ТРАНСФОРМАЦИИ ПРИ АНАЛИЗЕ НАРЦИССИЧЕСКИХ ЛИЧНОСТЕЙ

Мобилизация архаичных нарциссических позиций в про­цессе анализа обеспечивает переработку нарциссических переносов и выражается в специфических и неспецифиче­ских позитивных изменениях. Самым заметным неспеци­фическим изменением является усиление и расширение способности к объектной любви; специфические изме­нения происходят в сфере самого нарциссизма.

Усиление и расширение объектной любви

1. Усиление способности к объектной любви, которое
постоянно встречается при анализе нарциссических лич­
ностей, следует расценивать как важный, но вместе с тем
неспецифический и вторичный результат лечения. В целом
вновь возникающая объектная любовь становится доступной
пациенту вследствие реактивации объектно-либидинозных
инцес туозных аффективных связей, которые прежде скры­
вались за стеной регрессивного нарциссизма, вследствие
чего были недоступны для пациента. Поэтому возрастающая
в ходе анализа доступность объектно-инстинктивных катек-
сисов обычно не означает преобразования мобилизованного
нарциссизма в объектную любовь; скорее она обусловлена
высвобождением ранее вытесненного объектного либидо,
то есть является результатом успешной терапевтической
работы в секторах вторичной психопатологии (невроз пере­
носа) у пациента, первично страдающего нарциссическим
нарушением личности.

2. Вместе с тем определенные аспекты возрастающей
способности к объектной любви нарциссического пациента
непосредственно связаны с процессом переработки именно
в первичной области психопатологии. Они характеризуются
не только усилением объектных катексисов пациента,
но и большей тонкостью и эмоциональной глубиной уже су-

ществующих (или вновь мобилизованных) объектных стрем­лений благодаря тому, что становится более доступным идеализирующее либидо. В результате систематической переработки идеализирующего переноса излишки идеа­лизирующего либидо могут объединиться с объектно-либи-динозным катексисом. Присоединение идеализирующих катексисов к объектной любви выражается в более глубоких и утонченных переживаниях любви пациентом, будь то со­стояние влюбленности, длительная привязанность к другому человеку или посвящение себя любимому делу. В этом случае парциссический компонент общего любовного пережива­ния является, в сущности, второстепенным. Нарциссические катексисы добавляют силу и свой колорит переживанию побви пациентом; однако основной инстинктивный катек-сис является объектно-либидинозным.

3. И наконец, важным неспецифическим результатом систематического анализа нарциссических позиций являет-ся усиление способности к объектной любви, обусловлен­ное консолидацией самовосприятия и соответствующим повышением связности самости и более четким установле­нием ее границ. С усилением связности самости возрастает способность Эго к выполнению разного рода задач (напри­мер, профессиональных); это относится и к функциониро­ванию Эго как исполнительного центра объектной любви. Формулируя этот очевидный факт в поведенческих, фено­менологических и динамических терминах, можно сказать: чем больше уверенность, с которой человек способен себя принимать, чем определеннее его представление о себе и чем надежнее интроецированы его ценности, тем уверен­ней и эффективней он будет выражать и предлагать свою побовь (то есть распространять свой объектно-либидиноз-i |ый катексис), не испытывая чрезмерного страха оказаться отверженным и униженным.

Прогрессивные и интегративные преобразования в нарциссической сфере

Первичные и основные результаты психоаналитического ле­чения нарциссических личностей связаны с нарциссической сферой, а произошедшие здесь изменения в большинстве

случаев представляют собой наиболее существенные и реша­ющие в терапевтическом отношении достижения. Посколь­ку основная часть этой работы посвящена рассмотрению этих прогрессивных и интегративных терапевтических преобразований в нарциссической сфере, я могу ограни­читься здесь кратким изложением того, о чем говорилось ранее, останавливаясь лишь на вновь приобретаемых комп­лексных психологических качествах, которые не были в до­статочной мере рассмотрены выше.

1. В области идеализированного родительского имаго следу­ ющие терапевтические результаты достигаются благодаря функциональной интеграции этой нарциссической кон­фигурации с Эго и Супер-Эго.

