Ещё один Октябрь, или Кратократия – момент истины
Октябрь – особый месяц в истории большевиков, а следовательно, и кратократии. В 1917-ом Октябрьский переворот привёл большевиков к власти и стал прологом кратократии, то есть сил, отменивших провозглашённые манифестом Николая II (по иронии в октябре же, но 1905-го) неприкосновенность личности, свободу слова, собраний и так далее. В 1990 году октябрь во второй раз (если не считать октябрь 1941-го) стал для кратократии моментом (месяцем) истины, если это понятие применимо к кратократии.
В 1990 году, как и тогда в 1917-м: вчера – рано, завтра – поздно, а сегодня... – самое время «мочить» план Шаталина – Явлинского.
Почему кратократии надо было гробить этот план? Ведь он, будучи составленным группой под руководством опытного специалиста по политэкономии социализма, бывшего работника Госплана (то есть сферы социалистического планирования), если присмотреться внимательнее, был очень умеренным. И государству (то есть кратократическому Центру) отводил очень большую роль, не говоря уже о сохранении СССР. Что же было в нём такого, чтобы кратократия поняла: всё хорошо, да что-то не очень. А не хорошо было вот что.
Прежде всего переход к рынку, согласно программе Шаталина – Явлинского, хотя и занял бы, конечно же, более длительный период, чем 500 дней, предполагался как короткий, значительно более короткий, чем тот, что нужен был кратократии для институализации превращения власти в капитал, для создания невидимой «своей» экономики. Отсюда – такая реакция кратократии, надавившей на Горбачёва, казалось бы, согласившегося уже бесповоротно принять план Шаталина – Явлинского, и заставившей президента отказаться от него. Реакция кратократии действительно была бурной: здесь и вопли в прессе, и бряцание оружием. В общем, реакция Козодоева из «Бриллиантовой руки»: «Шеф, всё пропало! Гипс снимают! Клиент уезжает!»
|
|
|
Ведь новые политические группы покусились, помимо прочего, на социальное время кратократии. То самое время, которое необходимо было ей для капитализации, сначала – невидимой. В результате и произошёл тот самый «Октябрьский поворот Горбачёва», и опять, казалось бы, замаячил «юный Октябрь впереди». Поворот этот сначала объясняли логикой конкуренции Горбачёва и Ельцина – если бы Горбачёв принял план Шаталина – Явлинского, то он оказывался лишь игроком, примкнувшим к чужой команде.
Разумеется, личная борьба, тактические шаги – всё это присутствует в борьбе за власть и, разумеется, присутствовало в октябре 1990-го. Однако октябрьский 1990 года поворот Горбачёва и руководства «партии и страны» – дальнее эхо Октябрьского переворота 1917-го – и последовавший за ним пятимесячный период (своим содержанием ожививший в памяти одновременно события сталинского – «внешняя» «политика», – а также брежневского и андроповского – «внутренняя» «политика», – периодов истории кратократии) был обусловлен не этими, а иными факторами. Прежде всего тем, что сложившаяся ситуация привела к сдвигу в «массовом сознании» кратократии в целом как «реформаторской», так и «реакционной». Здесь самое время сказать о кавычках над определениями «реформаторы» и «реакционеры».
|
|
|
В обоих случаях кавычки можно ставить, а можно и не ставить. Внешне или, скажем, с точки зрения здравого смысла какую-то часть кратократов можно назвать реформаторами, какую-то реакционерами или консерваторами, тем более, что и логика повседневной борьбы за власть позволяет расставлять акценты таким образом. В то же время, однако, многое зависит и от периода перестройки (в 1985–1986 годах Горбачёв и Лигачёв были реформаторами), и от намерений (реформа – с какой целью: сохранить строй или превратить его в нечто иное?), и от степени осознания и понимания самими действователями исторического процесса, своего места в нём и своих целей. Поэтому, в зависимости от контекста, кавычки могут появляться, а могут исчезать.
|
|
|
Если говорить о реакционерах, то здесь тоже ситуация неоднозначная. Кратократ, выступающий против демократов (здесь тоже могут быть кавычки, я уж не говорю о том, что многие демократы это – экс-кратократы или демократы лишь ситуационно) за сохранение коммунизма, «народного строя» – реакционер? Большинство ответит: да. А кратократ, противостоящий демократам, блокирующий преобразования с целью как можно дольше растянуть переход к рынку, в ходе которого он превратится сначала в капиталистического коммуниста, а затем в посткоммунистического капиталиста (который, к тому же, сам местное население будет эксплуатировать преимущественно косвенно), – это реакционер?
