КАК СПРАВИТЬСЯ С ГНЕВОМ, БЕСПОКОЙСТВОМ И ОДИНОЧЕСТВОМ

А куда ни пойду, там солнце, там луна, там звезды, сновидения, предзнаменования, общение с богами.

«Беседы Эпиктета», III.22

Философов любят изображать чудаками, погруженными в малоинтересные для нормальных людей философские раздумья или, что еще хуже, мошенниками, которые ловко облекают бред или банальности в замысловатые формулировки. Уже в 423 году до нашей эры греческий драматург Аристофан в своей пьесе «Облака» высмеял Сократа1, представив его софистом (что и в те, и в нынешние времена нельзя назвать комплиментом). Сам 45-летний мудрец отнесся к этому вполне спокойно: когда кто-то из смотревших представление иностранцев спросил «А кто такой этот Сократ?», тот охотно поднялся и поприветствовал трибуны.

Возможно, в ответ на эти нападки эллинистические (непосредственно постсократические) философские школы старались делать акцент на прагматизме, и среди них особенно выделялся стоицизм. Что может быть более прагматичным, чем научиться управлять гневом, беспокойством и чувством одиночества, тремя главным бичами современных людей? Я повторю — эта книга — не стандартное пособие из разряда «помоги себе сам», она не предлагает волшебные рецепты, но мы будем разбираться с этими проб­лемами спокойно и рассудительно, мы будем смотреть на вещи реально, как и надлежит настоящим стоикам.

Такому отношению я научился у своего учителя Эпиктета, от которого узнал следующую историю:

Вот и у меня был железный светильник2 перед богами. Недавно я услышал шум в окошке и бросился туда. Вижу — светильник стащили. Я заключил, что стянувшего побудило к этому что-то не неубедительное. Так что же? Завтра, говорю, найдешь глиняный. Теряют ведь то, что имеют… Потому у меня и пропал светильник, что в бодрствовании вор был сильнее меня. Но он вот как дорого заплатил за светильник: за светильник он стал вором, за светильник стал бесчестным, за светильник стал звероподобным.

В словах Эпиктета, как всегда, кроется глубокий смысл. Мне потребовалось поразмышлять, чтобы полностью понять его. Прежде всего обратите внимание на то, что философ не испытывает сожаления или гнева, но воспринимает случившееся спокойно. Кроме того, он сразу делает пару практических выводов: эта потеря восполнима (завтра я куплю другой светильник), и, чтобы избежать последующих краж, ему стоит выбрать светильник подешевле (глиняный вместо железного), поскольку пытаться превзойти вора в бодрствовании — напрасное дело. Затем Эпиктет анализирует глубинный смысл произошедшего и признает, что вором наверняка двигали весомые мотивы, поскольку тот должен считать, что кража сто́ит заплаченной за это цены. Но наш мудрец не согласен с суждением вора3, находя его весьма сомнительным: вор получил железный светильник, но при этом потерял нечто гораздо более ценное — свою честность.

К сожалению, когда я писал эту книгу, мне представился случай применить учение Эпиктета в жизни. Мой брат с женой пригласили меня в гости, и я отправился к ним на римском метро. При входе в вагон я почувствовал, как шедший рядом молодой человек слишком тесно прижимается ко мне, хотя народу было не так много. Через несколько секунд я понял, что происходит, но было уже поздно: воспользовавшись тем, что я отвлекся, напарник того парня вытащил из кармана моих брюк бумажник и выскочил из вагона за мгновение до того, как захлопнулись двери. Вор оказался сильнее меня в бодрствовании. Моим первым впечатлением, как сказали бы стоики, были гнев и досада: ведь меня так одурачили! Но я обратился мыслями к Эпиктету и заставил себя не дать согласия этому первоначальному впечатлению. Итак, я лишился бумажника, небольшой суммы денег и нескольких банковских карт, которые нужно было заблокировать. Да, и водительских прав: их придется восстанавливать. Благодаря современным электронным технологиям все, что мне требовалось сделать, — это нажать несколько кнопок на мобильном телефоне (который, к счастью, лежал в другом кармане) и подождать несколько дней. Но вор потерял гораздо больше моего — он потерял свою человеческую природу. Если бы этот случай произошел со мной до того, как я начал практиковать стоицизм, я бы весь вечер провел в отвратительном настроении, что не принесло бы блага никому и тем более не заставило бы воров вернуть мой бумажник. Но теперь мне понадобилось всего несколько минут, чтобы проанализировать произошедшее и сделать выводы. К моменту встречи с братом и его женой я уже был абсолютно спокоен, и мы прекрасно провели вечер.

Ни историю Эпиктета о светильнике, ни мой рассказ о краже в метро не следует расценивать как совет принять фаталистический или пораженческий взгляд на жизнь. Я просто предлагаю вам в подобных случаях взять небольшую паузу и рацио­нально проанализировать ситуацию, помня о дихотомии контроля между тем, что находится в вашей власти, а что нет. Мы не можем искоренить воровство в мире, но в наших силах попытаться быть бдительнее воров, если мы считаем, что это стоит наших усилий и времени. Мы не повлияем на суждение воров, которые считают, что совершили выгодную сделку, обменяв свою человеческую природу на светильник или бумажник, но в наших силах изменить собственные суждения.

