Искушение скромной отшельницы 18 страница
Автор двух десятков книг миниатюр и рассказов: «Два шага, чтобы встретиться», «Осенняя элегия», «Зеленые яблоки», «Быть женщиной», «Это наша с тобою судьба», «Юности счастливые мгновения», «Еще бы немного любви», «Под защитой белых хризантем», «Долгий путь», «Вариан-ты судьбы» (стихи), «Солнечные капли слепого дождя», «Портреты жен-щин в интерьере жизни» (рассказы).
В 1986 г., ровно двадцать лет назад, по приглашению Обкома КПСС и об-ластной писательской организации переехала в Ульяновск. Все эти годы пи-сательница работает с творческой молодежью. Создала свою литератур-ную студию «Лидолия». В 2005 году ее ученик Илья Шокин (прозаик), стал участником Всероссийского Конгресса молодых писателей.
В планах писательницы издать сборники сказок для детей и взрослых «Волшебные фонарики» и «Когда падала звезда» - сборник мистических новелл.
Илья
ТАРАНОВ
СОВРЕМЕННЫЕ
НОВЕЛЛЫ 
|
Ванечка
Весна синей тенью сегодня
кралась за мной до подъезда.
Но... чуть-чуть не дотянула до
синего почтового ящика,
где спрятался свежий номер газеты.
Бойня - стена все выстраивается,
выкладывается новыми трупами...
Группами (читаю на первой полосе)
|
|
|
в горах Чечни прячутся боевики.
Стою на пустом этаже –
ж...ж... желание сжечь газету..
Красно-черного цвета
где - то тянется эта весна.
Весна, весна. Она что в сорок пятом, что в сегодняшнем двухтысячном, что в завтрашнем (не знаю, как далеко глянуть)... являет некое пограничье, вычерченное в непрогляди времен Солнцем. Пограничье между пустой сутолокой и благочестивой надеждой на всеобщую добродетель, между смутой и миром. Между жизнью и смертью.
Сегодня эта весна обрушилась солнцем и на мою улицу. Расчертила ее тенями. Просквозила светом. Глянь в окно! Лишь Солнце с великим тщанием изгоняет нахмурь с лица всечеловечества. Выжигает вседенную одурь. Очищает человеческую муть. Спасает от чуждости. Разносит благовест поднебесных колоколов по земным просторам каждой божьей душе. Но все ли слышат этот вселенский звон? Люди?.. Нет. Деревья?.. Они, все до единого молчаливые бессребреники, вслушиваются денно и нощно в гигантский мир, в его постук и взвень, в его перегорающую суету, отделяя дрянность человеческую от истинной любви, становящейся достоянием мира. Достоянием вечности.
|
|
|
Много ли живут деревья? По-разному. На моей улице сотни три тополей. Или больше? Никто не считал. Тополя начали сажать в конце войны - весной сорок пятого. Сажали с тем энтузиазмом, с той благочестивой надеждой, что присуща лишь народу, едино устремленному к миру и любви. Народу, рождающему поколение романтиков. Народу-победителю... Сейчас бы мою улицу назвали Тополиной, а тогда, еще пустынную, необжитую, назвали Автозаводской. Пленные немцы строили на ней двух-трехэтажные дома с четырехскатными крышами, украшая фасады административных зданий строгими колоннами, карнизами и каменными парапетами. А жилые домики – балкончиками с ажурными перилами. Худородное пацанье выменивало у этих побитых зашельцев, пленных строителей, картошку на перочинные ножи, наградные кресты и зажигалки. А хлеба-то и самим не хватало: давали по карточкам.
