У конца «третьей эпохи» (к практической теории социальной эсхатологии)
Рубрика научного обозревателя «Социума» Андрея Фурсова
Общество (субъект) как целостность несводимо к системным характеристикам: всегда остаётся что-то, что не охватывается и не исчерпывается системным измерением. Соотношение общества с самим собой в качестве субъектности и системности меняется в зависимости от обществ, а в рамках одного и того же общества – в зависимости от стадии его развития. Например, на зрелой стадии развития общества социосистемная (формационная) сторона наиболее очевидна.
На ранней и поздней стадиях на первом плане субъектная сторона (причём на поздней стадии остро обнажается кризисно-цивилизационная, то есть историко-системная суть) общества.
Если говорить о типологических соотношениях между субъектностью и системностью в различных обществах, то здесь нужно подходить к делу в соответствии со связью природных и искусственных производительных сил, исторических обстоятельств и форм этнического и социального взаимодействия.
Исходя из этого, можно выделить три типа подобных соотношений:
Один вариант – совпадение субъекта с системой, обусловленное таким господством природных производительных сил над искусственными, при котором живой индивидуальный труд невозможен без коллективного.
Господство системы над субъектом по сути означает растворение субъекта в системе, отсюда отсутствие социально значимого противоречия между субъектом и социальной системой, а вместе с этим возможность и необходимость появления любого качественно иного состояния, нежели существующее.
|
|
|
Результат: одна формация в нескольких цивилизационных вариантах, господство социального пространства над социальным временем, структуры над организацией. Это – азиатский («системный») путь развития с характерным для него внешним (цивилизационным) разнообразием внутреннего единообразия.
Второй вариант – несовпадение субъекта с системой, отсюда постоянное противоречие между ними, которое в специфических (ограниченных) социопространственных условиях разрешается таким образом, что субъект ломает рамки прежней системы (организации) и создаёт новую.
Субъектное действие каждый раз воплощается в чётких институциональных формах, положительно и конструктивно отменяющих и снимающих прежние. Несовпадение субъекта и системы здесь институциализируется. Здесь мы имеем одну цивилизацию в нескольких формационных вариантах: господство социального времени над социальным пространством; при этом социальное время приобретает характеристики стрелы, необратимой по своей сути. Это – европейский («субъектный») вариант развития. Революция – имманентная форма европейской эволюции.
|
|
|
Три эпохальные социальные и духовные революции – полисная, христианская и великая капиталистическая (1517–1648 годы) были процессом и результатом ломки субъектов старой социальной системы и создания новой. Вообще, выделение субъектного и системного рядов развития соответствует дивергенции живых систем на перспективные и неперспективные. Это перекликается с выделением И. Пригожиным диссипативных и «равновесных» структур.
История Запада – это постоянное преодоление системности субъектностью.
Если в христианстве противоречие между ними было относительно успешно снято в форме Святого Духа, то светская идеологическая мысль чем-то аналогичным похвастаться не может. Идейные схемы Просвещения, так или иначе реализованные Французской революцией 1789–1794 годов, попытались снять противоречие между субъектом («свобода») и системой («равенство») в «братстве», однако этот элемент планировавшейся триады оказался нежизнеспособным, и это ослабило триаду в целом.
Позже при пассивной роли «братства» идейно-политическая борьба развернулась между «антисистемными» но отношению к капитализму, а потому «системными» социал-демократическими (и коммунистическими) движениями, с одной стороны, и либеральными (и консервативными) – с другой. И если между 1848–1968 годами антисистемные движения были «на коне» и добивались значительных успехов: «равенство» теснило «свободу», система – субъекта (правда, нечто похожее на «системность» демонстрировали и некоторые консервативные режимы – фашизм, но это уже была в значительной степени западная уродливая субъектная реакция на коммунизм), то последняя четверть XX века становится периодом торжества «свободы» над «равенством», «субъекта» над «системой», либерально-консервативных движений над социал-демократическими, консервативно-либеральных – над либеральными. Левым нет места в XXI веке, в лучшем случае их программу выполнят иные силы, как это сделали консерваторы Бисмарк и Дизраэли в последней трети XIX столетия.
|
|
|
Преодоление системности субъектностью «закодировано» в самом наличии трёх великих идеологий консерватизма, либерализма и марксизма и в виде этой триады приобрело в XIX–XX веках относительно устойчивую форму. И это ещё одна причина, по которой необходимо в новом единстве сохранить элементы всех трёх идеологий (но уже в неидеологическом виде).
|
|
|
Нельзя произвольно вырывать из европейской триады, европейского прошлого и настоящего ни один из элементов. Треугольник – самая прочная фигура, но он рассыпается, как только лишается одной из точек соединения сторон. Отрыв любого из трёх элементов ставит под угрозу европейскую идентичность, отрицает её практическое осуществление.
