Во время трапезы слушайте положенное чтение, не прерывая его и не возражая. (3.2)

 

На святогорской трапезе, проходящей по опреде­ленному чину, никто не прерывает чтеца и не оспари­вает читаемое. Помысел, однако, может оспаривать. Впрочем, греческий менталитет таков, что у нас даже и этого не бывает, так как обычно ум где-то витает и после трапезы мы не помним ни единой фразы из прочитанного. Во всяком случае, здесь блаженный Ав­густин показывает нам еще один способ смирить себя: не позволять себе вмешиваться в чтение и высказы­вать свои личные мнения. Ты только слушай, говорит он, и соглашайся с читаемым. Останови на время ра­боту своей мысли, чтобы помехи не искажали голос святого отца, творения которого читают.

 

Пусть не только уста получают пищу, но и уши жаждут слова Божия.

 

Замечательное наставление. Как известно, трапе­за считается частью богослужебной жизни. Богослу­жение — это наше совместное пред стояние пред Бо­гом, и трапеза не может быть отделена от этого предстояния.

 

Если немощнымпривыкшим в прежней жиз­ни к иным условиям, предлагается особая пи­ща, это не должно возмущать остальных или казаться несправедливым тем, кто при­учен к суровому образу жизни и потому более крепок. (3.3)

 

Настоящее правило вновь дает повод удивляться рассудительности святого, его человечности и люб­ви к своим чадам. Блаженный Августин заботится о питании каждого брата, учитывая его характер и пре­дыдущую жизнь. Монах, конечно же, пытается спра­виться со своим прошлым, старается преодолеть его, не думать о себе, чтобы переступить порог вечности, при этом игумен, как отец, и монастырь, как братство, принимают монаха таким, каков он есть. Только тогда возможна настоящая общежительная жизнь. А иначе киновии превратится в казарму, и уже будет трудно постичь богочеловеческую природу нашей жизни.

Кто-то, например, жил в Афинах, учился в кол­ледже, ел десерты и пирожные — такой не может пи­таться так же, как деревенский парень. Одно дело — пастух, и другое — изнеженный юноша из богатой семьи, который и на перине-το с трудом засыпал. Мо­настырь с самого начала должен его понять. К слову сказать, особенно заботились в монастырях о ктито­рах. В уставах были предписания о том, где им жить и как питаться.

Итак, среди поступающих в монастырь бывают люди немощные — не по состоянию здоровья, но по той причине, что на свое несчастье родились в бога­тых семьях и пришли в монашество от беспечальной жизни. Такие находятся в состоянии худшем, чем больной или даже, если хотите, мертвец. Лучше тебе быть мертвецом, чем баловнем, не способным к под­вигу воздержания и поста. Привычки прежней жизни затрудняют духовное возрастание. Поэтому никто из вас, говорит блаженный Августин, пусть не видит не­справедливости в том, что этому дитятке, пришедше­му из мира, предлагают отдельную пищу. Он и рыбу- то привык есть без костей, одно филе. Не игнорируйте его, как будто у него нет плоти, нервов, сердца, про­шлого. Этот человек — ваш брат. Как вы позаботились бы о больном члене вашего тела, так позаботьтесь и о нем, потому что он нуждается в этом больше дру­гих. Вы, более крепкие, благодарите Бога за силу, ко­торую Он вам даровал. Подвизайтесь изо всех сил и оставьте брата пить молоко и сливки. А вы, немощные, не забывайте о том благодеянии, какое вам оказывает монастырь: как он вас терпит, окружает заботой, под­держивает, словно больных детей, до тех пор пока вы не встанете на ноги.

 

Сильные пусть не считают немощных счаст­ливее себя, поскольку те получают особую еду, но лучше пусть радуются своему крепкому здоровью, которого не имеют их братья.

 

Дети, продолжает блаженный Августин, не смо­трите на вещи сквозь призму обычной человеческой логики. Поймите, подлинные счастливцы — это вы: те, кто может есть что угодно, кому монастырь может давать любые поручения, не боясь и не думая, с какой стороны к вам подойти. Считайте для себя большим благом и вашим подлинным приношением обители то, что монастырь может вам сказать: ступай туда, сбегай подними вон ту тяжесть, живо сделай эту работу, до­ешь эти остатки. Тогда как другой — проблема и для монастыря и для самого себя: с ним надо быть осто­рожным в разговоре, как бы он не огорчился, не оби­делся, как бы не подумал, что его не любят; на трапезе не смей подать ему подгоревшее или пережаренное, все должно быть отборным. Не желай и ты доставлять хлопоты. Лучше постарайся сам восполнять немощь твоего брата.

Можно порадоваться подлинной справедливо­сти святого, который взирает на одну цель, на об­щий венец. Он желает помочь братству, так чтобы ни немощные, ни здоровые не потерпели вреда, но все спаслись. Немощный, если ему не помочь, и крепкий, если не дать ему повод смириться, не войдут в рай. Если тот, кто немощен по своему душевному складу, не найдет у тебя доброго к себе отношения, то он на­всегда останется ни к чему не годным и не способным. Но если ты поведешь себя с ним правильно и его вос­питаешь, то придет час, когда и он принесет что-то Богу. Крепкому же нужно потерпеть голод и разные испытания, иначе все богатство и дары, какими на­делил его Бог, все его душевное здравие и равновесие утратятся.

 

Когда тем, которые прежде жили в роскоши, в монастыре дают больше еды и одежды, ког­да у них более мягкая постель и теплое одея­ло, чем у прочих монахов, более крепких и, сле­довательно, более счастливых, эти крепкие должны задуматься над тем, какую жизнь оставили те братья, ради того чтобы вести одинаковый с ними образ жизни, пусть да­же они еще и не достигли неприхотливости крепких. (3.4)

 

Блаженный Августин возвращается к своей мысли о том, что изнеженный человек немощен, а потому он от всего устает, на все раздражается, всех подозревает, будто они на него наговаривают. Посели такого в цар­ские палаты — все равно он будет несчастным; поса­ди его в оранжерею — он и там зачахнет; выпусти его на морские просторы — он подумает, что его держат взаперти. Итак, вы, сильные, не желайте следовать примеру того, кто страдает от плохой наследственно­сти. Воспользуйтесь своей силой, послужите Христу, общему Телу. Станьте последними, чтобы и немощ­ные, когда вы их взвалите себе на спину, могли вместе с вами оказаться там, куда восходите вы. Вспомните, что эти братья никогда не держали в руках никакого инструмента, в то время как вы брались за плуг и па­хали землю. Живите, стремясь к равенству пред Богом, а не перед людьми.

 

Вы не должны желать того, что дается кому-либо вовсе не для того, чтобы его по­чтить, а просто по снисхождению. Если не поостережетесь этого, тогда весь порядок извратится, так что в монастыре богатые будут прилагать усилия к тому, чтобы под­визаться по силам, а бедняки станут изне­женными.

 

Рассудительность блаженного Августина не пере­стает нас удивлять. Он утверждает, что равное отно­шение ко всем братьям — это высшая несправедли­вость. Например, если в монастыре есть братья из дру­гих стран, то с ними мы будем вести себя иначе, чем со своими соотечественниками-греками. Брату-иностранцу очень трудно поверить, что мы можем вос­принимать его как своего земляка. Когда игумен даст монаху оплеуху, тот порадуется: вот как сильно любит его игумен! Но если игумен поступит так с братом из другой страны, тот подумает, что настоятель хочет вы­гнать его из монастыря.

Другой пример: если в детстве с тобой плохо об­ращался отец или в старшем возрасте — начальник, то сейчас игумен не может ничего тебе строго сказать, потому что ты испугаешься. Но если ты жил, окружен­ный любовью, и родители заботились о твоем воспи­тании, то независимо от того, как обходится с тобой игумен, ты мгновенно обретаешь душевное равно­весие. Следовательно, причина различного подхода к братьям заключена не в разной мере уважения к ним, а в простом снисхождении.

Приведем еще один пример. Два монаха спраши­вают игумена, можно ли им сходить на пристань. Од­ному игумен это запрещает, другому разрешает. Если первый подумает, что ему отказали, потому что его не любят, он ошибется. На самом деле игумен еще не ра­зочаровался в нем и верит, что в этот час брат может пойти в келью, где будет беседовать с Богом, прольет слезы и в сердце переживет небесные восхождения. От второго же монаха игумен уже ничего не ожида­ет, или пока еще не может потребовать от него пойти в келью, зная, что брат вместо этого остановится где-нибудь поболтать, и потому позволяет ему сходить на море порыбачить. А третьему он откажет, потому что знает его немощь и пристрастие к рыбалке. Разреше­нием он не исправил бы брата, но, напротив, подо­грел бы его страсть.

Итак, монастырь — это подлинные объятия, где все устроено как подобает. Различный подход к братьям — это икономия, для того чтобы каждый научился сам нести свой крест ради Господа. Если мы пренебрежем такой икономией, то весь порядок из­вратится: крепкие душой и телом станут ни на что не годными, потому что не захотят нести подвига, как того требует игумен, а немощные — бывшие богачи или вообще слабовольные по характеру — будут под­визаться, хотя они не привыкли к суровой жизни.

Святой прекрасно знает, сколь сильно люди раз­личаются между собой, поэтому уделяет этой теме так много внимания.

 

Подобным образом и с больными, которым необходимо особое питание, чтобы они не заболели еще больше от обычной пищи, нуж­но после их выздоровления относиться как к здоровым, чтобы они скорее восстановили свои силы. Это касается всех братьев, даже тех, которые происходят из низших обще­ственных слоев. (3.5)

 

Нельзя оказывать снисхождение постоянно. Сни­схождение — это терпение, которое Бог проявляет к нам в данный момент. Бог ожидает человека, вместо того чтобы человек ожидал Бога. Господь ждет, когда же тот выйдет из младенческого возраста и достигнет такого состояния, что сможет показать свою любовь к Нему.

Значит, монаху необходимо бороться и преодоле­вать свою ранимость, становиться выше жизненных проблем и слабого здоровья, чтобы пришел благосло­венный час, когда он будет закален больше прочих братьев. Тогда игумен сможет не ублажать его изне­женное и ранимое сердце, а обращаться с ним строго, чтобы доставить брату душевную пользу. Игумен ува­жает послушника, но послушник, если хочет почитать Бога, должен быть готов к духовной брани. Хо­чешь иметь мир с Богом и со сво­ей душой? Приготовься к брани.

Невозможно желать постоянного к себе снисхождения.

Современные люди, даже если они не из числа военных или высокопоставленных лиц, не способны жить естественной жизнью, а потому не могут вести и жизнь духовную. Жизнь ны­нешнего человека — это жизнь вопреки природе. Трудно сказать ему, что ты на самом деле дума­ешь, трудно вести себя с ним как требуется. Малейший пустяк его травмирует. Посмотрим на себя — и мы увидим, как силь­но мы уязвляемся и огорчаем­ся, когда ближний говорит с нами без обиняков. Мы не учитываем характер ближнего. Если я скажу кому- то: «Уйди отсюда», он не подумает, что таков уж у меня характер. Нет, он замкнется в себе, начнет пере­живать и говорить: «С другим он так себя не ведет, по­тому что тот лучше меня». Пытаясь объяснить пове­дение другого человека, мы тотчас отыскиваем при­чину его поступков в себе, а потому и терпим неудачу в общении с ним.

Взор человека, испытывающего трудности в об­щении с ближними, не устремлен на Христа, на Тело Христово. Сам он, конечно же, верит в то, что лю­бит Христа и готов даже кровь за Него пролить. Но попробуй я его не выслушай, не дай того, что он у меня попросил, — он этого не вынесет. Обычно мы

 

 

 

чувствуем потребность в снисхождении, хотим, что­бы на нас обращали внимание, не огорчали нас, не забывали о нас. Вместо того чтобы согревать в глу­бинах своего сердца рождаемого Христа, ради Кото­рого мы терпим муки рождения, мы на самом деле мучаемся ради самих себя. Такова действительность нашей повседневной жизни. Но если мы хотим ког­да-нибудь возлюбить Бога, надо забыть о своей чув­ствительности, забыть о себе. А вот к ближнему, на­против, надо относиться очень чутко. Сами будем терпеть утеснения, но согреем жизнь ближнего своей любовью и своим участием.

Итак, если я немощен и ко мне снисходят, мне сто­ит потрудиться, чтобы постепенно стать человеком сильным. Иначе как я сокрушу твердыни дьявольские и взойду на высоту третьего, четвертого, седьмого неба, если до сих пор еще остаюсь несчастным созда­нием, о котором все должны постоянно заботиться? Юноши, — говорит евангелист Иоанн, — вы сильны... вы победили лукавого. Станем прежде всего сильны­ми душой, чтобы и наш дух смог обратиться к Богу, от Которого он исшел.

 

Можно считать, что они из-за своей недав­ней болезни находятся в том же состоянии, что и богатые, изнеженные прежним обра­зом жизни. Когда же силы больных восста­новятся, пусть они с радостью возвращаю­тся к образу жизни, приличествующему ра­бам Божиим, избавившимся от стесненных обстоятельств. Временное послабление не должно приводить к тому, чтобы братья и после выздоровления пользовались теми удобствами, каких требовала их болезнь.

 

Блаженный Августин ставит на одну ступень чело­века больного и человека изнеженного, избалованно­го. Тебе, обращается он к больному, монастырь оказы­вает снисхождение, но когда оправишься от болезни, принимайся за труды, не привыкай к легкой жизни. Приди к игумену и скажи: «Отче, я уже могу поститься. Теперь и я могу потерпеть утеснения и понести труды, могу укрываться простым одеялом». Не увлекайся той любовью, которой тебя окружали до сегодняшнего дня, не считай, что так и должно быть. Ты должен полюбить настоящее счастье — то, которое дает суровая жизнь. Когда ты ведешь суровую жизнь, предъявляя требова­ния только к себе самому и никогда к другим, тогда ты спокоен, мирен, имеешь молитву, Самого Бога, «пою­щего и вопиющего» в твоем сердце.