Например, Е. Лигачёв воспринимался массовым сознанием эпохи зрелой и поздней перестройки как реакционер. А как воспринимались Н. Рыжков и даже В. Павлов, несмотря на всю обрушивавшуюся на них критику? Скорее, не как реакционеры.
А можно ли в принципе считать реакционером кратократа, стремящегося не к восстановлению прежнего строя, а к его экономизации (как минимум) или капитализации (как максимум) с превращением кратократии частично в капиталистов, частично в бюрократов – партнёров ТНК? Пожалуй, только в полемическо- публицистическом задоре, в условиях борьбы различных групп кратократов такого типа можно обозначать реакционеров реакционерами без кавычек. В иной ситуации кавычки необходимы. Потому-то они и появились, когда я сказал о сдвиге в «массовом сознании» кратократии, точнее – её высших и центральных групп как «реформаторов», так и «реакционеров».
|
|
|
Сдвиг этот, происшедший, по-видимому, в июле – сентябре 1990 года и приведший к октябрьскому повороту, заключался, по моему мнению, в следующем. Даже реформаторам от кратократии, включая Горбачёва, стало ясно, что кратократическое общество нельзя реформировать – ни на путях комбинации «демократии и гласности» с переходом к рынку, ни вообще. Иными словами, они де-факто признали кассандровскую правоту Нины Андреевой: коммунизм (кратократию) нельзя реформировать, его можно или отменить, или укрепить.
Отменить саму себя кратократия не могла; ситуации социального самоубийства целых слоёв или классов – историческая аномалия. Укрепить строй в его прежнем качестве было невозможно. Однако и стоять на месте, дёргаясь, подобно буриданову ослу, то в одну сторону, то в другую, было нельзя. Не только время уходило, но и подпирали, оструктуриваясь, набирая социальный вес и инерцию (становясь все активнее, наступательнее) чуждые кратократии политические и экономические группы, правда, связанные порой с кратократией своеобразной социально-экономической и культурно-исторической Haßliebe.
Дальнейшее развитие «демократии и гласности» работало на эти группы, усиливая их, и против кратократии. Перед кратократией (как «реакционерами», так и «реформаторами») встал классический русский вопрос: что делать? Ответ был найден, и его специфика в значительной степени сняла противоречие между «реформаторами» и «реакционерами». Замаячило устранение «демократизации и гласности». Однако это было делом непростым: приходилось вынужденно – в большей или меньшей степени – терпеть «демократию и гласность».
При Сталине последних просто стёрли бы в лагерную пыль, при Хрущёве, окрестив «пидарасами», могли посадить, при Брежневе – отправить в психушку. А тут, во второй половине 80-х годов – скрепя зубы, терпи. Насколько скрепят – демонстрирует реакция на А. Сахарова I Съезда народных депутатов, включая Горбачёва с его историческим «Заберите свою речь».
Что же и как произошло, что потребность кратократии в «демократии и гласности» исчезла или, точнее, это звено реформ перестало быть необходимым. Конечно, свою роль сыграли и органическое неприятие основной массой кратократии «демократии и гласности», и то, что это был лозунг новых политических групп. Однако, думаю, не только и даже не столько это было главной причиной.
Ещё раз напомню: двумя главными задачами перестройки были централизация, возвращение власти высшему эшелону, Центру, с одной стороны, и экономизация, с другой, власти кратократии, объективно укреплявшая среднее звено. Демократизация и расширение гласности связали две эти задачи в рабочий и работающий (другой вопрос – как) блок.
Летом 1990 года экономизация и капитализация охватили уже не только среднее звено кратократии (против которых и была направлена тисковая комбинация централизации и «демократии и гласности»), но и высшее звено, верх, ядро кратократии, традиционно воплощавшее внеэкономические и коллективистские аспекты функционирования системы. Как только это произошло, противоречие «централизация – экономизация», бывшее своеобразной осью перестройки и породившее «демократизацию и гласность», исчезло.
Более того, успешная экономизация и капитализация кратократии в условиях усиливающегося давления со стороны порождённых перестройкой же политических и экономических групп (чьим почти что единственным оружием и был блок «демократия и гласность») требовали одновременно устранения этого блока и усиления центральных и репрессивных органов как гарантов экономизации и капитализации.