Как вы уже, наверное, заметили, подобное изменение «фокуса» имеет важное значение в стоицизме. То же самое можно обнаружить и в христианстве: взять, к примеру, призыв ненавидеть грех, а не грешника. Как показывают современные психологические исследования4, такая «реструктуризация» очень помогает управлять гневом и эмоциями. Но у меня все же оставались сомнения: не слишком ли смиренно отношение Эпиктета к преступности? Вот что он ответил на это: «"Так этого разбойника5 и этого прелюбодея не следовало бы убить?!" Отнюдь, но лучше говори так: "Этого заблуждающегося и обманывающегося в самых важных вещах и слепо не видящего не зрением, способным различать белое и черное, а мыслью, способной различать благо и зло, не убивать?!" И если ты будешь говорить так, то поймешь, как бесчеловечно то, что ты говоришь, и что это все равно, что сказать: "Этого слепого и глухого не убивать?!"» Здесь очень точно отражена важная идея: в свете древнегреческой концепции amathia (не-мудрости) следует думать о людях, делающих плохие вещи, как о заблуждающихся, а значит, нуждающихся в сострадании и помощи, вместо того чтобы осуждать их как злодеев. Такое отношение не очень распространено в мире, и в частности в Соединенных Штатах, но в ряде европейских стран оно лежит в основе некоторых прогрессивных и эффективных подходов к перевоспитанию преступников6.

Довольно поучительно изучить рекомендации по управлению гневом и фрустрацией7, выработанные Американской психологической ассоциацией (АПА), — они очень напоминают наблюдения стоиков и, конечно же, подтверждены значительным количеством сис­тематических эмпирических данных. Прежде всего АПА советует применять релаксационные техники: глубокое дыхание (диафрагмальное, а не грудное) и повторение простых и значимых успокаивающих фраз (так называемых «мантр»). Также можно использовать визуализацию и представить умиротворяющую сцену или заняться чем-то расслабляющим, например йогой. Стоики не использовали мантры как таковые, но обычно держали под рукой сборник простых лаконичных фраз, которые можно было быстро перечитать в трудной ситуации. Кстати, «Энхиридион» — краткое извлечение из бесед Эпиктета, составленное его учеником Флавием Аррианом, — как раз и представляет собой такой подручный набор важнейших мыслей. Сенека советовал делать несколько глубоких вдохов, отправляться на прогулку и проходить не меньше квартала при первых признаках нарастания неконтролируемого гнева (который он считал разновидностью временного помешательства). В своих письмах к Луцилию Сенека также сообщал о пользе регулярных физических упражнений даже в старческом возрасте, поскольку они не только помогают держать тело в форме, но и успокаивают ум. Я нашел эти советы очень эффективными для себя: когда я чувствую, что начинаю терять контроль над эмоциями, то извиняюсь перед собеседниками и удаляюсь в тихое место (подойдет и ванная), где могу сделать несколько глубоких вдохов и мысленно повторить свою любимую мантру, позаимствованную у Эпиктета: «Проявляй терпение и терпимость».

Этот физиологический и психологический «набор первой помощи» помогает преодолеть кризис, но АПА предлагает и долгосрочные стратегии по эффективному управлению гневом. Одна из них — когнитивная реструктуризация, которую активно применяли стоики и которую мы видели в вышеприведенной истории с кражей светильника. АПА советует отказаться от стандартных фраз типа «Это ужасно!», заменив их фразами наподобие: «Конечно, я бы предпочел не сталкиваться с этим, однако я могу с этим справиться, и гнев мне никак не поможет». Еще одна стратегия — преобразовать свои требования в пожелания, основанные на признании следующего факта: мир никогда не будет таким, каким нам бы хотелось. Это похоже на принцип интернализации целей, предложенный современным стоиком Биллом Ирвином, он советует говорить: «Я хотел бы (а не "очень хочу" или "мне нужно") получить повышение по службе и поэтому сделаю все возможное, чтобы заслужить его». Решение о вашем повышении зависит от ряда внешних факторов, и вы не можете повлиять на него. Как напоминает нам статья АПА об управлении гневом (и она вполне могла быть написана и Эпиктетом), «логика побеждает гнев, так как гнев, даже если он оправдан, быстро становится иррацио­нальным. Но холодная, рацио­нальная логика способна затушить огонь гнева».

Далее АПА советует вместо пустых сетований заняться решением проблемы, но предостерегает от широко распространенного (особенно в американской культуре) заблуждения: мы должны понимать, что не каждая проб­лема имеет решение. Следовательно, мы должны сделать все, что возможно (в разумных пределах) в данной ситуации, но не судить себя слишком строго, если не достигнем успеха. Не нужно фокусироваться только на поиске решения, советует АПА. Следует управлять ситуацией в целом, учитывая вариант, при котором решение может быть и не найдено. Мы и здесь видим отголоски античной мудрости.

