Генеральное сражение в стратегическом замысле М.И. Кутузова.
Многое в исследовании Бородинского сражения связано с неконкретностью, с недоговоренностью в определении планов обеих сторон. Особенно это касается замыслов русского командования, без уточнения которых трудно судить о степени их реализации. Историки разноречиво определяют конечную цель, иначе говоря, посильную задачу, которую ставило себе в этой битве командование в лице Кутузова, далеко не всегда посвящавшего в свои намерения даже тех лиц, с которыми, в силу их служебного положения, он должен был согласовывать свои действия.
Обратим внимание на факт, которому исследователи не придают особого значения: Кутузов готовился вступить в командование армиями под Смоленском. Так следует понимать его фразу из донесения Александру I от 4 сентября 1812 г., в котором он, объясняя причины оставления Москвы неприятелю, писал: «Впрочем, Ваше Императорское Величество Всемилостивейше согласиться изволите, что последствия сии нераздельно связаны с потерей Смоленска и с тем расстроенным совершенно состоянием войск, в котором я оные застал». Известно, как эти слова задели самолюбие Барклая де Толли, и он горячо протестовал в письмах Александру I, увидев их напечатанными в «Северной Почте», воспринимая как «помрачение чести целой армии». Некоторые историки также склонны видеть в этом неделикатную выходку в адрес Барклая, продиктованную стремлением Кутузова снять с себя ответственность за сдачу Москвы. Однако среди соратников главнокомандующего были люди, воспринимавшие эту фразу иначе, нежели Барклай. Клаузевиц указывал на то, что именно под Смоленском у русского командования оставалась последняя, хотя и сомнительная, возможность прибегнуть не к прямой, а к косвенной обороне Москвы. Он писал: «Если бы можно было предвидеть, с какой быстротой будет таять французская армия, то можно было бы наметить другой план, а именно: от Смоленска уже не держаться направления на Москву, а избрать какую-нибудь другую дорогу внутрь страны, например, на Калугу и Тулу, так как можно было себе сказать, что, как только исчезнет решительный перевес сил главной французской армии над русской, французы уже не будут иметь возможности выделить и направить в Москву значительные силы; еще в меньшей степени, располагая единственной коммуникационной линией, французы могли бы решиться двинуть свои главные силы на Москву мимо русской армии. Вспомнив, что под Бородино против 120.000 русских стояло всего лишь 130.000 французов, никто не может усомниться в том, что при ином направлении отступления русских, например, на Калугу, Москва осталась бы совершенно в стороне от военных действий». Сомнения в благополучном исходе этой военной операции, конечно же, не уничтожаются свидетельством Клаузевица. Легко было так рассуждать, когда исход войны был уже всем известен, но нельзя отрицать, что вновь назначенный Кутузов полностью отвергал идею об избрании другой коммуникации. Вопреки возмущению Барклая, не желавшего признавать связь между оставлением Смоленска и потерей Москвы, военные советники императора придерживались иного мнения, о чем сообщает в письме от 13 сентября 1812 г. секретарь императрицы Н.М. Лонгинов: «Что до Москвы, знающие положение мест и войск доказали что, отдавши Смоленск, ее удерживать было бы безрассудно». По этому же поводу сокрушался кн. Багратион. Таким образом, пресловутая фраза из донесения Кутузова Александру I выражает мнение, принадлежащее не только ему одному. В ней отразилась несбывшаяся надежда главнокомандующего, что существенно повлияло на его дальнейшие действия, вынуждая «на ходу» менять планы.