(а) По мере постепенного отказа от ранних доэдиповых
(по-прежнему архаичных) аспектов родительского имаго
они интернализируются в нейтрализованной форме и ста­
новятся частью базисной структуры Эго, контролирующей
и канализирующей влечения. Иначе говоря, психика па­
циента постепенно (и незаметно) берет на себя функции
контролирования, нейтрализации и канализирования
влечений, которые вначале пациент мог осуществлять
только тогда, когда ощущал себя слитым с идеализирован­
ным аналитиком.

(б) По мере отказа от поздних доэдиповых и эдиповых
(теперь уже более дифференцированных) аспектов идеа­
лизированного родительского имаго они интернализи­
руются и осаждаются в Супер-Эго, что приводит к идеа­
лизации этой психической структуры и, таким образом,
к упрочению ценностей и норм, носителем которых она
является. Другими словами, Супер-Эго пациента начинает
все больше функционировать как источник целенаправ­
ленного внутреннего руководства и стимулирующего одоб­
рения, благотворно влияя на интеграцию Эго и дости­
жение нарциссического гомеостаза, которые прежде были
доступны ему тогда, когда он ощущал себя связанным
с идеализированным аналитиком и чувствовал его отклик.

2. В области грандиозной самости следующие терапевти­ческие результаты достигаются благодаря постепенной функциональной интеграции с Эго двух главных аспектов этой нарциссической конфигурации.

(а) Инфантильная грандиозность постепенно встраи­вается в цели и устремления личности, не только снабжая энергией зрелые стремления человека, но и поддерживая позитивное ощущение его права на успех. Таким образом, при благоприятных обстоятельствах это «чувство завоева­теля» (Freud, 1917c, р. 26, или «feeling of a conqueror», как это было переведено Джонсом (Jones, 1953, р. 5]) становится полностью контролируемым, но вместе с тем активным дериватом прежнего солипсического абсолю­тизма инфантильной психики.

(а) Архаичное эксгибиционистское либидо, опять-таки будучи контролируемым (то есть нейтрализованным), по­степенно отводится от инфантильных целей, связанных с достижением непосредственного удовлетворения в ис­ходной форме, и вместо этого стимулирует адаптированное к реальности и социально значимое поведение взрослой личности. Таким образом, эксгибиционизм, провоцировав­ший ранее чувства стыда, становится главным источником самооценки пациента и получения им Эго-синтонного удовольствия от своих успехов и действий.

3. Хотя переработку нарциссического переноса следует расценивать как достижение личности в целом, тем не ме­нее она зависит от терапевтической мобилизации архаич­ных нарциссических позиций. Она ведет к приобретению некоторых ценнейших социокультурных качеств (таких, как эмнатия, креативность, юмор и мудрость), которые, однако, настолько отдалились от своих истоков, что кажут­ся совершенно автономными свойствами наиболее зрелых уровней психики. В завершение данной работы я хотел бы остановиться на этих четырех качествах, поскольку пони­мание их роли и функций, их сдерживания и нарушения, а также их проявления в терапевтическом процессе имеет первостепенную важность для оценки терапевтических целей при анализе нарциссических нарушений личности.

Эмпатия

Эмпатия — это способ познания, при котором человек особым образом настроен на восприятие сложных психо­логических конфигураций. В оптимальных условиях Эго

будет использовать эмпатическое наблюдение, сталкиваясь с задачей сбора психологической информации, и неэмиати-ческие способы восприятия — когда собираемые сведения не относятся к внутреннему миру человека¹. Существует множество патологических нарушений использования эмпатии, однако возникающие в результате искажения восприятия реальности можно разделить на две группы.

1. К первой группе относится неадекватное использо­
вание эмпатии при наблюдении феноменов вн^сферы комп­
лексных психологических состояний. Такое использование
эмпатии при наблюдении непсихологических областей приво­
дит к неправильному, дорациональному, анимистическому
восприятию реальности и в целом представляет собой прояв­
ление перцептивного и когнитивного инфантилизма.

В научной психологии эмпатия также понимается лишь как рабочий инструмент для сбора психологических данных; сама по себе она не дает им объяснения. Другими словами, эмпатия является способом наблюдения. За сбо­ром данных должно следовать их упорядочение, тщатель­ное исследование (например, причинных) взаимосвязей наблюдаемых феноменов в терминах, не имеющих непо­средственного отношения к самому наблюдению (Hart-mann, 1927). Поэтому, если эмпатия вместо того, чтобы ограничиться сбором данных, начинает подменять фазы объяснения в научной психологии (которая в таком случае является лишь понимающей [см. Dili hey, 1924; Jaspers, 1920], а не объясняющей), то мы становимся свидетелями разру­шения научных норм и сентиментализирующей регрессии к субъективности, то есть когнитивного инфантилизма в сфере научной деятельности.

