XIV картина. «Граница литовская» 32 страница
Этот пролог нельзя сыграть не величаво.
Так вот и здесь. Трудность этой сцены заключается в том, чтобы сыграть ее величаво. Темп — умеренно быстрый.
Два человека стоят. И тут очень важно окружение.
Какое это время года? Это имеет большое значение. Холод — и у них сдержанная холодность.
( Павлову .) У вас хороший голос, но в манере Воротынского есть какая-то простоватость.
Мы подходим к образу через музыку. Я, например, чувствую, что композиционно было бы нелепо, если бы Шуйский разговаривал с молодым человеком. Вот, образность выражается через эту музыку. Осторожность, статуарность. Они не разгуливают. Здесь надо застыть около какого-нибудь предмета.
Мне кажется, что эта сцена не интерьерная, а экстерьерная.
Ветер, холод. Здесь Шекспир. Воротынский говорит:
«Наряжены мы вместе город ведать,
Но, кажется, нам не за кем смотреть:
Москва пуста; вослед за патриархом
К монастырю пошел и весь народ.
Как думаешь, чем кончится тревога?»
Они говорят тяжело. Они облачились по-военному, и по-военному они разговаривают. Главное, что город находится на военном положении. Нужно караульных расставлять. Нужно стрельцов мобилизовать. Конечно, это создает настроение.
Громов. Надо установить, какое это время дня. Скорее, это должны быть сумерки.
{293} Мейерхольд. Да. Это закат дня. Закат солнца лежит на их лицах, и, конечно, они должны быть не в шубах, а в военных шинелях, в кольчугах; и не на санях они будут объезжать город, а на конях.
|
|
|
Вообще мне представляется, что вся пьеса военизирована, и неверно, если ее играют как штатскую пьесу.
Тут я перехожу на картинки — лубки. Я беру уже лубок. Мне хочется брать такие источники, где будет тот же Василий Шуйский, но я хотел бы видеть его не в шубе, а с мечом в руке. Тут, может быть, будет историческая неправда, но я беру его как у нас в гражданскую войну. Я беру его таким образом: восстание, налеты, прорыв фронта, зеленые. Тут кровью пахнет. Вот так мне представляется. Поэтому в этой сцене должна быть большая сосредоточенность. Я пугаюсь баса Шуйского. У него тоже зов к мечу. Это не просто интриган, когда он говорит: «Давай народ искусно волновать». Это значит, что они к войскам будут приходить, агитировать.
Это была ошибка Сушкевича, когда он выпускал народ оборванцем. Это не верно. Потом, дальше, в конце пьесы, мы видим, что говорят об отрядах, а не об оборванцах. Они набирают войска, поэтому появились и Маржерет и Розен.
Так мне кажется. […]
Громов говорит, что за спиной Воротынского и Шуйского стелятся такие события, что нужно, чтобы они относились к этим явлениям, как к событиям крупным. То есть Громов правильно ставит вопрос для исполнителя: чтобы все слова, которые произносят Воротынский и Шуйский, дали такое ощущение, что события развертываются в таких масштабах, что тут треба Литвинов. Фашизм до захвата власти — это одно, а фашизм после захвата власти — это другое. Вот Громов и предлагает, чтобы они знали, что орешек, который они должны раскусить, это орешек очень трудный. Если я знаю, что я буду говорить простые вещи, то я буду говорить с одной интонацией. Если же я буду говорить важные вещи, то буду говорить с другой интонацией.
|
|
|
Возьмем, например, современную дипломатию. Какой орешек наиболее нераскусимый? Английский. Вот помните, когда Идеи приехал к нам, то нам казалось, что этот орешек легче всего раскусить, но когда появилась Испания, то мы убедились, что Идеи колеблется, а Блюм стал делать какие-то уступки. Оказывается, у Идена были какие-то закулисные шаги. Поэтому опять трещали взаимоотношения между Союзом и Англией.
Так что есть события, которые кажутся простыми, а на самом деле они очень серьезные. Поэтому положение Литвинова очень трудное.