|
|
|
|
|
|
В качестве примера двуличия Кутузова современники, а впоследствии историки часто приводили слова, которыми он обнадежил императора перед отъездом из Петербурга, пообещав, что «скорее ляжет костьми, чем допустит неприятеля к Москве». Но нельзя забывать, что полководец произнес их, не зная ни истинного положения дел с резервами, ни местонахождения армий Барклая де Толли и Багратиона, Тормасова и Чичагова. Если на первое обстоятельство историки обращают внимание, то второе ускользает из их поля зрения. В отношении № 12 от 11 августа Милорадовичу Кутузов недвусмысленно указал, откуда он попытается реализовать свой предварительный план действий: «Высочайшим Его Императорского Величества повелением всемилостивейше назначен я Главнокомандующим действующих армий, о чем извещая Ваше Высокопревосходительство, предлагаю впредь о всем у Вас произойти имеющем, относиться мне в Смоленск, куда я сейчас отправляюсь. Вам известно, что 1-я и 2-я наши Западные армии находятся у Смоленска в виду сил неприятельских. Время и обстоятельства подвинут уповательно которую-нибудь сторону к решительным действиям. Нынешний предмет состоит в преграде пути неприятельскому в Москву, к чему, вероятно, и все меры командующими нашими армиями предприняты. Но знав Вас с войсками, Вашему Высокопревосходительству вверенными от Москвы до Калуги, поставлено в виду войскам иметь вторичную стену противу сил неприятельских на Москву по дороге от Драгобужа».
|
|
|
Б.С. Абалихин цитировал этот документ почти полностью, исключая выделенные фразы, которые очень важны при рассмотрении вопроса о планах Кутузова. Ученый справедливо заметил, анализируя документ: «Следовательно, вопреки широко распространенному в литературе мнению о том, что Кутузов вызвал войска Милорадовича на пополнение 1-й и 2-й армий, Главнокомандующий первоначально рассчитывал первоначально создать под Москвой вторую линию обороны». Но важно при этом не забывать, что Кутузов рассчитывал, что «вторая стена» станет под Дорогобужем, а сам он направлялся для принятия командования в Смоленск.
|
|
|
Впоследствии сделалось очевидным, что судьба представила Кутузову при Бородине «одну из самых блестящих ролей, какие можно встретить в истории: вести 120 000 русских против 130 000 французов, полководцем которых являлся сам Наполеон». Но думается, что ко времени приезда в армию полководец думал не столько о «блеске» своей должности, сколько о тяжелой ответственности, которую он взвалил на свои плечи. Еще в начале войны в обществе обеих столиц ходил очередной анекдот об остроумии Кутузова, о том, как некто обратился к нему с вопросом, какие по его мнению меры надлежит принять к защите Петербурга? На это будущий «спаситель Отечества» живо отозвался: «Как? вы требуете моего мнения для защиты Петрополя в самом Петрополе? За 500 верст должно приготовлять ее; но вы, верно, ошиблись; верно, вы не то хотели у меня спросить!». И вот теперь ему надлежало срочно готовить меры к защите другой столицы, находившейся гораздо ближе, чем в 500 верстах. Его почетное и высокое назначение в августовские дни 1812 г. было совсем не завидным...
В историографии укоренилось мнение о том, что Александр I подписал рескрипт о назначении Кутузова, узнав об оставлении Смоленска, чему способствовал и сам император, указав на это событие как на причину отстранения Барклая. А.Г. Тартаковский исправил эту ошибку, сопоставив даты рескрипта и оставление Смоленска. Заметим, что еще 13 августа в столице многие полагали, что старинный город-крепость по-прежнему в руках у русских. Сотрудник петербургского почтового ведомства И.П. Оденталь сообщал своему коллеге московскому почт-директору А.Я. Булгакову в этот день: «Светлейшего Кутузова, наконец, назначили Главнокомандующим <...> Третьего дня, поутру, около 11 часов, отправился он через Новгород в Смоленск».