Война откатывалась в вечность. День ото дня ее раскаты уносились в багровую зарю. Растворялись новью. А тополя росли, вслушивались в шумный, скоро выстраивающийся мир. Прямили улицу провинциального города, на которую выюркивали, тарахтя, трехтонные «ЗИСы», груженные свежей сосновой доской. Военные шоферы с начищенными медалями и орденами, с рвущимся молодечеством, дерзновенные и веселые, возили стройматериал от лесозавода в новый растущий поселок. Он нужен был строящемуся автозаводу имени Иосифа Виссарионовича Сталина, с конвейера которого вскоре начнут сходить знаменитые на весь мир «УАЗы», ульяновские неприхотливые вездеходы-автомобили. И тополя приветствовали эту кипень жизни.
|
|
|
Тополя тянулись к вселенскому звону, тянули в лазурь желтые ветви. Пытались заглянуть вдаль, рассмотреть все Засвияжье, разглядеть Волгу, ее быстрое течение, по которому сплавляли лес от берегов Камы до Сталинграда. Плоты спешили разбитой вереницей к разрушенному городу-герою, частью за-водимые в волжский речной порт у подножья Венца. И хорошо, наверное, дубам и липам, глядящим с высокого волжского правобережья на русские просторы, на сцеп кучевых облаков, застывших у горизонта, на могучую Матушку-Волгу с чистой рыбообильной водой, с лодками и паромами, приютившую на своей стремнине зеленый остров Середыш с чистеньким пляжем и чайками. На то и Венцом назвали умные люди этот высокий берег. Слева – сады, дальше мутнеет ундоровский берег, а справа – Подгорная слобода, подгорное кладбище с могилой Д.Д.Минаева, ближе - восьмерка - извилистая каменная дорога, с крутизны сползающая к волжскому железнодорожному мосту. А прямо - картой раскинулось Заволжье.
|
|
|
И тополя на моей улице торопились вытянуться. Знали - скоро построят Куйбышевскую плотину и Волга раздвинет берега, зальет поймы, спрячет под собой ерики и острова, рыбацкие станы и деревеньки. И успокоится. Возмужает. Пустит вверх и вниз большие баржи и пароходы. Отразит в своем плавном просторе вселенский купол.
Под этим вселенским куполом рос наособицу большой раскидистый тополь. Он стоял не на главной улице, как все, а во дворе. Он помнил все, что происходило вокруг, как, впрочем, и другие деревья на планете. Но я многое знаю из того, что было в его тополиной памяти. Его жесткие округлые листья, просквоженные весной и летом солнечными лучами-волокнами, будто гигантский мозг, насыщались мировым звучанием. Подчиняясь тайным законам мироздания, они очищали природу: воздух и дух человеческий, землю и воду, мирозвучье и помыслы. Очищали от копоти повседневной суеты. От душевного остуда. От праздности и укисания ума. Мы живем вместе с деревьями в общем мире, но они имеют больше права на жизнь, потому что первыми заселили планету. Если мы не понимаем их молчания, значит, мы несовершенны.
Этот тополь можно было назвать патриархом, хотя он был не стар для тополиного века. Что я знаю из его памяти? Его посадили в мае сорок пятого. Красивая русская женщина заприметила крепкий саженец, припала грудью, прижалась вымоченной слезами щекой:
– Будет память о моем Ванечке. Поить буду моего милого водичкой. Рассказывать ему о всяких пустяках. Пусть только слушает меня. Пусть живет здесь мой Ванечка...
И рос, рос Ванечка-тополь. Рядом со скамеечкой, такой же, на которой до войны теплыми летними ночами обнимался он со своей любимой. И знал каждый вздох, каждое слово, каждый поцелуй... Помнил каждым листочком, каждой ве-точкой. Помнил, потому что красивая женщина подолгу сидела рядом с ним на скамейке, и они разговаривали безмолвно обо всем. Чаще о нем, о Ванечке, ре-же о ней, о ее нелегкой жизни. Так и жили - дерево и человек, благодарные друг другу за понимание, за теплоту, за любовь. А что еще нужно одинокой душе?! И целый мир вокруг жил. Могучий тополь всех понимал, всех выслушивал и шу-мел-шумел крепкой листвой. Иногда христарадничал: просил людей лишь об од-ном - о сострадании. И многие слышали призыв, откликались вспомоществова-нием. Милосердием. Любовью... Хотя двор, где рос тополь, и невелик, да жизни хватает. За полвека-то повидалось много. Он, Ванечка, теперь возвышался над шиферными крышами, над антеннами и трубами. Над фонарными столбами. Над миром. Луна путалась в его ветвях, круглая и бледная. Но Ванечка долго ее не держал. Отпускал к звездам. Луна взблескивала и серебрила его крону, жалуясь на одиночество: «Звезды мне не пара...» Тополь шептал темной листвой в ответ: «Эх, вековуха, вековуха...». Однажды двор наполнился молчаливым людом, тор-жественным безмолвием, угрюмством. Красивую женщину вынесли в красном гробу и поставили под тополем. Она не видела, как огромное дерево вздрогнуло разлапистым телом и застыло, сгорбленное и обвисшее. Она не почувствовала мягкого тополиного пуха, безмолвно наполняющего ее новую обитель. Ванечка прощался с любимой и не мог напрощаться. Застывший, он глядел в небо на юрких стрижей, не понимая их беззаботности, их радостных, живых движений. Лишь когда ночная наволочь скрыла созвездья, тополь вздохнул-охнул и зашумел, застонал, отдавая миру всю накопленную боль...