Святой Августин смотрит на человека реалистично и прекрасно понимает его. Если, говорит он, ты болен, прими свою болезнь, примирись с обстоятельствами. Не ропщи на то, что мать родила тебя с увечьем или не­дугом. Не ополчайся на свое окружение, свое прошлое, на тело, душу. Пусть все это тебя не волнует, не трать на это время. Бог с любовью и нежностью взирает на пределы народов, горы, моря, ущелья, на наши души — на все. Склоняется над всем. Если Он склоняется над мышонком, над осой и смотрит, как с ними поступить, то тем более Он склоняется над тобой — Своим обра­зом, а потому не желай быть иным, не тем, кто ты есть. Не завидуй ближнему. Не завидуй его душевному устро­ению, здоровью, богатству. Прими себя таким, какой ты есть, как некий дар от Бога. И тогда, принимая себя, но не сосредотачиваясь на своем «я», ты сможешь воз­любить Бога. Лишь бы ты при этом любил ближнего как образ Божий.

 

Пусть те, кому легче переносить лишения, чувствуют себя более богатыми. Ибо лучше терпеть небольшую нужду, чем иметь изоби­лие благ.

 

Блаженный Августин говорит, что лучше закалить себя и стать способным к перенесению лишений, чем иметь множество вещей, хорошо питаться, много спать и быть окруженным любовью. Я научился быть доволь­ным тем, что у меня есть... и быть в недостатке, — пишет апостол Павел. Счастлив тот, кто приучается терпеть лишения. А кто хочет иметь все и беспокоится о том, как бы ему не замерзнуть, не заболеть, не про­мокнуть немного, не устать — такой человек неспосо­бен к жизни. Чем более учишься терпеть, тем более го­товишь себя к принятию Божественной благодати.

Без сомнения, икономия всегда применялась в мо­нашестве и в Церкви. Церковь всемилостива, как и Бог, но она милует лишь того, кто признает себя грешни­ком. Только скажи: Согрешил я пред Господом, и чем больше твой грех, тем большую благодать даст тебе Бог. Но когда ты не придаешь значения своему прегре­шению, тогда основания Церкви сотрясаются. Таков духовный закон. Это вино чистое, не разбавленное во­дой, вино Духа Святого, опьяняющее сердце.

Миллионы грехов, совершающихся ежедневно, не упраздняют святости Церкви. А вот небольшое нарушение этого духовного закона уничтожает все, ставит под сомнение само наше спасение. По этой причине святые отцы так сильно желали запечатлеть основные законы, правила жизни в монастыре.

Когда мы нарушаем законы духовной жизни, мы совершаем великий грех против Христа, и пренебре­гать этим нельзя. Мы — монахи, и это значит, что мы погружены в предание, руководствуемся определен­ными принципами, определенными началами, кото­рые не можем преступить ни на сотую долю милли­метра. Конечно, человеческая немощь — иное дело. Предатель получает прощение, вор получает проще­ние, отрекшийся от Христа получает прощение, стоит им только сказать: «Я согрешил». Если же они начнут говорить: «Да что я такого сделал?» — тогда подлежат осуждению. Во времена гонений на Церковь христи­ане, принесшие жертву идолам (это означало полное отречение), сначала принимались Церковью в обще­ние только перед самой их смертью. Позднее Церковь позволила всем подобным богоотступникам участво­вать в богослужении, но без причащения, а со време­нем и воздержание от причастия было ограничено кратким сроком. Но Церковь никогда не прощала того, кто, желая спасти свою жизнь, всенародно про­износил: «Я принес жертву». Эти слова, пусть человек и не приносил жертвы на самом деле, Церковь считала отступничеством — и отлучала от себя такого члена, чтобы он не давал другим повода думать, будто в его поступке нет нарушения заповеди.

Исповедание Бога, свидетельство о Нем — это за­поведь. Непозволительно промолчать и тем самым дать повод в тебе усомниться. Мы не должны нару­шать духовный закон. Когда мы грешим, когда ви­дим, как дьявол нападает на нас и сбивает с ног, когда видим, как страсти нас сотрясают, когда видим, как наш ум предается распутству, — не будем этого бо­яться. Когда мы год, пять, двадцать, пятьдесят лет бо­ремся, страдаем и молимся, чтобы страсть отошла, а она не уходит — не будем бояться. Бог — и в буре, и в бездне, и в морских волнах, и в наших страстях. Бог скрывается за страстью, чтобы вызволить нас из беды, чтобы подхватить отеческой рукой и спасти.

Если же мы скажем: «Большие страсти — вот что важно, а эта маленькая страсть ничего не значит», тогда ничто нас не спасет. Вся церковная икономия, все милосердие Пресвятой Троицы не могут изгла­дить этот великий грех, потому что он ставит под со­мнение основы монашеского жительства, духовной жизни, нашего преуспеяния в Церкви, то есть саму возможность для Церкви, странствующей по пустыне, достигнуть неба.

Мы — монахи. Как нам достойно отблагодарить за это Бога? Можно ли представить себе более великий дар Божий, чем монашество? Будем радоваться наше­му призванию и той чести, которой Он нас удостоил. Будем и мы почитать Его, почитая монашество. Бог поставил монашеский чин превыше ангельского. Он вознес нас выше гор и небес, сделал каждого из нас Своим знаменем.

Что мы можем воздать Господу? Ничего. Только наша смерть в борьбе, в подвиге и любви к Богу может оставить след в истории. Наши смерть и кровь обога­щают жизнь, благодаря этому Церковь живет, развива­ется и распространяется. Мученик порождает тысячи других мучеников. Тогда как великий в миру человек не порождает ни одного святого. Он просто сам слы­вет великим, а потом умирает. Но прах святого стано­вится вечностью, становится духом в Духе Святом.

 

***

 

В предыдущих главах блаженный Августин рас­суждал о телесном и психическом складе человека, теперь говорит об одежде.

 

Пусть ваша одежда не привлекает внима­ния окружающих, стремитесь понравиться другим не одеждой, но образом жизни. (4.1)

 

Бог дал нам одежду, с одной стороны, как напо­минание о нашем грехе и странничестве, а с другой — чтобы уберечь нас от зноя и холода. Если я ношу одеж­ду в воспоминание о том, что я грешник и пришелец здесь на земле и, к несчастью, еще далек от общения с Богом лицом к лицу, тогда я блажен. Но если я ее ношу ради удобства или желания понравиться дру­гим, тогда я использую одежду вопреки той цели, с которой Бог дал нам ее. Например, носить шерстя­ную одежду в холод естественно. А вот если я одева­юсь теплее, чем нужно, это приводит меня к изнежен­ности и удаляет от жизни по Богу. Кроме того, если я стараюсь, чтобы моя одежда была всегда в идеальном состоянии, всегда отутюжена, и этим хочу понравить­ся другому, то я превращаюсь из человека Божьего в ослика пригожего.

Может, однако, происходить и по-другому: одеж­да становится средством для лицемерного смирения. Если мы все носим одинаковую одежду, а кто-то надева­ет лохмотья, очевидно, что под этими лохмотьями мо­нах скрывает дьявольскую гордость и только притворя­ется членом братства. Конечно, в монастыре дается сво­бода, к человеку относятся с терпением, принимается любой характер, благодаря чему каждый находит свой, самый короткий путь к Богу. Но при этом человека под­стерегает опасность: как бы вместо шествия к Богу не начать потакать своим греховным наклонностям. Для того чтобы в общежитии сразу достичь Бога, нужно иметь большое благоразумие. Каждый миг ты должен желать Бога и избирать Его. Вообще, наша одежда мо­жет свидетельствовать о том, находимся ли мы в еди­нении со всем братством или отпадаем от этого един­ства и поддаемся человеческим немощам.

Если брат задумывается над тем, какой бы клобук, ботинки, одежду ему выбрать, то это показывает, что он не просто неустроенный человек, но с ним пустил­ся в пляс сам сатана. Особенно это касается монахи­ни: недопустимо говорить ей, что ее одежда красивая, хорошо сшитая и ей впору. Лучше обозвать монахиню аморальной женщиной, чем сказать, что на ней хоро­шо сидит одежда. Нет худшего оскорбления, чем это. Для аморальной женщины есть покаяние, и, возмож­но, она исправится. Но кто исправит величайшее зло самолюбия, эгоизма? Мы обретаем Христа тогда, ког­да одеты в чистую, простую, пусть даже заплатанную одежду, какую носят все сестры. А не в такую, которая точь-в-точь по нашей фигуре. Такую пусть носит мир­ская девушка, желающая выйти замуж. Разве монахи­не подобает ходить наряженной, в идеально сшитой, накрахмаленной и отутюженной одежде?

Когда монах болен, естественно, игумен дает ему пищу получше. Но неестественно следить за тем, что­бы одежда монаха была в идеальном состоянии. Это создает разделение в братстве. Разделяется дом, теря­ется духовное единство, поскольку уже не существует общего евангельского образа мыслей, единого закона, который объединял бы всех. Когда брат по своей воле носит одежду лучшую или худшую, чем у остальных, тогда открывается, насколько далека его душа от духа

 

 

 

монастыря. Тогда Бог братства — не его Бог. Поэтому- то и разбиваются вдребезги желания и мечты его души, вместо того чтобы сокрушалось его сердце от сознания своего греха и Божией святости.

Отношение к одежде никогда не считалось чем-то незначительным: и святые отцы, и Сам Бог в Ветхом и Новом Завете говорят об этом.

Конечно, монаху, который нашел свою жену — Церковь, или монахине, обретшей своего мужа — Хри­ста, мы дадим совсем другие наставления об одежде, чем мирской девушке. Девушке нужно привлечь вни­мание молодого человека, и потому нельзя советовать ей одеваться по-монашески. В особенности если она бедна, живет в нужде и не особенно привлекательна. Завоевать внимание будущего мужа — ее обязанность.

Если ей это не удастся, она на всю жизнь останется несчастной, а тогда и Бог не сможет войти в ее сердце. Но как только девушка выйдет замуж, и тем более если она будет счастлива в браке, она начнет любить Бога и нести свой крест. Тогда можно будет сказать ей то, что должно: «,,Добротолюбие“ для тебя — это то, чего хочет твой муж». Но пока она не замужем, пусть знает, что сейчас, вероятно, кто-то на нее смотрит. Если она этим пренебрежет и не позаботится о своей внешно­сти, то может стать несчастной, и в ее несчастье будет виноват не Бог, а она сама. Это же касается и мужчин. Если мужчина страдает, чувствует себя несчастным и неполноценным, если он не может ни в чем себя про­явить, не оставляй его в таком жалком состоянии. Дай ему красивый костюм, чтобы он почувствовал себя на­стоящим мужчиной.

Теперь святой продолжает разговор о единстве всего братства.

 

Когда вы в пути, идите вместе. Когда приде­те, куда шли, оставайтесь вместе. (4.2)

 

Настоящее правило может показаться очень про­стым и обыденным, но оно скрывает в себе глубочай­ший смысл. Смысл его в том, что я всегда должен идти вместе с ближним, должен ставить себя на последнее место, следовать за немощным, угадывая его мыс­ли, не допускать желания, чтобы слабые шли за мной, сильным. Кроме того, когда я иду куда-то с другими братьями, я должен оставаться с ними и есть вместе с ними. Обычно немощные люди и те, кто не одарен особенными душевными качествами, желают обосо­биться или идти с тем, кого они любят. Они не пере­носят умаления самих себя, которого требует обще­жительная жизнь. Но ты не отделяйся от остальных братьев, потому что Бог идет не к замкнутым в себе людям, не в казематы разобщенности и личных пере­живаний, но туда, где все собраны вместе.

Приведем пример. Когда мы, несколько братьев, отправляемся в Салоники по делам, никто из нас не может составить отдельную компанию и разговари­вать тайком или объясняться знаками. Не будем ни­когда пытаться скрыть от другого человека что-либо, за исключением того, что нам доверил игумен. В по­ездке не станем также дожидаться, когда брат пойдет за покупками, чтобы самим сходить, куда мы хотели. Сообщим брату о своих планах. Если брат не сможет пойти с нами и рассердится, это уже его дело, он сам отвечает за это пред Богом.

Здесь возникает вопрос. Предположим, некоторые братья знают друг друга с детства. В монастырь при­шел новый брат. Будут ли они чувствовать себя с ним так же, как между собой?

Конечно, да. Наше единство создается не прошлым, но вечным будущим, нашей общностью, вечностью во Христе Иисусе. Чтобы так было на деле, нам нужно быть очень внимательными друг к другу. Например, мы раз­говариваем и кто-то входит в комнату. Не будем пре­кращать беседу! Даже если брат по какой-то серьезной причине не должен слышать того, о чем мы говорим, найдем способ продолжить разговор так, чтобы брат не почувствовал себя одиноким. Если мы поведем себя иначе, то обнаружится наше бескультурье. Даже або­ригены в джунглях не ведут себя так, потому что и они цивилизовались. Не ведут себя так ни змеи, ни скорпи­оны, они тоже дружат между собой.

 

В том, как вы передвигаетесь, как держи­те себя, во всех своих движениях не допускай­те ничего, что может смутить другого, но держите себя так, как приличествует свя­тости вашего звания. (4.3)

 

Блаженный Августин продолжает говорить о по­вседневной жизни монаха, поскольку святость челове­ка созидается каждый день и каждый час. Наша улыбка и слово, наша походка и жесты — все это обнаружива­ет состояние нашей души и показывает, как мы будем жить в будущем. Поэтому святой побуждает нас быть внимательными к тому, как мы ходим, стоим, двига­емся, смотрим, жестикулируем. Иначе мы можем чем-нибудь смутить брата. А тот, кто не бережет как зеницу ока душу ближнего и не задумывается о возможном соблазне, становится далек от любви Божией. Бог его не благословит. Поэтому не действуй во имя ложной свободы. Не считай, что ты волен вести себя как угод­но. Нет, твое поведение должно соответствовать свя­тости твоего звания. Смотри на ближнего как на сына Божия, а на себя как на ангела Господня. Ты не можешь быть монахом и вести себя кое-как. Только боголепное поведение делает тебе честь.

Например, нас несколько человек и мы посылаем одного брата что-то сделать. Вернувшись, он застает нас за разговорами и хохотом. Прилично ли это свя­тости монашеского жительства, ангельского жития? Наше поведение вызовет у него подозрение, что мы его осуждали. Мы должны быть священнолепными, должны чувствовать, что несем на себе славу и свя­тость Христа.

