Кратократия ведомства против «государства»
Даже самый краткий анализ названных выше тем требует места значительно больше, чем может дать каждая из трёх «клеток» структурной цепочки «Прошлое – Настоящее – Будущее» и больше, чем сама эта цепочка в целом. Поэтому в нынешнем номере триада, посвящённая Историческому Времени, Истории, представлена одной статьёй, комбинирующей «Кратократию» с «Концом третьей эпохи» и посвящённой некоторым проблемам и тенденциям социальной истории СССР за последние сорок пять лет. (Разумеется, будет предложена схема, учитывающая основные тенденции, логику их реализации. Речь – не об истории, а о логике истории.)
Читатель помнит, что в самых первых главах «Кратократии» я отметил некоторые противоречия этого особого социального явления. Например, то, что, присваивая социальные и духовные факторы производства коллективно, кратократия потребляет экономический продукт и накапливает экономическое богатство индивидуально. При этом каждый индивидуальный кратократ стремится обеспечить себе, своей семье уровень потребления, превышающий его ранг, место в иерархии.
Другое противоречие – историко-генетическое – заключалось в том, что хотя реальный субъект кратократии есть ведомство как самодостаточная единица, возникнуть кратократия может лишь путём захвата государственной власти. При этом, хотя государство в кратократическом обществе исчезает («отмирает путём усиления» – Сталин), его внешние формы, «скорлупа» сохраняются. И происходит это на ранней и в значительной степени на зрелой стадии развития кратократии в целом, когда она наполняется негосударственным содержанием и представляет собой социальный орган («тело») для высшей кратократии, центра системы.
|
|
|
Сохранение этой «скорлупы» обусловлено как её необходимостью для становления кратократии, так и стремлением высших групп (для которых «квазигосударство» со всей его внешней атрибутикой стало «социальным телом») сохранить его и т.д.
Существующие внутри кратократии внеэкономический, коллективистский и «квазигосударственный» элементы оппозиций противостоят элементам экономико-потребленческому, индивидуалистическому и «ведомственно-обкомовскому». Противостоят, разумеется, в принципе; в реальности схема противостояния сложнее. Тем не менее и в реальности противоречие блоков элементов из разных оппозиций нашло отражение в оформлении в кратократии двух групп, тенденций: внеэкономическо-централизаторской и потребленческо-децентрализаторской (часто, упрощая и огрубляя, тенденции эти именуют «неосталинизмом» и «либерализмом»).
Логика развёртывания кратократии, реализации её имманентных социальных законов и социогенетических программ (например, сегментации власти) ведут к тому, что кратократия среднего уровня – обкомы и ведомства (конечно, не все и не всякие: ведомства репрессий и обороны, разумеется, относятся к Центру, высшему уровню) постепенно перетягивает «одеяло власти» на себя. При этом они стремятся оставить «государству» лишь «кризисные» и международные функции, а также роль арбитра, наблюдающего за тем, чтобы растягивание «одеяла» ведомствами не вышло за определённые рамки и не привело бы к социальным беспорядкам.
|
|
|
Брежневская эпоха – эпоха поздней или «загнивающей» кратократии (предпочтение термина зависит от вкуса) представляла собой полную реализацию социогенетической программы этой формы власти. Убрав в 1964 году Никиту Хрущёва как последнего персонификатора той самой квазигосударственной скорлупы (без которой кратократия не могла захватить власть над страной и победить в войне, но которая ограничивала её действия в лице её основных субъектов – ведомств), кратократия устранила и последнее серьёзное ограничение в процессе практически бесконтрольного грабежа, «ничтоизации» страны, накопления богатств и потребления, превышающего положенный каждому чиновному рангу уровень. Брежнев как раз и персонифицировал и даже институциализировал переход кратократии к систематическому потреблению представителями всех рангов и уровней большего объёма товаров и услуг, чем это им было положено «государством» в лице высшей кратократии, Центра.