Еще одна стратегия управления гневом, предлагаемая АПА, состоит в «улучшении коммуникации», в том числе с людьми, вызвавшими наш гнев. Интересно, что и этот совет во многом опирается на наставления стоиков: мы должны описать рассердившую нас ситуацию максимально объективно и беспристрастно, чтобы, как говорил Эпиктет, дать или не дать согласие нашим первоначальным впечатлениям (именно так я и поступил, когда у меня украли бумажник). Реагировать непосредственно на слова или поступки других людей — плохая идея: это только подогревает эмоции и эскалирует конфликт. Вместо этого следует притормозить, проанализировать сказанное или сделанное другим человеком, подумать о возможных причинах, побудивших его к этому, и только потом отвечать. Например, если ваш партнер предъявляет вам претензию, вы можете воспринять ее как возмутительное и раздражающее вторжение в ваше личное пространство. Но, если подумать, возможно, эта претензия возникла потому, что ваш партнер нуждается в большем внимании и заботе. И, возможно, вы найдете способ обеспечить их, не чувствуя себя при этом тюремным узником.

АПА также советует использовать в качестве противоядия от гнева юмор, и мы видели, что этот подход использовали и древние стоики (вспомним слова Эпиктета о смерти: «Сейчас я завтракаю… и вот тогда я умру»), и современные, такие как Уильям Ирвин («О, вы считаете мое новое эссе полной ерундой? Да вы просто не читали других моих работ!»). Однако АПА призывает использовать юмор рассудительно — и в этом она абсолютно права: мы не должны просто отшучиваться и смеяться над нашими проб­лемами (не говоря уже о проб­лемах других людей), нельзя пересекать тонкую грань между юмором и сарказмом. Сарказм — это агрессивная и уничижительная реакция, которая редко бывает полезной вообще, тем более в ситуациях, которые сопряжены с конфликтами и гневом. А как определить разницу между юмором и сарказмом? Тут понадобится такая добродетель, как мудрость, она учит нас ориентироваться в сложных ситуациях, где нет четкого разграничения между черным и белым, а это, как мы знаем, случается почти во всех реальных жизненных ситуациях.

Профессио­нальные психологи дают и другие рекомендации. Например, сменить обстановку, то есть физически покинуть место действия; перенести общение на другое время, если вы чувствуете, что в данный момент спокойное решение проблемы невозможно (но при этом необходимо назначить время следующей встречи, чтобы у собеседника не сложилось впечатление, будто вы пытаетесь улизнуть от разговора); использовать стратегию избегания, чтобы по возможности не подвергать себя воздействию источника стресса; найти альтернативные способы сделать то, что вам нужно, и достичь своих целей, сведя возможность конфликтов к минимуму. Конкретно этих стратегий в древних стоических текстах нет. Но все они соответствуют основному положению учения стоиков о том, что мы должны понимать и принимать устройство мира (а он не похож на наши иллюзорные представления о том, каким мы бы хотели его видеть) и научиться применять разум, чтобы жить правильно. Следовательно, древние стоики одобрили бы открытия современной психологии, взяли бы их на вооружение и посоветовали бы сделать то же самое нам, если хотим жить лучшей жизнью.

Эпиктет сообщил мне несколько интересных вещей и по поводу беспокойства. Я стал беспокоиться гораздо меньше прежнего. Это изменение я во многом приписываю жизненному опыту (со временем мы узнаём, что большинство плохих вещей, которых мы опасались, на деле вовсе не так страшны) и отчасти эмоцио­нальной зрелости, которая почти неизбежно наступает с возрастным изменением гормо­нального фона. Но Эпиктет помог мне сделать еще один важный шаг в этом направлении. Он доказал, что и гнев, и беспокойство — чаще всего неразумные и необоснованные чувства, которые препятствуют нашему успеху в любых областях и качеству нашей жизни в целом.

Почему мы так часто беспокоимся о самых разных вещах? «Когда я вижу беспокоящегося человека8, я говорю: Чего же хочет этот? Если бы он не хотел чего-то не зависящего от него, отчего бы еще ему беспокоиться? Поэтому и кифаред, когда поет наедине с собой, не беспокоится, а когда выступает в театре, беспокоится, даже если обладает превосходным голосом и прекрасно играет на кифаре. Он ведь хочет не только спеть прекрасно, но и снискать славу, а это уже не зависит от него». Это еще одна версия кардинального принципа дихотомии контроля, которому учит Эпиктет. Но формулировка оказалась так созвучна моему личному опыту и настолько поразила меня очевидностью истины, что я воскликнул: «Глупец! Как же я не понимал этого раньше?!»

Например, когда захожу в аудиторию, полную студентов, я совершенно спокоен, потому что у меня нет причин для беспокойства — ведь я хорошо подготовлен. Я профессионал и знаю, что делаю, я понимаю свой предмет и обладаю знаниями определенно гораздо более глубокими, чем любой из моих студентов. Теоретически я мог бы беспокоиться из страха прочитать недостаточно понятную и интересную лекцию — и тем самым разочаровать студентов. Единственный способ избежать этого — как можно лучше готовиться к занятиям, а поскольку именно это я и делаю, у меня нет причин для беспокойства, тем более для страха. Это вовсе не означает, что я вправе снизить уровень ответственности по отношению к своим преподавательским обязанностям. Но разумная переоценка ситуации с разграничением того, что находится под моим контролем и вне его, позволяет мне избавиться от совершенно ненужного контрпродуктивного беспокойства. Для полноты картины можно вообразить ситуацию, в которой я «опозорюсь» перед студентами, — и какими будут последствия этого «позора»? В худшем случае некоторые молодые люди посмеются над моей ошибкой. Ну и что? В море случаются вещи и похуже9, как поется в знаменитой песне Монти Пайтона.