2. Перцептивные нарушения, относящиеся ко второй
группе, основываются на ошибках использования эмпатии
при наблюдении феноменов в психологической сфере,
в частности в области сложных психологических конфи­
гураций. Замена эмпатии в этой области другими спосо­
бами наблюдения приводит к механистическому и безжиз­
ненному пониманию психологической реальности.

¹ Обсуждение границ между психологической и непсихологиче­ской сферами см. в работе Фрейда (Freud, 1915c).

Наиболее серьезные изъяны в использовании эмпатии, которые относятся к этой группе, имеют первичный характер, то есть они обусловлены нарциссическими фиксациями и ре­грессиями и, в частности, непосредственно связаны с ар­хаичными стадиями развития самости. Их можно свести к ранним нарушениям отношений между матерью и ребен­ком (обусловленным эмоциональной холодностью матери, отсутствием постоянного контакта с матерью, врожденной эмоциональной холодностью ребенка, неприятием матерью неотзывчивого ребенка и т.д.). Эти нарушения, по-видимому, являются одновременно причиной неудачи в формировании идеализированного родительского имаго (сопровождающей­ся задержкой появления важных начальных этапов эмпати-ческого взаимодействия ребенка с матерью), гиперкатексиса примитивных стадий развития (аутоэротической) телесной самости и архаичных (пред)стадий развития грандиозной самости с последующей фиксацией на них. Дальнейшее развитие грандиозной самости также приостанавливается из-за отсутствия у ребенка необходимых ему реакций восхи­щения со стороны матери.

Часто встречающиеся менее серьезные нарушения эмпатии — такие, как неспособность некоторых студентов психоаналитических учебных заведений добиться необхо­димого эмпатического отношения к своим анализандам, — по-видимому, имеют вторичный характер; они представ­ляют собой реактивные образования, возникшие из-за недостатка эмпатии, при этом подавление эмпатии обыч­но обусловлено защитой от тенденции к анимистическому восприятию мира. Эти помехи в использовании эмпатии в большинстве случаев следует понимать как часть общего личностного нарушения обсессивно-компульсивного типа, при котором подавление обусловлено стойкими реак­тивными образованиями, которые сохраняют магические верования и анимистические тенденции либо вытеснен­ными, либо (что бывает гораздо чаще) изолированными, либо отщепленными.

Иногда эмпатия рассматривается как эквивалент интуиции, что ведет к ложному противопоставлению (а) сентиментальных и субъективных (то есть ненаучных) интуитивно-эмпатических реакций на чувства других

людей и (б) разумной и объективной (то есть научной) оценки психологических данных.

Однако интуиция в принципе не связана с эмпатией. Реакции, суждения, распознавание или восприятие и т.д., которые стороннему наблюдателю кажутся интуитивны­ми, скорее всего не отличаются в сущности от неинтуитив­ных реакций, мнений и т.д. за исключением скорости, с которой совершаются умственные операции. Например, удивительное умение одаренного и опытного клинициста ставить диагноз может показаться наблюдателю интуитив­ным. Но на самом деле этот результат обусловлен тем, что тренированная психика одаренного врача с большей скоростью (и во многом предсознательно) собирает и ана­лизирует многочисленные нюансы и, словно специали­зированный компьютер, оценивает различные сочетания. Поэтому то, что мы называем интуицией, в принципе можно разложить на быстро выполняемые умственные операции, которые сами по себе не отличаются от тех умственных операций, не кажущихся нам необычными в этом конкретном смысле. Следует, однако, добавить, что вера в магию и у того, кто совершает интуитивные умственные действия (возникающая из его желания сохра­нить неизменное всеведение архаичной грандиозной самости), и у того, кто наблюдает за ним со стороны (воз­никающая из его потребности во внушающем благогове­ние идеализированном родительском имаго), разумеется, может способствовать возникновению сопротивления, противодействующего реалистичному разложению интуи­тивных действий на их компоненты.

