Советская историография Бородинского сражения: идеология, историческая концепция, отношение к историографическому наследию.
Революционные события XX в. в России - смена общественного строя, идеологии, пересмотр с марксистских позиций всемирной и отечественной истории, выводили историографию Бородинского сражения в иную плоскость и на иной уровень. События и явления прошлого, включая и Отечественную войну 1812 г., и битву при Бородине, подлежали осмыслению с точки зрения теории общественно-экономических формаций и классовой борьбы; с конца 1930-х гг. эту точку зрения пришлось совмещать еще и с историко-патриотическим взглядом. В этой новой реальности не сразу нашлось место Бородинскому сражению как объекту изучения в свете новой методологии, а когда это место все же определилось, то выяснилось, что проблематика темы претерпела сильные изменения.
Достоверность источников, даже факт их наличия, были неактуальны в первые два десятилетия Советской власти, что проявилось в трудах М.Н. Покровского, еще до революции эпатировавшего научную общественность «классовым» подходом к событиям Отечественной войны 1812 г. Само слово «отечественная» применительно к войне 1812 г. ученый считал недопустимым и подчеркнуто заключал его в кавычки, доказывая, что война эта велась исключительно в интересах русских дворян во главе с царем, явившимися главными зачинщиками конфликта с буржуазной Францией. Проблемы выбора позиции, хода битвы, — все это не интересовало Покровского, уверенного в том, что «помещики-крепостники» с их классовой ограниченностью вряд ли могли избрать пристойную позицию и добиться успеха на ней. Поэтому и Кутузов при Бородине «достиг только того, что не был разбит наголову». Так все свершения царской армии на ближайшие двадцать лет превратились в «наследие проклятого прошлого». Именно эти слова были выбиты в начале 1930-х гг. на стене Спасо-Бородинского монастыря, возведенного на Семеновских флешах. Тогда же был взорван главный монумент на батарее Раевского и осквернена могила П.И. Багратиона. Странно было бы ожидать, что в этот период кто-либо начал серьезно изучать проблемы, связанные с Бородинской битвой.
|
|
|
Правда, с несколько иных позиций были написаны работы о Бородине военными специалистами, перешедшими на службу в Красную Армию и преподававшими военные науки комсоставу в военно-учебных заведениях Советской России. Их усилия были направлены, в основном, на популяризацию военных знаний и опыта, что не исключало критического настроя. Так, А.И. Верховский критиковал деятельность Главного штаба при Бородине, повторив миф о «забытом» артиллерийском резерве у Псарева, численность которого он довел с 200 до 300 орудий. А.А. Свечин являлся автором книги о К. Клаузевице (высоко ценимом Марксом, Энгельсом, Лениным), в которой он подчеркнул высокие оценки немецким генералом боевого духа русского солдата.
|
|
|
К концу 1930-х гг. Европа вновь оказалась на пороге мировой войны, когда стало очевидным, что «пролетарии всех стран» вряд ли соединятся в ближайшем будущем. В этой ситуации славное военное прошлое России приобретало значение могучего морального фактора. 125-летие Отечественной войны (пришедшееся на время после Постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О преподавании гражданской истории в школах СССР» и на разгар работы над советскими учебниками истории) продемонстрировало рост интереса к военным событиям «народной эпопеи», включая Бородинское сражение. Преподаватель кафедры истории военного искусства Военной академии им. М.В. Фрунзе комбриг М.С. Свечников посвятил событиям при Бородине значительную часть своей монографии. «Русская армия дала противнику сильный отпор и непобежденная отошла через Москву в направлении своих источников пополнения», — писал автор, считавший Бородино поворотным пунктом войны 1812 г. Свечников чрезвычайно высоко оценивал роль Кутузова при Бородине, хотя и полагал, что сражение «явилось вынужденным, и Кутузов дал его больше в силу политических, нежели стратегических причин». В эти же годы появился ряд статей, посвященных «битве гигантов», не содержавших, однако, ничего нового в эволюции «русской» версии, кроме переоценки фактов с точки зрения идеологии.