Осенью, иззябший, он ронял в утреннюю студь позолоченные листья - плату за летнюю влагу и тепло. Уж мало кто помнил его историю. И помнил ли кто-то вообще? Улица обветшала, прежняя свежесть и молодость стаяли. Но тополь хранил в своей памяти и первую жизнь - жизнь Ванечки. Она проста, как и вторая. Родился в 1921 в деревне на Волге, каких по всей России тысячи. Перед войной приехал в город. Работал на заводе. Женился на красавице-девушке. На городской. Живи-радуйся! Но в сорок первом, страшной осенью, ушел на фронт в саперную роту. Воевал, как воевали все - за Родину, за Сталина, за Мать родную, за Любимую. Взрывал мосты, освобождал от вражес-ких мин станции и города, наводил понтоны. Дороги войны вели от Сталинграда через Украину до Румынии и Венгрии. Рек повидал - Днепр и Днестр, Тиссу и Серед. Но друзьям-однополчанам говаривал:
– Эх, на Волгу-матушку поскорее бы вернуться! Река - душа... Красотища... Мать божья.
Не пришлось. У судьбы свои дороги. Погиб перед самой победой. Пришла похоронка, разорвала сердце, вычернила душу - за что, Господи?!
Не тянутся теперь тополя на моей улице к небесным берегам. Живут - стареют. Высокие дома смело расширили город. Упрятали горизонт. Новая техника тарахтит и мчится по тополиной улице. «КамАЗы» и «Жигули», «Москвичи» да иномарки: сверкающие джипы, «Форды» и «Мерседесы». Жизнь и должна двигаться вперед. Двигаться, сохраняя память, насыщаясь богатством прожитого. Богопристойного. Мудрого. Вечного. Что изначально вложено творцом в живое существо. В человека. В дерево... Сколько живут тополя? Говорят, сто лет. Целый век. Вот какая вторая жизнь должна была быть у Ванечки. Да не вышло. Весна еще не развернулась, не разлила терпкое благоухание ожившей зелени. Еще утренняя наледь удерживала холод зимы. Еще хрупкие сосули пугали прохожих, а деревья уже готовились к веселому многозвучью неба. И Ванечка оживал, вливался во всеобщий хор, когда в него вклещилась пила, взвыла натужно, вогнала железные зубья в самую сердцевину. Приговорил Ванечку не Вседержитель небесный, не пророк и не гений, признанные отечеством и миром, а эдакий битюг, советчик страждущих христоборников подзаборных, дворник, имя которого и упоминать не возьмусь.
– Не молод уж я, братишки, собирать листья да ветвя. От этого-то дурня грузовик мусора набирается. А пользы-то на грош, – так сказал этот человек. Коротко. А молодым мужичкам долго ли завалить дерево, если интерес горячий предлагается. Дружно взялись - взревела бензопила, вгрызлась в самое изножье. В глазах - ничтожная одержимость хлебом насущным. Сказано - сделано...