Конечно, бывают ситуации, когда повышенный уровень тревоги вызван психическими расстройствами, и тут не поможет «холодная рацио­нальная логика», о которой говорит АПА. С патологическими состояниями человек не может справиться самостоятельно. В наши дни психология и психиатрия начинают приходить на помощь таким людям, предлагая, пусть и неидеальные, методы разговорной и фармацевтической терапии. Как сказал мой коллега Лу Маринофф в предисловии к своему бестселлеру «Платон вместо прозака!» (Plato, Not Prozac!), эти процедуры играют важную роль, помогая привести рассудок человека в более или менее спокойное функцио­нальное состояние. Но они не помогают коренным образом изменить мышление человека и заставить его переосмыслить свой взгляд на жизнь, чтобы встать на путь к эвдемонии.

Парадоксально, но люди вообще склонны беспокоиться не о том, о чем следует. Вот каково мнение Эпиктета на этот счет: «Но мы о бренном теле беспокоимся10, о бренном имуществе, о том, что решит цезарь, а о внутреннем — ни о чем. Разве — о том, как бы не принять ложного мнения? Нет. Это ведь от меня зависит. Разве — о влечении не по природе? И об этом нет». Разумеется, это не психологический, а скорее философский взгляд на вещи. Эпиктет призывает нас рассматривать нашу жизнь на более высоком уровне, нежели житейские проблемы. Способность смотреть на свою жизнь в перспективе чрезвычайно важна. Верующие люди выражают эту мысль немного иначе, говоря о необходимости заботиться о душе, а не о теле или имуществе. Но смысл остается тем же: зачастую наши приоритеты переворачиваются с ног на голову. В результате мы беспокоимся о мелочах, которые к тому же не подвластны нашему контролю, а не о том, что действительно важно, что требует нашего пристального внимания, времени и сил. Вы не повлияете на то, что думает Цезарь (или ваш босс), но вы можете и должны озаботиться важнейшей задачей — совершенствованием своей личности и сохранением своей добродетели. Если Цезарь (или ваш босс) — хороший человек, он оценит это. Если нет, он в любом случае оказывается в проигрыше, поскольку теряет очень многое, — как вор, укравший светильник у Эпиктета.

Я живу в большом городе, но бо́льшую часть дня провожу один за чтением или письмом. Для этого у меня дома оборудованы два кабинета, куда моим коллегам и студентам — они знают об этом! — доступ строго запрещен. Я провожу время в одиночестве по собственной воле, и это отлично соответствует моему характеру. Между тем проб­лема одиночества стала одной из серьезнейших в современном обществе. В наши дни СМИ пестрят заголовками11: «Эпидемия одиночества: чем больше мы связаны друг с другом, тем более одиноки?», «Современная жизнь делает нас одинокими?», «Одиночество как образ жизни в американском обществе» и так далее.

В своей статье, опубликованной в Journal of Advanced Nursing12, Колин Киллин предлагает интересный взгляд на одиночество с научной точки зрения. Прежде всего Киллин проводит различие между одиночеством и другими сходными понятиями — отчужденностью (которая может быть результатом или в некоторых случаях причиной депрессии) и уединенностью (которая на самом деле имеет положительную коннотацию, как, например, в моем случае). В статье представлена интересная классификация этих состояний, которую Киллин называет «континуум отчужденность — связанность»: отчужденность < > одиночество < > социальная изоляция < > обособленность < > уединенность < >связанность, где отчужденность находится на негативном конце спектра, а связанность — на позитивном. На этот континуум автор накладывает то, что он называет «континуум выбора», где один полюс характеризуется отсутствием выбора (отчужденность, чувство одиночества), а другой — полностью осознанным выбором (уединенность, связанность). Однако этот континуум выбора относится в большей степени к внешним причинам одиночества, чем к внутренним установкам, к которым обращается стоическая философия.

Каковы причины одиночества? Киллин предлагает ясную схему, где указаны основные внешние и внутренние факторы, которые вызывают ощущение одиночества: тяжелая утрата, психологическая уязвимость, ограниченность социальных контактов, депрессия, радикальные изменения в жизни и другое. Также играют свою роль и сопутствующие факторы: возраст, пол и состояние здоровья. Киллин приходит к выводу, что у проблемы одиночества нет «решения», поскольку здесь замешано слишком много личных (психологических, ситуативных) и структурных (социальных) факторов. Что же делать? Автор завершает свою статью предельно откровенными и отрезвляющими словами: «Чувство одиночества — неотъемлемая особенность13 человеческой психики. Следовательно, эта проб­лема неразрешима в принципе: одиночество можно только облегчить и сделать менее болезненным. Такого результата можно достичь только через более осознанное отношение к этому некомфортному состоянию, которое каждому человеку приходится переживать на протяжении своей жизни и в котором нет ничего противоестественного».