Ситуация осложнялась на глазах у Кутузова не по дням, а по часам: 13 августа из отношения № 17 на имя Барклая де Толли явствует, что он ожидал известия «где ныне армии находятся» в Торжке; 14 августа он полагал, что сможет перехватить их в Дорогобуже, затем, 15 августа, в Вязьме и, наконец, 17 августа он ожидал их уже в Гжатске. 19 августа Кутузов доносил Александру I: «По прибытии моем в город Гжатск нашел я войска отступающими от Вязьмы и многие полки от частых сражений весьма в числе людей истощившимися». Последними словами Кутузов подчеркнул еще одно открывшееся ему невеселое обстоятельство, с которым он должен был и соразмерять свои планы. Кутузов столкнулся с «прелестями» делопроизводства, обусловленными тем, что Барклай де Толли совмещал в своей особе пост военного министра и главное командование 1-й армии. Еще 11 августа в Петербурге Кутузов отправил запрос управляющему Военным министерством в отсутствие Барклая А.И. Горчакову 1-му, где просил сообщить сведения о резервах. В тот же день ему был отправлен «исчерпывающий» ответ: «...Долгом поставляю донести Вам, милостивый Государь, что подробнейшее по сим предметам сведение есть у г. военного Министра, ибо многие по сей части распоряжения делаемы были прямо от него». Из отношения Кутузова к Ростопчину № 27 от 27 августа из Гжатска становятся заметными его сомнения в возможности отстоять Москву: «Письмо Ваше прибыло со мною в Гжатск сейчас в одно время, и не видавшись еще с командовавшим доселе армиями господином военным министром и не будучи еще достаточно известен о всех средствах, в них имеющихся, не могу еще ничего сказать положительного о будущих предположениях насчет действия армии. Не решен еще вопрос, что важнее - потерять ли армию или потерять Москву. По моему мнению, с потерею Москвы соединена потеря России». Часто цитируя последнее предложение из этого абзаца, специалисты не воспринимают его в контексте с предыдущими, хотя здесь уже содержится ясный намек на сложившуюся задолго до военного совета в Филях ситуацию: «потерять ли армию или потерять Москву». Не располагая исчерпывающими сведениями о резервах, Кутузов пока не раскрывал в полной мере своих чувств перед Ростопчиным, как он это сделал в письме к дочери А.М. Хитрово. 19 августа он писал почти сразу же по прибытии к войскам: «Я твердо верю, что помощию Бога, который никогда меня не оставлял, исправлю дела к чести России. Но я должен сказать откровенно, что ваше пребывание возле Тарусы мне совсем не нравится. Вы легко можете подвергнуться опасности, ибо что может сделать женщина одна, да еще с детьми; поэтому я хочу, чтобы вы уехали подальше от театра войны. Уезжай же, мой друг! Но я требую, чтобы все, сказанное мною, было сохранено в глубочайшей тайне, ибо если это получит огласку, вы мне сильно навредите».
20 августа Кутузов приказывает главнокомандующему 3-й Резервной армии генералу от инфантерии Тормасову: «Ваше превосходительство согласиться со мной изволите, что в настоящие для России критические минуты, тогда как неприятель находится в сердце России, в предмет действий ваших не может более входить защищение и сохранение отдаленных наших польских провинций, но совокупные силы 3-й армии и Дунайской должны обратиться на отвлечение сил неприятельских, устремленных против 1-й и 2-й армий». Кутузов, назначенный главнокомандующим всеми действующими против французов армиями, действовал согласно Учреждения об управлении большой действующей армии, считая себя вправе распоряжаться в соответствии со своими замыслами, в число которых входил фланговый удар силами войск 3-й армии. В соответствии с этим получил распоряжения и главнокомандующий Дунайской армией адмирал П.В. Чичагов.
Пристальное внимание Кутузова обратилось на внутренние формирования «депо второй линии». 19 августа он направляет Отношение к генералу от инфантерии кн. Д.И. Лобанову-Ростовскому: «...покорно прошу Вас, милостивый государь мой, из Костромы, Владимира, Рязани, Тамбова, Ярославля и Воронежа, из каждого места по два полка направить к Москве с получения сего». В подобном же отношении на имя А.А. Клейнмихеля содержится предписание направить к Москве 9-й и 10-й, 12-й, 13-й и 14-й полки.