Особенно чреваты этим гипертрофия консерватизма (фашизм) и марксизма, социализма (коммунизм), каждая по-своему. Например, социализм есть идея и практика системности, уравновешиваемая идеями субъектности (как рациональной, так и иррациональной) и равновесия системности и субъектности.
Однако изъятие социализма из «уравновешенной» триады превращает его в коммунизм. Коммунизм есть социализм, не уравновешиваемый ничем, и как единственная в себе-самой-сущность. Коммунизм есть отрицание консерватизма, либерализма и социализма как порознь, так и, что самое главное, в единстве.
Коммунизм есть негативное, функциональное преодоление западной цивилизации. Это самовоспроизводящееся, а потому самоуничтожающееся отрицание.
Третий вариант – особый. Логически он субвариант второго, ибо основан на несовпадении субъекта и системы. Однако конкретно-исторически он приобрёл собственную динамику, отличную от субъектного, ибо специфические социопространственные условия неограниченные (по сравнению с Западом), позволяли разрешать противоречие между субъектом и системой, вынося его за «рамки последней, расширяя её и воспроизводя это «решение» как социопространственную периферию системы.
Иными словами, социальное время превращалось в рядоположенное наличному социальному пространству социальное же пространство, но не цивилизационного, а формационного же порядка. Это исключало или резко ослабляло возможность чёткой институциональной фиксации социального сдвига, делало само развитие аморфно-текучим, со слабо выраженными социальными формами и бесконечной погоней за ними.
Новая общественная зона, как правило, начинала вмешиваться в развитие старой, в столкновение «первичных» и «вторичных» элит, что позволяло верховным формам организации власти, не имевшим в отличие от Востока абсолютного могущества, использовать периферийные группы для самоусиления.
Это опять же тормозило процессы институциализации. (Ни государство, ни классы в строгом смысле этих слов так и не формируются, по крайней мере, в завершённом оформленном виде).
Возможность вынесения противоречий вовне или на периферию с возвращением их в хотя слабо, но самостоятельно оформленном виде создавало такую ситуацию, как будто прежнего развития не было.
А история начинается как бы несколько заново, в результате чего воспроизводится ситуация социального «туннеля под миром». Нормального «социального настоящего» нет.
Часть Средиземья. Дж. Р. Р. Толкиен «Властелин колец»
Настоящее становится комбинацией прошлого и будущего: потоки социального времени дезартикулируются. Перед нами социальный маятник: возвратно-колебательное развитие как во времени, так и в отношениях субъекта и системы. Это – российский (а точнее – «маятниковый», поскольку сюда же относится Византия) вариант развития.
Развитие маятникового типа – это социопространственная экспансия, принимавшая форму циркуляции социальной энергии между центром («очагом») и периферией, что делало излишними качественные сдвиги в центре, по крайней мере, приглушало внутренние стимулы для этого. Социальная регуляция совершилась возвратным, как раз тем самым «маятниковым» способом.
Если на Западе вынесение противоречий вовне было, во-первых, одним из способов решения социальных противоречий, во-вторых, выступало как средство качественного изменения системы, то в России это, во-первых, было главным средством решения противоречий, которые, во-вторых, не способствовали – особенно с XVI века – качественному воспроизводству системы, напротив, воспроизводили её качественную незавершённость путём количественного расширения.
Отсюда – постоянные откаты в процессе социогенеза, «варваризация» господствующих групп, особая – непромежуточная – роль «промежуточных» слоёв, короче – «русский бардак».
«Заклятие» маятника таково, что соответствующего вида развитие колеблется между высшими точками субъектности и системности. Здесь возможны Толстой и Достоевский, с одной стороны, Ленин и Сталин – с другой. Бунт здесь – это разгул своеволия, анархия; прижим же – тоже полный и опять-таки – своевольный.
Институционально неоформленная (то есть не превратившаяся в свободу) воля здесь как бы не закреплена и находится в свободном движении – от бунта к смирению (и назад) и от анархии к деспотизму (и назад). В то же время логически Россия – не Восток, она пространственно неограниченный Запад.
Однако, противостоя пространственно ограниченному («настоящему») Западу. Россия функционально вырабатывала и квазивосточные черты, что в совокупности с ордынскими традициями создавало и определённую реальность и, в ещё большей степени, определённое впечатление.
А противостояние это было повседневной реальностью, ибо Запад, европейский исторический субъект, постоянно ломая системные – временные – рамки, расширялся и пространственно.
Однако в отличие от российской экспансии Запад, по крайней мере, функционально воспроизводил собственные институты (что и создавало, с одной стороны, необходимость противопоставления ему аналогичных институтов, с другой – возможность их голой функциональности). То есть необязательности наполнения их западным же – феодальным или капиталистическим содержанием.
Итак, перед нами три типа соотношения между субъектностью и системностью в различных обществах. Какая субъектность сильнее, универсальнее?