Эти слова нашли во мне глубокий отклик, поскольку напомнили совет Эпиктета: «Одиночество есть некое состояние беспомощного14. Ведь если кто-то — один, это не значит, что тем самым он и одинок, так же как если кто-то — в толпе, это не значит, что он не одинок… Ведь "одинокий" по моему понятию означает, что это какой-то беспомощный и предоставленный всякому желающему причинять вред… Но тем не менее следует какую-то и к этому иметь подготовку — мочь довлеть самому себе, мочь пребывать с самим собой». Киллин утверждает, что ощущение одиночества (разумеется, не в патологической форме) — врожденное свойство нашей психики, поэтому оно не должно вызывать беспокойства. Стоики же отвергали саму идею беспокойства, особенно связанного с социальными ожиданиями: ведь мы не можем повлиять на чужие суждения, только на наше собственное поведение. Примечательно, что Киллин рекомендует смириться с этим чувством, поскольку такова человеческая природа, а ее мы не силах изменить. Он советует научиться правильно управлять одиночеством, о чем фактически говорит и Эпиктет.

Как видим, стоики проводили четкое различие между «нахождением в одиночестве» и «ощущением одиночества»: в первом случае мы имеем описание фактической ситуации; во втором — личное суждение по поводу этой ситуации. И именно это суждение, а не фактическая ситуация заставляет нас чувствовать себя отвергнутыми и беззащитными. Важно отметить, что в словах Эпиктета есть и позитивный посыл, который на первый взгляд кажется довольно суровым: способность спокойно переносить одиночество дает вам невероятную психологическую устойчивость и веру в свои силы. Мы далеко не всегда можем управлять внешними обстоятельствами, которые в какие-то периоды жизни могут лишать нас общения с людьми. Но, за исключением патологических состояний, в которых требуется медицинская помощь, именно наше восприятие ситуации порождает у нас чувство одиночества. Мы вполне можем проводить время наедине с собой, нисколько не чувствуя себя при этом покинутыми и беспомощными.

Глава 13

О ЛЮБВИ И ДРУЖБЕ

Следовательно, кто сведущ в благе, тот и умеет любить. А кто неспособен отличать благо от зла и то, что ни то ни другое, от того и другого, как же еще тот способен любить?

«Беседы Эпиктета», II.22

Однажды к Эпиктету обратился за советом один несчастный отец.

— Я, — сказал тот, — так несчастен с детишками1, что, вот, когда недавно дочурка моя болела и показалось, что она в опасности, мне стало невмочь даже быть при ней, больной, и я убежал из дому, не возвращаясь до тех пор, пока мне не сообщили, что ей уже хорошо.

— Что же, правильно ли ты, по-твоему, сделал это?

— Это от природы, — сказал тот. — Так бывает со всеми нами, отцами, или во всяком случае с большинством из нас.

Эпиктет углубляется с несчастным отцом в пространную беседу, поскольку стоики придавали большое значение принципу «жить согласно с природой». Под этими словами они понимали, однако, не простое следование «естественным» порывам, таким как оставить своего больного ребенка на попечение других, потому что ситуация слишком болезненная. В беседе с этим человеком Эпиктет не отрицает того, что многие отцы испытывают такие же чувства, и не говорит, что испытывать такие чувства неестественно для отцов. Вопрос в том, правильно ли это. Далее он продолжает рассуждения в классической сократовской манере:

— Так вот, поскольку ты с любовью относился к ребенку, правильно ли ты делал, что убегал и оставлял его? А мать разве не любит ребенка?

— Любит, конечно.

— Так, значит, и мать должна была покинуть его или не должна была?

— Не должна была.

— А что нянька, любит она его?

— Любит, — сказал тот.

— Значит, и она должна была покинуть его?

— Никоим образом.

— А что воспитатель, не любит он его?

— Любит.

— Значит, и он должен был покинуть и уйти, и вот таким образом ребенок должен был остаться одиноким и беспомощным из-за вашей огромной любви, родителей и окружающих, или умереть на руках у не любящих и не заботящихся?

— Ни в коем случае!

— Ну а если бы болел ты, желал бы ты, чтобы твои близкие, в том числе сами дети и жена, были такими любящими, что ты остался бы, покинутый ими, один и одинок?

— Никоим образом.

— А стал бы ты молить о том, чтобы твои так любили тебя, что из-за их чрезмерной любви ты всегда оставался бы один во время болезней, или именно ради этого ты предпочитал бы быть любимым, если бы то было возможно, врагами, чтобы они оставляли тебя? А если так, то остается заключить, что в твоем поступке отнюдь не было также и любви.

Видите, к чему ведет философ? И все же многие люди ошибочно истолковывают то, к чему призывал Эпиктет (да и все прочие стоики). Конечно, логика философа неоспорима, но его слова можно интерпретировать и как то, что любовь отца к дочери сводится лишь к долгу. А ведь это бездушный и даже бесчеловечный взгляд на любовь и привязанность.

Но это очень поверхностное прочтение слов Эпиктета, который на самом деле вкладывал в них гораздо более глубокий смысл. Он говорит о том, что человеческая любовь должна опираться на трезвую оценку наших чувств, которые вызывает та или иная ситуация. Эпиктет считает, что отцу нельзя оставлять дочь ради того, чтобы самому избежать болезненных переживаний. Философ убедительно доказывает эту мысль, проводя параллель между отцом и другими людьми, любящими его дочь, по сравнению с которыми отец явно повел себя неправильно, а также предлагая ему поставить себя на место дочери и спросить, как бы он расценил подобное поведение со стороны любящего человека.