Из отношения № 12 от 11 августа Милорадовичу видно, какие надежды возлагал Кутузов на обещанную «вторую стену», которую в Гжатске он, наконец, увидел воочию: «пехоты 14587, конницы 1002». Главнокомандующий приказал раскассировать нижние чины по полкам для возмещения потерь, о чем известил Горчакова 1-го: «...Мы обще с их высокопревосходительствами Михайлом Богдановичем [Барклаем де Толли] и князем Петром Ивановичем [Багратионом] признали укомплектовать ими 1-ю и 2-ю Западные армии». Очевидно, его начинало настораживать и другое. Тогда же 11 августа он писал Ростопчину: «К Вашему сиятельству обращаюсь я с тем, чтобы Вы по требованию Милорадовича усилили его всеми теми войсками, которые уже до некоторой зрелости в формировании своем достигли, дабы тем главные армии нашли себе новые источники к усилению». Прибывшие 16 батальонов пехоты Московского ополчения под командованием генерал-лейтенанта И.И. Маркова невозможно было использовать как регулярные войска, поэтому корпусным начальникам было приказано «их не раздроблять и держать вместе».
Первая мысль главнокомандующего была та, что это далеко не все обещанные силы. Еще 17 августа, в день прибытия к армии, Кутузов писал Ростопчину из Гжатска: «Вызов восьмидесяти тысяч сверх ополчения, вооружающихся добровольно сынов Отечества, есть черта, доказывающая дух россиянина и доверенность жителей Московских к их начальнику, их оживляющего <sic>». Сознавая, что быстрее всех успевают подойти к Можайску ратники из самой первопрестольной (при наличии этих сил), Кутузов полагался на обещания Ростопчина выставить до 80 тысяч «московской силы». Он трижды намекал об этом Московскому главнокомандующему 21 августа: «Средства, какие вы можете мне выслать из Москвы, не могут быть излишними, и для того прошу ваше сиятельство о сем». В тот же день: «Все то, что ваше сиятельство сюда доставить можете, и вас самих примем мы с восхищением и благодарностию». И вновь 21 августа: «Я доныне отступаю назад, чтобы избрать выгодную позицию. Сегодняшнего числа хотя и довольно хороша, но слишком велика для нашей армии и могла бы ослабить один фланг. Как скоро я изберу самую лучшую, то при пособии войск, от вашего сиятельства доставляемых, и при личном вашем присутствии употреблю их, хотя еще и не довольно выученных, ко славе Отечества нашего».
В письмах Кутузов с почтительностью вельможи XVIII столетия, но тем не менее все настойчивее и настойчивее намекает гр. Ростопчину на необходимость прибытия подкреплений, без которых позиция «слишком велика для нашей армии». Ко времени написания этих писем полководец располагал довольно точными сведениями о численности неприятеля. 18 августа к армии возвратился поручик М.Ф. Орлов, которого за неделю до прибытия Кутузова, Барклай направил парламентером в войска Наполеона «для узнания о взятом в плен генерал-майоре Тучкове». Это был хороший предлог для сбора сведений о противнике, тем более, что Орлов находился в его расположении девять дней и по его наблюдению силы, противостоящие 1-й и 2-й армиям, исчислялись 165 тысячами. В рапорте Государю от 19 августа Кутузов отнесся к этим сведениям несколько скептически: «Но по расспросам, делаемым нашими офицерами по квартирмейстерской части от пленных, полагаю я донесение Орлова несколько преувеличенным». Если бы Кутузов знал, как дальше развернутся события с резервами, может быть, он и не стал бы делать этой приписки, потому что именно на ее основании Александр I отказал ему в присоединении армии Тормасова, равно как и полков Лобанова-Ростовского и Клейнмихеля. Кутузов получил ответ императора от 30 августа, но и ко дню сражения он сознавал, что единственная военная сила, которая успеет прибыть к полю битвы, - это так называемая 80-тысячная Московская милиция. К ней навстречу он двигался, оттягивая день сражения до тех пор, пока он не усомнился в ее наличии.