Надсадно заскрипел ствол, задрожал, вытянулись ветви, вскрикнул Ванечка и рухнул перед толпой зевак. Рухнул посреди двора. Посреди города. Посреди планеты. Раскинул ветви-руки, как Гарсия Лорка. Глянул в позолоченную лазурь. Христом дрогнул на незримом распятии. Еще живой, трепетал ветвями, отдавал тепло земле. Поверженный, лежал три дня, еще чувствуя жизнь, сохраняя память Ванечки, память войны, память Мира... Затем его распилили на чурбаки. И он не узнал, что тот человек, дворник, не дожил до осени. Заболел и помер. Не пришлось ему насладиться чистотой двора. Двора без Ванечки. Не вышло. Островок памяти, островок застывшей войны канул в небытие, и не на что опереться грешному. Рассыпалось пространство любви... Судьба? Дороги судьбы неведомы человеческому разуму. Они пересекаются где-то, сплетаются воедино. Разрывая чужую дорогу, слабнет весь скрут судеб идущих с тобой рядом. Даже если это деревья. Ведь деревья думают о нас. Да спасет Нас Господь от бессмыслицы! Пусть дороги судьбы прямятся тополями, прямятся добродетелью. Любовью. Лишь бы не пересекались наши дороги с дорогами войны. Лишь бы не спешили по ним похоронки, не спешил груз-200, не спешила красно-черная весна... Пусть спят спокойно наши Ванечки. Пусть будет земля им пухом...
Молчание Клио
По ночам, под грустной лампадой Луны, она записывает в свою вечную книгу все важное, что произошло за день. У нее удобное место для наблю-дения – самый центр города Ульяновска на правом берегу Волги. Тихий Ка-рамзинский скверик с вязами, липами и березами – замечательное место для полуночного уединения. Когда последний трамвай устало прогремит в сторо-ну трампарка, когда веселые компании молодежи оставят в покое улицы, она бесшумно открывает бронзовые скрижали и невидимым грифелем пишет бесконечную историю города. Она – муза истории, дочь Зевса, покровитель-ница утекающего времени, прекрасная Клио. Она стоит на гранитном поста-менте и молча смотрит на шумную улицу Гончарова, по которой движутся в вечно гудящем потоке автомобили. На улицу Карла Маркса и улицу Советс-кую, по которой люди – угрюмые и веселые – спешат со своими ежеднев-ными заботами в непроглядь нового тысячелетия. Она знает их историю. Она помнит все, что здесь произошло с 23 августа 1845 года. В тот день она оч-нулась от первых ударов колокола на Троицком кафедральном соборе. Она услышала провозглашение многолетия Императору российскому Николаю I-му, провозглашение вечной памяти Историографу Николаю Михайловичу Карамзину и многие лета симбирскому дворянству, и всем почитателям па-мяти великого писателя. Она увидела в парадных одеждах губернатора Сим-бирска, начальство, дворянство, купечество, воспитанников гимназии и ду-ховной семинарии. Она услышала слова поэта: "Так Русский юноша, теперь идущий мимо, взглянув на этот лик, сияющий в меди, любовь к отечеству, сей огнь неугасимый, восчувствует в груди…" Она поняла, что хоть и вен-чает пьедестал, но не в ее честь этот праздник. Она услышала похвальное слово Карамзину: "Пусть памятник, теперь ему… здесь поставленный, оду-шевляет ваших детей и все следующие поколения в благородном стремлении к высокой цели Карамзина! Пусть он останется навсегда идеалом Русского писателя, Русского гражданина, Русского человека…"
С тех пор она живет жизнью города. Ее интересуют не только большие события, но и судьбы маленьких людей. Это ей даже интереснее, чем приезд в город высокого политика или очередной столичной поп-звезды. Что она могла записать об этом в свои вечные страницы истории? Действительно, пусть стараются газеты – это для них…
Сегодня у Клио праздник. Пришла старая знакомая и положила за ограду душистые ландыши. Клио знает – эта красивая пожилая женщина сама наб-рала их в Карлинской роще. Каждый год она приходит в этот день с буке-тиком нежных цветов. И с каждым годом время неумолимой кистью старит ее лицо, удаляя сочные мазки юности, тщетно старающиеся удержаться на задорных локонах, на изгибах бровей, на румянце щек, на глянце губ… Но вот глаза! Клио всегда восхищалась их ясности. Их, как и музу, время не старило. Да, время не властвовало над Клио. Темнела лишь бронза. Сама же она оставалась молодой и царственной, как создал ее Гальберг, академик, великий скульптор, не доживший до открытия памятника Карамзину. И не увидевший свое творение на буром граните в центре Симбирска…
Взгляд этой женщины всегда поражал Клио. Его внутренний огонь, каза-лось, был вечным. Встретив такой взгляд, Клио мучительно пыталась понять, откуда исходит это непостижимое пламя силы и любви. Но единственное, до чего муза могла добраться в своих раздумьях, так это до той догадки, что в ней самой нет того, что есть в человеке. И она вновь и вновь писала исто-рию каждого из них, проходивших мимо, чтобы, в конце концов, узнать истину.