|
|
|
Следующая дата, существенно повлиявшая на становление «советской» версии Бородинского сражения — 125-летие со дня смерти М.И. Кутузова. «Эти знаменательные и глубоко символичные для всех советских людей годовщины были широко отмечены общественностью нашей страны», — писал о советской науке той поры Б.С. Абалихин. В это время вышла в свет монография Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию, 1812 год», где содержались ссылки на труды дореволюционных историков и иностранные источники и литературу, что по тем временам было смелым шагом. Бородинскому сражению в книге было отведено всего несколько абзацев. Тарле полагал, что Кутузов смотрел на эту битву как на «неизбежное зло», при этом ученый признавал за русским полководцем «громадный стратегический талант». Профессор Академии Генштаба РККА комбриг Н.А. Левицкий в книге, посвященной полководческому искусству Наполеона, утверждал, что при Бородине великий полководец не проявил присущей ему предприимчивости, предпочитая маневру фронтальные атаки. Тема Бородинского сражения нашла отражение в работе С.Б. Окуня, содержавшей разъяснения по поводу «двойственной оценки результатов битвы».
|
|
|
Сражению при Бородине были посвящены статьи, появившиеся в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. Главная их тема — стратегия и тактика Кутузова, которые всегда признавались безукоризненными почти без ссылок на источники и без намеков на дискуссию. Если ссылки и наличествовали, то обнаруживалось, что специалисты допускали произвольное толкование источников. Б. Кац, напр., считал, что Бородинская битва была не только нравственной («моральной»), но и вообще полной победой русских войск «над лучшей армией Европы». Н.Г. Павленко полагал, что Бородино являлось стратегической победой русских войск. Такое же суждение высказал М.Г. Брагин, а Б. Соколов утверждал, что Бородино — это не только стратегическая, но и тактическая победа русской армии. В это же время была опубликована статья о Бородинском сражении М.В. Нечкиной, где стратегия и тактика Кутузова при Бородине также получили наивысшую оценку. Оптимистические выводы советских историков, навеянные идеологической и патриотической направленностью работ, не подтверждались документально. Эти статьи отражали общественное настроение, не имея ничего общего с научным подходом к изучению проблем.
1943-1945 годы включали в себя сразу две памятных даты — 125-летие со дня смерти М.И. Кутузова и 200-летие со дня его рождения, совпавшее с окончанием Великой Отечественной войны. Обе годовщины сопровождались безмерной идеализацией образа полководца. «Авторы изображали его надклассовым феноменом, который якобы отражал настроения и интересы русского крестьянства». Невиданный рост популярности военачальника отражен в названиях публикаций, появившихся в год празднования 200-летнего юбилея М.И. Кутузова, превратившегося во всенародное торжество: «Кутузов — стратег», «Артиллерия в эпоху Кутузова», «Кутузов и военноинженерное дело», «Кутузов и русская армия» и т.д. В рамках чествования полководца были переизданы материалы, «ставшие библиографической редкостью», то есть документы, письма, воспоминания, опубликованные еще до революции.
На этом почитание памяти полководца не закончилось. 30 января 1946 г. военный историк профессор Е.А. Разин обратился к И.В. Сталину с письмом, касающимся оценки сочинений Клаузевица, почитавшихся В.И. Лениным, но содержавших негативную оценку действий Кутузова, в том числе в Бородинском сражении. 23 февраля 1947 г. в № 2 журнала «Большевик» появился ответ Сталина, позволившего себе критику в адрес Энгельса, высоко оценившего Барклая де Толли в противовес Кутузову (статья о Барклае была написана не одним Энгельсом, но в соавторстве с Марксом). О Кутузове Сталин заявил: «...Полководец был бесспорно двумя головами выше Барклая де Толли».