Но это еще не все. Стоики разделяли естественное и правильное. Они считали, что мы должны приучить себя выносить такие суждения, которые заставляют нас пересиливать естественное в пользу правильного. Этот принцип проистекает из стоической концепции oikeiôsis (требования признавать заботы других людей как свои собственные), которую мы уже встречали в виде концентрических кругов заботы Гиерокла. Идея состоит в том, что в начале жизни мы руководствуемся врожденными инстинктами, многие из которых носят эгоистический характер, как, например, «естественная» реакция отца на болезнь дочери. Но, вступив в сознательный возраст в середине детства, мы обретаем способность размышлять о жизни и при необходимости отличать естественное от правильного. Однако речь идет не просто о подчинении эмоций «холодному разуму». Стоики были прекрасными психологами и знали, что такой упрощенный подход не сработает.

Однажды Эпиктет сказал своим ученикам: «Но написать и прочитать обо всем этом2 и похвалить читаемое мы в состоянии, а убедиться во всем этом — ничуть. Вот потому-то сказанное по поводу лакедемонян: "В своем-то доме — львы, в Эфесе — лисы вмиг", — и к нам подойдет: в школе — львы, а вне школы — лисы». Другими словами, недостаточно просто признать истинность чего-то. Необходимо осознанно и упорно практиковать это, пока не выработается привычка, то есть пока вынесенное вами на рацио­нальном уровне правильное суждение не станет условным рефлексом. Начиная практиковать стоицизм, вы должны помнить: это — то же самое, что учиться водить машину, играть в футбол или музицировать на саксофоне. Поначалу мы концентрируем внимание на том, что делаем. Мы ошибаемся, терпим неудачи и испытываем разочарование от своей неловкости. Но чем больше мы повторяем движения, тем проще они нам даются и наконец становятся автоматическими. Мы, не задумываясь, жмем на тормоз, когда на проезжей части внезапно появляется человек, передаем пас товарищу по команде, вырвавшемуся из-под опеки чужих защитников, или же в правильном темпе нажимаем некую последовательность клавиш на саксофоне, чтобы извлечь из него красивую мелодию. Истинная философия — это немного теории и очень много практики, и Эпиктет говорит об этом предельно прямо: «Так вот, мы видим, что плотник3 становится плотником, научившись тому-то, кормчий становится кормчим, научившись тому-то. Так не значит ли, что и здесь вовсе недостаточно желать стать добродетельным человеком, а нужно и научиться тому-то?.. Ведь не рассужденьиц недостает теперь, нет, книги полным-полны стоических рассужденьиц. Чего же недостает? Того, кто будет применять на деле рассуждения, кто делом будет свидетельствовать в их пользу».

Несмотря на то что Эпиктет (совершенно верно) делает упор на практику, древние греки разработали сложную теорию любви и выделили несколько ее разновидностей (некоторые из которых имеют отношение ко второй теме этой главы: дружбе). По греческой классификации, существует четыре типа любви — агапе, эрос, филия и сторге. Агапе мы испытываем, например, к супругам. Христиане считали ее Божьей любовью ко всему человечеству: как выразился Фома Аквинский, любить — значит желать добра ближнему своему. С эросом не все так просто, как вы могли подумать. Да, он связан с сексуальным влечением и чувственными наслаждениями, но, как объяснял Платон в своем диалоге «Пир» («Симпосий»), эрос должен перерастать в понимание внутренней красоты человека, через которое мы начинаем ценить красоту вообще, независимо от ее конкретного воплощения. Филия — это бесстрастная добродетельная любовь, которую мы испытываем к друзьям, членам семьи и к людям, о которых мы должны заботиться, как о самих себе. Наконец, сторге — это любовь к своим детям, а также, что интересно, к своей стране или даже спортивной команде. Сторге — это любовь, которую мы не выбираем4, она рождается сама по себе и не имеет ничего общего с рассудком или рефлексией.

К сожалению, в большинстве современных языков существует одно только слово «любовь», которое не передает всех этих тонких нюансов и не позволяет отличать чувства по отношению к самому близкому человеку, к детям или друзьям, от того, что мы испытываем, скажем, к своей стране или к Богу. Но независимо от терминологии стоики во всех четырех случаях задавали вопрос, который Эпиктет адресовал несчастному отцу: «Это может быть естественным, но правильно ли это?»

Например, нам часто говорят: мы должны любить свою страну, что бы в ней ни происходило в данный исторический момент. Распространено мнение, что надо преданно болеть за наши спортивные команды, независимо от того, побеждают они или проигрывают. Полагаю, что в обоих случаях речь идет о любви типа сторге, но, согласно стоикам, эти два случая требуют разных подходов. Выше­упомянутая знаменитая фраза о любви к своей стране происходит из двух источников, и их сравнение позволяет понять, почему стоики были правы в своем требовании руководствоваться в некоторых типах любви не только чувствами, но и рацио­нальной оценкой того, что есть правильно, а что нет. Считается, что первым эту фразу произнес в 1816 году американский военно-морской офицер Стивен Декейтер в качестве тоста на торжественном обеде в Вашингтоне: «Моя страна! Возможно, она не всегда права в ее отношениях с другими странами, но права она или нет — это моя страна!» Сравните это с тем, что министр внутренних дел США Карл Шурц произнес в своей речи перед Сенатом 29 февраля 1872 года: «Права она или нет, это моя страна. Если она права, мы поддержим ее в этой правоте, если не права — надо ее поправить».