Женщина присела на лавку в скверике и задумалась. И муза задумалась. Она вспомнила первую встречу с этой женщиной. Ее младенцем принесла на руках мать. Это было в 1943 году. Мать плакала и говорила: "Вот, Лизонь-ка, и остались мы вдвоем… Не увидишь ты своего отца никогда… Окаянная война забрала его у нас. Нет Бога, нет!.. В кого теперь верить? Может быть, в эту дивную статую. Вырасти такой же красивой, как она. Буду молиться теперь ей о твоем счастье… " Эта речь растрогала Клио. Плакать она не мог-ла. Но записала в эту ночь все до слова и даже оставила грифонажи на полях. Нечасто она делала такие быстрые наброски своим грифелем... Когда взры-вали кафедральный собор в 30-ые годы, она нарисовала падающий купол и крест. И плачущих монашек рисовала, когда разрушали Спасский женский монастырь. Он стоял напротив Карамзинского сквера и украшал город солн-цезвонкими куполами... И изящную Никольскую церковь. И потом, в 60-ых, сделала наброски разрушенного в пожарном порядке бывшего губернаторс-кого дворца. Все-все записано в ее скрижалях!..
Муза по лицу женщины догадалась: сегодня что-то должно произойти. Та взволнованно поглядывала по сторонам, очевидно, ожидая назначенной встречи. Клио предузнала свидание и первой заметила гостя. Из-за молодой листвы липы она рассмотрела его глаза. "Не может быть?" – удивилась муза. Она не видела этого человека сорок лет. Как он постарел и обрюзг!.. Хотя внешний лоск и дорогой костюм говорили о том, что гость процветает, и все манеры указывали на привычки важной персоны. Он подъехал на дорогой машине с московскими номерами. Водитель с необходимой долей подобост-растия открыл перед ним дверь. Клио молниеносно перелистала историю назад и раскрыла забытую страничку…
– Пойми, Лиза, мне предложили новую работу… Я уезжаю в Сибирь строить новые города и дороги, – читала Клио свои записи.
– Ты меня бросаешь!? –девушка нервно отрывала белые цветки ландыша от стебля, сминала их, кидала под ноги, будто пыталась забросать невидимую пропасть, образовывающуюся между ними волей злого колдуна.
– Нет, Лиза! Я устроюсь на новом месте и тебе напишу. Сейчас ты мне будешь мешать. Я буду руководить целой стройкой. Семья станет помехой для дальнейшей карьеры. Ты не понимаешь, что такое Сибирь…
– Но у меня будет ребенок!
– Он не нужен сейчас ни тебе, ни мне… Ты знаешь, как это делается… И слезы не нужны… Все-все. Давай без лишних сантиментов. Меня уже ждут друзья. Запомни этот день. Через год, если не напишу, встретимся здесь в это время. Прощай!
– Но я же тебя люблю-ю-у… – эхо времени стерло слезы прощания…
Клио разглядывала свои старые наброски на полях: плачущая девушка с букетом ландышей на лавке и энергичный молодой человек, стремительно уходящий по улице вниз от Карамзинского скверика к своему счастью. Он шел, одержимый романтикой другой жизни. Новой. Незнакомой. Девст-венной… "А ведь я точно нарисовала их последнюю встречу, " – похвалила себя муза и только сейчас опомнилась. Гость уже подошел к красивой женщине и с крайним любопытством разглядывал ее целую минуту.
– Здравствуй, Лиза! – импозантный мужчина, наконец, преподнес жен-щине роскошный букет роз.
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 38; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!