Избиратели, институты и электоральный рынок
В сравнительных исследованиях становление тех или иных форматов партийных систем принято объяснять посредством социологических либо институциональных теорий. В основе социологических теорий лежит сформулированное С.Липсетом и С.Рокканом представление о ключевой роли электоральных расколов между различными социальными группами в процессе формирования партийных систем. "Замораживание" этих расколов воспроизводит определенный формат партийной системы в зависимости от того, каковы основные линии электоральных конфликтов. Институциональные теории уделяют основное внимание эффектам избирательной системы наряду с другими элементами институционального дизайна (механизм разделения властей, форма территориального устройства государства), сочетание которых во многом задает формат партийных систем. Однако как те, так и другие теории не обладают достаточной разрешающей способностью для ответа на поставленный выше вопрос.
Прежде всего попытки выявить расколы российских избирателей в духе социологических теорий, предпринимавшиеся в ходе массовых опросов, говорят о том, что их эффекты относительно невелики. Трудно идентифицировать устойчивые социальные базы тех или иных партий и/или кандидатов на уровне отдельных социальных групп. Специалисты в области политической географии России определяли раскол "центр-периферия" в качестве фундаментального конфликта российской электоральной политики, отмечали его неустойчивость в качестве основания территориальных баз отдельных сегментов электорального рынка. Так, в 1990-е гг. крупные центры служили опорой Б. Ельцина и либеральных партий, а российская периферия во многом голосовала за коммунистов и националистов. Напротив, в 2000-е гг. отмечалась периферализация поддержки В. Путина и "партии власти". В то же время центры демонстрировали прирост голосования не только за либеральные, но и за левые, а в 2003 - 2004 гг. - и за националистические партии и их кандидатов [Туровский, 2005]. Однако проблема социологических теорий выходит за рамки отсутствия их эмпирического подтверждения на российском материале. Гораздо важнее иное: эти теории призваны объяснить различия между разными типами конкурентных партийных систем, но сами по себе они не могут объяснить, почему в случаях одних стран формирующиеся партийные системы становятся устойчиво конкурентными, а в других (к которым принадлежит и Россия) конкуренция в рамках партийной системы может сойти на нет.
|
|
|
Институциональные теории, напротив, вполне успешно применялись для анализа российской партийной системы 1990-х гг. Они хорошо демонстрировали также тенденции отдельных процессов на российском электоральном рынке, связанные с особенностями коалиционной политики или с формированием различных "партий власти". Однако, как видно, в 2000-е гг. формат российской партийной системы существенно изменился, в то время как набор важнейших политических институтов в стране вплоть до самого последнего времени оставался прежним. Такие колебания не могут быть объяснены исключительно в рамках институциональных теорий; во всяком случае приходится признать, что политические институты в России не стали эффективным "фильтром", который позволил бы не просто стабилизировать формат партийной системы, но и поддерживать конкуренцию на российском электоральном рынке.
|
|
|
Несколько особняком в ряду теорий стоят объяснения проблем становления российской партийной системы эффектами "наследия прошлого", препятствующего формированию политической конкуренции. Согласно этому подходу, сформировавшаяся в России в ходе правления различных недемократических режимов "русская система" воспроизводит себя на разных этапах исторического развития, несмотря на все попытки ее преодоления. С этой точки зрения события 1990-х гг. можно объявить некоей временной флуктуацией, а изменения 2000-х гг. - возвращением к исторически сложившейся норме. Надо отметить, что "наследие прошлого" рассматривалось как объяснение и в сравнительном исследовании формирующихся партийных систем стран Восточной Европы, когда эта переменная успешно позволяла выявить различия, например, между болгарскими и польскими партиями
|
|
|
Но аргумент "наследия прошлого" не выдерживает критики при сравнительном анализе становления партийных систем постсоветских государств. Трудно отрицать, например, тот факт, что в прошлом России, Украины и Белоруссии общего было куда больше, чем различий. Однако партийные системы этих стран демонстрируют весьма существенное расхождение. Так, Белоруссия после 1994 г. представляет собой случай персоналистского авторитарного режима со слабой институционализацией партий на фоне отсутствия "партии власти" [Eke, Kuzio, 2000]. Украина с ее высокофрагментированной партийной системой вплоть до "оранжевой революции" в конце 2004 г. демонстрировала пример "бесформенного плюрализма" [Гельман, 2005], но имеет неплохие шансы создать более устойчивую конкурентную партийную систему на предстоящих парламентских выборах 2006 г. Таким образом, нет оснований всерьез говорить о трансформации российской партийной системы (равно как и украинской и белорусской партийных систем) лишь с позиций "наследия прошлого".