Настояния Кутузова не могли быть неожиданностью для Ростопчина, к которому уже обращался с подобной просьбой 8 августа из Дорогобужа кн. Багратион. Главнокомандующий 2-й армии тщательно подбирал слова, чтобы убедить генерал-губернатора Москвы в неотложности этой меры: «...Конечно и Ваше Сиятельство, ежели не для защищения столицы, обеспеченной уже от неприятеля, то для показания врагу сил и возможностей наших наказать его и совершенно раскаяться в дерзости своей, примите со стороны Вашей меры к поспешнейшему вооружению и приведению в совершенный и свойственный обстоятельствам порядок ваших ратников». Барклай же, как явствует из отношения от 9 августа, более прямолинеен: «Я признаюсь, что число храбрых солдат наших уменьшилось во время бывших почти ежедневно дел, и в генеральном сражении мы, конечно, будем иметь большую потерю в людях, почему, представляя вам, в каком положении находится армия наша, умоляю вас <...> спешить к приготовлениям сколь можно скорее Московской военной силы».
Главнокомандующий, так же, как и Барклай, и Багратион, неоднократно поднимавшие в переписке тему резервов, сознавал, что новобранцы явятся действенным подспорьем армии только в совокупности с обстрелянными войсками. Кутузову важно было, чтобы новые формирования успели прибыть к нему до генеральной битвы, в которой основную массу сражающихся составляли бы имеющие боевой опыт войска. После 26 августа, где русская армия потеряла до 1/3 своего состава, были «переранены самые нужные генералы», введение в бой новобранцев было чревато большими и ненужными потерями. Не случайно Барклай, например, считал, что безопаснее было возобновить сражение при Бородине 27 августа с наличными силами против не менее «потрясенного» неприятеля, чем затем сражаться на Воробьевых горах, «укрепившись» подоспевшей «Московской милицией».
Беннигсен в 1807 г. в сходной ситуации, отступив после битвы при Прейсиш-Эйлау, которую современники сравнивали по масштабу с Бородинским сражением, обосновывая необходимость сохранения главных сил, заметил по поводу формирований во внутренних губерниях империи: «Известно, как мало могут послужить на пользу все проявляемые в стране усилия, коль скоро армия ее уничтожена». Волнения по поводу времени прибытия резервов и ополчения обнаруживал и князь Багратион, прямолинейно вопрошая Ростопчина в одном из писем после оставления Смоленска: «Я не ведаю, на какой конец Лобанов собирает войска и Милорадович; пора их иметь близко к нам». Принимая во внимание крайность ситуации и ограниченность сил обеих армий, он предлагал в том же письме: «Мне кажется, иного способа уж нет, как не доходя два марша до Москвы, всем народом собраться и что войско успеет, с холодным оружием, пиками, саблями, что попало соединиться с нами и навалиться на них». В отношении ополченцев, как отдельно взятой военной силы, сразу же последовало распоряжение Кутузова от 23 августа, «дабы разместить их по корпусам в состав третьей шеренги». Можно согласится с мнением Б.М. Колюбакина: «Для Кутузова вопрос - где и когда дать это всеми ожидаемое сражение — решался совершенно определенно, а именно: только соблюдением условий возможного усиления и приращения армии».