Я когда говорю слово «сложно», то я не хочу разбираться в этих словах. Мне это не надо. Мне нужно, чтобы актер знал, что обстановка сложная, события крупные. А то можно так залезть, что не вылезешь. Вы знаете, есть актеры, которые прочитали 200 томов о Гамлете, а когда вышли на сцену, никто не узнал Гамлета. Вот был такой актер Ходотов, который отвратительно играл Гамлета.
|
|
|
Помните, я сказал еретическую мысль: «Не читайте много». Для лодырей это страшный лозунг. И так меня поняли. Я рассказывал, что имел беседу со Львом Толстым, и он мне сказал, что не надо много читать. Это, конечно, не так. Я с большой осторожностью вбираю в себя знания, иначе я, может быть, ставил бы так спектакли, как Ходотов. Поэтому я вас {294} боюсь , Темерин , когда вы начинаете в большом темпе . Нужно знать меру . Когда я говорю , что это должно звучать прологообразным введением в трагедию , то этим мы определяем манеру чтения . Вот этакая торжественность , шекспировская стройность , это одно .
Потом мы говорим, что Воротынский воин. Это дает тоже определенную манеру, определенные жесты. Затем снимается бытовщинка, интимность. А дальше давайте не говорить, а то я начинаю бояться. Потому что каждый актер найдет линию поведения в своем образе. Воротынский и Шуйский разыщут нужные подробности, но если они натолкнутся на неровности, то позовут кого-нибудь в помощь.
|
|
|
Труднее, конечно, положение Самозванца, потому что характеристику Самозванца очень легко написать на бумажке; но есть целый ряд сцен у Самозванца, которые по этой бумажке не сделать.
Роль Рожнова[clxxxiii] легко сделать, а Самозванца очень трудно. Реплики там маленькие, и их трудно произнести. Вот в сцене Самозванца с Мариной — легко, а вот когда коротенькие сцены, то труднее. Вот когда он начинает принимать парад, он говорит с Карелой, с поэтом и т. д., — это очень трудно. И когда у меня как режиссера спрашивают мнение, то, черт знает, я не знаю. И если бы мне дали эту роль, то я, может быть, запутался бы. Поэтому срывов в роли Самозванца гораздо больше, чем у других.
Самая легкая роль — это Бориса Годунова. Что там особенного? Ничего особенного. А у Самозванца роль безумно трудная, ужасно трудная. Поэтому Пушкин остался не удовлетворен. Он думал написать пьесу о Марине. Пушкин заинтересовался образом Марины и, повторяю, хотел написать пьесу о ней. Это говорит о том, что он недостаточно еще раскрыл этот участок Самозванца, и ему хотелось кое-что добавить. Образ Самозванца очень трудный. Образ Пугачева легче дать. Конечно, у исполнителя такой роли, как Самозванец, должно быть чутье. Он может обмануть ракурсами. Необходима внутренняя сосредоточенность — как он будет держать глаза. Вот тут, в Димитрии Самозванце, надо найти какие-то вещи, которые, может быть, не ясны для публики, но убедительны, и публика тогда скажет: «Верно, мне нравится». А что верно — не скажет. Понимаете, убедительность делает неясное ясным. Для этого должны быть какие-то данные у актера.
Какими секретами Маслацов так ярко выявил голубого гусара в «Ревизоре»? Я в прошлый раз решил следить за Маслацовым, и я видел, что, несмотря на его короткую роль, у него все же обилие текста: он много про себя что-то тихо говорит, и это дает незабываемый образ. Если рассказать [об этом] как о примере теории творчества, то, конечно, было бы любопытно, чтобы наша лаборатория зазвала к себе Маслацова и попросила его рассказать о его секрете. Пусть расскажет, что он говорит про себя, когда он сидит в гостиной городничего при Хлестакове за чашкой чая, — пусть расскажет, а вы запишите. Это будет очень интересно. У него все получается верно и правдиво. Меня даже Прокофьев спрашивал: «А что, это он действительно играет на рояле или он так замечательно делает вид, что играет?» И когда Прокофьев узнал, что он только делает вид, то сказал: «Это гениально, он производит впечатление настоящего пианиста за роялем. Это очень убедительно». А другой актер так кладет руки на рояль, что сразу видно, что он не играет.
Вот эту убедительность надо находить.
