Причины, приведшие к сражению при Бородине.
Современный исследователь Б.С. Абалихин, характеризуя проблемы, возникающие при изучении Бородинского сражения, высказал, на наш взгляд, справедливое суждение: «... Некоторые вопросы совершенно не затрагивались или освещены недостаточно полно, например, причины Бородинской битвы, выбор позиции».
Кутузов прекрасно сознавал, с чем связано его определение на высокий пост, чего ожидали от него император, армия, Россия. Это было ясно изложено в рескрипте от 8 августа 1812 г. Александр I указывал Кутузову: «Настоящее положение военных обстоятельств Наших действующих армий хотя и предшествуемо было начальными успехами, но последствия оных не открывают Мне той быстрой деятельности, с каковою бы надлежало действовать на поражение неприятеля». Император даже не намекал на «скифский план» заманивания неприятеля вглубь России. Цель перед Кутузовым поставлена конкретная: остановить продвижение торжествующего неприятеля к Москве. Император верил в такую возможность.
Поверил в нее, судя по всему, и Барклай де Толли, сообщая 10 августа Московскому генерал-губернатору гр. Ростопчину: «Непременным долгом считаю уведомить Ваше сиятельство, что после отступления армий из Смоленска, нынешнее положение дел непременно требует, чтоб судьба наша решена была генеральным сражением. Я прежде сего полагал продолжать войну до окончательного составления внутренних ополчений. Все причины доселе воспретившие давать онаго, ныне уничтожаются. Неприятель слишком близок к сердцу России, и сверх того мы принуждены всеми обстоятельствами взять сию решительную меру, ибо в противном случае армии были подвержены сугубой погибели и бесчестью». Когда Барклай де Толли ставил свою подпись в конце этого письма, мысль «завлечь неприятеля в недро своего Отечества» представлялась ему одинаково и кощунственной, и погибельной. А.С. Пушкин, изобразив Барклая в своем стихотворении «Полководец» последовательным сторонником отступления до полного истощения неприятеля, явно переоценил готовность своего героя к подобным жертвам, коль скоро русские армии оказались у стен Москвы.
|
|
|
Историки до сих пор задаются вопросом, что побудило Кутузова решиться на генеральное сражение? Высказывалось предположение, что полезнее было бы его избежать в целях сохранения армии. Мотивов в пользу битвы, кроме непреложной воли императора отстоять Москву, у Кутузова могло быть несколько. Кутузов не мог пренебречь настроениями в армии, о которых писал Толь: «...Почему Российская армия дала сражение при Бородине и для чего, отразив неприятеля и удержав за собою 26-го числа место сражения, предприняла потом отступательное движение, с самого начала войны Российскими армиями производимое, последствием коего было занятие неприятелем Москвы? Дабы разрешить сей вопрос, надлежит поставить на вид: хотя отступательное движение, с самого начала войны Российскими армиями производимое, предписано было уважительными обстоятельствами, однако не менее того войска наши приметным образом начали терять воинский дух, россиянам свойственный, который необходимо нужно было поддержать и возвысить». Толь имел в виду, очевидно, участившиеся факты падения дисциплины в армии, а именно — мародерство. Б.С. Абалихин цитировал рапорт Кутузова Александру I от 19 августа, который историки, обходя молчанием, не комментируют: «Не могу я также скрыть от Вас, Всемилостивейший Государь, что число мародеров весьма умножилось, так что вчера полковник и адъютант Его Императорского Высочества Шульгин собрал их до 2000 человек». Этот факт не является неожиданным, если обратиться к источникам, разрушающим идеалистические представления о составе русской армии. Так, начальник 26-й пехотной дивизии И.Ф. Паскевич вспоминал: «В декабре 1810-го года поручено мне сформировать пехотный полк, названный Орловским. В январе 1811-го я назначен шефом полка. Формирование с самого начала представило затруднения неимоверные. Общие приготовления к войне были причиною, что для состава новых полков не могли дать хороших средств. Надлежало формировать полк из четырех гарнизонных батальонов, в которых солдаты и офицеры почти все были выписаны за дурное поведение. Из других полков поступило только 3 майора и несколько обер-офицеров. К тому из дворянского корпуса прислали 20 молодых офицеров, только что умевших читать и писать.