|
|
|
В поисках приемлемого объяснения динамики российской партийной системы более уместным представляется рассмотрение электоральной политики как формирующегося рынка. Собственно, модель электорального рынка была предложена еще Э. Даунсом для анализа партийной конкуренции. Она успешно применялась и в изучении становления партийных систем, включая российскую. Основными агентами электорального рынка, которые создают предложение на развитых электоральных рынках (в стабильных конкурентных партийных системах), являются возглавляемые различными сегментами политических элит партии и/или их коалиции, ведущие борьбу за голоса избирателей. Но на формирующихся электоральных рынках ситуация гораздо запутаннее. Во-первых, этим рынкам по определению присуща высокая неопределенность, не позволяющая партиям, кандидатам и избирателям прогнозировать последствия своих действий и сужающая их (и без того небольшие) временные горизонты ожиданий. Значительный уровень электоральной неустойчивости, также характерный для формирующихся электоральных рынков, способствует увеличению неопределенности. Во-вторых, наряду с партиями на этих рынках оперируют и альтернативные поставщики политических благ, которые по различным причинам могут и не выступать в качестве партий (группы экономических интересов, региональные элиты и др.). Непосредственным проявлением этого феномена в России стало обилие на всех без исключения выборах большого числа независимых кандидатов, не имевших партийной аффилиации. В-третьих, если развитым электоральным рынкам, как правило, присущи механизмы, препятствующие недобросовестной конкуренции в разных ее проявлениях (будь то картельный сговор между партиями или создание конкурентных преимуществ отдельным партиям со стороны государства), то формирующиеся рынки полны примеров такого рода. Неудивительно поэтому, что исход конкурентной борьбы на них зависит не только и не столько от привлекательности политических благ, которые предлагают избирателям партии и кандидаты, и даже не от их маркетинговых стратегий. Скорее, он обусловлен тем, каковы условия электоральной конкуренции, насколько далеко они отстоят от стандарта свободных и справедливых выборов и насколько государство явно или неявно влияет на исход голосования.
С этой точки зрения описанная трансформация российской партийной системы может быть представлена как процесс консолидации электорального рынка, который привел не только к вытеснению и/или поглощению множества разрозненных агентов, заполнявших его в 1990-е гг. (малые партии, независимые кандидаты), но и к его монополизации "партией власти". Принято считать, что монополизация российского электорального рынка была вызвана сочетанием институциональных и политических факторов. С одной стороны, "суперпрезидентская" форма правления подрывала стимулы к возникновению конкурентной партийной системы и вела к репродуцированию конфликта элит по принципу "победитель получает все". С другой стороны, в ходе "войны за ельцинское наследство" в период второго электорального цикла 1999 - 2000 гг. исход конфликта как "игры с нулевой суммой" в ходе выборов привел к снижению дифференциации и повышению интеграции российских элит, тем самым открыв дорогу к монополии "партии власти".