{295} Смотрите , как изучал исторический материал Пушкин : всегда со своими поправками . Есть даже такая точка зрения , что посвящение Карамзину — это вынужденное посвящение . Он хотел кому - то другому посвятить это произведение , но дочка Карамзина умоляла Пушкина посвятить «Бориса Годунова» Карамзину , и он уступил — он обещал и потом пришлось выполнить свое обещание . Но с Карамзиным он спорил . Конечно , в таких вещах надо читать не столько историю , сколько примечания , то есть то , что написано мелким шрифтом . Так делал и Пушкин . Я помню , когда я читал знаменитую книгу Стороженко о западноевропейском театре и о Шекспире , мне удалось выискать такие вещи , от которых я приходил в восторг , именно в примечаниях Стороженко . Я в его примечаниях находил целые открытия о , Шекспире . Вот , с этой точки зрения я бы сказал , что не надо очень закапываться в исторические материалы , можно запутаться . Я проверял себя на Ключевском . Я старался выискивать такие фразочки , по которым можно остановить Ключевского и спросить : «Вот вы обмолвились здесь , а что вы этим хотели сказать ? »
Давайте еще раз.
( Павлов читает очень громко .)
Громкость это еще не есть торжественность. Ищите торжественность не в громких звуках. Если вы будете так читать ( очень громко читает ), то публика подумает, что начинается маскарад. Торжественность должна быть в однотонности и не в слишком таком разукрупнении слов в их смысловом значении.
Не разукрупняйте слова:
«Наряжены мы вместе город ведать…»
Вы делаете ударение на «наряжены». Тогда получается, что они наряжены для маскарада.
Ведь я иногда говорю слова, и вы чувствуете, что Мейерхольд будет продолжать, а можно так сказать слова ( произносит несколько слов ), что вы чувствуете, что я сказал все, и можете идти. Интонация очень важна.
Я ощущаю — будете вы продолжать свою фразу или не будете продолжать.
Тут я ничем не могу помочь, здесь надо иметь налицо эту способность.
Давайте еще раз.
( Павлову .) Здесь нет легато: «Наряжены мы вместе город ведать». Для меня ясно, что «наряжены» нельзя произнести громко. Надо так прочесть ( читает тихо , но торжественно ):
«Наряжены мы вместе город ведать,
Но, кажется, нам не за кем смотреть
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как думаешь, чем кончится тревога?»
Надо взять дыхание и сказать, а громче нельзя.
Ну, давайте еще раз.
Во всем, что вы сказали, звучит прозаизм. Бывает, что иногда простая фраза так произносится, что вдруг прозвучал стих, а вы читаете стихи и получается проза. Нет у вас музыки в произношении. Стих требует музыкообразной волны, чтобы была внутренняя напевность. ( Читает еще раз .) Вы понимаете, я любуюсь музыкальным напевом стихотворной волны, которая качает как будто. Поэтому должно быть установлено для {296} всех ролей овладение стихией стиха . Так что надо дома этим заняться . ( Читает еще раз .)
То есть что я сделал? Я разделся и окунулся в море, где имеются такие волны, и хороший пловец будет ощущать, какие волны будут его подымать, а какие опускать. Когда я смотрю на пловцов, то я могу видеть, кто из пловцов чувствует музыку волн и кто не чувствует. Конечно, я не говорю о волнах 9 баллов.
Вячеслав Иванов, например, любое стихотворение — все равно: Тютчева, Пушкина, Блока, Некрасова — он сразу острым взглядом различит пятистопный ямб, четырехстопный и т. д. Он сразу эту стихию почувствует. И мы хотим найти эту стихию. Основной формой — мы должны сказать — является вот эта, а другую мы отвергаем.
Почему наша постановка нам кажется хорошей? Мы говорим: нет, не будем мы стихи «Горе уму» превращать в прозу. Например, Фамусов тискает Лизу. Это быт. И мы читаем это место стихами. А другие авторы говорят, что, поскольку здесь тривиальность, то не надо говорить стихами. И Воротынский должен говорить стихами. ( Павлову .) У вас же получается запрозаированный голос. Вы не любуетесь стиховой парадностью. Вы читаете прозаически так это место ( читает ).