По-моему, версия Декейтера больше подходит для спортивных болельщиков: «Наш футбольный клуб — "Рома"! Побеждает или проигрывает, для нас он — всегда победитель!» Есть что-то невероятно трогательное в этой верности местной спортивной команде — независимо от степени ее успешности, и особенно если она проигрывает. Но слепая преданность своей стране может быть крайне опасной, и об этом свидетельствует бесчисленное количество исторических примеров. Не знаю, читал ли Шурц Эпиктета, но министр высказал точно такую же мысль, что и философ в истории с несчастным отцом: естественно и даже похвально испытывать сильную любовь к своему ребенку и своей стране. Но когда речь идет о любви к человеку и государству, а не к спортивной команде, то мы должны руководствоваться в своих действиях не только чувствами, но и разумом: чувства побуждают меня бежать из дома, потому что я не могу видеть страданий дочери, но правильное поведение в этой ситуации — остаться и поддержать своего ребенка. Я воспринимаю свою страну как важную часть своей идентичности, поэтому испытываю к ней особую привязанность. Но, когда она действует во вред себе и другим, мой долг — открыто сказать об этом и противостоять таким действиям.

Поскольку древние греки и римляне считали дружбу разновидностью любви, Эпиктет дает ей такое же стоическое толкование, что и семейным отношениям:

В самом деле, где в ином месте дружба5, как не там, где честность, где совесть, где преданность прекрасному, и ничему другому? «Но он столько времени заботился обо мне и, оказывается, не любил меня?» Откуда ты знаешь, рабское ты существо, не заботился ли он так, как обувь чистит свою, как скотину? Откуда ты знаешь, не выбросит ли тебя, как разбитую плошку, когда ты станешь уже непригодной утваришкой?.. Этеокл и Полиник разве не были от одной и той же матери и от одного и того же отца? Разве не вместе они воспитывались, не вместе жили, не вместе ели и пили, не вместеспали, не целовали друг друга часто? Так что если бы, думаю, кто-нибудь увидел их, то посмеялся бы над философами за те парадоксальные вещи, которые они говорят о дружбе. Но когда между ними очутилась, как кусок мяса, тирания, смотри, какие вещи они говорят:

Э: Пред какой ты станешь башней?

П: Это ты к чему спросил?

Э: Против став, тебя убью я.

П: Жажду я того же сам.

[Еврипид, трагедия «Феникс»]

Хотя Этеокл и Полиник были братьями, а не друзьями, мысль Эпиктета ясна: настоящая дружба, как и истинная любовь, познается не в радости, а в горе.

Стоики относили дружбу, как и все остальное, что не касалось напрямую нашей личности и добродетелей, к категории предпочтительного безразличного. И это поднимает ряд интересных проблем. Например, это озна­чает, что в стоическом представлении дружбы между преступниками существовать не может. Причем под словом «преступник» здесь подразумевается не просто человек, преследуемый законом (если уж на то пошло, Нельсон Мандела тоже был преступником — с точки зрения правительства апартеида в ЮАР), а тот, кто добровольно участвует в отвратительных актах насилия или воровства. Это верно не только потому, что сложно представить себе добродетельного преступника, но и потому, что каждый раз, когда один человек помогает другому уйти от правосудия, он ставит дружбу выше собственной нравственности. Стоики считали недопустимым подобный обмен между несоизмеримыми «благами».

То же самое касается и любви — к родным людям или к близкому человеку. Художественная литература (в том числе греко-римская) изобилует историями о людях, ставивших любовь превыше всего, — и это неизменно приводило к весьма печальным последствиям для них самих, их возлюбленных и ни в чем не повинных третьих лиц. Но в наше время принято восхищаться такими людьми: ведь «любовь побеждает все». Однако подобные ситуации хороши разве что в диснеевском мире. Стоики считали, что если «любовь» или «дружба» побеждают даже человеческую добродетель, то эти чувства не являются настоящей любовью и дружбой. Мы уже вспоминали в этой книге Медею, которая из-за «любви» к Ясону помогла ему похитить Золотое руно, предав при этом своего отца и убив брата. А когда Ясон изменил ей — из мести убила собственных детей. На взгляд стоиков, какие бы чувства Медея ни испытывала к Ясону, их нельзя назвать любовью. То же самое можно сказать и о многих современных историях об «истинной» любви и дружбе — по сути таких же ужасающих, как и трагедия Медеи.

Вы можете решить, что эти разговоры о том, что можно называть любовью и дружбой, а что нет, — не более чем семантические тонкости. Но в таком случае вы упускаете из виду важный момент. Стоики были проницательными наблюдателями в области человеческой психологии (описательная деятельность) и глубокими мыслителями в области человеческой морали (предписывающая деятельность). Да, стоики соглашались, что в соответствии с общепринятыми представлениями о любви и дружбе Медея «любила» Ясона и что двух бандитов может связывать «крепкая дружба». Однако, опираясь на свое понимание этики, они всегда добавляли, что такое описание происходящего ошибочно. Почему это уточнение так важно? Дело вот в чем. Употребляя слова «любовь» и «дружба» и для описания ситуаций, когда чувства берут верх над моралью, и для историй, когда мораль стоит на первом месте, мы игнорируем существенные различия между ними и создаем опасную путаницу. «Это всего лишь семантика» — некорректная отговорка, поскольку наша способность понимать и общаться друг с другом зависит именно от семантики, то есть от нашего умения правильно и точно пользоваться словами.