|
|
|
|
|
|
С этими средствами надо было спешить образованием полка, ибо война была неизбежна. Нравственности в полку не было. От дурного содержания и дурного обхождения офицеров начались побеги. В первый же месяц ушло до 70 чел. Почти половину офицеров я принужден был отослать обратно в гарнизон. Я жаловался на судьбу, что, между тем как в армии были прекраснейшие полки, мне достался самый дурной и в то самое время, когда мы приготовлялись к борьбе с страшным Императором французов. <...> Я настоял, чтобы вывести мой полк из города, где невозможно было навести необходимого порядка, и расположился в 60 верстах. Три месяца усиленных занятий и шесть недель в лагере дали мне возможность привести Орловский полк в такое положение, что он был уже третьим полком в дивизии. Но успех этот дорого мне стоил. От трудов и беспокойств я сделался болен страшной горячкой, едва не умер и пролежал три месяца». Тем не менее при Бородине Орловский пехотный полк стойко защищал батарею Раевского, где понес значительные потери. По поводу других таких же гарнизонных батальонов император сделал замечание рижскому военному губернатору генерал-лейтенанту Эссену: «Усмотрев из рапорта вашего к Главнокомандующему в С.-Петербурге, что вы описываете совершенную неспособность состоящих под начальством вашем батальонов, то на оное должен я вам заметить, что сии батальоны никогда составом своим не разнствовали с действующими двумя батальонами, и в хороших полках оные хорошие, в слабых оные слабые как и самые полки. Способность же свою действовать они доказали неоднократно и при защищении Динабурга и в армии князя Багратиона, где оных находится шесть 26-й дивизии [Паскевича]».
|
|
|
11 июня 1812 г. Ростопчин писал из Москвы министру полиции Балашову: «Прошу покорнейше разрешить меня насчет бродяг и распутных. Люди нужны в армии, а эти зараза в городе». 28 июня он получил ответ: «Я представлял Его Величеству предметы, на кои в[аше] с[иятельство] испрашивать изволите разрешение и Г[осударь] И[мператор] высочайше указал: 1). Содержащихся в смирительном и рабочем московских домах за пьянство и распутство мещан и господских людей взять в рекруты с зачетом и отправить в вновь формируемые полки; 2). Не имеющих ремесла, жилища и состояния отставных офицеров и нижних классов гражданских чиновников праздно шатающихся, при первом новом со стороны их проступке, отсылать к военному начальству для обращения в военную службу нижними чинами». Приведенные сведения не означают, что в армии не было дисциплинированных полков, и в результате рекрутского набора в ее ряды попадал исключительно безнравственный элемент. Сам за себя, например, говорит случай, описываемый в дневнике Пущина: «Один артиллерист, желавший служить в кавалерии, дезертировал и записался в один из наших уланских полков; здесь по стрижке волос его уличили, судили в Вильно. Попав в плен как раз по вступлении неприятеля в город этот молодец, несмотря на предстоящую ему смертную казнь дома, предпочел убежать из плена, явился к генералу Ермолову и чистосердечно ему рассказал все. За такую преданность он был прощен и зачислен в кавалерийский полк, как он того желал». Знаток солдатских душ И.Н. Скобелев, вероятно, неспроста утверждал: «Бывают храбрые шалуны, но не мерзавцы».
Нельзя также и отрицать, что определенный процент нижних чинов состоял из «шалунов» не самого достойного поведения, нуждавшихся в постоянном внимании со стороны начальства, так как при неблагоприятных обстоятельствах они представляли значительную опасность. «Лишается человек воинского духу и субординации», - с тревогой отмечал Багратион. Об этом же факте говорит письмо дежурного генерала штаба 2-й армии генерал-адъютанта С.Н. Марина своему другу, начальнику 2-й сводногренадерской дивизии М.С. Воронцову: «Любезный граф, когда ты пойдешь с твоими непобедимыми, то подмети наших оставшихся. Говорят, что их тьма и, как саранча, рассеялись по белу свету». Кутузов, как старый солдат, реально представлял себе среду, из которой поступали в армию рекруты, и не пренебрегал такими настораживающими показателями морального состояния армии, как участившиеся случаи мародерства. Он уловил критическую точку настроений солдатской массы на подступах к Москве, которую деморализовывало затянувшееся отступление. Зло могло предотвратить только сражение.