|
|
|
Такое потребление кратократии не могло быть ничем иным, как полным разорением и разграблением страны, уничтожением её природы и т. д., и в качестве своего условия требовало появления на верху кратократической пирамиды, иначе говоря, в Центре, индивида и группы, воплощавшей именно вот этот средний, обкомовско-ведомственный уровень кратократии. Леонид Брежнев и стал первым обкомовским секретарём на посту первого, а точнее Генерального секретаря ЦК КПСС. Изменение «титула» после «отставки» Хрущёва внешне могло бы показаться усилением значительности фигуры верховного секретаря. Но вдумаемся: первый – это значит впереди всех, это означает дистанцию. Генеральный означает «всеобщий», то есть секретарь вообще.
Вся история СССР (с окончания Великой Отечественной войны, которая ускорила становление кратократии и завершила раннюю стадию развития этого господствующего в обществе слоя – до середины 60-х годов) была борьбой кратократии с Центром, высшим уровнем системы за ограничение его функций и ослабление его хватки на горле кратократии.
|
|
|
Опуская зародышевые формы борьбы в последние годы жизни Сталина, отмечу следующее. Сначала с Хрущёвым во главе кратократия взяла верх над Сталиным и сталинщиной как своей архаической, сверхцентрализованной и сверхрегламентированной ранней формой (борьба за обеспечение физической безопасности и гарантии сохранения социального положения). Затем «во главе» с Брежневым (условно во главе) кратократия победила «хрущевизм» в борьбе за обеспечение роста своего благосостояния, удовлетворения своих всевозрастающих запросов разными (в том числе «теневыми») способами. Роста, не ограничиваемого Центром неограниченных запросов.
Кстати, с точки зрения предыдущих ограничений кратократических аппетитов (но только с этой точки зрения) исторического различия между Сталиным и Хрущёвым нет. Оба они воплощали рудиментарную «государственность», организацию Центра, в разной степени и разными способами осуществлявшую контроль над кратократией и ограничивающую её волю. «Двадцатилетняя война» внутри кратократии (1945–1964) охватила период её зрелости и заматерения и была сложным переплетением и взаимопроникновением нескольких тенденций борьбы за власть.
С одной стороны, это была борьба между «сталинской» и «хрущёвской» формами организации Центра (высшего уровня кратократии, «государства»); с другой – борьба кратократии среднего (ведомственного, обкомовского) уровня либо против Центра вообще, либо против одной формы его организации в союзе с другой. Эти процессы, протекавшие чаще всего в виде кадровых перемещений, разоблачений антипартийных групп, «поножовщины под одеялом», создавали сложную картину меняющихся социальных комбинаций. Тем не менее тенденция развития, основные направления, объекты и цели внутрикратической борьбы были совершенно очевидны.
Вместо рая въехали в ад... Здесь не стрелочник виноват! Плакат художника Л. Резаева
Стороны, сознательно и (или) полусознательно участвовавшие в этой драматической социальной борьбе, вынуждены были в своих интересах (дабы лишить противника возможности массовой поддержки, обезопасить себя снизу, подстраховать режим в целом и т. д.) затевать значительные послабления – от уменьшения оборотов маховика массовых репрессий и освобождения заключённых из лагерей до допущения «оттепели». Все эти явления суть прежде всего побочные результаты внутрикратической борьбы, разворачивавшейся в изменившихся социальных и экономических условиях («прежде всего» – ещё и потому, что некоторые явления рубежа 50-60-х годов были просто недосмотром или ошибкой кратократии).
Освобождения, «консумптизации» (1) и «экономизации» кратократии можно было достичь за счёт именно развинчивания до определённой степени гаек, а также хоть какого-то повышения уровня материального благосостояния населения, что и было достигнуто в 50-х – начале 70-х годов (по крайней мере, селективно – как социально, так и пространственно).