Чтобы показать вам важность четкого разграничения смысла слов, позвольте обратиться к Аристотелю, хотя тот и не был стоиком. (Но я последую примеру знаменитого стоика Сенеки, который утверждал, что истина принадлежит всем, откуда бы она ни исходила, и сам заимствовал идеи у соперников из эпикурейской школы.) Аристотель был в некотором роде одержим таксономией. Так, он предложил целых двенадцать видов добродетели (у стоиков их было всего четыре), которые фактически представляют собой различные аспекты мудрости. Что касается дружбы, то Аристотель уделял особое внимание дружеской любви типа филия, которая, как мы знаем, описывает отношения не только с лучшими друзьями, но и с близкими родственниками. Это также объясняет, почему в своих рассуждениях о дружбе Эпиктет упоминает историю братьев Этеокла и Полиника. Аристотель выделял три типа дружбы, которые, на мой взгляд, актуальны для понимания и в наши дни, — это утилитарная, гедоническая и нравственная дружба.

Утилитарная дружба — то, что сегодня мы называем взаимовыгодным знакомством, например отношения со «своим» парикмахером. Моя мать всю жизнь была хозяйкой салона красоты в Риме, и с первого взгляда было видно, что с клиентками ее связывали не только деловые отношения. На протяжении десятилетий эти женщины доверяли заботу о своем внешнем виде маме и ее помощницам. Во время процедур они болтали обо всем — от личной жизни до политики (единственное, чего я не слышал, так это обсуждения философских тем). Конечно, такое общение не превращало мою мать в «друга» клиенток в буквальном смысле этого слова, но она и не была для них неким безликим исполнителем. Античные философы сделали весьма проницательное наблюдение: даже если отношения основаны на взаимном «интересе» и могут прекратиться, как только станут невыгодными, мы все равно хотим, чтобы такие взаимодействия с другими людьми носили положительный, дружественный характер. Таким образом, утилитарная дружба правильна и приятна. Правильна, потому что мы относимся к другим людям, как к равным, они для нас — цель, а не средство для достижения цели (как высказывался Иммануил Кант). А приятна, потому что мы по своей природе — социальные существа, которые получают удовольствие от общения с себе подобными.

Гедоническая дружба — второй тип филии в классификации Аристотеля — основана на взаимном удовольствии. Такие отношения связывают нас, например, с собутыльниками или с людьми, увлекающимися тем же, чем и мы. Как и утилитарная дружба, гедоническая основана на взаимной выгоде, только ее роль играет не практическая польза, а удовольствие. Для обоих этих типов дружбы, как правило, не характерны глубокие, близкие отношения, но мы все равно чаще называем таких людей друзьями, а не знакомыми. Утилитарную и гедоническую дружбу объединяет то, что обе они заканчиваются, как только исчезает соединяющий социальный «клей», например если вы теряете интерес к вашему общему хобби или начинаете вести здоровый образ жизни.

Третий аристотелевский тип дружбы выходит далеко за пределы тех минимальных требований, которые предъявляют к «друзьям» большинство людей. Я говорю о нравственной дружбе, основанной на добродетели. Это редкое явление, когда два человека ценят друг друга как личностей и испытывают внутреннее родство. Такая дружба бескорыстна и не требует внешних факторов, таких как деловые связи или общее хобби. По словам Аристотеля, такой друг становится зеркалом нашей души, помогает нам нравственно совершенствоваться и становиться лучшим в мире человеком, потому что искренне заботится о нас. Вот почему «нравственная дружба» может относиться не только к дружбе в ее современном понимании, но и к взаимоотношениям с членами семьи или с любимым человеком.

Еще раз повторю, что Аристотель не был стоиком. А стоики на его месте сказали бы, что среди всех вышеописанных типов отношений только последний имеет право именоваться «дружбой». Важно, что при этом стоики не отвергали существования и важности двух других типов человеческих взаимоотношений. Просто они относили их к категории предпочтительных безразличных вещей, которые полезно иметь и культивировать при усло­вии, что они не идут вразрез с добродетелями и нравственной целостностью.

Примечательно, что греко-римская классификации типов любви и дружбы не только намного богаче современной, но и иначе организована в концептуальном плане: античные люди выделяли иные аспекты взаимоотношений, чем мы сегодня, когда говорим о дружбе, деловых знакомствах и отношениях с членами семьи. Очевидно, что любые слова, позволяющие нам оперировать этими концепциями, полезны только в случае, если они помогают нам ориентироваться в реалиях нашего мира и особенно нашей социальной среды. Я восхищаюсь богатым словарным запасом древних греков и римлян и считаю, что мы теряем нечто очень важное из-за того, что упростили свой язык. Ведь способность передавать и понимать тончайшие оттенки смыслов способствует более глубокому мышлению и позволяет выйти на иной уровень осмыс­ленного бытия.

Глава 14

---

Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 133; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!