Вся история европейского исторического субъекта – это постоянная экспансия в пространстве, которую, однако, тянула за собой стрела времени, воплотившаяся духовно в христианстве.
Однако великая тайна Запада, европейской цивилизации заключается не столько в христианстве самом по себе; не в наличии трёх антагонистических формаций и трёх социальных и духовных революций (социальное и духовное вообще неразрывно связано как позитивно, так и негативно: ограничение свободы социальных действий, как заметил Кант, автоматически означает ограничение свободы мысли – и наоборот); не в институционально оформившемся («изобретённом») в XVIII веке «частном человеке» (М. Фуко), своеобразном «социальном Робинзоне Крузо». Всё это элементы целостности, элементы тайны.
Тайна же Запада, по моему мнению, заключается в таком особом несовпадении исторического субъекта и социальной системы (обусловленном спецификой отношения Человека и Природы как производительной силы), при котором субъект, реализуя себя как универсально-социальное существо, постоянно ломает рамки системы, однако в то же время создаётся социопространственно более широкая система. Система, имеющая к тому же более высокий уровень организации и больший энергоинформационный потенциал, чем прежние системы.
Динамика европейского исторического субъекта и полагаемой им цивилизации в значительной степени обусловлена тем, что его имманентные противоречия разрешались посредством создания новой системы, но так, что эта новая система была расширением прежней.
Причём не столько количественным, сколько качественным. Как только исчерпывались «внутренние» «Америки» и «Азии», европейский субъект открывал внешние и создавал на их основе качественно новую систему, отменяя «Америки» и «Азии» внутри себя. Последняя такая система – капитализм. Но это особая система.
Пульсировавший и расширявшийся в течение двух с половиной тысячелетий, ныне процесс этих открытий европейским субъектом завершён. Данный субъект охватил по крайней мере функционально весь земной шар.
Таким образом, имманентный ему механизм снятия противоречий (социальные революции, то есть формационные сдвиги, изменения в социальном времени, в Европе всегда были связаны с пространственной экспансией европейских исторических систем, и наоборот – при всём различии между романским и германским пониманием пространства) перестаёт нормально функционировать.
Кризис капитализма в этой ситуации есть лишь проявление кризиса европейского исторического субъекта. Прекращение экспансии в социальном пространстве (и социальном времени?) и, что не менее важно, осознание этого как собственного предела может оказаться если не катастрофой, то колоссальной травмой для европейского исторического субъекта и его универсальной духовной системы христианства.
Капитализм есть мировая (мирового, предельного масштаба) пульсация европейского исторического субъекта, реализующего универсальную социальность как практически не имеющую границ свободу в отношениях «субъект – природа», «субъект – субъект», «субъект – дух».
Конкретное осуществление этого процесса в 1517–1815–2050(?) годах, по сути представляющее высокую трагедию европейского субъекта – особая тема, выходящая за рамки статьи. Замечу, однако, что единый мировой субъект едва ли возможен.
Конкретный исторический субъект всегда цивилизационно обусловлен. Нет такого конкретного субъекта, который мог бы взвалить на себя мировое бремя (человечество есть абстрактный субъект, то есть такой, который относится к Природе вообще).
Автор рисунка: М. Эсхер
Мировой может быть только система формационного типа – капитализм, например. В этом смысле капитализм как система бесконечного и безостановочного накопления капитала в пространстве и времени есть адекватная (но и предельная) организация функционального бытия европейского исторического субъекта.
В капиталистической мир-системе европейский индивидуальный субъект обрёл адекватное функциональное бытие, оставаясь, однако, по субстанции локальным (европейским) цивилизационным явлением. И это противоречие, возможно, неразрешимое внутреннее противоречие Запада, было мотором развития Европы и мира в последние пятьсот лет.
Капиталистическая мир-система, созданная европейским историческим субъектом, – система особого типа. Не будучи формацией, она обладает формационными чертами; не будучи цивилизацией, обладает чертами и цивилизационными.
С капитализмом как мир-системой европейское (формационное) развитие вырывается за рамки локальной европейской цивилизации, а противоречие субъекта и системы (а также цивилизации и формации) достигает максимальной степени напряжённости, усугубляемой противоречием в рамках мир-системы между европейским субъектом и неевропейскими обществами. И, кто знает, быть может, это финальная стадия европейской цивилизации?
Если Европа, её цивилизация – это постоянное расширение системных рамок субъекта, то не приведёт ли охват этими рамками всей планеты в целом к исчерпанию европейского цивилизационного потенциала (некоторые симптомы этого очевидны) и к мощной совместной контратаке азиатских цивилизаций? Джинн выпущен из бутылки и спрашивает: «Хочешь, я разрушу город и построю дворец?» Чей город и чей дворец?
Дата добавления: 2019-08-30; просмотров: 144; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!