Еще пример. Я иду, встречаю кого-то на пути и мно­гозначительно ему улыбаюсь или делаю какой-то знак, тогда как рядом со мной идет другой брат. Так ведут себя на вокзале, где все спешат и один не думает о дру­гом. Но я, находясь в общежительном монастыре, не могу вести себя не по-монашески. Мне неприлично зе­вать. Неприлично болтать. Неприлично ссориться, тогда как я непрестанно предстою пред Богом. Неприлич­но, если мое поведение не дает мне всегда видеть перед собой Господа. Если я — человек, который стоит рядом с Богом, то я не могу говорить что-то неподобающее.

Допустим, меня обуревают скверные помыслы. Подходит какой-то посетитель монастыря и спрашива­ет: «Отче, правда ли, что монах может достичь состоя­ния бесстрастия?» Если я из-за своего отвратительно­го душевного состояния отвечу ему: «Несчастный! Да не верь ты ничему этому!» — в этот момент не одна, а тысяча молний должна ударить в мою голову. Ведь посетитель пришел узнать не о том, какое у меня ис­кушение, а о том, что говорит Церковь, Христос, о чем свидетельствует мой монашеский образ. Так что в моих словах — предательство. Мое внутреннее состо­яние не соответствует моему истинному призванию. А мое призвание — это пребывание одесную Отца, куда возвел меня Сам Христос. Он воспринял мою природу и сделал ее завидной даже для ангелов. Но я сейчас го­ворю не как архангел, не как бог. Мне тяжело, у меня есть свои идеи, тревога, грех, мне хочется скрыть свой эгоизм — и я разговариваю, уподобившись скоту, по словам Давида. А унижая свое человеческое достоин­ство, которое Бог возвел до Самого Себя, я низвожу Самого Бога с Его престола. Однако я должен помнить, что имею право только на одно: видеть Бога, разгова­ривать, действовать и двигаться, как Бог. Иначе я не могу носить рясу и называть себя монахом.

 

***

 

Может быть, кто-нибудь скажет, что святой Авгу­стин в своем уставе и правилах обсуждает конкретные темы, касающиеся жизни его монастыря: говорит о бо­гатых, рабах, о больных, о тех, кто выходил за ограду обители и соприкасался с миром, — вообще о том, что для нас неактуально. Но сказать так будет ошибкой: во все века люди одинаковы. Единственное различие состоит в том, что в древности была большая диффе­ренциация слоев общества и дистанция между ними. Свободный гражданин древних Афин не мог зани­маться ручным трудом. А вот спартанец им занимался. У древних римлян классы общества настолько отлича­лись друг от друга, как будто их представители не были людьми в равной мере. Святой Августин этот фактор учитывает, поскольку социальное положение почти предопределяет будущее человека. Однако все, что мы слышим из его уст, — это учение всех святых отцов, так что даже создается впечатление, будто блаженный Августин переписал святого Василия Великого. Пре­подобный Пахомий Великий тысячи своих монахов разделял на группы, соответственно их характерам. Он использовал средства, которыми сегодня не умеют пользоваться даже величайшие психологи. Но отличие святых от психологов в том, что они занимались не психологией, а богословием.

Итак, человек во все века один и тот же. Если мы прочтем преподобного Исидора Пелусиота, то неволь­но зададимся вопросом: где он изучал психиатрию? Конечно, его знания происходят не от исследования психических явлений, но от познания души, творения Божия.

В духовной жизни имеет значение все: какой будет твоя реакция, когда я тебе улыбнусь и когда не улыб­нусь; будешь ты или не будешь есть бобы, которые я тебе подам; примешь ли ты мое слово как слово Бо-

 

 

 

жие или просто как слово игумена. Во всем этом обна­руживается, отдаешь ли ты свое сердце Богу или обо­жествляешь свое «я».

Человек — существо, созданное для молитвы, то есть для общения с Богом, существо неизмеримой ши­роты и глубины. Ты не можешь разобрать его на со­ставные части, как это делают современные ученые и психологи, потому что человек — единая ипостась. Однако нельзя видеть в нем простую целостную сущ­ность в тот час, когда его ум и сердце разделяются. Че­ловек должен обрести внутреннее единство и таким образом устремляться к Богу, а кроме того, по плодам своим познавать, в правильном ли он устроении и во­пиет ли Бог в его душе.

Блаженный Августин акцентирует внимание на умении монаха быть в общении с ближними. Какая связь между безмолвием и общительностью? Монах, который не затворяется в своей келье, никогда не ста­нет истинным монахом, потому что быть монахом зна­чит закрыться в келье, которая учит подвижника всему. Однако тот, кто закрывается в келье и пренебрегает общением с братьями, превратится в чудовище, не на­учится ничему. Ведь без опытного знания, проистека­ющего из чувства нашего единства, келья становится средоточием демонских воздействий. Поэтому-то под­виг — самое страшное оружие, которым пользуется демон. С одной стороны, подвиг — это единственное средство для приближения к небесам, а с другой — это и дорога всех еретиков, раскольников и прельщенных. Человек Божий, если хочет быть совершенным, не дол­жен пренебрегать ничем: ни своевременным уедине­нием, ни общением с братьями.

Отец Ефрем Катунакский говорил, что нет ничего лучше, чем два монаха, живущие вместе. Сколько оди­ночек живет в пустыне! Один становится постником, другой — молитвенником, третий избирает частое причащение, но совершенным во всех отношениях не становится никто из живущих в одиночестве. У каждого остаются свои проблемы и трудности. По­этому Церковь критерием способности к уединению и молитве считает послушание. Послушание осво­бождает тебя от твоего «я». Ты не знаешь, где ока­жешься завтра, что тебе скажет игумен в следующую минуту. Не знаешь, скажет он тебе «да» или «нет». Ты говоришь игумену о своих духовных переживаниях, а он отвечает: «Иди прочь, это от лукавого». И в таком обращении — твоя безопасность.

Вы спросите: «Кто тогда может идти на безмол­вие?» Монастырь посылает в пустыню человека, ко­торый послужил обители, пролил пот и омочил своей кровью камни в основании монастыря, трудясь над его созиданием. Посылает и того, кто имеет духовные способности к преуспеянию в пустыне.

Святитель Григорий Богослов был исихастом и всегда очень строго к себе относился. Не думайте, будто в самом деле все обстояло именно так, как вы у него читаете. Святой Григорий был искрой: мгно­венно вспыхивал, взлетал и поднимался на небо. Был величайшей духовной личностью, тайновидцем, ан­гелом во плоти. Мы помним, что святые Григорий Бо­гослов и Василий Великий были друзьями. Однако эта дружба заставляла святого Григория проливать слезы. Святитель Василий отправил его на край света для того именно, чтобы оба они уравновесили друг друга и оказались полезны Церкви. Два человека могут на­ходиться вместе, но быть бесполезными для Церкви. Когда же каждый займет свое место, тогда оба при­несут пользу. И даже сам характер, если он помогает достижению духовной цели, начинает вдохновлять человека.

 

 

 

Глава третья

 

Читая устав святого Августина, мы видим, как препо­добный отец старается сохранить духовное единство монахов, чтобы монастырь никогда не переставал быть поистине собором Единой Святой Церкви.

После того как блаженный Августин подробно рассказал о святости ангельского жительства, о том, как непорочно мы должны жить, чтобы не соблазнять окружающих, — а главным образом, чтобы своим примером являть подлинную картину святости и боголепия ангельского образа, — он переходит к весьма деликатному и непростому вопросу, редко обсуждае­мому в монастырях. Тем не менее эта тема не переста­ет быть актуальной и в наши дни. Речь идет о взаимо­отношениях монашествующих с противоположным полом.

Монахи, жившие в пустынных местах или в не­больших монастырях, довольно часто были вынуж­дены работать на полях и в виноградниках вместе с женщинами. До недавнего времени это происходило и со святогорцами, когда они выезжали на подворья. Отношения мужчины, в данном случае монаха, с жен­ским полом — это пробный камень, которым проверя­ется, идет монах к смерти или восходит к небесам. Он должен вести себя так, как требует того его монаше­ское воспитание, а не руководствоваться помыслами, исходящими из его подсознания, тайными страстями и мучающими его душу страхами, тревогами и пред­убеждениями. Для того чтобы действовать в подобных случаях безупречно, нужно иметь ясное представление о том, чего желает от нас Господь. Если у монаха, да и у любого другого человека, не будет четкого пред­ставления не только о догматическом учении Церкви, но и о нормах повседневного поведения, то, вместо того чтобы идти к Богу, он будет блуждать.

Святой Августин жил в такое время, когда грех и распутство были необыкновенно распространены. Язычество продолжало возвеличивать плоть, доходя даже до ее обоготворения; грех был законом повсед­невности. Истинный Бог был изгнан из жизни обще­ства, что делало невозможным сопротивление греху, потому что только благодать Божия дает человеку силы жить непорочно. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят, — сказал Господь. Но без содействия Божественной благодати не может быть ни чистоты, ни непорочности.

Итак, мир пребывал вне благодати Божией, языче­ство безумствовало. При этом известно, что большин­ство монахов, иеромонахов и братьев-мирян из общи­ны святого Августина работали вне монастыря вместе с поселянами. Они не жили в уединении. Кроме того, в тех местах еще не было и монастырей в подлинном смысле этого слова, и потому монахи вступали в обще­ние с женщинами, а монахини с мужчинами.

Равенство полов, о котором столько говорится в наше время, осуществимо только при условии пра­вильного церковного взгляда на него. Действительно, нет мужеского пола, ни женского, но это достижимо только для того, кто не подвержен соблазну, кто уже достиг относительного или даже полного бесстрастия, так что он не замечает отличий противоположного пола. Влечение к противоположному полу — одна из самых мучительных страстей. Если мы строго храним себя в чистоте, то мы можем и не отдавать себе отчета, насколько серьезна эта проблема. Тем не менее свиде­тельства людей, имеющих подобный греховный опыт, нас в этом уверяют.

Люди в миру по-настоящему порабощены плот­ской страстью. Символом любовного влечения, стра­сти служит стрела: противоположный пол пронзает ею твое сердце, убивает тебя. Действительно, даже один греховный опыт может окончательно погубить человека. Если же при помощи благодати Божией он победит искушение, след от греха, как от стрелы, все равно останется в человеке на всю жизнь: по малей­шему поводу он будет мрачнеть, обижаться, унывать, чувствовать свою неполноценность, противоречить, давать отпор, роптать. Почему? Потому что когда-то у него был этот греховный опыт, а сейчас он не может правильно к нему отнестись. Он мог бы прийти в мир­ное состояние, если бы отнесся к своему греху как зре­лый, духовный человек, то есть если бы с покаянием открыл свою рану пред Богом и людьми. Человек, ко­торый прячется от Бога и людей, никогда не достигнет зрелости и не обретет душевного равновесия. Стрем­ление скрыться от общества — это неизлечимая бо­лезнь. Бесчисленное множество так называемых вы­теснений происходят в нашей психике из-за какого-то события, которое мы скрываем или не хотим, чтобы о нем вспоминали окружающие.

Скрытные люди по-настоящему страдают, муча­ются, и единственный выход для них — устремиться

 

 

 

к истинному покаянию, растворенному смиренномуд­рием, которое дается как награда за покаяние. Кто из нас, глядя на икону преподобной Марии Египетской или читая ее житие, осуждает подвижницу за грехов­ную жизнь? Напротив, мы называем Марию блажен­ной, потому что эти страшные грехи привели ее ко Христу, к святости. Преподобная Мария — одна из ве­личайших святых нашей Церкви. После того как она покаялась, она не видела ни одного человека в своей жизни, кроме священника, причастившего ее перед кончиной. Ему она и открыла свой грех, который из кровоточащей раны превратился в источник покая­ния и очищения.

Вопрос отношений монахов с противоположным полом, пожалуй, почти не занимает наше братство.

Но его рассматривали святые Василий Великий, Пахомий Великий и все отцы, потому что монастырские братства не всегда складываются так, как наше. Поч­ти все вы знаете друг друга с детства, вместе учились в школе, естественно развивались в духовной среде, получили хорошее воспитание. Все это способствова­ло гармоничному развитию вашего духа, души и тела, а вместе с тем вы приобрели трезвый и одновременно духовный взгляд на отношения с противоположным полом и друг с другом. Значит, в братстве, которое сформировалось при таких обстоятельствах, нет нуж­ды затрагивать этот вопрос.

Однако в большинстве монастырей подвизаются люди разного происхождения и с разным прошлым. Бог не изгоняет вон приходящего к Нему. И потому в ангелоподобный чин девственников принимается всякий человек, и его прошлое имеет значение только в его личных отношениях со старцем. Все призваны достичь совершенства. Не только святые подвижники, но и дети, которых обнял Иисус, и юноша, на которого воззрел Господь и полюбил его, хотя тот потом и ото­шел с печалью, и даже хананеянка, и мытарь, и раз­бойник, и блудница, и прелюбодей — все могут стать непорочными голубями в Царстве Небесном. Там волк пасется вместе с ягненком, баран с овцой, рядом жи­вут разбойник и самый святой и непорочный человек. Мы не могли бы представить никакого прямого доказа­тельства силы Божией слепцам, погруженным в повсед­невность, если бы никто не преуспевал в очищении и не достигал бесстрастия, которое является плодом Божественной благодати. Христос стремится всех уло­вить Своими сетями. От человека требуется только принести Богу свое сердечное расположение, волю и наладить отношения с людьми на том месте, на ко­тором Господь его поставил. И поскольку мы должны иметь правильные взаимоотношения со всеми, в том числе и с противоположным полом, то монашеские уставы не обходят вниманием и этот вопрос.

Святой Августин говорит в своих правилах, конеч­но, не о плотских отношениях, занимающих умы лю­дей, которые думают лишь о чувственных наслажде­ниях. Речь идет о естественных в обществе отношени­ях между мужчиной и женщиной, в такие отношения вступают и монахи, когда им случается выходить из монастыря или работать вместе с женщинами.

В древности мужские и женские монастыри были настолько близко расположены друг к другу, что при­ходилось заботиться о том, чтобы в соседнем мона­стыре не было слышно голосов поющих монахов или монахинь. Святого Августина этот вопрос не интере­совал в силу своеобразного устроения его монастырей. Однако отцы внимательно следили за тем, чтобы мона­хи и монахини не вступали в пагубное для себя тесное общение. Даже если монах не пятнает свою чистоту, от общения со слабым полом он, тем не менее, теряет му­жественный дух и становится женоподобным. Мужчи­не трудно сохранить мужские качества, находясь среди лиц, которые обращаются с ним обходительно, с любо­вью, нежностью, деликатностью. Такое общение ему не помогает, а вредит. Вместо того чтобы совершен­ствоваться, он катится вниз.