Всемерное возвеличивание русского полководца не имело ничего общего с научной оценкой его заслуг. «Его образ в свете очевидных исторических аналогий более всего подходил советскому генералиссимусу для возвеличивания собственной роли освободителя Отечества от иноземных захватчиков. Тоталитарная система управления государством и культ личности способствовали внедрению этой идеи в общественное сознание в гипертрофированных формах», — оценивает создавшуюся вокруг имени Кутузова ситуацию современный исследователь. Стоит ли говорить о том, какой вред для исследования полководческой деятельности Кутузова, в том числе при Бородине, имели партийно-правительственные установки, в свете которых положительные отзывы в адрес военачальника до сих пор воспринимаются отдельными историками как «пережиток эпохи культа личности». Высказывание Сталина имело и другие последствия, о которых говорится в работе советских исследователей: «Негативное влияние на историографию оказало противопоставление Кутузова Барклаю де Толли». С точки зрения Б.С. Абалихина и В.А. Дунаевского, Сталин принизил достоинство Барклая де Толли. С нашей точки зрения, вред отечественной историографии, современной в том числе, был нанесен акцентированием внимания на самой антитезе «Кутузов — Барклай», оказавшейся тесно связанной с политической конъюнктурой. Не надо быть особенно проницательным, чтобы понять, в каком направлении двинется историческая мысль в отношении Кутузова после развенчания культа личности Сталина. Кутузов до сих пор подвергается ожесточенной критике, а его защитники слывут сталинистами. Дело здесь не столько в исторической объективности, сколько в политической детерминированности этой проблемы.
Последствия пресловутого ответа на письмо Разина наблюдаются в нашей историографии по сей день, сказываясь на изучении проблем Бородинского сражения, тесно связанных с взаимоотношениями Кутузова и Барклая. А.Г. Тартаковский, на наш взгляд, точно подметил определенную цикличность историографического явления: в годы демократизации, «оттепели», «перестройки», историки поднимают на щит Барклая де Толли, безоглядно доверяясь эпистолярному наследию полководца, воспетого Пушкиным. Ученый отмечал факт общественного признания Барклая с явным удовлетворением. На наш взгляд, в этом явлении нет ничего положительного: культ Барклая, так же, как и культ Кутузова, отражают настроения общества, а не уровень развития исторической науки, которая в данном случае оказывается чересчур тесно связанной с политикой.
Указание Сталина содержало и еще одну особенность, оно, как отмечал Б.С. Абалихин, «нацеливало исследователей на изучение только второго этапа войны, причем, преимущественно, на область военного искусства». Начиная с конца 1950-х - начала 1960-х гг. внимание историков вновь обратилось к начальному периоду войны, и, в частности, к Бородинскому сражению. В эти годы появился ряд работ, позволяющих говорить о дальнейшем развитии отечественной версии. В поле зрения исследователей вновь попали дореволюционные исторические и историографические источники. Авторы использовали их в своих трудах, стремясь постигнуть степень изученности отдельных проблем Бородинского сражения. Идеологические ограничения, безусловно, сказывались на результатах их исследований. В частности, специалисты принципиально отвергали всю критическую информацию, содержащуюся в иностранных источниках и литературе.
Как ни странно, обе версии Бородинского сражения, созданные Толем, чувствовали себя весьма комфортно. В 1962 г. был издан сборник, посвященный Бородинскому сражению, включивший в себя официальную переписку, рапорты, наградные списки, ведомости о потерях, воспоминания участников сражения, включая тех, кто скептически относился к Кутузову. В издании соседствовали сразу два «Описания битвы при селе Бородине», составленные Толем: первое, написанное от лица Кутузова и атрибутированное как черновик рапорта главнокомандующего, и второе, содержащее перепечатку статьи из «Отечественных записок». «Рапорт Кутузова», трижды перепечатанный в различных изданиях, окончательно приобрел статус основного источника, благодаря комментарию. Историки отмечали роль Толя в создании так называемого рапорта, не замечая, что созданные им документы существенно различаются между собой в хронометрической версии Бородинского сражения. В невнимании к источникам не было ничего удивительного, ибо за период существования советской историографии не предпринималось попыток внести что-либо новое в исследование хода битвы. По-видимому, этот вопрос представлялся специалистам изученным, и степень их доверия к дореволюционным историкам в этом случае была абсолютной.