Следует сказать несколько слов о сложных взаимоотношениях между Кутузовым и Ростопчиным, деятельность которого на посту генерал-губернатора города с некоторых пор представляется в идеализированном виде. Так, исследователь М.В. Горностаев полагает, что «в краткие сроки собрав максимальное по России количество ополченцев (ок. 25 тыс. к 26 августа)», Ростопчин фактически выполнил свои обязательства перед армией. Кутузов же безосновательно считал, что земское войско должно быть многочисленнее, требуя невозможного. Причем, полководца якобы ввел в заблуждение Александр I, назвав Кутузову завышенную цифру в 80 тысяч человек. Однако письма, направляемые Кутузовым Ростопчину, показывают, что полководец еще до получения распоряжения императора от 30 августа располагал сведениями о значительной численности «Московской силы» или «второй стены», что явствует из его отношения к Милорадовичу от 11 августа и письма к самому Ростопчину, где говорится именно о «восьмидесяти тысячах сверх ополчения». Мы не располагаем ответными посланиями Ростопчина, но их общий смысл может быть восстановлен по содержанию писем Кутузова. Судя по многократным обращениям полководца, Ростопчин его разуверять не стал. Ранее Багратиону он определенно сообщал о «100 тысячах молодцов». Кого именно подразумевал Ростопчин под этими «молодцами» не совсем понятно. Не исключено, что наделенный от природы богатым воображением, склонный к преувеличениям и театральному действу, Ростопчин ввел в заблуждение императора. По-видимому, он не предполагал, что боевые действия могут в конце концов докатиться до Москвы. Получив высокий и ответственный пост накануне войны, Ростопчин был в восторге от собственной распорядительности, о чем свидетельствуют его письма, патриотические афишки и Записки о 1812 годе. Он добился от Александра I переименования из действительных тайных советников в генералы от инфантерии, но со старшинством с 1798 г. (со дня пожалования его штатским чином действительного тайного советника, соответствующего по Табели о рангах чину полного генерала). Он сам «выговорил» себе звание главнокомандующего и эполеты с шифром [вензелем] государя «для вящего уважения». Эти знаки монаршего благоволения, доставшиеся ему по первому требованию, вскружили голову Ростопчину, отличавшемуся и до этого крайней взбалмошностью и эксцентричностью. Неспроста Екатерина II назвала его «сумасшедшим Федькой». И вдруг посреди этого упоения безграничной властью, когда он судил, рядил, казнил и миловал по своему усмотрению, от него потребовали вежливо, но определенно не каких-нибудь аллегорических русских ратников из его патриотических листков, а вполне реальных «людей, вооруженных на защиту Отечества», число которых измерялось бы в конкретных цифрах. Более того, в своих письмах к Московскому главнокомандующему Кутузов настаивал на его личном присутствии в предстоящем сражении, что не могло его не беспокоить. Ростопчин в последний раз «видел войну» в чине поручика при взятии Очакова, легко доставшийся ему чин генерала, естественно не прибавил ему боевого опыта. Может быть, впервые он задумался о том, как легкомысленно он поступил, «определившись» в военную службу: согласно Учреждения об управлении большой действующей армии он теперь подчинялся главнокомандующему Кутузову, коль скоро тот оказался с войсками на территории вверенной Ростопчину Московской губернии. «Враждебная существенность» разрушила романтический патриотизм генерал-губернатора Москвы.
Ко времени размещения войск на Бородинской позиции главнокомандующему стало ясно, что спасти Москву может только чудо. Об одном из них Кутузов вспомнил в непростой ситуации. Его послание к Ростопчину от 22 августа написано собственноручно; сознавая необычность и секретность темы, Кутузов, по-видимому, не решился его продиктовать кому-либо другому. В письме говорилось: «Милостивый государь мой граф Федор Васильевич! Государь Император говорил мне об еростате [аэростате], который тайно готовится близ Москвы. Можно ли им будет воспользоваться, прошу мне сказать, и как его употребить удобнее». Государь, по-видимому, всерьез надеялся использовать в генеральном сражении это чудо техники, конструируемое под Москвой под руководством иностранного специалиста К. Леппиха. Ростопчин в письме Александру I от 13 августа сообщил на этот счет весьма обнадеживающие сведения: «Леппих окончит свою машину только через 15 дней. Он собирает теперь куски тафты, почти окончательно сшитые. Два маленькие шара почти готовы, но тем не менее я у него спросил, сколько потребуется времени, чтобы все уложить и разобрать; он меня уверил, что достаточно трех дней». Хотя Кутузов сменил грустную тему резервов на более экзотическую, результата он добился не большего: опыт с еростатом не удался. Кутузов стал прикидывать возможные варианты выхода из создавшейся ситуации, то есть, выражаясь словами его рапорта, он стал думать, что «сможет предпринять» в условиях, когда отказаться от генерального сражения не представлялось возможным.