Без сомнения, в Церкви нет разделения полов: Нет мужеского пола, ни женского. Церковь ни в одной из сфер своей общественной жизни, ни в богослуже­нии, ни в других разнообразных собраниях, носящих литургический, огласительный или иной характер, никогда не делила людей по признаку пола. Мужчина и женщина созданы таким образом, чтобы дополнять друг друга. Такое единство полов признается Церко­вью естественным. Однако Церковь предусмотри­тельно разделила мужчин и женщин в повседневной жизни, для того чтобы каждый пол мог естественно, правильно развиваться. Теперь, имея в виду все это, давайте посмотрим, как деликатно и в то же время реалистично святой Августин говорит об отношениях мужчины и женщины, стремясь предотвратить вся­кую опасность.

 

Если ваш взгляд упадет на женщину, не смо­трите на нее пристально. Когда выходите из монастыря, смотреть на женщин не за­прещается, но предосудительно испытывать вожделение или стремиться быть вожделен­ным. (4.4)

 

Очевидно, здесь речь идет о монахах, которые вы­ходят из монастыря, потому что внутренняя террито­рия обители всегда недоступна для посторонних. Если же противоположный пол может свободно входить в монастырь, то это чрезвычайно обессиливает оби­тель. Мужчина изменяется при общении с женщинами, как, впрочем, и женщина при общении с мужчинами. Мужчины подвержены этому изменению в большей степени, из-за чего святые считали, что лучше иметь дело с дьяволом, чем с женщиной.

«Смотреть на женщин не запрещается». Если ты находишься посреди мира — мирянин ли ты, живу­щий там постоянно, или монах, вынужденный иногда выходить из монастыря по каким-то причинам, — то ты не можешь вообще не видеть женщин, это было бы неестественно. Или же ты должен будешь постоянно вытеснять в подсознание все нежелательное. Но вытесненное — это «пятая колонна» внутри нас, и если мы будем так действовать, то никогда не приблизимся ко Христу. Поэтому святой Августин наставляет: нет ничего страшного, если ваш взгляд упадет на женщину, только не смотрите на нее пристально. Девственная жизнь заключается не только в чистоте, непорочности и воздержании от всякого греховного наслаждения, но и в удалении от всяких впечатлений, наполняющих ум и воображение чувственными образами. Настоящий монах никогда не будет считать себя девственником, если в его уме и сердце, а тем более в необузданном воображении возникают образы женских лиц. Такие представления — это самое настоящее осквернение, даже если нет влечения ко греху.

По этой причине святой Афанасий, основатель Большого Метеорского монастыря, никогда не про­износил женского имени и слова «женщина». Под­линное девство чуждо всякого представления или мечтания. Кто-то засомневается: «Да возможно ли это?» Отрицать это — значит соглашаться с тем, что девства не бывает и ангелоподобное состояние ни­когда не перейдет в ангельское. Если не существует чистоты ума и сердца и если нельзя ослабить силу во­ображения вплоть до полного ее исчезновения, тогда наш труд ради приобретения бесстрастия напрасен. Отсутствие мечтаний — это естественное состояние человека, очистившего мыслительную часть души и способного владеть и управлять своим умом. Если же человек не управляет своим умом, то он почти не способен к исканию Бога как ощутимой реальности.

Итак, с того момента как ты на кого-то присталь­но посмотрел, в тебе остается некое впечатление, ко­торое потом проявляется как образ, воспоминание, представление, — и это сразу делает тебя повинным. В твоей жизни теперь есть другая женщина, кроме Той единственной Женщины, с Которой тебя обручил Хри­стос, — Церкви, Царицы и Госпожи всего мира. Следо­вательно, под пристальным взглядом, о котором гово­рится в правиле, подразумевается взгляд сладостраст­ный. Однако увлечение, к чему бы оно ни относилось, вообще не должно иметь места в нашей жизни: ничто не должно увлекать наших чувств. Как только мы ув­лечемся, тут же изменится наше сознание: мы при­миримся со своим пристрастием, снизим планку сво­ей духовной жизни, начнем противиться заповедям и оправданиям Божиим и будем требовать, чтобы к нашей духовной немощи снисходили.

Кто снисходит к себе и считает нормальным то, что его сердце ранено чувственным мечтанием о жен­щине, тот постоянно оправдывает себя, потому что ему приятно находиться в обществе женщины. Но жизнь монаха допускает одно единственное обще­ство — общество сопутствующего нам Христа. Точнее, это мы спутники Христу, а не Он нам. Так не будем же позволять себе ничего такого, что разлучает нас с Богом. Будем внимательны, помня, что предосуди­тельно не только вожделеть, но и стремиться быть во­жделенными.

Слово «вожделеть» указывает не столько на вхож­дение другого человека внутрь меня, сколько на мой собственный исход к нему: я выхожу из моего соб­ственного бытия, перестаю жить своей жизнью, те­ряю мир, находящееся внутри меня Царство Небес­ное. Всякое мое желание соединяет меня с предметом моего желания. Но в отношениях с Богом бывает ина­че: Он Сам приходит и соединяется с нами. Приведу пример. Я иду в кино и смотрю фильм, в котором де­вушка влюбляется в парня, согрешает с ним, а потом ее преследуют родители. Несмотря на то что она со­грешила, я ей сострадаю, как бы соединяюсь с ее лич­ностью. Такое может случиться, даже если в фильме показывают какого-нибудь преступника. Его сначала ловят, затем ему удается бежать, и я охвачен трево­гой за него, потому что чувствую себя с ним единым. Именно в этом заключается главная опасность кине­матографа и телевидения: они выводят людей из их собственной жизни.

Таким образом, всякое наше желание привязывает нас к предмету нашего желания, одновременно удаляя от нас Христа. А влечение к женщине — это одна из наиболее мучительных проблем для мужчины, как и для женщины — вожделение мужчины, хотя у жен­щины оно имеет иную силу и окраску и выражается в другой форме. Женщине более присуще желание быть вожделенной.

В наших отношениях с противоположным полом мы лишь до определенного момента владеем собой, отдавая себе отчет, увлечены мы или нет. Но потом мы перестаем собой распоряжаться и разделяем общую для всех участь — попадаем во власть царствующего над всеми греха. Женщина начинает волновать нашу кровь: мы видим, какие у нее привлекательные гла­за, нежный взгляд, изящные губы. В таком случае уже не может быть и речи о девственной жизни.

Итак, предосудительно и вожделеть, и стремиться быть вожделенным. И то и другое может показаться вам настолько чувственным и грубым, что кто-нибудь из вас, наверное, задастся вопросом, имеет ли это к нему какое-то отношение. Но не смотрите на это односторонне, как мирские люди, которые считают грехом только потерю девства. Грех пребывает вну­три нас и не всегда обнаруживается внешне. Может, мы осознаем его только через пятьдесят лет, но это не значит, что все эти годы мы жили безгрешно. Чистые сердцем знают и видят Бога, мы же из-за своей невни­мательности теряем духовную связь с Богом и оказы­ваемся как бы лишенными слуха и зрения, хотя мы полагаем, что это Бог нас не слышит и не видит. Это тонкий момент. Для монаха непозволительно никакое желание, потому что всякое желание, даже отведать сладкого меда, для него греховно. Мы ищем высшей духовной сладости, ликования, наслаждения и радо­сти, ради чего проводим жизнь в горечи.

«Стремиться быть вожделенными». Сам того не замечая, ты становишься иным, когда беседуешь с женщиной: стараешься выглядеть веселым, быть деликатным и вежливым, держишь себя иначе, чем обычно, чувствуешь, что желаешь быть таким, каким она ожидает тебя увидеть. За всем этим часто кроет­ся желание понравиться, стать любимым, желанным. Конечно, не в греховном смысле. Греховного намере­ния может совсем и не быть, но это не значит, что ты остаешься непорочным. Твое поведение не монаше­ское, потому что монах предстоит только пред Богом. Человеку нужно быть совершенно искренним перед самим собой, чтобы осознать, в какой момент в нем происходит это незаметное падение. А поскольку нелегко всегда сохранять такую чуткость, лучше быть осторожным, помня пословицу: «Опасение — поло­вина спасения», и не успокаивать себя тем, что ты жены не познал. Грех заключается не только в этом. Я неповинен в грехе в том случае, если после обще­ния с женщиной чувствую, как и прежде, божествен­ную радость и ликование, ощущаю присутствие Бога; если мой ум свободен от всяких впечатлений и всего чувственного, связанного с женщиной.

В «Отечнике» есть рассказ о том, как монахи, уви­дев женщину, тут же потупили взоры. Тогда старец сказал им: «Если бы вы были настоящими монахами, вы так не сделали бы». Старец был прав, потому что делать вид, будто мы не видим, — это не выход, так мы не достигнем чистоты. Зрение естественно для чело­века. Потупляет взор человек с греховным прошлым, потому что ощущает соблазн. Но такое поведение не возводит к совершенству, напротив, вызывает ино­гда еще больше мечтаний. Если ты посмотришь на женщину, то тебя может разочаровать, например, ее некрасивая внешность, а если не посмотришь, то мно­го чего можешь вообразить. В конце концов, дело не в том, смотришь ты или не смотришь. Необходимо благоразумие, рассуждение.

 

Женщины, стараясь обратить на себя вни­мание или замечая, что на них обращают внимание, привлекают к себе не только через страстное прикосновение, но и через взгляд. Так что не говорите, что у вас непорочный дух, если ваши глаза бесстыдны, потому что бесстыдный взгляд — признак бесстыдного сердца.

 

Нужно ли дойти до греха на деле, чтобы понять, что глаза ближнего смотрели на тебя нецеломудрен­но? Нет, конечно. Любая женщина понимает бесстыд­ство, которое кроется в слове или взоре мужчины. Мо­жет быть, только он сам этого не понимает. Бесстыд­ство выражается в поддразнивающем, ироничном или льстивом слове, в шутке, желании сказать что-нибудь остроумное, так чтобы поставить женщину в трудное положение и показать ей, что она ниже мужчины. Бесстыдство особенно очевидно тогда, когда при этом он не чувствует расположения быть главой, руководи­телем и господином в ее жизни.

 

Когда сердца нецеломудренных при молчании уст открывают друг другу взаимное располо­жение через взгляды и когда они услаждают­ся взаимной страстью, вызванной плотским вожделением, их нравы лишаются непорочно­сти, хотя тела и остаются нетронутыми нечистым буйством страстей.

 

Например, я говорю что-то остроумное, тонкое, обворожительное, замысловатое, изобретаю какой- то софизм и вижу, что женщина мною восхищена или что она не может ответить так же ловко, потому что умеет только любить и приносить себя в жертву. Если при этом я считаю себя незапятнанным с нравствен­ной точки зрения, поскольку нетронуто мое тело, то я ошибаюсь. Из-за своего внутреннего бесстыдства я нахожусь в чрезвычайной опасности.

 

Тот, кто останавливает взгляд на женщине и кому нравится привлекать ее взгляд, не дол­жен воображать, будто другие не замечают того, что он так себя ведет. Без сомнения, это видят и те, кого он и не подозревает. Но даже если предположить, что его поведение осталось незамеченным людьми, то можно ли это сказать о Том вышнем Свидетеле, от Которого невозможно ничего утаить? (4.5)

 

Человек способен предстоять пред Богом, только если он совершенно непорочен и чист.

 

Неужели оттого, что Бог, наблюдая со всей проницательностью, проявляет терпение, мы должны думать, что Он ничего не видит? Человек, посвятивший себя Богу, должен из­бавляться от преступного желания понра­виться женщине — из-за боязни огорчить Того Свидетеля, Которому неприятны наши нечистые помышления.

 

Взор Господа проникает в глубины нашего сердца, но при этом Господь необыкновенно терпелив. Он не обрушивается на нас с гневом и не поражает молнией, Он нас терпит. Сколько бы раз в нашей повседневной жизни мы ни увлекались женщиной, внешне или вну­тренне, то есть сколько бы раз мы ни поддавались гре­ховному помыслу, чувству или мечтанию, мы всегда повинны, хотя не решаемся признать свою вину. Бог никогда не попускает Своему созданию попасть в столь сильный водоворот искушения, чтобы вйдение Бога стало для него невозможным. Бог — зрящий и зримый. Человек сам ведет себя в трущобы и потаенные места в поисках греховных приключений.

Итак, всякий раз, когда мы поддаемся соблазну, вся тяжесть вины ложится на нас — и это бремя отяго­щает нас до тех пор, пока мы продолжаем добровольно пребывать в беззаконии, оправдывая себя и не раска­иваясь.

Согласно святым отцам, даже самый развращен­ный человек, как только скажет: Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: «Отче, я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сы­ном твоим», сразу вступает на путь очищения и за относительно короткое время его сердце очищается и восходит на небеса. Если же у него это не получа­ется, значит, он этого не хочет, а хочет оставаться во власти недозволенных желаний, которые он оправды­вает. Другой причиной может быть склонность судить других, осуждение, пустословие, гордость: за эти пре­грешения Бог наказывает человека тем, что попускает ему нравственное падение.

 

Когда вы окажетесь в церкви, где присут­ствуют женщины, храните сокровенную стыдливость. Тогда и Господь, внутри вас пребывающий, будет хранить вас. (4.6)

 

В древности многие монастыри не имели своих храмов, монахи ходили молиться в приходские церкви, и у них могла возникнуть скрытая, мысленная связь с женщинами через воображение, переписку или под видом духовного общения, потому что у дьявола мно­го разных щупальцев, он действует и справа и слева.

Стыдливость, способность человека краснеть — это прекраснейшее доказательство того, что его душа девственна. Но если человек начинает тайно собе­седовать с женщиной, выбирая между целомудрием и безнравственностью, словно играя в орел и решку, то в этом диалоге и недозволенном общении исчезают расстояния и происходит сближение. Это ведет обоих к мысли о том, будто они принадлежат друг другу или имеют нечто общее. Знаком сближения может быть подарок, письмо и даже простой взгляд, ведь глаза че­ловека очень хорошо передают его чувства, даже если мы не стоим рядом, а беседуем только в воображении.