Дело, однако, заключалось в том, что по своему социальному генотипу ни кратократия, ни кратократическое общество в целом не были совместимы долгосрочно ни с незначительным (но широким и массовым), ни со значительным (но социально ограниченным) повышением уровня потребления. Генетически – это общество котлованов, бараков, лагерей и похлёбки, общество с усечёнными экономическими возможностями, расширение которых сверх определённого уровня возможно лишь в виде разрушения «народного хозяйства» и природной среды.
Сталин интуитивно понимал это. Помимо прочего и этим объясняется его стремление после войны ранжировать общество, одеть максимальную часть представителей кратократии в мундиры. То есть ограничить, сузить как формально, так и фактически социальное пространство различных групп, регламентировать, насколько это возможно, всю их жизнь, включая потребление. Здесь просматривалось и стремление заблокировать и подменить социальное деление людей внешне профессиональным, выстроить социальную иерархию как иерархию социально значимых занятий (определяемых если не единолично, то крайне узкой верхушкой), отструктурить и окаменить коммунистическое общество на военный лад.
Такой подход, однако, препятствовал полному развёртыванию социогенетической программы кратократии, да и природе человека тоже – даже коммунистического. Развёртывание, развитие любого социального слоя, будь то рабовладельцы, феодалы или капиталисты, так или иначе основано на отрицании (ограничении, снятии) генетической модели и адекватных ей форм. И в то же время оно, это развитие, представляет собой вступление на путь, в отдалённой перспективе ведущий к гибели данной социальной системы.
У кратократии этот путь по ряду причин оказался очень коротким ввиду исключительной несовместимости исходной внеэкономической интегральной социальной модели не только даже с «экономизацией» и реальной дифференциацией, но со сколько-нибудь социально значимым совершенствованием потребления. Последнее упиралось в низкий потолок положительных возможностей системы и тормозилось сильными централизованными структурами (2).
Есть и ещё причина краткости этого пути. Если «средняя», «зрелая» фаза развития в других социальных системах, как правило, совпадала с пиком могущества того или иного слоя, то в советском обществе возможность достижения кратократией подобного пика не была реализована, а полностью ушла на борьбу с Центром. (В этом смысле республики во время «осени перестройки» во многом повторили то, что делала ведомственная кратократия в 50-е – начале 60-х годов, хотя иначе и в ином историческом контексте.) В результате произошёл очень логичный «сдвиг по фазе», и период расцвета кратократии, её могущества оказался и временем разложения, совпал с ним (здесь есть интригующие параллели с социальной историей Византии, однако недостаток места не позволяет рассмотреть этот вопрос).
Ослабление внеэкономических «гаек» кратократии и общества в целом означало для данного социума в конечном итоге саморазграбление, самопроедание, прожирание будущего – своего и своих детей – как количественно (экономический продукт, природные ресурсы), так и качественно (качество жизни, природной среды). Сопоставительно с периодом «закручивания гаек» произошёл некий проброс назад. Правда, из этого не следует, что сталинский период «социализма» совпадал с какими-то высшими достижениями системы. Дело объясняется исходной уродливостью той социальной организации, здоровое состояние которой – котлован и зона, а преодоление этих явлений есть болезнь, ведущая к смерти.
На зрелой стадии развития кратократии «верх» часто стремится «подморозить и освежить» общество посредством борьбы с коррупцией и перерождением, путём подчёркивания чистоты идеалов и т. д. В случае сопротивления такому курсу высокой власти запускается механизм, в наиболее чистом виде проявившийся в Китае, то есть «культурная революция» – крайняя форма контрнаступления «государства» на ведомства.