Полководец точно уловил настроение противника: любой ценой занять Москву. С этим событием, по аналогии с другими войнами, Наполеон связывал окончание кампании, что и сделало его, с точки зрения Кутузова, уязвимым. Это стремление французского императора давало возможность Кутузову спасти армию, избежав генерального сражения или решившись на него. То, что в планах Наполеона, сформулированная им самим главная цель войны, «уничтожение массы неприятельских войск» в азарте преследования подменилась вступлением в древнюю столицу России, подметил и Багратион: «Мне кажется, что точно неприятель весьма сильно торопится в Москву, а потом и назад». Поэтому Кутузов не стремился маневрировать, занимать фланговые позиции. 22 августа в письме к Ростопчину полководец не скрывал своих намерений: «...и ежели буду побежден, то пойду к Москве и там буду оборонять столицу». Адъютант Кутузова А.Б. Голицын, подчас очень критически воспринимавший своего начальника, вспоминал: «После выбора позиции рассуждаемо было в случае отступления, куда идти. Были голоса, которые тогда еще говорили, что нужно идти по направлению на Калугу, дабы перенести туда театр войны <...>; но Кутузов отвечал: пусть идет на Москву». В этих словах уже проглядывает замысел Кутузова, которым он ни с кем не стал делиться. «Да и мог ли тогда Кутузов высказать другое мнение. Мнение, что с потерей Москвы вовсе не соединена потеря России, при всей своей справедливости, являлась как бы предварением отдачи Москвы», — полагал Б.М. Колюбакин, оценивая сложность обстоятельств, в которых очутился главнокомандующий.
Скрытность и без того являлась у Кутузова едва ли не главной чертой характера, а ошеломляющее известие, которое он получил вскоре по прибытии к армии еще более усилило это природное свойство. Накануне Бородинского сражения полководец внезапно узнал, что Ростопчин «вознамерился поступать как Римлянин», а именно: в случае невозможности отстоять Москву сжечь столицу. Об этом он написал в письме кн. Багратиону от 12 августа: «Народ здешний, по верности к Государю и любви к отечеству, решительно умрет у стен московских, а если Бог не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому обычаю: не доставайся злодею, обратит город в пепел».
Кн. Багратион, направляясь к Кутузову договариваться о назначении своему бывшему адъютанту Д.В. Давыдову партии казаков и гусар для ведения партизанских действий в неприятельском тылу, прихватил с собой и это письмо. «Князь Кутузов в то время отдыхал, — рассказывал Денис Давыдов. - До пробуждения его вошли к князю Василий и Дмитрий Сергеевичи Ланские, которым он читал письмо, полученное от графа Ростопчина». Естественно, что в числе слушателей оказались и офицеры Главного штаба Кутузова, пересказавшие ему содержание письма в том случае, если этого, конечно, не сделал сам Багратион. Можно себе представить, как воспринял эту новую напасть Кутузов. А.Г. Тартаковский, исследовавший этот вопрос, пришел к выводу: «<...> Замысел Ростопчина — предать Москву пламени перед вступлением в него французов (равно как и любые меры по ее сожжению) - вопиющим образом противоречили планам Кутузова, путая все его стратегические карты. Это бы не только ставило в тяжелейшее положение русские войска, воспрепятствовав их отступлению через Москву, но могло бы подтолкнуть Наполеона на совершенно непредсказуемые действия<...>. Думается, что такая варварская акция вообще не могла импонировать Кутузову по всему его воспитанию, складу его мыслей, чувств и темперамента». М.В. Горностаев, обвинив Кутузова в аморальности, проявившейся в сокрытии от Ростопчина оставить Москву, явно погорячился.
При Бородине Кутузов знал, что при любом исходе битвы ее последствием явится отступление, если он не получит сведений о передвижении на коммуникации противника армий Тормасова и Чичагова. Напомним, что шансы одолеть французов у стен Москвы скептически оценивал Багратион, писавший в середине августа накануне назначения Кутузова тому же Ростопчину: «И, Боже сохрани, если теперь мне дадут команду, способу нет<...> Ежели бы неприятель был подальше тогда бы мог я распорядиться, а теперь нету времени, как идти на него».