Чувство общности может создавать общая вера или общий Бог. Когда дистанция между мужчиной и жен­щиной пропадает, происходит духовное и душевное соединение, изгоняющее стыд. Постепенно человек

 

 

 

может дойти до того, что будет считать себя неподвер­женным соблазну и непорочным, ему будет казаться, что он может смотреть даже на обнаженную женщину и при этом оставаться бесстрастным или что он может предаваться мечтаниям без всяких последствий. Все это говорит о том, что духовное зрение такого чело­века крайне притупилось. Поэтому святой Августин и советует хранить сокровенную стыдливость.

Внутренний, сокровенный стыд теряется, как только появляется опасное ощущение сопричастности друг другу. Это означает, что два человека испыты­вают влечение друг к другу и не могут остановиться, пока не станут одним целым. Влечение полов всегда ведет к полному соединению двух людей, что унич­тожает в монахе саму суть его монашеского призва­ния — быть одному. Сближение между мужчиной и женщиной может остановиться только по достижении окончательного соединения. Если только речь не идет о людях, которые внутренне услаждаются грехом и на этом останавливаются, потому что испытывают то же чувство, какое имели бы при супружеской жизни.

Следовательно, слова «храните сокровенную стыдливость» означают, что ты не можешь свободно и запросто общаться с женщиной. Беги от нее подаль­ше, если не хочешь превратиться в падшего ангела. Конечно, пред Богом нет мужеского пола, ни женско­го, но это означает не равенство полов, а их упраздне­ние — пред Богом ты предстоишь не как мужчина или женщина.

 

Если вы замечаете у кого-либо из ваших бра­тьев бесстыдный взгляд, о котором я гово­рю, вразумляйте брата сразу, чтобы в нем не развился порок, и позаботьтесь, чтобы он немедленно исправился. (4.7)

 

Если, наставляет святой Августин, вы заметите в своей среде кого-то, чей взгляд выдает скрывающе­гося в нем змея, то не оставляйте это без внимания. Твой брат, с того момента как устремил на кого-то свой взор, уже не остановится, но полетит в пропасть. Так предупреди же его об опасности! Когда вы останетесь вдвоем, вразуми его как можно более мягко, чтобы он немедленно исправился. Говоря об исправлении, свя­той Августин имеет в виду, что брат, после того как бросил взгляд на кого-то или предался мечтанию, уже, несомненно, получил рану или находится в опасности падения. И падение это подстерегает его не за мона­стырскими воротами, а прямо здесь, в монастыре. По­этому святой говорит о возможности повлиять на бра­та, хотя это очень трудно. Пока он еще не зашел слиш­ком далеко, есть надежда на его исправление.

Слова святого о том, что очень легко осквернить свою совесть, позволяя себе разные уступки, касают­ся, как вы понимаете, отношений не только между мужчиной и женщиной, но и между лицами одного пола. Этот вопрос всегда был актуален для монасты­рей — все основатели уделяли ему внимание. Препо­добный Феодор Студит часто говорит об отношениях между двумя братьями. Этот мрачный и страшный змей близок к нам так же, как близок был змей к Еве, слышавшей его голос и видевшей его красоту. Никто не может сказать, что далек от опасности. Итак, это правило касается и отношений монахов с противо­положным полом, и всякой связи, которая приводит к сближению и свободному обращению между людь­ми одного пола.

Кроме того, вообще любое пожелание, мнение или хотение может стать для монаха «женой» — даже если это пожелание относится к какой-либо святой вещи, например, к иконе, которую ему не терпится повесить в келье. Он поклоняется этой иконе и не осознаёт, что каждый день поклоняется не ей, не Христу или святому. Он поклоняется блуднице, то есть собственному жела­нию — и, в сущности, поклоняется идолу.

Мы видим здесь трезвость взглядов святого Авгу­стина, а также его желание сохранить духовную чи­стоту монаха. Он призывает вразумить брата, если мы видим, что тот в опасности. Вразумить не значит вмешаться в жизнь ближнего. Во взаимоотношениях монахов это исключено. Не указывает это слово и на право предъявить какие-то требования к брату, или выступить в роли наставника, или взять его под опе­ку. Нельзя нападать на него, вызывая его негодова­ние, иначе он может воспротивиться. Нужно просто постараться призвать его, чтобы он заставил свой ум действовать правильно, дал ему верное направление. Вразумить человека — значит помочь ему правиль­но, более трезво мыслить о жизни, помочь избежать пропасти падения, которая зияет перед ним, особенно если брат — иностранец.

Вообще, образумить человека — дело непростое. Обычно тот, кто вразумляет, не понимает, что другой в это время мучается. И конечно, сам он, скорее всего, никогда не потерпел бы, чтобы его поучали. Никто не может выслушивать вразумления и при этом не про­тивиться.

 

Если обнаружится, что брат повторяет то же прегрешение после предостережения, то увидевший это должен сообщить о нем как о раненном в брани. Вначале пусть известит одного или двух братьев, чтобы вина согре­шившего была доказана «словом двух или трех свидетелей» и он был наказан с подо­бающей строгостью. (4.8)

 

Опасность, проистекающая из любого нашего по­желания, настолько велика, что святой Августин прини­мает радикальные меры для того, чтобы ее предотвра­тить, и делает это не столько ради нарушителя, сколь­ко ради братства. Святой желает сохранить единство в монастыре и предупреждает каждого монаха, чтобы он сам не стал виновником своего отлучения от брат­ства. В данном случае братство рискует заразиться не­чистотой греха, поэтому мы не можем играть с огнем и шутить «предметами нешуточными». И таких предме­тов множество, например пустословие, празднословие, осуждение, — причем все это заразно. Даже свет от ан­гела не распространяется так быстро, как скверна каж­дой из этих страстей. Поэтому святой Августин опреде­ляет дисциплинарную процедуру, которая начинается с того, что игумену открыто сообщают о проступке.

Эта процедура требует свидетелей, потому что очень легко превратно истолковать поступок брата, полагаясь на собственное суждение. Подумаем и о том, что падший брат ранен и его надо спасать. Если мы этого не сделаем, то его рана превратится в гангрену, и он заразит все братство. Но о падении брата кроме нас и нашего старца не должен знать ни один человек. Мы не должны рассказывать другим о том, что кто-то согрешил. Нельзя предавать брата, разве что дело дой­дет до его удаления, то есть отсечения загнившего чле­на, — в этом случае он будет наказан «с подобающей строгостью», по словам правила.

Снисхождения здесь быть не может. Только от­лучение монаха вначале от участия в богослужении, а затем и от братства может спасти от беды братию, а возможно, и самого нарушителя. В подобных слу­чаях апостол Павел советовал предать нарушителя ради его спасения в руки сатаны. Если у человека есть какое-то желание, мнение или он ведет себя фа­мильярно и допускает свободу в обращении, то сам он спастись не может. Он непременно попадет во власть демона, и тот наведет на него неприятности, болез­ни, подвергнет безжалостной тирании, даже внушит ему мысль об убийстве, поскольку сатана сам — че­ловекоубийца, и тогда человек поймет, до чего дошел, и станет искать возвращения к Богу.

 

Не считайте себя недоброжелателями, ког­да объявляете о подобных делах. Напротив, вы будете виновны, если, промолчав, остави­те братьев погибать, тогда как могли бы их исправить, сообщив об их проступках.

 

Будьте осторожны, потому что, когда вы собирае­тесь открыть игумену, а затем и братству прегрешение брата, враг выжидает момент, чтобы внушить вам по­мыслы о том, что вы недоброжелательны к согрешив­шему. Однако, напротив, если вы не расскажете о со­грешении брата, то окажетесь его врагом и к тому же виновными в одинаковом с ним согрешении. Таким образом вы станете убийцами этой души и всего брат­ства, подвергая его большой опасности.

Например, ты видишь, как два брата разговари­вают после повечерия или отбоя, и размышляешь, нужно ли об этом рассказать. «Кажется, они ведут ду­ховную беседу», — думаешь ты. Однако ты забыл, что законопреступник не может делать благое, а благона­меренный не может преступать закон. Если у братьев верный духовный настрой, они не станут нарушать правил. Не существует такого монастырского устава, который разрешал бы монахам разговаривать после повечерия или отбоя, и поэтому, вне всякого сомне­ния, в их сердце гнездится змей и они уже стоят на пути беззакония. Древний лукавый змей может пря­таться в траве прекрасных слов, духовного общения или любви, но при этом он знает, как накинуть нам петлю на шею и удушить. И если тебе кажется, что, промолчав, ты проявишь любовь, то — я говорю тебе правду — ты убийца. Никогда беззаконие не совер­шается с благим намерением или, по крайней мере, не приносит благих плодов. Если ты промедлишь и сегодня это скроешь, то завтра, возможно, будет уже поздно. Сейчас эти двое назидают друг друга, завтра будут обниматься, а потом грешить явно или скрытно, в мыслях. Затем и братство начнет расслабляться и тя­нуться к миру.

 

Если бы твой брат имел на теле рану, ко­торую хотел бы скрыть, боясь предстоящего лечения, разве не было бы жестокостью про­молчать и не было бы милосердием открыть о том? Тем более нужно открыть бесстыд­ный поступок, чтобы не дать ране в сердце брата превратиться в неизлечимую гангрену.

 

Если ты видишь, что у брата пожелтели глаза, но он не понимает, что болен желтухой, разве ты не рас­скажешь о его болезни? Неужели ты думаешь, что за­малчивание — это любовь? Или может, ты полагаешь, что сказать об этом будет проявлением ненависти и злобы? Ты вправе сделать только одно — объявить о проступке брата, чтобы спасти его. Святой Августин прямо говорит нам, что мы становимся виновны в том случае, если видим что-то предосудительное и не рассказываем об этом игумену. Так зло развивается и становится преткновением для всего братства. С этого времени духовные основания монастыря начнут рас­шатываться и увлекать обитель в бездну зла и ада.

Итак, в подобных ситуациях нам нужно быть очень щепетильными и сознавать, что если мы сразу не обращаемся непосредственно к игумену, то стано­вимся убийцами душ братьев и роем могилу всему братству.

 

Если виновный осознаёт свои дела, но, несмо­тря на вразумления, не заботится о своем ис­правлении, вы должны известить об этом игу­мена, прежде чем расскажете братьям. (4.9)

 

После того как ты однажды вразумил нарушителя, ты уже не можешь продолжать это делать, потому что он, отказываясь слушаться, встает на путь сопротив­ления, то есть приближается к пропасти. Прибегни теперь к духовному оружию, к прямому, важнейшему и естественному средству — обратись к игумену, рас­скажи ему обо всем. Никто другой не должен ничего знать, пока не узнает игумен и не велит выяснить, что произошло.

 

Если он лжет, нужно представить свиде­тельства братьев, изобличающие его во лжи, так чтобы его обвинял не один свидетель, но двое или трое, которые могли бы перед всеми доказать его вину. Когда вина брата будет доказана, он должен быть наказан по рас­суждению игумена или священника, имеющего власть над братьями, ради его исправления.

 

Игумен в монастыре был, разумеется, авторитет­ным лицом, но весьма часто духовные дела поступа­ли в ведение священника или чередного иеромонаха. Происходило это в том случае, если игумен не имел достаточной власти, или его не было вовсе, или он не являлся духовником братьев. Но наказание брату назначал игумен.

 

Если брат отказывается понести положен­ное наказание, изгоните его из братства, хо­тя бы он и не хотел уходить. Это не жесто­кость, но милосердие, ибо не подобает, чтобы его гибельный и заразительный пример стал причиной отпадения многих братьев.

 

Если брат не хочет исправляться, мы налагаем на него наказание. Если он отказывается его понести, то не может больше оставаться в монастыре. Отвергая епитимию, брат показывает, что внутри него живет эгоизм, индивидуализм, что он перестал быть нор­мальным членом братства, поэтому он непременно должен уйти. Не мы отлучаем его от братства. Он сам от него отделился. Как он мог быть таким малодуш­ным, чтобы не принять епитимию, тем более при всех?

У кого-то может возникнуть вопрос, распростра­няются ли эти правила исключительно на нравствен­ные прегрешения или нет? Поэтому святой Августин продолжает:

 

Сказанное о пристальном взгляде следует тщательно и в точности применять и к прочим прегрешениям, чтобы их открыть, доказать или назначить за них наказание. К людям нужно проявлять любовь, а к стра­стям — ненависть. (4.10)

 

Я проявляю любовь к ближнему, когда открываю его грех игумену. При этом я ненавижу страсть, а не брата и хочу, чтобы она была изгнана из него самого и из братства. Трезвенность духа и совести должна проявляться даже в самых незначительных вопросах духовной жизни, ведь под гору путь легкий, а вверх всегда тяжелый.

 

Если кто-то развратился до такой степе­ни, что тайно получает письма или неболь­шие подарки от какой-либо женщины, то, ес­ли он признается в этом добровольно, нужно простить его и помолиться о нем. Но если его поймают с поличным и его вина будет доказа­на, тогда, по решению священника или игуме­на, он должен быть строго наказан. (4.11)

 

Тайный обмен письмами или подарками — это до­казательство самой высокой степени нравственной и духовной развращенности, не требующее иных сви­детельств. Подарок или письмо обнаруживают привя­занность сердца, поэтому в монастырях не позволяется обмениваться подарками, вести переписку, за исклю­чением редких случаев, по крайнему снисхождению и с ведома игумена. Это очень серьезный вопрос, хотя мы можем не придавать ему значения. Даже с родите­лями монаху не подобает поддерживать переписку. Же­лание переписываться с родителями — это признак не­понимания сути монашества. Разве только сам игумен велит мне написать родным, а не я вынуждаю его дать на это разрешение. Не может же игумен играть в мона­стыре роль тюремного надзирателя...

Возможно ли, чтобы письмо не стало для нас узами, которые связывают нас с человеком и, таким образом, не допускают нас всецело устремиться к Богу? Что же мы тогда не женились? Если сегодня я пишу письмо, завтра с пристрастием молюсь о ком-то, оказавшемся в трудном положении, то неужели мой ум больше устремлен к Богу, чем у женатого человека? Семейные люди, терпящие трудности брачной жизни и хорошо понимающие слова апостола: Будут иметь скорби, — они-то как раз обращаются к Богу с большим усерди­ем, чем монах, который думает, будто может войти в Царство Небесное, палец о палец не ударив. Конечно, существует снисхождение, и оно распространяется на всех, даже на самого последнего из монахов. Но сколь­ко можно к нам снисходить? На снисхождении далеко не уедешь. Велосипед на небо не довезет.