Времена всяческих «оттепелей» и «расцветания ста цветов» в коммунистических обществах не суть периоды демократизации. Равно как и сменяющие их хронологические полосы, называемые «заморозками», не есть периоды рестанализации. На самом деле кратократия, чтобы перейти от ранней – к зрелой, а от зрелой – к поздней стадии и форме своего бытия должна сначала ослабить «гайки» сильнее обычного, а затем вновь затянуть их, но ни в коем случае не до «исходного» положения. «Брежневизм» на самом деле находится значительно дальше от сталинизма, чем «оттепель». Поэтому картина: наметившаяся «оттепель», а затем отказ руководства страны от неё – не более чем иллюзия, которая, однако, возникла по вполне понятным причинам.
«Оттепель» – ещё один миф советской истории?
На «оттепель» многие до сих пор смотрят под определённым и довольно ограниченным углом зрения. На самом деле она отмечена (не говоря о любимых Хрущёвым перетасовках кадров – «волюнтаризм» – и разрывах кратократических связей в реальности) многими чертами «культурной революции», «подморожения», акцентированием внеэкономических, военнокоммунистических, революционных и коллективистских ценностей и особенностей советского общества, его истории. Чего стоят в этом смысле одни лишь «отдельные» оценки Сталина, колебавшиеся в довольно широкой амплитуде, в зависимости от ситуации в борьбе за власть.
В борьбе фракции внутри кратократии, в борьбе Центра, «квазигосударства» и кратократии как мира ведомств и министерств. Ещё точнее – в борьбе за то, кто будет главным субъектом кратократического общества: центральные органы («государство») или ведомства, министерства.
Хрущёв нанёс несколько сильных ударов по «зрелой кратократии», по ведомствам и министерствам с их монополией как субъектам кратократии. Если для кратократии, тем более в её зрелой форме, главное – совпадение ячеек власти («партийной организации») с ячейками производства (цеха, заводы, отрасли), то для квазигосударства, для высшей, центральной кратократии главное – территориальный или, в лучшем случае, территориально производственный принцип. Хрущёв, непоследовательный во многом другом, здесь был последователен. В 1957 году были созданы совнархозы – первый шаг в сторону от всевластья ведомств.
В 1962-ом произошло ещё более страшное для ведомств событие: на ноябрьском пленуме ЦК КПСС партийные органы были разделены на промышленные и сельскохозяйственные! Это стало ещё одним шагом в «территориальную сторону» спектра власти, не просто ослаблявшим связь власти с производством, а существенно ограничивавшим эту связь и ставившим её под жёсткий контроль Центра.
При этом Хрущёв в своих выступлениях «струнил» кратократию, пообещав, что всё это – только начало больших переделок и перестроек, которых будет много. Думаю, именно это ускорило ответные действия кратократии. Показательно, что первым крупным структурным изменением после отстранения Хрущёва стала ликвидация (сентябрьский пленум 1965 года) территориальных советов управления хозяйством и переход к отраслевому, то есть производственному принципу. Это было восстановлением ведомств (министерств) в качестве субъектов кратократического общества. И, в известном смысле, концом эквивалента «культурной революции» в СССР.
Цирк уехал. Афиша осталась. Плакат художника А. Резаева
Можно сказать, что «культурная революция» как типологическое явление кратократического общества, отражающее ослабление центральной высшей кратократии («государства»), произошла почти на десяток лет раньше, чем в Китае (так, кстати, и должно было быть). Произошла с той лишь разницей, что в русском бардаке, помноженном на «несистемность» Никиты, она растянулась почти на десятилетие, была, в отличие от муравейно организованного китайского варианта, внутренне противоречивой, селективной и часто хаотической.
Именно после XX съезда КПСС и почти до конца пребывания Хрущёва у власти стали одна за другой разворачиваться кампании: против приусадебных участков, личного транспорта, «стиляг» и т. д. Все они должны были не допустить приобретения индивидом социально значимых субъектных характеристик, нивелировать потребление, «взбодрить» уравниловку и рост коллективизма. Парадокс – но это соответствовало антиведомственным мероприятиям верха социальной пирамиды.