Переписка Кутузова от приезда к армии до пребывания на Бородинском поле отразила оттенки чувств от надежды до осознания, что ему не удастся решить судьбу кампании разом. Точнее, ему следовало избегать решения судьбы всей кампании в одном генеральном сражении, хотя бы даже у стен Москвы. К такому решению он пришел по мере получения сведений о состоянии резервов и отсутствия известий от Тормасова и Чичагова. Полководец готовился к сражению, основываясь на правильном предположении, что у него и у неприятеля разные цели: Наполеон полагал, что сражением он отворяет ворота Москвы, которую русские будут защищать до последнего солдата, а Кутузов, решившись «действовать с осторожностию», допускал, что город он сдаст неприятелю, сберегая армию. Ко дню битвы он уже осознал, что все войска, которые могли к нему присоединиться, прибыли. При Бородине у русских, несмотря на новые данные исследований, не оказывалось простого численного превосходства в регулярных обстрелянных войсках. И это в то время, когда их противником был полководец, о котором Кутузов говорил: «Мы имеем дело с Наполеоном. А таких воинов, как он, нельзя остановить без ужасной потери». «Если и нельзя было надеяться на верную победу, то, по крайней мере, можно было причинить неприятелю потери, для него невознаградимые», - так впоследствии, с полным пониманием замыслов Кутузова, писал фельдмаршал И.Ф. Паскевич. Но в те дни Кутузов был один на один со своими сомнениями. К этому следует прибавить, что, причинив неприятелю потери, следовало не допустить до разгрома собственные войска, а для этого надлежало своевременно увести их с поля боя, оторвавшись от преследования, иначе говоря «убить двух зайцев».
К какому заключению можно придти, сопоставив источники? Личность фельдмаршала М.И. Кутузова неоднозначно воспринималась современниками: его историко-психологический портрет, возникающий, благодаря этим разноречивым суждениям, существенно отличается от историографического образа полководца. На наш взгляд, это случилось потому, что авторы исторических описаний (осознанно или неосознанно) сводили показания источников к «антитезе Кутузов - Барклай». При этом предпочтение, естественно, отдавалось определенной группе источников, созданных людьми, нередко «омраченными пристрастием». В армии было немало военачальников, прежде имевших удачный опыт командования армиями, и, следовательно, имевших формальное право претендовать на эту должность. Однако нельзя не признать, что именно Кутузов был самой авторитетной фигурой среди военных александровского времени, и его назначение не было ошибкой или следствием интриг.
Без уточнения замыслов главнокомандующего трудно судить о степени их реализации. Кутузов сознавал, что перед ним была поставлена конкретная цель: защитить Москву. Переписка Кутузова от приезда к армии до Бородина отразила его сомнения в возможности решить судьбу кампании в генеральном сражении у стен Москвы. Следует помнить, что Кутузов готовился вступить в командование армией под Смоленском. В день его приезда к войскам город уже находился в руках французов, что не могло не повлиять на его дальнейшие действия, вынуждая «на ходу» менять планы. Письма, дневники, воспоминания участников битвы свидетельствуют, что среди русского генералитета так же, как и среди офицеров, довольно скептически оценивали возможный результат битвы, обусловленный нехваткой сил. Источники подтверждают, что Кутузов решился на сражение по причинам «нематериального» характера: затянувшееся отступление влияло на моральное состояние армии. Полководец основывал свои расчеты на том, что у него и у неприятеля разные цели: Наполеон полагал, что сражением он отворяет ворота Москвы, принудив Россию к заключению мира; Кутузов же допускал, что город он сдаст неприятелю, сберегая армию до прибытия резервов и помощи с флангов. В целом ситуация вынуждала его продолжить отступление к Москве при любом исходе генерального сражения.
Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 272; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!