Того, кто тайком принял подарок или письмо, мы простим и помолимся о нем, при условии что он сам признает свою ошибку, потому что ни прощение, ни молитва, ни люди, ни Сам Бог не могут помочь раз­вращенному человеку, который не признаётся в своем преступлении. В таком случае на брата должно быть немедленно наложено строжайшее наказание ради предупреждения страшных последствий и эпидемии в монастыре.

Я полагаю, что мы должны быть особенно благо­дарны Богу, если не сталкиваемся с проблемами нрав­ственного характера, мы должны благодарить Его за это благодеяние коленопреклоненно. Люди настолько истерзаны грехом и погружены в муку вожделений, что, когда слушаешь их исповедь, то вспоминаешь слова Священного Писания: Потому что они плоть. Страшно, когда человек, сотворенный по образу и по­добию Божию, оказывается одной лишь плотью, со­трясаемой блудными устремлениями и искушения­ми. У того, кто не знает христианской антропологии, может даже возникнуть недоумение: «Да где же дело Божие и преуспеяние Церкви?» Конечно, окружающая действительность обескураживает, но рассудитель­ный человек не придет в отчаяние, потому что даже то бесславие, до которого дошло человечество, дока­зывает силу Божию: Бог, как грозный воин, в самый неожиданный момент отвоевывает плоть человека и возводит ее на небеса. Несметное число людей спас­лось покаянием.

В связи с этим мы должны, во-первых, правиль­но судить об опасности плотских грехов — нельзя думать, что если ты чист сердцем, то и все таковы, — и, во-вторых, понимать, что мир лежит во зле. Об этом не следует забывать даже тогда, когда мы нахо­димся рядом с монахами, священниками, епископа­ми, с самыми, казалось бы, неиспорченными людьми. Порок захлестывает мир. Прилежит мне злое, оно в моем естестве.

Наконец, не будем забывать и о том, что в Библии слово «плоть» означает не просто тело, но всего чело­века с плотским образом мыслей и искаженной пси­хикой. К наслаждению устремляется не столько тело, сколько душа. Увы нам, если мы не становимся вож­дями своего духа, непрерывно восходящими к Богу и получающими божественные наслаждения и бла­женства. Будем благоразумны, сделаем все, чтобы никогда не вести себя самоуверенно, дерзко, никогда не сближаться с кем-либо, ибо близость кроет в себе лу­кавство. Не будем также думать по-фрейдовски, будто все в жизни определяет только плоть и ее греховные влечения. Всякий грех имеет свою причину. Не суще­ствует нравственности или безнравственности самой по себе, но за каждым нашим проступком стоит наше «эго», которое выступает пред Богом как иной бог и за­являет о своих правах. Есть тысячи разных путей стать развратниками, падшими людьми, вожделевающими чего угодно, только не Святого Духа.

Будем радоваться и благодарить Бога, сохраняя при этом благоразумие. В особенности не будем судить других. Осуждение калечит нашу собственную плоть. Яма, которую я рою ближнему, становится моей моги­лой, и камень, который я бросаю в другого, возвраща­ется и попадает в мою голову. Не будем судить брата ни за его взгляд, ни за его невнимательность, ни за какой другой более серьезный грех против нравствен­ности. Ведь если мы его судим, осуждаем за какой-то проступок, то такой же проступок и еще множество других совершим и сами по попущению Божию. Су­дящий других претендует на место Бога, он падает прародительским грехом, ввергнувшим нас в самое страшное зло, в которое мы каждый день погружаемся и в котором тонем.

Наконец, предмет нашего разговора должен стать причиной для чувства доброй гордости — не из-за собственной чистоты, но из-за спасительности нашей Церкви. Господь силен спасти погибшее. Что значат слова: Пришел спасти погибшее? Это значит, что нет человека, который не может спастись; лишь бы он сам этого хотел. Беда в том, что он этого не желает. Но мы с вами должны быть радостными и мирными, потому что любой человек может завтра стать жителем Цар­ства Небесного. Низко пала человеческая природа, но Богу легко восставить ее, стоит только человеку про­лить одну слезу или произнести в час смертный или на кресте: Боже! Будь милостив ко мне, грешнику! Не будем этого забывать.

Церковь — это наша мать, и ее не могут запятнать наши грехи. Однако мы должны понимать: согре­шая похотением другого человека (пусть всего лишь в сердце), мы грешим не только против собственного тела, но против Церкви и Христа, потому что другой человек для нас — это Христос и Церковь. Малейший наш грех относится к Небесному Отцу. Тебе Одному я согрешил и лукавое пред Тобою сотворил, — говорит Давид. Не думайте, что есть грех, который не был бы оскорблением невидимо присутствующего повсюду Бога. Ему мы воздаем славу и против Него же возму­щаемся. Как часто из-за нас хулится Дух Святой!

Может быть такое, что в наше братство вступят люди, которые, как говорит Псалмопевец, в миру вра­щались в собрании развратителей, и мы должны быть благоразумными и мудрыми и, храня к ним любовь, вместе с тем хранить как зеницу ока наши монаше­ские принципы, ради того чтобы не впасть в страш­ные искушения. Если завтра к нам придут такие люди, то подумаем о том, что и ради них родился и распялся Христос. Небо больше радуется об одном грешнике кающемся, чем о тысяче праведных. Вся праведность наша как одежда нечистой женщины. Церковь ис­пользует самую неприятную и отталкивающую кар-

 

 

 

тину из жизни женщины, чтобы показать нам цену нашей праведности в очах Божиих. Вся наша правед­ность — размером с булавочную головку. Куда уж ей достать до неба! Только покаянная слеза может под­няться до небес. Если мы полагаем, что есть грешни­ки большие и малые, то мы заблуждаемся. Нет такого разделения. Малейший грех в сравнении со святостью великого и славного Бога огромен. И поскольку Бог безграничен, безграничен и самый малый наш грех. Иными словами, нет чего-то малого или малейшего — все пред Богом огромно.

И поэтому будем доверять только благодати Свя­того Духа. Как мы легко перебираем пальцами чет­ки, словно играя ими, так будем прикасаться каждый день и к Божественной благодати, ликуя в ее лучах, радуясь ее красоте. И так, приникая к этому светяще­муся источнику, постараемся стать такими, какими желает нас видеть Бог, — безупречными. Бог хочет видеть Свою невесту непорочной и незапятнанной. Будем благодарить Его и припадем к Нему с мольбой о прощении содеянного нами, но будем также пом­нить, что Бог призвал нас к совершенству, к совер­шенной чистоте. Наш венец соткан из света, потому что и Сам Бог — это свет. Будем светом — ибо что, кроме света, может устоять пред Ним?

 

 

 

Глава четвертая

 

В наше время условия жизни стали иными, чем в древ­ности. Тем не менее, важно знать об опыте прошлых веков, потому что это просвещает дух и показывает, правильный ли у нас образ мыслей. Поэтому давайте посмотрим, что говорится дальше в правилах блажен­ного Августина.

 

Оставляйте свои одежды в отведенном для них месте, под присмотром одного, двух или необходимого числа смотрителей, которые будут их перетрясать и беречь от моли. Рав­но и продукты получайте из одного обще­го хранилища и одежду с одного склада. Если возможно, не беспокойтесь о том, какие вещи вам дают в то или иное время года, и не вы­ясняйте, получили ли вы свою одежду и вещи, которые отдавали на хранение, или вам дали не ваше. Довольно того, что ответственные за склад не отказываются доставлять каж­дому необходимое. (5.1)

 

Хорошо, когда у монаха нет собственной одеж­ды, — считает святой Августин. Но поскольку есть люди духовно немощные, настаивающие на том, чтобы получить свою одежду, мы к ним снисходим и даем просимое, чтобы не ранить их. В братствах святого Августина были постоянные смотрители, ко­торые имели попечение об одежде, следили за ней, заботились, как это делается в семье, и знали, какая одежда у каждого брата. Поэтому святой Августин советует довериться любви и рассудительности бра­та, которого назначил монастырь, и не беспокоиться о своей одежде.

 

Если же неожиданно по этому поводу возник­нут споры и ропот и кто-то из вас будет жаловаться, что полученная им одежда хуже той, которую он сдавал, и посчитает невоз­можным для себя носить то, что раньше но­сил его брат, тогда вы, спорящие об одеянии для тела, заключите из этого, что вам недо­стает внутреннего, святого одеяния сердца.

 

Из этого правила видно, с каким тактом и уваже­нием блаженный Августин учит своих монахов ду­мать об истине, справедливости. Отказываясь взять ту одежду, какую тебе дают, говорит он, ты показы­ваешь, что считаешь себя выше брата. Или ты полага­ешь, что достоин носить лучшую одежду, чем та, кото­рую носит твой брат? Ведь если ты от нее откажешься, то она достанется кому-то другому. Хорошо ли больше думать о себе, чем о ближнем? Выбирая одежду, ты тем самым показываешь, что в душе унижаешь досто­инство брата. Значит, у тебя нет внутреннего одеяния, одеяния подлинного духовного благородства. Твоя душа нагая.

 

Если по снисхождению, ради немощи вашей, вам возвращают ту одежду, которую вы сда­вали, то храните ее под общим присмотром в особом месте.

 

Ты человек привередливый, немощный и обидчи­вый, поэтому с тобой не хотят связываться. Уступая твоей немощи, каждый год тебе выдают ту одежду, ко­торую ты сдавал. Но ты хотя бы храни ее «под общим присмотром в особом месте».

Святой Августин снисходит своенравному монаху, но, желая предостеречь братство в целом — ведь зло всегда притягательно, и человек к нему склонен, — он ставит условие: нужно хранить одежду в особом месте под общим присмотром. Немощный брат будет спокоен, но в то же время эта уступка будет для него напоминанием о его своенравии. Значит, допущение пользоваться вещами отдельно от других — это по­стоянное напоминание монаху о том, что он человек своенравный и желает для себя чего-то особого.

 

Пусть никто не работает ради личной вы­годы, но пусть все трудятся ради общей пользы, с большей ревностью и более горячим желанием, чем если бы кто работал ради соб­ственной выгоды. (5.2)

 

Святой Августин начал с вопроса о правильном общении и монастырском единстве, а теперь перехо­дит к другой теме, к работе. Работа, как мы уже убе­дились из его устава, — это существенный показатель духовности человека, его связи с Богом. Если человек работает, создавая вокруг себя суету, бестолково, если он все время отвлекается, рассеивается и трудится вполсилы, это говорит о том, что и его душа рассеянна.

По работе видно, что за человек перед тобой: неспо­койный, самолюбивый, нерадивый, терзаемый свои­ми помыслами, искушениями и страстями, духовный или плотской. В свою очередь, и качество работы за­висит от того, что происходит в душе человека. Какова твоя душа — такова и работа; и по твоей работе мож­но понять, что у тебя в душе. Работа — это надежное мерило, указывающее окружающим, да и нам самим, что происходит в нашей душе.

Приведем пример. Ты хочешь вымыть стакан, бе­решь его и вдруг разбиваешь. Этого достаточно для того, чтобы и тебе, и окружающим стало ясно, что твоя душа надломлена. Несомненно, внутри тебя что-то происходит. То, как ты моешь стакан, как его берешь, где ты его ставишь, здесь или там, — все это напрямую

 

 

 

зависит от того, что происходит в твоей душе и таится в глубинах твоего сердца.

Очень важно еще и то, ради кого ты исполняешь послушание: ради себя или ради ближнего. Работать ради собственной выгоды — дело обычное. И если для себя ты работал с усердием, то теперь, когда ты испол­няешь послушание не только ради себя, но и ради всего братства, для Церкви, у тебя появляется стимул рабо­тать еще лучше, с большей отдачей. Для себя ты все де­лал аккуратно и тщательно. Но если ты проявлял такую ревность ради себя (а это не было добродетелью, но лишь показывало твой индивидуализм), то тем более усердным тебе надо быть на послушании. Здесь необ­ходимо особенное усердие и отдача всех твоих сил.

 

Как сказано в Писании, «любовь не ищет своего». Значит, общее благо нужно ста­вить выше личного, а не наоборот. И еще: о своем преуспеянии судите по тому, насколько вы способны предпочитать интересы брат­ства личным интересам.

 

Любовь не ищет своего, а потому при работе нель­зя стремиться к удовлетворению своих желаний или личной выгоде. Кроме того, не измеряйте свое духов­ное преуспеяние строгостью поста, обилием слез и продолжительностью молитв: это может привести вас к прелести. Свое преуспеяние вы можете определить по участию в делах братства: чем лучше вы их испол­няете и чем больше прилагаете труда, забывая о себе и служа ближнему, тем более преуспеваете в духовной жизни.

 

Любовь, которая «никогда не перестает», должна стоять выше всех вещей, использо­вать которые нас принуждают временные затруднения.

 

Замечательное выражение — «временные затруд­нения». Временные затруднения — это когда у меня сломался обогреватель и я тут же зову эконома, чтобы он посмотрел, в чем причина поломки, или когда пере­стала греть батарея и я тут же иду в рухольную просить теплый свитер, чтобы не замерзнуть. Все это обнаружи­вает наш непомерный и непроходимый эгоизм, наше самообожествление. Святой Августин побуждает нас не поддаваться обольщению, но стремиться к вечно пре­бывающей любви.

Найдем себе такое служение, которое действи­тельно будет приносить пользу братству. Пролитие пота и монашеское сознание — вот мерило нашей ду­ховной жизни.

 

Если кто-то из мирян подарит своим детям, близкому или дальнему родственнику в мона­стыре одежду или другие нужные вещи, то по­лучивший их не должен это скрывать. Пусть он передаст вещи игуменукоторый сделает их общим достоянием, так что можно будет отдать их тому, кто в них нуждается. (5.3)

 

Блаженный Августин считает вопрос личной соб­ственности в монастыре настолько важным, что снова и снова к нему возвращается. Если, говорит он, твои дети, родители или друзья дарят тебе что-то, не при­нимай этого тайно, то есть без благословения. Иначе ты покажешь, что ни во что не ставишь свое монаше­ское достоинство. А хуже всего самому напрашивать­ся на подарок или радоваться тому, что подаренная вещь разрешит твои «временные затруднения», и уже задним числом просить благословения. Ты должен не только отдать подарок игумену, но и не соглашаться взять его себе. Итак, отдай вещь игумену, чтобы он сделал ее собственностью братства, а потом передал тому, кто в ней нуждается.