«Оттепель» можно рассматривать одновременно и как «заморозки». Точнее, период 1955–1964 годов, комбинируя «оттепель» и «заморозки», в большей степени был заморозками, чем оттепелью. Если перевести ситуацию на язык определений «реформа-контрреформа», то попыткой реальной реформы была программа Маленкова 1954–1955 годов, а вот «хрущевизм» в этом раскладе предстаёт контрреформой. Маленков, обогнавший своё время и во многом воплощавший в одном лице Хрущёва и Брежнева, неосторожно затронул интересы и ведомства, и в ещё большей степени Центра. Опираясь на аппарат, Хрущёв и устранил Маленкова, чтобы затем начать перетасовывать этот аппарат.
Те люди, у которых их глоток либерализации и их молодость совпали с тем временем, воспринимают его как время «оттепели». Впрочем, разве более поздний период был для них полосой «заморозков»? Были ли на каком-то невозможном ущербе «шестидесятники» в эпоху «застоя»? Разве переставали писать? Может быть, печатались меньше? Это такой же миф, как то, что Юрий Олеша якобы замолчал в 30–50-е годы. Аркадий Белинков в своей книге «Сдача и гибель советского интеллигента» хорошо показал, что это не соответствует действительности, что кривая публикаций Олеши шла вверх и в 30–50-е годы.
Другое дело, что писал. Так же и с шестидесятниками во время «застоя». Ездили, писали, выступали. Или вот ещё что, мол, сажали – диссидентов. Но диссиденты появились в «застойные» годы. В хрущёвском же режиме, в «оттепель», которую, как это ни парадоксально, можно рассматривать и как мягкий, интеллигентский вариант «культурной революции» (то есть утопической реакции), диссиденты были невозможны.
Равно как были невозможны без устранения и преодоления хрущевизма дальнейшая эволюция режима, приобретение им более мягкого (да-да – хотя и воровато-дурацкого) облика, вступление его в стадию разложения и расслабления.
Даже терминологически: разложение, гниение – это не заморозки, а выделение тепла, в котором, кстати, продолжали греться многие герои предшествующей эпохи. В брежневское время попытки «подморозить» общество, естественно, ослабли. Реальные возможности обогащения кратократии стали безбрежными. Можно сказать, что Брежнев выказал себя учеником Николая Бухарина. Правда, только в отношении к кратократии и обращёнными только к ней призывами, с той лишь разницей, что вместо «обогащайтесь» разносилось вульгарное «воруйте, клептократы»..
Попытка реформы 1965–1967 годов тихо рассосалась – в отличие от подавления аналогичных попыток 1946–1947 и 1954–1955-х – и переросла в нечто среднее между вялотекущей реформой и текущей столь же вяло (параллельно, в разных ячейках) «контрреформой». Если «хрущевизм» был растянутой на многие годы «культурной революцией», периодом, когда, упрощённо говоря, элементы «контрреформы» сосуществовали с элементами «реформы», доминируя над ними, то «брежневизм» был столь же растянутым периодом сочетания элементов стихийной экономической реформы (в широком смысле – как экономизации кратократии) с элементами «контрреформы», причём доминировали, на мой взгляд, именно первые.
Всё это – очень и очень в российской традиции. Как говорил Константин Победоносцев, Россия – тяжёлая страна; ни революция здесь до конца, в чистом виде не проходит, ни реакция (3). Это, кстати, ещё одно свидетельство того, что понятия «революция» и «реакция» (не говоря уже о поверхностно-упрощающей формуле «реформа – контрреформа») более или менее механически выделяют из целостной российско-советской реальности какие-то элементы, описывая эти элементы, но не объясняя ни их, ни саму целостность.
Естественно, что тема ВОСР (Великой Октябрьской социалистической революции) в условиях «застоя» должна была отойти на задний план. Её нишу во внеэкономически-коллективистско-боевом блоке заняла война с империализмом, только и «мечтавшим» одолеть страну «самого передового строя». Культ войны начал активно развиваться именно в эпоху поздней кратократии, с конца 60-х. Помимо постепенной замены культа революции это означало и постепенный поворот кратократии к «национализму», а точнее, патриотизму, призванному придать легитимность режиму, укрепить «единство партии и народа».