Я, конечно, утрирую, но моя такая задача. Поэтому я вас сначала ставлю на ходули. Пожалуйста, побудьте хоть 5 репетиций на ходулях.
Конечно, можно и по Сумарокову читать, но это никуда не годится. Я должен чувствовать, что это стих Пушкина, а не Сумарокова.
Давайте еще раз.
Вот видите, почему провинциальные актеры в этом отношении хороши. Когда актер, который играет Полония, Горацио и др., напялит на себя трико, то он ни за что не будет прозаичен. Наше поколение, которое проходило школу, оно все запуталось. Черт возьми, — система Станиславского, дискуссии и т. д. и т. д., — и когда историк будет потом разбирать, то он скажет, что это была банда сумасшедших. Понимаете, мы запутались. Теперь надо вернуть хорошую традицию испанцев. Вы думаете, за что Кальдерона любил Гете? За возвышенный стих.
Влияние Шекспира на Пушкина было велико. Пушкин мог бы первую сцену начать со сцены «В корчме», но он никогда не сделал бы это. В «Корчме» надо дать ощущение простонародья до цинизма, до вульгарности. И Пушкин начинает так, как в «Гамлете», как в «Короле Лире», — он начинает с подъема.
Вы, Павлов, много стихов читали? Вот Самойлов мне признался, что он никогда в жизни стихов не читал. Вы подумайте, как у нас поставлена современная школа, что может быть актер с десятилетним стажем, который никогда не читал стихов. Поэтому я рад, что я прошел символистскую школу. Я читал à livre ouvert[40]. Я собирал актеров и читал черт знает какие стихи. Никто ни черта не понимал, но нам нравились красивые стихи. Это ласкало наше ухо. Мы любили и выпить, и шататься по разным притонам, где не полагается, но в то же время мы читали стихи.
Актер должен любить стихи, как музыкант должен любить хорошую музыку. Для того чтобы хорошо прочесть Воротынского, надо знать культуру стиха, надо много читать, надо захлебываться в чтении от любви к стихам. Не дай бог научиться по Пясту. Человека, который не любит {297} стихов , если его заставят читать и скажут ему : вот здесь делай остановку , вот здесь цезуру и т . д ., — то это не будет для него путеводителем , а поведет его черт знает куда . Сам Пяст , расставляя стих , черт знает какую прошел школу . Он волнуется , когда читает Блока , Кальдерона , Шекспира . Он чрезвычайно любит стихи , и не потому , что он стиховед .
Если меня начнут экзаменовать, то я ничего не знаю. Я этим не горжусь, что я не знаю. Я, конечно, сдавал экзамены, например по истории. Я был в кружках, слушал лекции. Так что когда мне попадается материал, то я чувствую, что я это изучал. Я когда-то играл на скрипке, но потом бросил. Все, что я знал на скрипке, я принес в театр. Я рад, что Ипполитов-Иванов меня срезал на экзамене и записал меня только в кандидаты консерватории[clxxxiv]. Я тогда очень обиделся, а теперь я этому рад. Я потом скрипку бросил. Я поступил в университет и, конечно, пьянствовал. Еще раз повторяю, я рад, что меня Ипполитов-Иванов срезал тогда на экзамене. Если бы этого не случилось, то я мог бы сделаться скрипачом и играть, например, первую или вторую скрипку в оркестре. Хорошо, что этого не случилось и что я теперь хоть и маленькую, но пользу приношу как режиссер.
Давайте еще раз.
( Старковский читает:
«Чем кончится ? Узнать не мудрено :
Народ еще повоет да поплачет ,
Борис еще поморщится немного ,
Что пьяница пред чаркою вина ,
И наконец по милости своей
Принять венец смиренно согласится ;
А там — а там он будет нами править
По - прежнему» .)
Тут ударение на «еще». Тут идет перечисление:
«Народ еще повоет да поплачет,
Борис еще поморщится немного…»
Давайте еще раз.
В прологе допустимо то, что недопустимо не в прологе. Пролог допускает однообразие, что недопустимо в других кусках трагедии. Поэтому не бойтесь, что это будет звучать торжественно, но однообразно, то есть будет как будто не два лица, а одно лицо. Это значит, что Воротынский и Шуйский читают однообразно.