Святой Августин думает о пользе и единстве брат­ства, а не о разрешении индивидуальных проблем бра­тьев. Братья не будут ни в чем нуждаться, если среди них будет мир и единство. Что бы ни пожертвовали монастырю, оставь это тому брату, у которого есть в этом нужда. Не унижай себя и не нарушай свою связь с Богом, присваивая себе вещь под тем предлогом, что она тебе нужна. Первый, кто не имеет на нее права, — это ты. В монастыре нет индивидуумов, есть только общее тело, братство. Итак, святой с корнем вырывает из нашей обмирщенной души последнюю надежду на то, что можно от кого-либо получить подарок. Он не дозволяет рассчитывать на это и пресекает самое по­желание.

Только так монастырь может жить в любви, как одно тело, одна семья. В наше время трудно встретить такую духовную чуткость инока по отношению ко всей братии, а между тем именно она соответствует свято­отеческому духу, и только так подобает жить монаше­скому братству. Возвышенное устроение души встре­чается часто, а вот такую чуткость и внимательное отношение к ближним еще поискать надо. Обычно мы бываем внимательны к себе, а не к ближним.

Затем святой опять возвращается к разговору об одежде.

 

Когда вам скажет игумен, стирайте одеж­ду или сами, или отдавая специально назна­ченным для этого братьям. Остерегайтесь, чтобы чрезмерная забота о чистоте одея­ния не привела со временем к нечистоте ду­ши. (5.4)

 

Нас удивляет, что святой занимается такими при­земленными вопросами. Но все они непосредственно связаны с духовным устроением человека. Не случай­но и апостол Павел, и пророки, и все святые, и Сам Го­сподь говорят об одежде человека. Одежда — это от­ражение человеческой души.

То, как часто надо стирать одежду, опять же ре­шает игумен. В последних правилах святой все время говорит о роли игумена, и поэтому может возникнуть недоумение: «Неужели игумен должен назначать от­ветственного даже за стирку? Не лучше ли ему испол­нять свои обязанности, а не заниматься всем подряд, так что ему некогда будет ни поесть, ни отдохнуть?».

Согласно монашеским уставам, действительно, нет почти ни одного вопроса, которым не занимался бы игумен. Он может это делать при помощи друго­го человека, но он обязательно должен обо всем знать и всем распоряжаться. Только в том случае, если в мо­настыре все исходит от игумена, во всем выражается его воля, дух и образ мыслей, — только тогда может со­храниться подлинное единство братства. Те, кто окру­жают игумена и действуют от его лица, выражая его волю и суждения, несомненно, облегчают ему жизнь. Однако если игумен сам не вникает в дела, то, хотя по видимости он освобождается от бремени, в действи­тельности его проблемы и заботы умножаются в сот­ни раз. Замечено: если игумен, да и вообще всякий начальник, всякое ответственное лицо, хоть что-то упустит из внимания, то потом на его голову посы­плются трудности одна за другой. Это нерушимый за­кон. Человек как будто бы избавляется от одной забо­ты, но увязает в сотне других.

Вообще, в любом человеческом обществе именно тот, кто стоит во главе, считается выразителем воли Божией. У евреев таким Божественным представите­лем был Моисей, в его лице Бог пребывал с народом. Даже после того как были избраны семьдесят старей­шин, последнее слово всегда оставалось за Моисеем. Старейшины брали на себя разрешение мелких во­просов, ответы на которые были простыми и ясны­ми. Но по всякому серьезному делу они обращались к Моисею, а следовательно, к Богу. Такой должна быть и деятельность игумена. Если решения принимает не игумен, то начинается неразбериха, и братство оказывается на краю пропасти.

В нашем случае такое обыденное дело, как стир­ка, может много сказать о человеке: его добродетелях и страстях, немощах и эгоизме — обо всем. Тем более видно человека, когда чистота одежды превращается для него в необходимость и он пристально следит за тем, чтобы на одежде не было ни малейшего пятнышка, чтобы она была отглаженной, с тщательно заутюжен­ными складками. Такой человек не монах, более того, он не имеет и обычной человеческой рассудительно­сти, потому что тратит силы на то, в чем нет никакого смысла.

Конечно, в самой по себе чистоте нет ничего пло­хого, все зависит от того, для чего мы хотим быть чи­стыми. Если мы стираем свою одежду ради братства, зная, что грязь неприятна ближним, вот тогда мы по­казываем подлинную чистоту нашей души.

Когда старец Амфилохий Патмосский видел в монастыре неопрятного брата, он говорил ему: «Ты большой подвижник и не подходишь для нашего монастыря». Так он побуждал человека или вести себя соответственно требованиям братства, или уйти. Если все братья ходят чистыми, а один неряшлив, то это показывает его эгоизм и внутреннюю неустроен­ность. Исключением из этого правила может быть только человек простой, не задумывающийся о своем внешнем виде. Но такой человек издает благоухание Святого Духа. А это редкое явление. Итак, мы должны быть опрятными ради братства, а не из личного жела­ния носить чистую одежду.

Важно еще вот что. Если для того, чтобы постирать одну и ту же вещь, тебе нужно десять минут, а мне — три часа, то я нездоров. Но если ты мне все объяснишь, исцелишь мое внутреннее нестроение, то и я буду сти­рать ее за несколько минут. Именно поэтому святой говорит, что даже стирка одежды находится в ведении игумена. И в таких сугубо практических вещах прояв­ляется душевное и телесное здравие человека, стано­вится ясно, может ли он достичь совершенства.

 

Не будем запрещать мыться тем, кому по болезни это необходимо. Больной должен без­ропотно следовать предписаниям врача. Ес­ли он не согласен с врачом, пусть тогда ле­чится так, как ему скажет игумен. (5.5)

 

Чистота тела напрямую связана с тем, какую жизнь мы ведем. Если у тебя нечистые помыслы, то и твое тело будет издавать зловоние. Ты можешь вылить на себя целый флакон духов — но как только к тебе по­дойдет человек, имеющий хоть сколько-то духовного обоняния, он тут же поймет, что твоя душа нечиста. Каков человек внутри, таков он и снаружи; от собрата, а тем более от Бога, не скроешься. Отцам в древности это было известно, поэтому они и не считали обяза­тельным мыться.

В наше время потребность мыться появилась не только из-за общего падения нравов, но и из-за из­менения качества пищи. Современная еда загрязня­ет организм, душу и дух человека. Чем проще и есте­ственнее ты питаешься, тем чище твой организм. И чем больше ты используешь приправ и усложня­ешь приготовление, тем более нечистым становишь­ся, нечистым во всех смыслах этого слова. Итак, из-за того что в наше время изменилось питание людей, да и вся их жизнь и наклонности (даже одежда стала об­легающей, изысканной), чистоте тела придается осо­бенное значение.

Надо сказать, что и в древние времена были при­чины, по которым позволялось мыться. Даже мона­хи могли три-четыре раза в год ходить в баню, в не­которых монастырях мылись каждый месяц. Мыться чаще для монаха считалось неприличным, потому что предполагалось, что он обладает определенной чисто­той души. Запах от тела больше связан с душой, чем с самим телом. Есть особые болезни, из-за которых от человека исходит зловоние, но это исключение. Такие болезни нередко попускались святым, но при этом их смирение и сердечная чистота обнаруживались толь­ко еще больше — гораздо больше, чем если бы святые издавали благоухание.

В наше время люди просто жить не могут, если не моются каждый день. Но возможна ли в таком слу­чае духовная жизнь? Как бы то ни было, блаженный

Августин, учитывая все эти сложности, не запрещает мыться тому, кто по болезни в этом нуждается. Глав­ным условием для такого разрешения он считает бо­лезнь. Под словом «болезнь» подразумевается также и немощь характера или воли. Но святой не говорит об этом прямо, потому что если кому-то показать ла­зейку, то он не преминет ею воспользоваться. Если, например, я скажу, что увольнительное свидетельство брать запрещается, то вы не станете его просить, даже если вам очень захочется, но будете с собой бороться, каяться. А если скажу, что брать его допустимо, тут же кто-нибудь его попросит или начнет об этом думать. И потому блаженный Августин, употребив слово «бо­лезнь» без определения «телесная», подразумевает главным образом немощь характера, души и духа, вну­треннюю нечистоту, которую человеку хочется утаить, почему он и моется.

 

Если монах захочет чего-то неполезного, не будем уступать его своенравию, иначе он мо­жет дойти до того, что будет считать по­лезным приятное, тогда как оно вредно.

 

Если брат настаивает на том, чтобы, например, мыться чаще, чем положено, или, наоборот, совсем не мыться, мы не будем уступать его своенравию. Одно дело — немощь и другое — своенравие. Может быть, я хочу часто мыться, а в этом нет необходимости. На­пример, я просто привык к этому в миру. Или я не хочу мыться, тогда как это необходимо делать ради братьев. В таком случае монастырь не должен мне уступать. Уж лучше тогда мне пойти в мир.

Кроме того, человек получает от купания удоволь­ствие. Предположим, ты вспотел и моешься. Ты это делаешь не столько по необходимости, сколько ради удовольствия. Или на улице жарко, и ты обливаешься холодной водой. Настоящее блаженство! Понятно, что тут купание не телесная необходимость, поэтому и уста­новлено, чтобы игумен судил о том, нуждается кто-то в купании или нет, и существовали правила для братства.

После этого излишне и говорить о том, насколь­ко осторожно и достойно нужно себя вести, когда мы моемся. Недопустимо идти с одеждой в руках, по­казывая таким образом, что ты только что из душа. Нельзя афишировать свои телесные потребности. Я должен вести себя настолько благопристойно и при­лично, чтобы никто, кроме меня самого, не знал, что я помылся. Важно хранить это правило, даже когда мы пользуемся общими душевыми. И конечно, я не стану мыться, если рядом с душевой работают люди. Может быть, я крайне нуждаюсь в том, чтобы именно сейчас помыться, но более вероятно то, что тут действует моя немощь, мирской дух, кроющаяся во мне страсть.

Следующий отрывок свидетельствует о пораз­ительной проницательности блаженного Августина. Он знаток духовной жизни, а потому не может обойти молчанием даже самую малую жизненную ситуацию.

 

Наконец, если какой-то раб Божий ощутит внутренние боли и скажет об этом, нужно принять его слова с доверием. Если нет уве­ренности в том, что лечение, которое он предпочитает, облегчит боль, следует посо­ветоваться с врачом. (5.6)

 

Святой Августин говорит здесь не о наружных болезнях, но о той боли, которую человек ощущает в сердце, печени, почках, то есть во внутренних ор­ганах. В словах «внутренние боли» заключен и более глубокий смысл: это и обида, тяжесть, уныние, недо­могание, такое состояние, при котором мне не хочет­ся ни читать, ни молиться. Меня угнетает даже само то место, где я нахожусь, и потому сегодня я крашу комнату в один цвет, завтра — в другой, сегодня сте­лю ковер, завтра мне хочется его убрать, переселиться в другую келью, сходить прогуляться.

Но давайте посмотрим, что такое внутренняя боль в смысле телесной боли. У человека заболело сердце, и он просит какое-то лекарство. Святой Августин со­ветует поверить ему и не сомневаться в его словах: лгать больной не может. Но то, что он не обманывает, не означает, что он прав. Возможно, он верно передает только собственные ощущения. Между тем, боль в же­лудке может возникать не из-за болезни, а совсем по иной причине. Итак, нельзя сомневаться в искренно­сти больного, но при этом нужно помнить, что обычно мы ощущаем то, что нам выгодно. Прежде чем начнет рассуждать ум, сердце уже подсказывает телу ощуще­ния, нужные для того, чтобы исполнилось то или иное наше желание. И потому большинство болезней про­исходят от недугов души: от какого-то желания, вле­чения, неудачи. Почти все проблемы со здоровьем на­прямую связаны с душевными или духовными пробле­мами, чаще всего — с грехом или желанием отстоять свое мнение. Если последить за тем, что и как человек говорит, то можно понять, насколько он здоров или, наоборот, насколько болен. А если он расскажет тебе о своих грехах или ты увидишь, как он смеется, как ве­дет себя с ближними, как отстаивает свои права или же отказывается от них, тогда ты с точностью опреде­лишь его телесные и, тем более, душевные болезни.

«Если нет уверенности в том, что лечение, которое он предпочитает, облегчит боль, следует посовето­ваться с врачом». Представим такую ситуацию. Игу­мен не разрешил мне поехать к больной матери, по­сле чего у меня вдруг разболелся желудок, и я прошу разрешения поехать к врачу. Моя просьба, даже если я этого не понимаю, непосредственно связана с моей матерью. Игумен, как я ожидаю, должен мне сказать: «Тебе все равно ехать в Салоники к врачу, поезжай тог­да и к матери в Кавалу. И чем идти к случайному врачу, сходи лучше к вашему семейному, который знает тебя с детства».

Из слов больного можно понять, что именно помо­жет ему вылечиться. И если ты пренебрежешь тем, что он сам предлагает, тогда он не примет твоего совета. Даже если он послушается и через силу подчинится, ему не станет легче, потому что не будет устранено на­чало болезни, причина, вызвавшая боль.

Вернемся к нашему примеру. У тебя болит желу­док, и я даю тебе маалокс. На какое-то время тебе становится легче, но лишь только ты вспоминаешь, что я не отпустил тебя к матери, боль возобновляется. Почему? Потому что ты сразу внутренне сжимаешь­ся. Если мы не найдем решения, которое подлинно сняло бы проблему, и я буду продолжать давать тебе маалокс, который в данном случае означает уход от действительности, то я тебя искалечу, так что потом у тебя заболят и другие органы. Бывает, что больной ищет простого облегчения боли, неполезного ему, или не хочет поправляться, чувствуя, что для этого он дол­жен отречься от себя. Порой требуется примирить­ся с тем, что ты будешь всю жизнь испытывать боль, а это принять нелегко. Но лишь только ты с этим при­миришься, желудок тут же перестанет тебя беспоко­ить, тогда как, желая избавиться от боли, ты в итоге теряешь и Бога, и свое здоровье. Как правило, чело­век стремится не к выздоровлению, но к облегчению боли, потому что это ему помогает, с одной стороны, остаться при своем, не меняться, а с другой — как-то продолжать жить.