Значительное внимание Бородинскому сражению уделялось в работе Е.В. Тарле. Ученый высоко оценил роль Кутузова, очевидно, памятуя о травле и гонениях, обрушившихся на него самого в 1951 г. В работе говорилось: «Бородинское сражение является не единственным подвигом Кутузова как стратега и тактика, а лишь одним, правда, имевшим исключительное, мировое значение». Деятельность Кутузова накануне и в ходе битвы представлялась ученым как нечто исполинское: «Кутузов в сопровождении большой свиты осматривал позиции русских и французских (!) войск и распоряжался укреплением Шевардина и отдачей приказов о сражении у созданного Шевардинского редута». Тарле сообщал, что накануне битвы «у Кутузова оказался резерв <...>, который был им выделен из его собственной армии, и был не меньше, если не больше, резервов Наполеона, считая даже с гвардией». Современному историку представляется затруднительным и даже бесполезным комментировать суждения замечательного ученого, так же, как и его интерпретацию событий на левом фланге: «Но Кутузовское руководство боем было таково, что после восьми одна за другой атак (а иные и по две одновременно) на Багратионовы флеши, для французов уже речи быть не могло ни о каких обходах с юга».
Миф о восьми атаках и длительной обороне флешей под руководством Кутузова и его будто бы ученика Багратиона прочнее и прочнее закреплялся в советской историографии. Свидетельством тому являлась работа Л.Г. Бескровного, где оценки событий отличались большей сдержанностью и объективностью. В историографии этого периода, в том числе в работе Бескровного, проявилось в целом негативное отношение к Толю как к человеку, посягнувшему на авторитет Кутузова. Мысль о том, что великий полководец допускал «разделять свои труды» некоего Толя, выглядела в глазах советских исследователей кощунственно. Любимому ученику Кутузова отводилась роль заурядного исполнителя воли главнокомандующего. В работе содержалось подробное описание Бородинской позиции, явно заимствованное у Михайловского-Данилевского и Богдановича. Бескровный полагал, что при Бородине Кутузов намеревался «нанести наступающей группировке противника решающий удар, лишить врага стратегической инициативы» и отстоять Москву (несомненный перенос терминологии и оценок событий осени 1941 г. на иную ситуацию 1812 г.). Упоминание неведомого мощного резерва было столь характерно для советских историков, что становилось неясно, почему Кутузов при таких благоприятных условиях отступил с поля боя. Ученый полагал, что все укрепления на Бородинском поле возводились по ночам, и их наличие явилось неожиданностью для Наполеона. Значение «Шевардинского дела» объяснялось как предотвращение «преждевременного выхода французов на основную позицию» без указания, на какую именно и в чем заключалась преждевременность. Хронометрия боевых действий 26 августа воспроизводилась по Толю, Бутурлину и Михайловскому-Данилевскому. Бескровный не обратил внимания на различие в двух версиях Толя и впал в противоречие с самим собой, описывая бой за флеши. Сначала он сообщил, что в 9.30 на флеши обрушилась четвертая атака и «больше того, дивизия Фриана ворвалась в Семеновское», но, двумя абзацами ниже, историк, по-видимому, изменил мнение и поведал о том, как Наполеон «послал Нею для подкрепления дивизию Фриана, которая двинулась с места только в 11 часов». Нет смысла перечислять все ошибки, допущенные автором в описании Бородинского сражения. Вывод: последовательность событий и их временные рамки становились все более запутанными.