Подобное объяснение выглядит довольно убедительным при сравнении России и Украины: при сходном с Россией институциональном дизайне неустранимый конфликт украинских элит привел к их высокой фрагментации, препятствовавшей успешному созданию "партии власти" и в конечном итоге сыгравшей значительную роль в феномене украинской "оранжевой революции". Очевидно также, что отсутствие электорального конфликта элит как такового (например, в Узбекистане, где выборы носили неконкурентный характер) тем более ведет к отсутствию "партии власти". Однако трудно согласиться с этим доводом при сравнении России с политическими режимами других постсоветских государств. Например, и в Белоруссии, и в Азербайджане сочетание формы правления, сходной с российской, с разрешением конфликта элит как "игры с нулевой суммой" отнюдь не привело к становлению "партий власти". Хотя аналогичные институциональные стимулы для строительства "партий власти" существуют и в этих странах, но их авторитарные режимы носят персоналистский, а не партийный характер. Иначе говоря, монопольное положение на политических рынках этих стран занимают лидеры, опирающиеся на клиентелистские сети, а их господство обеспечивается прежде всего путем жестких ограничений политической конкуренции со стороны государства, которые включают и подавление оппозиции. В России же ключевым агентом монополии правящей группы становится именно "партия власти", а ограничения конкуренции по преимуществу носят мягкий характер из-за несправедливого проведения выборов, то есть посредством недобросовестной конкуренции. Поиск объяснения этих отличий требует углубленного анализа феномена "партии власти" в России.
"Партия власти" в России: история успеха?
История успешного создания монополии "партии власти" в России довольно хорошо описана. Первые попытки такого рода, предпринимавшиеся на думских выборах 1993 и (в особенности) 1995 гг., оказались явно неудачными: "партии власти" не только не добились парламентского большинства, но и не смогли играть роль "группы вето" в парламенте и деградировали, терпя поражение на последующих выборах. На думских выборах 1999 г. за статус "партии власти" вели борьбу два претендента: коалиция "Отечество - Вся Россия" (ОВР), созданная вокруг ряда региональных лидеров, и блок "Единство", находившийся под патронажем Кремля. Последний успешно выступил на выборах (23,3% голосов против 13,3% у ОВР) и благодаря ряду маневров в Думе добился сперва изоляции ОВР, а позднее и его "недружественного поглощения". Созданная на базе "Единства" и ОВР центристская коалиция в Думе 2000 - 2003 гг. обладала большинством в 235 голосов из 450, а к концу 2001 г. ими была создана партия Единая Россия (ЕР), ставшая фаворитом думских выборов 2003 г. Успех ЕР был достигнут благодаря поддержке популярного главы государства и использованию ресурсов государства в ходе кампании. В сочетании с латентной коалиционной политикой в одномандатных округах это привело к тому, что, получив на думских выборах 37,8% голосов по общефедеральному округу, ЕР смогла обеспечить в Думе "сфабрикованное сверхбольшинство", превышающее 2/3 мандатов.
Вместе с тем за пределами парламентской политики роль "партии власти" оставалась весьма ограниченной. На выборах региональных легислатур в 2003 - 2004 гг. ЕР смогла добиться относительных успехов лишь там, где ее территориальные отделения были клиентелами влиятельных губернаторов. На уровне правительства присутствие ЕР было чисто символическим: хотя в кабинете М. Фрадкова трое членов правительства (А. Жуков, С. Шойгу, А. Гордеев) входили в ЕР, но говорить о существенном влиянии партии на курс правительства не приходится. Напротив, "партия власти" служила в Думе проводником правительственного курса и вынуждена была принимать на себя издержки непопулярных реформ, подобных монетизации льгот в начале 2005 г. По сути, главным ресурсом "партии власти" по-прежнему оставался высокий уровень массовой поддержки Путина.
