями, на основании коренных законов Империи и Царства Польского» (Полное собрание законов, № 43879).

Шесть месяцев спустя после отмены конкордата, 6 июня 1867 года, в Париже поляк Березовский стрелял в Императора Александра II, гостя Императора Наполеона III.

Рим совершенно растерялся, ожидая самого худшего. Пий IX приказал принести поздравления Александру II по случаю неудачи покушения.

Все это, тем не менее, не побудило Рим поставить прямо вопрос об отделении католицизма от польских национальных стремлений в России. В этой неестественной связи католицизма с польской идеей Россия была неповинна, как неповинна и в том, что такая связь печально отражалась на судьбе католической церкви в России.

Заостряя отношения с Россией, Пий IX канонизирует 29 июня 1867 года Иосафата Кунцевича, униатского епископа, жестокого врага православных, убитого выведенным из терпения народом в 1623 году в Витебске. Таким образом, с кафедры Петра борьба с Православием обозначается как путь к святости.

Порядок, установленный русским правительством, не касался догматической и канонической стороны, он предусматривал только такой способ администрации католической церкви, при помощи которого исключалась бы возможность участия католического духовенства в революционном движении в России. Духовенству оставалось или уйти, или стать лояльными гражданами России. Оно выбрало среднюю линию, и при этом неискренне. Внешняя покорность соединялась с внутренним сопротивлением. Оно было и оставалось врагом России. И этим самым пресекался всякий путь какого бы то ни было прозелитизма католической веры в России.

Россия ставила вопрос ясно и отчетливо. Известный о. Беда Дудик, моравский монах, неизвестно по чьей инициативе начавший переговоры с русским правительством, получив ответ, что апостолический престол получит полную свободу действий в России, если согласится заменить польский язык русским в добавочных богослужениях и устранит поляков из иерархии, заменив епископов-поляков славянами из Австрии — чехами, словаками, кроатами[39]...

Это было признано неприемлемым.

А сейчас Ватикан дает равноправие русскому языку и желает обойтись без поляков. Епископ «восточного обряда» Н.Чарнецкий — малоросс, Евреинов — русский, Бучис — литовец.

Чем дальше, тем отношения Рима и России все более осложнялись. С обеих сторон допускались излишества, и таким излишеством, несомненно, была борьба с униатством на Холмщине с начала семидесятых годов. До некоторой степени это был ответ на отказ в допущении русского языка в церкви. Как бы ни были печальны события этой борьбы, где народ был жертвой борьбы между политикой правительства и агитацией католического духовенства, — они ни в какой мере не могут быть сравниваемы с теми трагическими событиями, которые польское правительство записало и записывает в историю Православия в наше время.

Казалось, что дело достигло крайней степени напряжения. Рим готовил новое выступление против России. В разгаре всей этой борьбы умирает Пий IX. Все вздохнули свободно[40].

На престол вступил Лев ХIII. Для этого политика большого стиля было ясно, что борьба с Россией не по средствам Риму и что в конце концов многомиллионное население католиков в России должно как-то устроить свои дела, ибо жить ему нужно не с курией, а с русским правительством.

20 февраля 1878 г., в день своего избрания, папа Лев ХIII пишет Императору Александру II:

«Сожалея, как мы это делаем, что взаимные отношения, существовавшие прежде между Св. Престолом и Вашим Величеством, не поддерживаются более, мы обращаемся к великодушию Вашего Императорского Величества, дабы исхлопотать покой и безопасность для многочисленных Ваших католических подданных. Они же не преминут, согласно с поучениями своей веры, выказать себя в духе повиновения, добросовестными и преданными Вашему Величеству. Полагаясь на Вашу царскую справедливость, мы просим Бога ниспослать Вам в изобилии небесное благословение, и молим Его, дабы Он соединил Ваше Величество с нами самыми тесными узами христианского милосердия».

18 марта 1878 г. Государь послал папе ответ:

«Мы разделяем выраженное Вашим Святейшеством желание видеть хорошие отношения между нами, вновь восстановленными. Религиозная терпимость является в России принципом, освященным политическими традициями и национальными обычаями. Вовсе не от нас зависит устранить могущие существовать затруднения, дабы Католическая Церковь оказалась в состоянии выполнять на основании равенства с другими Церквами, существующими в нашем государстве под покровительством законов, свою миссию, являясь в то же время чуждой политическим влияниям. Ваше Святейшество, можете быть уверенными, что в нашей стране все средства покровительства, могущие согласоваться с основными законами Государства, которые мы призваны защищать, будут применены к Церкви, являющейся для них духовным руководителем, и что мы будем с величайшим усердием способствовать всем усилиям, имеющим в виду гарантировать религиозные интересы римско-католических подданных».

И вскоре начались переговоры в целях выработки соглашений, которое в какой-то мере должно было заменить собою Конкордат 1847 года, о котором долго и горько сожалели в Риме.

Предварительное соглашение было подписано в Вене 31 октября 1880 года[41], а 1 марта 1881 г. Император Александр II пал жертвой злодеяния.

Личным письмом от 2/16 марта папа выразил глубокое возмущение по поводу злодеяния и высказал несколько справедливых мыслей в связи с происшедшим.

В ответ на это 20 марта Император Александр III отправил личное письмо папе, уведомляющее о вступлении на трон. Письмо, по высочайшему повелению, доставил русский посол в Вене. Папа ответил собственноручным письмом от 22 апреля.

В это время в Рим прибыли Мосолов и Бутенев для выработки окончательного соглашения, которое и было подписано 24 декабря 1882 года [42].

Наступила новая эпоха.

На коронацию, которая состоялась 27 мая 1883 г., папой была отправлена особая делегация.

«В третий раз в течение XIX века папское посольство исключительного характера отправлялось в Россию, неся православному царю поздравления от верховного главы католического мира».

Выбран был член курии В.Ваннутелли, бывший апостольский делегат в Константинополе, и с ним свита.

Избегая участия в церковных торжествах, делегация прибыла с опозданием и 29 мая была принята в аудиенции Императором Александром III [43].

Начался новый период отношений Рима и России.

Курия постепенно отказывалась от чисто польских интересов России. Она по-прежнему имела много хлопот и беспокойства в связи с требованиями поляков в России, но понемногу все входило в разумные границы. Рим понял, что Россия слишком значительна, чтобы можно было ее подчинить частным интересам. Русские подданные-католики жили не только в Царстве Польском. Они могли требовать от Рима помощи без нарушения прав и достоинства России.

Положение значительно изменилось в пользу католицизма со времени законов 1904 и 1905 гг. о веротерпимости. Никаких препятствий свободному развитию римо-католической церкви в России не было, и она развивалась.

Вместе с тем величие и значение Православной Церкви в России, верность Церкви православного народа, самая русская культура и склад русской народной души делали бесплодными все мечты об обращении России в католичество.

Русская революция, захват власти большевиками, Голгофа Православной Церкви в России в корне изменили положение вещей.

Из хаоса и кровавого тумана пред взором Рима, устремленным на Восток, подымалось видение новой России, России католической.

 

Глава вторая

---

Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 90; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!