Талант, тренировка и опыт могут иногда сочетаться и давать в разных областях результаты, которые кажутся нам интуитивными; таким образом, мы можем обнаружить интуицию не только в эмпатическом наблюдении в сфере сложных психологических состояний (проводимом, напри­мер, психоаналитиком), но и, как отмечалось выше, в поста­новке клинического диагноза или в стратегических реше­ниях чемпиона по шахматам, или в планировании научных экспериментов физиком. С другой стороны, медленные и скрупулезные неинтуитивные психические процессы не ограничиваются неэмпатическим исследованием физи-

ческого мира, а могут использоваться также при эмнати-ческом наблюдении. В принципе можно сказать, что одним из достижений психоанализа явилась трансформация ин­туитивной эмпатии художников и поэтов в инструмент наблюдения обученного научного исследователя, хотя некоторые суждения опытного психоаналитика-клиници­ста могут показаться наблюдателю такими же интуитив­ными, как и, скажем, постановка диагноза терапевтом.

Ученые-психологи в целом и психоаналитики в част­ности должны не только обладать свободным доступом к эмпатическому пониманию — они должны также уметь отказываться от эмпатической установки. Если они не мо-гут быть эмиатическими, то и не могут наблюдать и соби­рать необходимые данные; если они не могут отказаться от эмпатии, то и не могут выдвигать гипотезы и создавать теории и, таким образом, в конечном счете не могут дать объяснения полученным фактам.

Если ненадолго обратиться к более широкому контексту, то я мог бы добавить здесь, что различие между эмпатией, нацеленной на собирание данных, и психическими процес­сами, используемыми в поисках объяснений, соотносится (но не соответствует в полной мере) с часто встречающим­ся противопоставлением теории и практики. Даже клини­ческая работа даст лишь эфемерные результаты, если не бу­дет включать в себя возрастающее понимание (то есть инсайт), выходящее за пределы эмпатии. А теоретическая работа без постоянного контакта с материалом, который можно получить лишь благодаря эмпатии, вскоре станет бесплодной и бессодержательной, тяготеющей к чрез­мерному увлечению нюансами психологических механиз­мов и структур и потеряет контакт с разнообразием и глуби­ной человеческих переживаний, на котором в конечном счете и должен основываться психоанализ.

Таким образом, принимая во внимание эти факты, спе­цифической задачей учебного анализа является ослабление нарциссических позиций студента-анализанда в тех сек­торах его личности, которые связаны с эмпатическими спо­собностями. Об успешности процесса переработки в этой области можно говорить лишь тогда, когда мы видим сви­детельства установления власти Эго, то есть когда студент

достигает свободной (автономной) способности использо­вать эмпатическую установку или отказываться от нее в за­висимости от стоящих перед ним профессиональных задач.

Ряд специфических нарушений эмпатической способ­ности аналитиков и некоторые генетические факторы, обусловливающие (а) значительное развитие эмпатии (и, таким образом, косвенно выбор профессии, предпола­гающей использование эмпатии), а также (б) задержку или отклонения в ее развитии, уже обсуждались (глава 11), и мы не будем здесь к ним возвращаться. Однако необходи­мо сделать некоторые замечания, касающиеся усиления, совершенствования и углубления эмнатической способ­ности, достигаемых в результате терапевтической мобили­зации скрытого архаичного нарциссизма анализанда. Как правило, успешный анализ нарциссической личности (будь то учебный анализ или терапевтический анализ в чистом виде) усиливает эмпатическую способность ана­лизанда, но вместе с тем нередко происходит ослабление его прежней способности к интуиции. Действительно ли происходит подобное ослабление интуитивной способ­ности или оно представляет собой лишь субъективное переживание, оценить сложно, поскольку психологи­ческое изменение, лежащее в основе уменьшения склон­ности прибегать к интуитивным выводам и решениям, заключается в замене магического мышления и желания всеведения (индуктивной) логикой, эмпиризмом и при­знанием реальных ограничений знаний и умений как в психологической, так и в непсихологической сферах деятельности. Во многих случаях отказ от интуитивных психических действий обусловлен просто-напросто ослаб­лением потребности в них, а также новоприобретенной способностью не делать поспешных выводов, а с терпе­нием относиться к задержкам, обусловленным вниматель­ным наблюдением и тщательной оценкой данных.