К 150-летию Бородинского сражения появились содержательные статьи в сборнике «1812 год». Л.П. Богданов подробно рассмотрел размещение русских войск на Бородинской позиции, отметив, что расположение левого крыла недостаточно изучено. Автор категорически отверг версию о том, что позиция у Шевардина являлась крайним левым флангом, согласившись с версией Толя, что Шевардинский редут был передовым опорным пунктом русской позиции.
Статья А.П. Ларионова, посвященная русской артиллерии в Бородинском сражении, одновременно затрагивала проблему укрепления позиции у деревни Семеновское. О силе обороны на этом участке фронта позволяют судить заключения, сделанные Ларионовым на основании обобщенных данных из «Описания сражения» Толя, дневника Сен-При, рапорта Левенштерна. Автор статьи пришел к выводу, что, вопреки сведениям Толя, в резерве «к концу дня 25 августа в Псаревском лесу не оставалось ни одного орудия», на направлении же главного удара противника «на левом фланге позиции М.И. Кутузовым было сосредоточено 396 орудий». Автор не только использовал труды предшественников, но и работал в архивах, где им были обнаружены документы, позволившие опровергнуть версию о том, что половина артиллерийских орудий не была задействована в сражении. Он подробно расписал размещение артиллерийских бригад и даже рот на позиции 26 августа. Описанию инженерных укреплений на Бородинском поле была посвящена статья Л.П. Богданова и Н.Г. Свиридова. Вышеназванные авторы являлись сотрудниками Государственного Бородинского военно-исторического музея-заповедника, чем объясняется не только научное, но и практическое содержание их статей. В этом же сборнике была опубликована статья Ю.М. Лотмана, где впервые комментировались сведения «Официальных известий». Этому же документу посвящена статья А.Г. Тартаковского о военной публицистике 1812 года.
Критической направленностью выделялась статья А.Н. Кочеткова. Сославшись на сочинение Н.А. Окунева, автор подверг критике некоторые распоряжения Кутузова, указав на ошибочное, с его точки зрения, расположение войск на Бородинской позиции, приведшее к нерешительному результату сражения. Кочетков опроверг сведения о наличии мощных резервных группировок, размещенных Кутузовым на флангах, высказал сомнение в успехе кавалерийского рейда Уварова и Платова. Автор выразил по этим вопросам несогласие с работами Л.Г. Бескровного и Л.П. Богданова. Основным источником, позволявшим развить критические положения, служили сочинения М.Б. Барклая де Толли, которому автор посвятил специальную работу.
В 1974 г. в Москве вышло в свет второе издание монографии П.А. Жилина «Гибель наполеоновской армии в России», подтвердившее, что в оценке событий Отечественной войны 1812 г. «старая гвардия» не намерена сдавать своих позиций, невзирая на критический тон отдельных работ. Жилин выразил уверенность, что Кутузов ставил перед собою цель обескровить противника в генеральном сражении при Бородине и не допустить его к Москве. Думается, что в концепции автора проявились исторические аналогии с обороной Москвы в 1941-1942 гг. Это видно уже из фразы историка: «С самого начала Наполеон готовился овладеть Москвой». В русле устоявшейся традиции автор безоговорочно положительно оценивал личность Кутузова и его деятельность при Бородине. По словам Жилина, само назначение Кутузова главнокомандующим состоялось «по требованию народа». В это замечание историк вкладывал конкретное, в духе времени, содержание. В годы перестройки историки обрушились с критикой на этот сомнительный тезис, также истолковывая его буквально. Они доказывали, что народное волеизъявление — это идеологический вымысел. Это утверждение бесспорно, но нам представляется, что проблема в данном случае надуманная: перед специалистами возникает цель, заключающаяся не в разоблачении мифа советской историографии, являющегося самоочевидной банальностью, а в подробном разъяснении ситуации, в которой состоялось это назначение.
Объективной реальностью следует признать, что главнокомандующие регулярной армией в принципе не назначаются «по народному требованию».
Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 816; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!