В числе причин, вынуждавших Кутузова принять сражение, историки называют неотступное преследование со стороны неприятеля. Н.А. Троицкий, как в свое время Е.В Тарле, считает ее одной из главных. Преследование, безусловно, усилилось по мере приближения к Москве. Этот факт констатировал Багратион в отношении к Ростопчину от 13 августа, отправленного из с. Гаврикова (между Ельнею и Вязьмой): «Неприятель наш неотвязчив: он идет по следам нашим». Кутузов в донесении Александру I от 19 августа сообщал: «...Токмо вчерашний день один прошел без военных действий». Велика была доля вероятности, что русские армии, настигнутые «на бегу» неприятелем, вынуждены будут принять бой на позиции, «какая тут случится» (Е.В. Тарле). Но представляется, что полностью согласиться с Н.А. Троицким в том, что положение Кутузова было безвыходным нельзя. Б.С. Абалихин, придерживаясь версии П.А. Жилина и возражая Н.А. Троицкому, писал, что не Наполеон навязал сражение, а Кутузов его спланировал заранее. По-видимому, решение этого вопроса зависело не только от того, чья воля в конце концов возобладала, Кутузова или Наполеона, но и от того, кто и как руководил арьергардом. Популярный герой Отечественной войны Платов в 1812 г., не справлялся с этой задачей, о чем свидетельствует отстранение его Барклаем под Вязьмой.
По этому поводу Ермолов сообщал: «Главнокомандующий, справедливо недовольный беспорядочным командованием атамана Платова арриергардом, уволив его от оного, позволил отправиться из армии, и он находился в Москве, когда князь Кутузов дал ему повеление возвратиться к донским казакам в армии. Арриергард поручен генерал-лейтенанту Коновницыну, и он, отступая от Вязьмы, упорно защищался на каждом шагу. <...> От Гжатска в арриергарде было несколько горячих сшибок с чувствительною с обеих сторон потерею, но генерал-лейтенант Коновницын доставлял армии несравненно более спокойствия, нежели прежде атаман Платов». Ермолов дал, на наш взгляд, объективное объяснение тому, что мешало Платову успешно руководить действиями арьергарда. Постоянная симпатия, которая связывала обоих военачальников, придает свидетельству Ермолова большую достоверность. «Мне причиною недеятельности его [Платова] казалось простое незнание распоряжаться разного рода регулярным войском, особенно в действиях продолжительного времени. Быть начальником казаков решительным и смелым не то, что быть генералом, от которого требуется другой род распорядительности в связи с искусством непременно». Наконец, не в пользу «вихоря-атамана» и замечание в собственноручном письме Багратиона Ростопчину (без числа и месяца, но накануне приезда Кутузова): «...вдруг шельма Платов даст знать, что сила валит, а мы снимайся с позиции и беги по ночам, в жар, в зной, назад, морим людей и на пагубу несем неприятеля за собой». То, что было очевидным для генералов, не укрылось и от внимания офицеров. Так, командир батальона 1-го егерского полка М.М. Петров писал не без иронии: «...Кажется, для того, чтобы ввести Наполеона в решительность идти прямо на Москву и завоевать Россию покорением ее в одну кампанию, поручен был арьергард наш атаману Платову, который, давая ежедневно безрасчетные сражения, отступал до села Семлева, пред которым главнокомандующий Кутузов без всякой церемонии сменил его умным, образованным героем генерал-лейтенантом Коновницыным». Автор, будучи по-своему пристрастным, преувеличил степень образованности Коновницына и связал отстранение Платова от командования арьергардом с распоряжением Кутузова, а не Барклая.
Если бы Кутузов посчитал для себя возможным сдать Москву без боя, он, безусловно, с этим справился, хотя и неся потери в арьергардных боях. Но Кутузов, не мог пренебречь настроениями армии, которую деморализовывало затянувшееся отступление. Да и сам «екатерининский орел» с трудом мог примириться с мыслью об оставлении Москвы.
В этом случае нельзя не задаться вопросом, на что же рассчитывала армия, жаждавшая сражения, выразителем настроений которой был кн. Багратион? Что он имел в виду, когда писал 13 августа Ростопчину: «В заключение скажу одно только к утешению, что армии наши в довольно хорошем состоянии, и воины русские, горя истинною любовию к Отечеству, готовы всякий час к отмщению неприятелю за его дерзость». В то же время Багратион не отвергал вероятности потери Москвы: «Постарайтесь ризницы богатые выносить ради Бога и образа богатые, чтобы им не достались». Одиночество Кутузова при Бородине проявилось в той ответственности, которую он брал на себя за происходящее, вплоть до сдачи Москвы, но отнюдь не в сомнениях по поводу успехов в ее защите. Находясь на позиции при деревне Семеновское, Багратион направил Ростопчину последнее перед битвой письмо, где были пессимистические слова: «Я так крепко уповаю на милость Бога, а ежели Ему угодно, чтобы мы погибли, стало мы грешны и сожалеть уже не должно, а надо повиноваться, ибо власть Его святая».