И наконец, если у тебя болит голова, потому что тебе скучно, потому что ты эгоистичен, всем отказы­ваешь и склонен к унынию, то выхода из этой ситуа­ции не найти. Я поручаю тебе послушание секретаря — тебе хочется быть лесником, я тебя назначаю лесни­ком — ты хочешь опять быть секретарем. Единствен­ный выход для тебя — начать мыслить по-другому. Не хочешь? Тогда я, игумен, напрасно с тобой муча­юсь. Чтобы вылечиться, тебе нужно возлюбить духов­ное слово, жить в согласии с волей Божией, изменить образ жизни. Если у тебя нет никакого желания жить по-другому, тогда пей болеутоляющее.

Итак, святой Августин говорит здесь о болезнях внутренних органов, но в основном имеет в виду та­кие болезни, которые имеют душевную или духовную причину. В этом случае игумен может сказать мона­ху: «Брат, ты сам создаешь себе болезнь». Это не обви­нение, но проявление уважения, любви, доверия, это признание того, что у больного есть разум. Тем не ме­нее не всякому можно сказать: «Ты сам виноват, что заболел. Ты сам себя привел в расстройство». Иному если так скажешь, то он потом тебе жизни не даст. Тут нужна большая осторожность.

Тяжелее всего больны те, по словам святителя Ва­силия Великого, кто не признаёт своей болезни и не принимает лекарств. Тот, кто отвергает лекарства, или считает их вредными, или отказывается их при­нимать, недугует в крайней степени — и что с ним де­лать, разве что связать? Но зачем тебе его связывать и наживать неприятности? Хочешь, чтобы он набро­сился на тебя и вырвал тебе глаза? Оставь его, пусть его учит жизнь.

Итак, лучшее, что мы можем сделать, когда боле­ем, — это посмотреть, не виноваты ли мы сами, нет ли у нас какого-то настойчивого желания, которое нуж­но отсечь. При этом, конечно, мы должны смотреть на себя беспристрастно, без самобичевания — ведь само­бичевание означает, что у нас просто нервы не в по­рядке.

Но если, например, я однажды ударился головой и после этого каждую зиму она у меня болит, то я не могу ожидать, чтобы она не болела. Почему бы мне не потерпеть боль? Бог дал мне этот маленький крест, ко­торый может привести меня в рай. Если Бог попустил мне быть слепым, зачем идти к врачу? Если не можешь поднять свой крест, тогда отправляйся к врачу. Врач — прибежище в тех случаях, когда я отвергаю подлинное духовное лечение или когда я настолько немощен, что не могу понести свою болезнь. Но болезнь — это бо­жественное благодеяние, без которого невозможно попасть в рай. Я болен? Значит, я рядом с Царством Небесным. Я здоров? Вероятно, Бог оставил меня или позабыл обо мне по каким-то Ему одному ведомым причинам.

В любом случае, если древние греки не могли представить себе здоровый дух в больном теле, то мы, христиане, не можем быть здравыми пред Богом без телесных недугов. Чем более, день ото дня, обновля­ется душа, тем более ветшает тело, испытывая боль и муку. Болезнь означает, что Сам Бог приближается к нам и заключает нас в Свои объятия. Очень важно иметь духовный взгляд на болезнь.

Все это не означает, что мы призываем пренебре­гать врачами и лекарствами. Тот, кто ими пренебре­гает, всю жизнь будет несчастен и никогда не одолеет свой эгоизм. Если игумен дал тебе лекарство и ты его принял, то все у тебя пройдет. Но если ты откажешься, то почувствуешь себя хуже. Твое отношение к лекар­ствам в данном случае показывает, есть у тебя смире­ние или нет. Смирение привлекает благодать Божию: оно свидетельствует, что ты признаёшь свою немощь, ошибку, грех, который, может быть, в тебе кроется, и тогда на тебя изливается милость Божия. Врач на­ших душ и телес — Христос, не лекарства. Лекарства ценны тем, что нас смиряют, делают способными вме­стить в себя Бога, стать чуткими к Его повелениям. К тому же лекарства дают нам возможность жить, по­тому что умеряют боль. Но если мы с пренебрежени­ем отказываемся от них, то нам будет становиться все хуже и хуже, и виноват в этом будет не игумен или игумения, но мы сами. Конечно, нам будет казать­ся, что виноват игумен, но горькая и суровая правда заключается в том, что причина наших страданий кроется в нашем неправильном отношении к жизни, страстности и эгоизме.

Церковь относится к врачам с почтением и ставит их в ряду самых уважаемых людей: Почитай врача че­стью по надобности в нем, ибо Господь создал его... Го­сподь создал из земли врачевства, и благоразумный че­ловек не будет пренебрегать ими. Если ты презираешь врача и лекарства, то ты неизлечимо болен и душой и телом. Ты не считаешься ни с Богом, ни со Священным Писанием, ни с Церковью. Церковь в особенности ува­жала врачей и всегда признавала лекарства. Мы знаем святых врачей, бессребреников, которые применяли врачебное искусство. Сам Господь — врач душ и телес.

Следовательно, врач в монастыре необходим. Од­нако нужно помнить, что мы обращаемся к врачу пре­жде всего ради братства, чтобы в обители сохраня­лись мир и спокойствие, — а не для того, чтобы просто

 

 

 

получить облегчение. Ведь сама по себе болезнь, те­лесная или душевная, пусть даже возникшая вслед­ствие наших грехов, — это знак того, что Бог любит нас, следит за каждым нашим шагом и желает спасти, лишь бы причиной болезни не были мы сами. Игумен часто понимает, что болезнь для какого-то его духов­ного чада — это залог спасения, и если тот от нее из­бавится, то несомненно погибнет.

Существуют болезни, которые, скажем так, гаран­тируют, что человек в ад не пойдет, — столь огромное воспитательное, преображающее влияние они ока­зывают на душу. И поэтому мы не должны видеть во враче некое орудие для избавления от всего, что нам не нравится и нас тяготит. Справедливо сказано: Тер­пение пусть имеет совершенное действие. Наше тер­пение должно стать совершенным. Если я терпеливо переношу душевную или телесную боль, то тем самым признаю, что Бог праведен.

 

В баню или в какое-то другое место пусть братья ходят по двое или по трое. Выходя­щий из монастыря не должен сам избирать себе спутников, но пусть идет с теми бра­тьями, которых укажет ему игумен. (5.7)

 

Если ты идешь мыться в баню, говорит святой (а в те времена мылись и в общественных банях), или еще зачем-то выходишь из монастыря, то должен идти вместе с одним или двумя братьями. Но смотри, не вы­бирай себе спутников сам и не диктуй игумену, с кем тебя послать. Брат, которого ты выберешь по своему желанию, может оказаться хуже самого дьявола, пото­му что ты идешь мыться в бане, а значит, находишься в опасности потерять правильный настрой души. Ты можешь перестать себя уважать и вместе с братом впасть в фамильярность, бесстыдство, шутовство. Во­обще, куда бы ты ни отправился, везде тебя подстере­гает такая опасность, и поэтому иди с тем, кого тебе укажет игумен. Спутник, которого ты сам себе выбе­решь, может привести тебя к душевному разорению: между вами возникнет неподобающая душевная бли­зость, какую не могут иметь между собой люди, близ­кие Богу. Тот, кто близок Богу, должен быть чужд мир­ского духа.

Например, какой-то брат хочет поехать в Метеоры. Он приходит попросить на это благословения, но мыс­ленно уже решил, с кем он поедет. И когда я, как игу­мен, предлагаю ему кого-то другого, он его отвергает. Но ведь мы одно тело, как же можно отвергать брата? Тем самым он удаляется от братства, от Бога, наносит рану телу братства. Если монахи будут так поступать, то братство начнет разлагаться, потом распадаться, и в конечном счете его ожидает смерть. Своим пове­дением такой брат показывает, что едет не святыням поклониться, а получить удовольствие.

Желание выбрать себе спутника говорит также о слабоволии человека. Брат оказался рабом, неволь­ником другого человека. Если бы он был свободен, то мог бы поехать с кем угодно, но он страдает смертель­ной болезнью рабства. А раб не достигнет неба. Если человек делает различие между братьями, то он дол­жен знать, что он нездоров, что он связан по рукам и ногам. Те люди, которые не могут разговаривать, или путешествовать, или спать в одной комнате с любым человеком, — это обойденные судьбой неудачники. Они не желают идти по пути Господню, их жизнь при­земленная, ложная, они вступили на путь зависимо­сти и не собираются оставлять его. Чтобы взойти на небо, нужно быть свободным.

 

Забота о больных, о выздоравливающих и о тех, кто чувствует какое-то недомогание без горячки, возлагается на одного из бра­тьев. (5.8)

 

В этом правиле святой Августин разделяет боль­ных на три категории: собственно больных, выздорав­ливающих и недомогающих. Под собственно больным подразумевается человек, который страдает (внутрен­ними или внешними болезнями) и нуждается в особом уходе. Болезнь — это особенно сложный период в жиз­ни человека. Если монастырь позаботится о больном в эти трудные для него дни, то человек снова окажется полезным для всего братства. Если же не позаботит­ся, то он может сильно повредиться, иногда непопра­вимо. Больной очень легко поддается мирскому духу и другим влияниям, оставляющим от его духовной жизни одни руины.

Впрочем, и сам больной должен проявить большое мужество, потому что во время болезни становится очевидным, действительно ли он любит Бога, избрал ли он Царство Небесное или предпочел путь удовлет­ворения своих страстей и телесный покой. Обычно больной ворчлив, требователен, чувствует себя не­счастным. Что бы ты ему ни дал, он недоволен. У него появляются странные предпочтения в еде, как это бы­вает у женщины в положении. Он просит дать ему то, чего он раньше не любил, или то, что невозможно най­ти в монастыре. У больного нет здравого смысла, и ему невозможно объяснить, что его просьба неразумная, немонашеская. После сорока-пятидесяти лет, прове­денных в монастыре, он может попросить даже мяса.

Нам со своей стороны нужно проявить тактич­ность, чуткость и сочувствие, но с крайним благо­разумием и рассудительностью: тот, кто заботится о больном, не должен сам становиться для него ис­кусителем. Пусть больничный брат услуживает боль­ному с рассуждением, обо всем советуясь с игуменом. Пусть следит за собой, чтобы его любовь к больному была серьезной, искренней, без нежностей и сенти­ментальностей, а тем более без ласканий. Отношения между ними должны быть настолько достойными, чтобы поистине Христос был посреди них. В против­ном случае больной станет в десять раз хуже прежне­го, и недуг окажется для его души смертоносным.

Общение с больным требует терпения. И поэто­му заботу о нем, как говорит святой Августин, нужно поручить человеку снисходительному, терпеливому, смиренному, умеющему слушать, потому что, как мы сказали, у больного нет благоразумия. Ему нельзя ска­зать: «То, что ты хочешь, невозможно» или: «Поешь, это очень вкусно, все, кто пробовал, пальчики облизы­вали». Ни один больной не согласится признать, что ведет себя неподобающе и отрекается от монашеского достоинства. Нужно, чтобы болезнь прошла, и тогда, если человек смирится, он это признает. Но очень ча­сто мы оправдываем свое поведение, перекладывая всю вину на других.

Далее святой Августин называет вторую катего­рию больных — выздоравливающие. Им нужно иное питание, иной режим дня, и даже заботиться о них нужно по-другому, чем о только что заболевших, по­тому что у них и запросы иные: они спешат скорей встать на ноги, а это заставляет опасаться, что они перестанут слушаться.

Наконец святой упоминает о тех людях, которые недомогают. Недомогание проявляется в том, что меня клонит ко сну, мне хочется полежать, я чувствую изнеможение и не могу стоять, потому что у меня все болит: голова, кости, поясница. Мне хочется поесть сметанки, попить молочка, мне хочется съесть яйцо, но только чтобы оно было не слишком жидким, с за­пахом, и не слишком крутым, тяжелым для желудка. Подобные состояния — это проявления душевного недуга, вызванные духовными причинами. Этим со­стояниям обычно подвержены те люди, которые про­поведуют, но сами ничего не делают. В результате они теряют время, а потом чувствуют потребность совер­шить что-то великое, чтобы восполнить потерянное. Однако это невозможно, так как надо начинать все сначала. Но начинать с начала им не хочется, и пото­му они принимают грандиозные решения. Например, если они спали до сих пор по десять часов, то сейчас, вместо того чтобы постепенно сокращать время сна до восьми, семи, шести часов, они хотят подражать другим братьям и сразу переходят от десяти часов сна к двум. Они начинают совершать долгие бдения и в конце концов не выдерживают и надрываются.

Кроме того, недомогание обычно испытывают те люди, которые живут расслабленно или требователь­ны к другим и не могут наладить отношений с ближ­ними. К каким бы врачам ты их ни повел, что бы ты для них ни сделал, хотя бы соловьиные язычки им подал, — никакого результата не будет. Они лишь не­сколько смягчатся: убедятся, что в монастыре их лю­бят, делают для них все возможное. Но измениться нужно им самим. Они должны решиться стать про­стыми смертными и впредь подниматься по лестнице постепенно, ступенька за ступенькой, для того чтобы когда-нибудь взойти на высоту чад Божиих, которые трезвятся и бодрствуют.

Люди, страдающие от таких недомоганий, счита­ют себя больными. Значит, и смотреть на них нужно как на больных. Если ты скажешь кому-нибудь из них, что он здоров, он накинется на тебя как лев. А если у него и не хватит на это духу, то все равно однаж­ды настанет такой день, когда он все бросит и уйдет из монастыря. Именно поэтому нужно относиться к недомогающим со всей любовью и нежностью — так, как мы относимся к больным. Пусть у них нет температуры, но иногда для них бывают смертельны и десятые доли градуса.

Заботу о больных всех этих категорий нужно по­ручить, как сказано в правиле, «одному из братьев». Святой Августин возлагает всю заботу о них на одно­го брата, потому что, во-первых, его братство было небольшим, а во-вторых, как правило, очень трудно найти для такого дела подходящего человека. Больные обыкновенно отталкивают того, кто за ними ухажива­ет. Служитель, в данном случае больничный брат, при­носит себя в жертву, но не может угодить им. В конце концов он устает и начинает им резко отвечать, жа­ловаться и добиваться перемены послушания. Уход за больными — это самое трудное послушание.

 

---

Дата добавления: 2020-04-08; просмотров: 154; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!