Этот процесс, завершающийся на наших глазах, ещё одно свидетельство кризиса кратократии, кризиса коммунизма как универсал-социализма, сжимания его до национальных (русских) или региональных («евразийских») рамок. В тени культа войны оживилась реабилитация репрессивных органов, замелькали семёновы-штирлицы и адъютанты-их-превосходительств, благородные как дворяне, но, несмотря на это, служащие красным.
Однако в комбинации разложения кратократии с усилением репрессивного аппарата (призванного усилить режим на фоне нарастания экономических проблем, угасания доверия к власти, утраты населением веры в «идеалы коммунизма») была заложена бомба замедленного действия. Ведь репрессивные органы, будучи ведомствами, имеющими, разумеется, собственные интересы, представляют собой носителей центральных, высокого уровня, внеэкономических функций. Не случайно на рубеже 70-80-х годов борьба «государственной» и «обкомовско-ведомственной» фракций кратократии приняла вид противостояния, а затем соперничества КГБ и МВД.
В любом случае дилемма кратократического общества – это дилемма, с одной стороны, растительно-рабского котлованного существования (смертеподобной жизни) и с другой – жизни, выходящей за рамки барака и похлёбки, но возможной благодаря истощению системы. А следовательно, рассчитанной на жизнь теоретически одного-двух поколений, а практически – одного (жизнеподобная смерть). Ясно, что человек, как только ему представится возможность, не преминет выйти за рамки существования на минимуме потребностей и постарается прорваться к жизни более или менее нормальной.
Беда кратократического общества заключалась в том, что этот прорыв означал вступление системы на путь разложения и упадка, путь, в силу вторичной и функциональной природы кратократии, несравнимо более короткий, чем для тех же рабовладельческого или капиталистического обществ. Функциональный и негативный по отношению к капитализму (империализму) характер кратократии обусловил и её специфическое проклятие – неспособность к конструктивному развитию. Её развитие было возможно только как разложение; производство – как власть и потребление. Единственным же видом прогресса кратократии, предоставленной самой себе, оказывался регресс, самоуничтожение, «ничтоизация» общества и, как уже сказано, природы (что соответствовало и логике самореализации коммунитарной социальности).
Однако неистребимая даже при коммунизме и коммунизмом человеческая природа подталкивала кратократию и общество именно к регрессу. В середине 60-х годов окончательно (но не без борьбы) подмяв «государство», кратократия в течение пятнадцати лет (очень кстати тут пришлось повышение общемирового уровня цен на нефть) раскрыла себя. В этот период она довела свои внутренние противоречия до предела, до достаточно заметного внутри кратократии обособления двух её групп. А именно – той, что воплощала центрально-уровневые и внеэкономические структуры системы («неосталинисты»), и той, что являла собой потребленческо-экономические и «среднеуровневые» (ведомство, обком) звенья власти. Эти противоречия вылились в более или менее скрытый конфликт между различными фракциями и ведомствами внутри кратократии (брежневский клан – противостоящие ему силы; МВД – КГБ и т. д.). Кратократия отперла и даже приоткрыла ларчик со своей «кощеевой смертью», обнаружила и обнажила её. Смерть, таким образом, стала вопросом времени и техники.
Попытка Юрия Андропова разрешить дилемму кратократии в пользу Центра внеэкономическим способом, путём ужесточения контроля над кратократией, над «кадрами» преимущественно административными средствами («борьба с коррупцией» по методу, уже опробованному в «отдельно взятых республиках» – Азербайджане и Грузии) провалилась из-за сопротивления как самой кратократии, так и более широких слоёв населения.
Дата добавления: 2019-08-30; просмотров: 215; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!