Перестройка не была революцией кратократии. Она была попыткой её реформы. Осенью 1990-го, осознав нереформируемость объекта реформ, кратократия решила от реформы, то есть от действия в союзе с другими социальными группами, которые тоже что-то выигрывали от реформ, перейти к революции, то есть к действию, от которого выигрывает (в данных конкретных условиях) только та сила, которая её совершает в ущерб другим силам, часто в ущерб обществу в целом. От кратократической реформы – к кратократической же революции. Кратократической реформе, становящейся всё более антикратократической, была противопоставлена кратократическая революция (новыми группами воспринимавшаяся как контрреволюция, направленная против общества в целом).
В связи с этим я хочу подчеркнуть: речь на самом деле не идёт о реакции, то есть о возвращении к чистому, «сталинскому» коммунизму, а именно о революции, то есть о превращении кратократии в бюрократию и капиталистов, по крайней мере, финансовых, подключённых к международному капиталу в различных его формах, в «функциональных капиталистов». Но превращении за счёт «остального общества» и прежде всего новых политических и экономических групп, которые необходимо было не допустить к капиталистическому, рыночному «пирогу».
Без Ленина-то в башке, вишь, как-то резвистее... С облегченьицем!
Ну а революция всегда предполагает насилие и использование с этой целью государственных – или иных центрально-властных – структур и средств (как это бывало неоднократно при переходе от феодализма к капитализму и в процессе коммунистических революций, а также становления кратократии).
Только если в 20-30-е годы государственное насилие, насилие Центра и репрессивных органов было большевистской антикапиталистической революцией, создавшей кратократию, то теперь это насилие должно было обеспечить внеэкономические условия и рычаги экономизации кратократии, введения в действие экономических пружин.
Отказ от плана Шаталина – Явлинского означал не отказ кратократии от перехода к рынку. Он означал устранение от перехода к рынку путём более или менее радикальной (а следовательно, антикратократической) экономической реформы. Кроме того, он означал начало развёртывания кратократической (а следовательно, антисоциальной) революции.
Что есть карающий меч революции? КГБ, армия, МВД. Естественно, что именно на эти силы кратократия возложила решение своих революционных задач. Это только внешне выглядело реставрацией коммунизма. На самом деле именно так и этим коммунизм сделал свой последний рывок к социальному финишу. Наступал промежуточный революционный (революционно-кратократический) период поляризации сил перед генеральным сражением. В такой ситуации не оставалось места ни для «демократии и гласности» как компромисса между различными задачами и слоями (а также между СССР и Западом), ни для его главного персонификатора.
Я понимаю, что «кратократическая революция», «революционно-кратократический» – это звучит странно и непривычно. Но разве менее странно звучит «национал-социалистская» революция, «революция сверху»? Или, например, как показывают исследования, ставящие под сомнение образ «свержения феодалов буржуазией», антифеодальные революции были в то же время революциями феодалов (и в этом смысле «феодальными революциями» – с расколом сословия самих феодалов), в ходе которых значительная их часть стала буржуазией, оттеснив конкурентов и аутсайдеров из «третьего сословия». Господствующие группы, по крайней мере часть их, тем более в отчаянной ситуации, способны на революцию. Другой вопрос – сколь велики эти способности, особенно относительно потенциала общества, других групп, и к чему это может привести и приводит.
Ещё несколько обстоятельств в 1990 году сокращали социальное пространство Горбачёва и стремительно вели (и привели) к завершению «горбачёвской фазы перестройки», а точнее горбачёвской перестройки или просто перестройки.
Сила позиции Горбачёва в 1985–1990 годах покоилась на «трёх китах»: во-первых, он сравнительно легко мог занять позицию «центра», балансируя между «левыми» и «правыми». Во-вторых, Горбачёв относительно легко мог манипулировать различными группами, прежде всего властными, в КПСС и вне её, поскольку мощь, масштаб и размах сил, активно участвовавших в перестройке, относительная стабильность ситуации до лета 1990-го, позволяли это.
В-третьих, Горбачёв мог решать возникавшие проблемы с республиками и относительно спокойно – взирать, как, например, Прибалтика бросит ему вызов, поскольку за Горбачёвым был не только Центр, но и Россия. Россия оставалась прочным тылом в отношениях Центра с республиками; по сути, Центр совпадал с Россией.