Вместе с тем в 2000-е гг. правящая группа предприняла ряд институциональных изменений, направленных на закрепление монопольного положения "партии власти" на российском политическом рынке. Во-первых, резко повышены входные барьеры на этот рынок, что сужает возможности для появления на нем новых партий и для ведения существующими партиями коалиционной политики по принципу негативного консенсуса против "партии власти". Регистрация новых партий существенно осложнена (от них требуется наличие 50 тыс. членов и территориальных отделений в 2/3 регионов России), создание предвыборных блоков запрещено, а заградительный барьер на выборах в Думу поднят с 5% до 7%. Во-вторых, политический рынок подвергся значительной реструктуризации. Этому способствовали введение смешанных и/или пропорциональных избирательных систем на выборах региональных легислатур и отмена мажоритарной части избирательной системы на думских выборах. В-третьих, отказ от прямых выборов глав исполнительной власти регионов в сочетании с предложенным Путиным порядком назначения на эти посты представителей партий, победивших на выборах региональных легислатур, также призван усилить позиции "партии власти". На это направлен и ряд других мер, предпринятых в преддверии электорального цикла 2007 - 2008 гг., - таких, как введение императивного мандата (выход депутатов из партийных фракций в парламенте служит основанием для лишения их думских мандатов) или использование системы электронного подсчета голосов на выборах. Можно утверждать, что именно механизмы партийного (а не персоналистского) господства становятся главным инструментом обеспечения монополии правящей группы в России. Почему же именно этот инструмент оказывается постоянно востребованным российскими элитами?
Ответ на этот вопрос в значительной мере связан с той ролью, которую "партия власти" сыграла в войне за "ельцинское наследство", в конфликте 1999 - 2000 гг. и последующем обеспечении правящей группой "навязанного консенсуса" российских элит. Собственно, само появление "партий власти" в качестве электоральных машин претендентов на роль преемника Ельцина в ходе думских выборов 1999 г. было институционально задано прежде всего электоральным расписанием. Поскольку электоральный цикл в России был построен по схеме counterhoneymoon elections (парламентские выборы предшествовали президентским), то потенциальный победитель думских выборов получал немалое преимущество в последующей борьбе за президентский пост. Таким образом, именно партии были необходимы для достижения победы любому кандидату, претендовавшему на пост преемника Ельцина на посту президента. Можно предположить, что в случае обратной последовательности электорального расписания борьба кандидатов носила бы сугубо персоналистский характер и роль партий в электоральном конфликте (а тем более по его завершении) была бы близкой к нулю. Именно так, например, развивался электоральный конфликт на выборах президента Белоруссии в 1994 г.: А. Лукашенко победил в "игре с нулевой суммой", не опираясь на партии, а после своего успешного избрания на этот пост в партиях далее не нуждался.
Успешное использование "Единства" в качестве инструмента думской кампании (ОВР потерпел поражение, отказался от борьбы за пост президента и поддержал Путина) создало условия для его дальнейшего участия в политике Кремля и в Думе, и за ее пределами. Сплоченное парламентское большинство было необходимо президенту для консолидации политического режима и реализации неолиберального политического курса. Именно "партия власти" смогла обеспечить достижение "навязанного консенсуса" российских элит с помощью политических (а не только силовых) мер. Так, ЕР сыграла ключевую роль в принятии Думой в 2000 - 2001 гг. ряда законов о реформе федеративных отношений, существенно ограничивших автономию региональных элит (к тому же усилившей позиции и самой "партии власти"). Руками ЕР Кремль смог добиться и существенного подрыва позиций левой оппозиции в Думе в преддверии парламентских выборов 2003 г. Вместе с тем ЕР обеспечила принятие Думой важных для Кремля законопроектов в области налоговой и социальной политики, в целом направленных на снижение участия государства в экономике, с одной стороны, и на уменьшение социальных обязательств государства перед гражданами страны - с другой. Во всех случаях использование ЕР как ключевого инструмента политики заметно снижало трансакционные издержки Кремля. В противном случае правящей группе для сохранения единства элит пришлось бы прибегать либо к весьма дорогостоящему индивидуальному "торгу" с отдельными депутатами и группами специальных интересов (что грозило поставить крест на неолиберальных реформах), либо к силовому подавлению оппонентов (что заметно увеличивало издержки контроля со стороны правящей группы). Неудивительно, что по мере того, как Кремль все в большей мере прибегал к услугам ЕР, инвестиции в новые проекты "партий власти" становились все менее рентабельными. Примером может служить участие в думских выборах 2003 г. Народной партии Российской Федерации (НПРФ), которая (несмотря на поддержку со стороны правящей группы) не смогла стать значимым "дублером" "партии власти". Она получила всего 0,63% голосов по общефедеральному округу, а 16 из 17 ее депутатов, прошедших в Думу по одномандатным округам, влились во фракцию ЕР. По сходным причинам, видимо, был отвергнут весной 2005 г. план организационного выделения в рамках ЕР спонсируемых правящей группой правого и левого крыла. Иначе говоря, издержки изменения стратегии правящей группы (в случаях возможного перехода к чисто персоналистскому господству или даже замены ЕР в качестве "партии власти" на другие инструменты) превышали издержки сохранения status quo.