( Читает .)
Из всех строчек самая важная: «Принять венец смиренно согласится». Как будто лежит какая-то рукопись, человек пишет и вдруг выводит: «Принять венец смиренно согласится; а там — а там он будет нами править по-прежнему». […]
Воротынский и, Шуйский несут действие какого-то пролога. Значит, надо максимально подавить тенденцию актера выявить образ, тем более что один из них в дальнейших картинах участвовать не будет. Это Пушкин сделал нарочно, и еще тоньше было бы, если бы был не сам, Шуйский, а кто-нибудь из лагеря, Шуйского. […]
Здесь дана такая форма, которая ставит необходимость спрятать лица действующих лиц.
Шуйский в первой картине не показал себя, и горе-критик Литовский {298} скажет : «Замечательный был Шуйский , за исключением первой картины» .
Это, конечно, не правильно. Ведь бывает, что прячут свое существо, и то, что Шуйский спрятал свое существо, — это его и раскрывает. Вот как надо понимать.
Больше этой сцены брать мы не будем. Мы ее уже расшифровали, а в следующий раз попробуем, как это прозвучит. Это задача трудная. Особенно Петр Иванович должен продумать свою роль и усвоить то, что я сказал. А вам, Павлов, я советую найти у Пушкина этим же размером написанные стихи и упражняться, потому что если вы будете упражняться на роли Воротынского, то вы ее испортите. Роль — это такая нежная вещь, что ее надо холить. Поэтому на роли упражняться нельзя, а надо взять соответствующие по размеру стихи и упражняться. Читайте быстро, медленно. Этому меня учил Станиславский. Он никогда не брал для упражнения роль, он на других вещах искал соответствующие интонации, потому что к роли надо подходить уже вооруженным.
А что такое — быть вооруженным?
Я присутствовал, когда Оборин готовился к концерту. Если у него трудные пассажи там, в концерте, то он готовит эти пассажи, разогревая свои руки не на этом материале, а на другом. Если б вы видели, как он готовился к концерту, как он работал! А мы разве работаем? Нет, мы не работаем.
Я боюсь, что я так проговорю до премьеры, и когда придется играть, то некому будет.
Вот смотрите, ляхи — Голубович, Витухин. Я их люблю, уважаю, но я хотел бы видеть на этих ролях актеров. Вот в чем опасность, что нет действующих лиц. Тут люди не вооружены. Одни разоружились, другие женились, третьи запили. Вот что опасно. Мы переживаем еще кризис. Я не ощущаю еще пьесы. Я знаю, что наклевываются уже Пимен и Григорий, наклевывается Курбский, но ведь у нас 24 эпизода. Вот сегодня уже наклевывается Темерин в пленнике. Его, правда, смущает борода, он не хочет играть стариков, но это не важно, мы должны заставить его в следующий раз быть с бородой.
На этом мы закончим.
Спасибо!
11 декабря 1936 года
X и XV картины. «Царские палаты» и «Царская дума»
Мейерхольд. […] Семен Годунов не должен впадать в настроение эпизода — Ксения тоску разводит, Борис со своим каким-то настроением. Семен Годунов — «входит без доклада». Он не шушукает. Входит с очень крепким голосом, с очень быстрой походкой — как Борис входит к Федору. Его реплики — более властные, доминантные, более резкие. Он наседает, и тут цезуры обусловлены солидной уверенностью. Чем хуже известия, тем им приятнее. Он хладнокровен. В Семене Годунове — циническая прямолинейность важнее. Тогда его поведение будет поддерживать тонус картины. Важно, чтоб Семен Годунов был бы стержень властный, доминирующий. […]
{299} Первая картина — к гробам — выдает смятение [ Бориса ], вторая — доверяется колдунам[clxxxv]. Человек растерян. Из‑под ног почва уходит. Вряд ли Пушкин гонялся за ритуалом. Как и, Шекспира, его интересует судьба страстей. Образ Бориса противоречив, сложен. И он должен не «размякать, а нервно собираться». Надо, чтобы человек подобрал себя для последнего удара. Нервы его в высшей степени натянуты. […]
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 70; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!