В 1990 году ситуация изменилась, как я уже говорил, избранием на пост президента России Ельцина. Началось противостояние России – Центру, без которой он был совокупностью лишь капээсэшно-репрессивных структур. Всё это лишило Горбачёва тыла, особенно в отношениях с республиками, лидеры которых прекрасно уловили суть происшедшего. Масштаб и мощь социальных сил, которые активизировались весной – летом 1990 года, сложность и неоднозначность ситуации таковы, что ими сложно было манипулировать даже такому мастеру тактики, как Горбачёв.
Наконец, поляризация в обществе стала столь острой, что занимать позицию в центре между краями и сохранять равновесие стало практически невозможно. Даже в самой КПСС Горбачёв утратил значительную часть контроля над «партией».
Давали «Очистительную революцию», a пыли-то, пыли!
У высших групп кратократии всё больше отпадала потребность в звене-посреднике «демократизация и гласность» между курсами «переход к рынку» – «централизация». Было окончательно осознано, что в новых условиях экономизация (капитализация) и централизация не противоречат друг другу, более того, второе – необходимое условие первого. А потому-то и не нужно это столь неприятное для кратократии и ранее едва терпимое её звено «демократизация и гласность». Воплощением этого звена и был Горбачёв, строивший на этом фундаменте свою «крепость» для отношений с кратократией, со своей страной, и last but not least, – с Западом.
Крепость оказалась песочной и, думаю, в октябре 1990-го Горбачёв должен был испытать сильнейшее внутреннее личностное потрясение. В ситуации, сложившейся после отказа от плана Шаталина – Явлинского (и, думаю, Горбачёв должен был это чувствовать), самое большее, на что он мог рассчитывать, – это не более чем на год власти в качестве более (как это было в ноябре 1990 – марте 1991 годов) или менее (апрель – август 1991-го) декоративной фигуры.
Такой вывод – не «крепость задним умом» и не «острота ума на лестнице», а дословное повторение прогноза, сделанного мной ещё в октябре 1990 года во время лекций в университетах штата Нью-Йорк и Колумбийском. В частности, я сказал: «Можно видеть, что союзный президент всё больше реагирует на события, чем действует. Теперь тактические меры исчерпаны. Кратократические методы (аппаратная борьба, кадровые перестройки) больше не годятся. Горбачёв – гений неполитического типа руководства.
И только такой человек мог разрушить кратократическую структуру изнутри. Теперь в СССР возникает политическая сфера, требующая других методов и склада мышления. Поэтому, я думаю, горбачёвская фаза перестройки окончена. Станет ли он как президент мастером политики и сможет ли он так же умело решать политические проблемы, как проблемы власти, никто не знает» (7).
Теперь, в 1992 году, можно сказать: Горбачёв не стал гроссмейстером политики в строгом значении этого термина, хотя и предпринял попытку двинуться в этом направлении и объективно даже сделал серию неплохих политических ходов (связанных с подписанием Ново-Огарёвского соглашения, нового союзного договора и спровоцировавших раньше времени августовское выступление «кратократических революционеров»).
Горбачёв так и не стал политиком, даже в той степени, в какой им стал другой экс-кратократ – Ельцин. Трудно сказать, как будет дальше.
Но дальше – это дальше. А сейчас вернёмся в осень 1990 года.
Продолжение следует
***
1 – Приношу благодарность членам комиссии Л. Пономарёва, предоставившим этот документ.
2 – Ук. документ. – с. 1.
3 – Ук. документ. – с. 2.
4 – Ук. документ. – с. 2-3. Употребление кавычек приведено по документу, то есть в соответствии со знанием авторами русского языка. Быть может, не все знают, что кавычки иногда меняют смысл слова на противоположный.
5 – Не знаю почему, но когда я прочёл эти строки, у меня в памяти тут же возникли связки: «фонд» – фонд Горбачёва, «ассоциация» – ассоциация Шеварднадзе. Наверное потому, что очень часто эти названия мелькают в печати.
6 – Ук. документ. – с. 4-5.
7 – Fursov A.I. Will the Soviet Union stay a union, if so how? (Social nature of the soviet-type societies). – A lecture. – Binghamton: Fernand Braudel Centre for the study of economies, historical systems, and civilizations. – 1990. – P. 33-34.
Дата добавления: 2019-08-30; просмотров: 181; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!