Примечательно, что именно "Единство", а отнюдь не ОВР стало эффективной основой для создания "партии власти". Помимо высокой персональной лояльности "Единства" Кремлю (не присущей лидерам ОВР), немаловажным фактором были и организационные аспекты партийного строительства. "Единство" формировалось по принципу "сверху вниз" (а не путем объединения региональных "электоральных машин" губернаторов, как ОВР), а непосредственное управление партией на федеральном уровне не находилось в руках политических лидеров и/или их клиентел. Иначе говоря, "Единство" имело больше шансов на превращение в сильную централизованную структуру "партии власти", которая пронизывает управление страной на всех уровнях. Можно предположить, что в случае победы ОВР над "Единством" в конфликте 1999 г. "партия власти" едва ли состоялась бы в качестве основы дисциплинированного парламентского большинства; скорее, она могла представлять собой рыхлый конгломерат отраслевых и региональных лоббистов. Напротив, "партия власти", которая функционировала благодаря внешнему управлению из Кремля, заметно выигрывала с точки зрения организации. Если повседневный менеджмент был сосредоточен в руках партийных функционеров ЕР, при необходимости легко заменяемых, то принятие стратегических решений находилось под контролем внешних акционеров. Разница между этими организационными моделями "партий власти" может быть уподоблена различиям между картелем, состоящим из семейных фирм, и компанией, являющейся частью многоотраслевого холдинга. Первой гораздо сложнее завоевать и сохранять монополию на рынке, нежели второй.
Вопреки расхожему утверждению, отсутствие у "партии власти" выраженной идеологии отнюдь не ослабляло ее положения, а скорее, стало одной из составляющих ее успеха. На фоне снижения в России политической неопределенности переходного периода роль идеологии как продукта, привлекательного для избирателей на электоральном рынке, заметно снизилась. Анализ динамики программ российских партий на выборах 1995 - 2003 гг. зафиксировал тренд конвергенции практически всех партийных позиций. На этом фоне занимаемая ЕР позиция "медианного избирателя" оказалась для нее весьма выигрышной. Эта позиция ЕР сохраняет "партии власти" весьма широкие возможности для идеологических маневров (симптомами чего стали левое и правое крыло), которыми не обладали разрозненные сегменты оппозиции. Значительная идеологическая дистанция между ними служит препятствием на пути формирования коалиции "негативного консенсуса" из представителей, например, КПРФ и Яблока, не говоря уже о СПС.
Таким образом, формирование партийного механизма обеспечения монополии правящей группы в России можно объяснить с помощью "обусловленного пути" - взаимосвязанной цепочки причин и следствий. Точками отсчета на ней служат: 1) наличие открытого электорального конфликта элит; 2) вынужденное использование элитами партий в качестве своих инструментов в этом конфликте; 3) разрешение конфликта по принципу "игры с нулевой суммой"; 4) наличие стимулов к дальнейшему использованию победителями конфликта "партии власти" в качестве своего инструмента; 5) наличие у "партии власти" организационных и идеологических ресурсов, делающих ее эффективным инструментом политики правящей группы.
Дата добавления: 2019-11-16; просмотров: 218; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!