Письма, дневники, воспоминания участников битвы свидетельствуют, что среди русского генералитета так же, как и среди офицеров, довольно скептически оценивали возможный результат битвы (о настроениях нижних чинов мы можем судить, в основном, по воспоминаниям их начальников). Еще 6 августа Ермолов писал Багратиону: «<...> Надобно противостоять до последней минуты существования каждого из нас. Одно продолжение войны есть способ вернейший восторжествовать над злодеями Отечества нашего. Боюсь, что опасность, грозя древнейшей столице, заставит прибегнуть нас к миру, но сии меры слабых и робких. Все надобно принести в жертву и радостно, когда под развалинами можно погребсти врагов, ищущих гибели Отечества нашего. Благослови Бог! Умереть Россиянин должен со славою».
«26 августа незабвенное дело Бородинское, — делился воспоминаниями с Михайловским-Данилевским генерал К.А. Крейц. — Считая оное последним в своей жизни, всякий дрался, чтобы увековечить свое имя». В этих словах запечатлелись подлинные чувства большинства военачальников: объективная невозможность защитить Москву в их сознании была связана с гибелью России, а следовательно, с позором их дальнейшего существования. Коновницын в письме к жене, отправленном 27 августа, назвал Бородино «днем страшного суда». «<...> Москва должна была служить для русского воина тем же, что могила для каждого смертного, за Москвой был уже другой мир», — так, спустя много лет, вспоминая о битве при Бородине, Евг. Вюртембергскому удалось выразить, на наш взгляд, невыразимое. Чувства армии запечатлены в воспоминаниях И.Р. Дрейлинга, составленных в 1820 г.: «В наших общих молитвах, в том «Отче наш», с которым я обращался к Творцу, слышалась из глубины души одна мольба - чтоб завтра же нам дали возможность сразиться с врагом, хотя бы пришлось умереть - только бы дальше не отступали! Наша гордость, гордость еще не побежденного солдата, была оскорблена и глубоко возмущена. Как! Мы отступали перед надменным врагом, а они все глубже и глубже проникали в родные поля каждого из нас, все ближе и ближе и никем не сдерживаемые подступали к самому сердцу нашего общего Отечества».
М.М. Петров даже поведал в своих «Рассказах» о разнице в настроениях воинов при Бородине и взятии Парижа: «Война, зачавшаяся в 1812 году, имела два пункта, где видно было близкое равновесие рвения россиян на отличия: один на поле Бородинском, а другой при Монмартре. На первом все воины наши были храбры до озлобления, ибо не умереть, а остаться живыми в завоеванном французами Отечестве боялись. Но когда шли на укрепления Парижа... каждый из нас не хотел умереть прежде покорения Парижа». Воспоминания защитников Отечества о кануне дня Бородина проникнуты чувством жертвы: «<...> Французы тоже готовились к решительному бою... Москва лежала перед ними - за полем битвы. Им надлежало только пройти по трупам сынов ее...» - писал И.Т. Родожицкий. Ближе всех находившийся к главнокомандующему Толь вспоминал: «Мысль отдать столицу неприятелю без сражения ужасала каждого русского, и потому Главнокомандующий решился остановиться на первой выгодной позиции, чтобы дать сражение неприятелю».
Источники подтверждают, что Кутузов решился на сражение по причинам «нематериального» характера. Как не парадоксально, но суждения воинствующего «марксиста» М.Н. Покровского довольно объективно отражало положение Кутузова накануне «большой битвы», хотя, например, Н.А. Троицкий считает, что «сегодня его нельзя принять всерьез». Однако Кутузову в той ситуации, действительно, предстояло «убить двух зайцев, бегущих в разные стороны».
Он пошел на риск «вверяясь на произвол сражения» у стен Москвы. «Опасение ответственности, всегда, кажется, притупляло его способности», - писал лорд Тэрконель о Барклае де Толли, несколько раз пытавшемся реализовать идею генерального сражения, но останавливавшегося перед осознанием факта нехватки сил. Таким образом, «ловкий царедворец» Кутузов, невзирая на сомнения, связанные с риском потерять армию предстал в образе человека волевых решений.
Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 272; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!