Бывают, однако, и исключения. В частности, у людей, у которых сформировались сильнейшие реактивные образо­вания против магического мышления и веры в собственное всеведение — психологических тенденций, связанных с фик­сациями на двух основных архаичных нарциссических кон­фигурациях, —возрастание рациональности в процессе ана-

лиза мобилизованного нарциссизма может привести к боль­шей свободе, связанной не только с наблюдением феноменов и оценкой их смысла и значения, но и — если условия содей­ствуют таким когнитивным процессам — со способностью наблюдать и оценивать феномены быстро и на предсозна-тельном уровне без чрезмерной траты времени и сил и без использования воображения, как это было раньше.

Но в каком бы направлении ни развивалась интуитив­ность, расширение эмпатии при успешном анализе всегда является настоящим. Мобилизация архаичных нарцис­сических структур и их переработка в сферах идеали­зированного объекта и грандиозной самости приводит к усилению эмпатической способности. В случае моби­лизации и переработки идеализированного объекта речь скорее идет об эмпатии, касающейся других людей, в слу­чае мобилизации и переработки грандиозной самости — прежде всего об эмпатии к самому себе (например, об эм­патии анализанда к своим прошлым и различным нынеш­ним переживаниям или об антиципирующей эмпатии, касающейся того, что ему может понравиться, что он мо­жет почувствовать и как он будет реагировать в будущем). Хотя пациенты всегда воспринимают свою возраста­ющую эмпатию как нечто доставляющее удовольствие и часто выражают глубокую удовлетворенность этим результатом анализа, существуют определенные сопро­тивления, способные заблокировать движение анализа в этом направлении или временно нивелировать то, что было достигнуто.

Поскольку генетические факторы, вызывающие нару­шение эмпатии, чрезвычайно варьируют (см. главу 11), соответствующие формы сопротивления обретению этой способности также значительно различаются. Если, как это чаще всего бывает, нарушение эмпатии в первую очередь связано с отсутствием эмпатии у родителей (или с их недо­статочной или ненадежной эмиатией), ребенок формирует защитные механизмы, оберегающие его от травматического разочарования в том, что он оказался неправильно понятым и не получил надлежащего отклика. (Ср. эти замечания с обсуждением защит шизоидной личности в главе 1.) Когда в процессе анализа реактивированных нарциссических

конфигураций снова открывается доступ к эмиатическим откликам, существует двоякого рода опасность, которую ощущает пациент в этой области. (1) Несмотря на возни­кающее у анализанда сознательное желание находиться в эмпатическом контакте с другими людьми и непосред­ственное удовольствие от эмпатического понимания душев­ного состояния другого человека, это удовольствие часто сменяется чувством болезненного возбуждения и тревогой в связи с угрозой регрессивных переживаний слияния, которые иногда проявляются в форме временных иллюзий телесной идентичности с другим человеком и ведут к попыт­кам связать или разрядить напряжение посредством откро­венной сексуализации (см. общее обсуждение травматиче­ских состояний в главе 8). (2) В отличие от сопротивлений, обусловленных вышеупомянутым психоэкономическим дисбалансом, сопротивления, соответствующие более высо­кому уровню психического функционирования, связаны со страхом пассивности, нередко воспринимаемым мужчи­нами как угроза оказаться в присущей женщинам роли пови­нующегося. Такие страхи с чаще всего возникают в ответ на новоприобретенное эмпатическое понимание того, что аналитик тоже является человеком, способным реаги­ровать на анализанда эмоционально и эмпатически.

Защита, которую дает личности нарциссическая изоля­ция, и угроза отказа от этой безопасности, возрастающая, когда анализ предоставляет возможность эмпатического контакта с другим человеком и соприкосновения с миром, драматически отображена в сновидении пациента С. Этот мужчина в раннем детстве потерял мать и вслед за этим еще нескольких женщин, обладавших качествами матери. Ему приснилось, что он находится один в своем доме, смотрит в окно, а рядом лежат его рыболовные снасти. За окном он видит плавающих рядом многочисленных рыб, больших и маленьких, очень красивых, и ему хочется отправиться на рыбалку. Но он понимает, что его дом находится на дне озера и что, как только он откроет окно, вода хлынет в дом и затопит его самого.

Сопротивления подобного рода нередко принимают более мягкую форму отвержения покровительственного, по мнению пациента, отношения аналитика. Эмпатия,

особенно если она связана с желанием исцелять непосред­ ственно благодаря заботливому пониманию, может и в са­мом деле стать властной и назойливой, то есть она может основываться на неустраненных фантазиях терапевта о всемогуществе. Но даже если аналитик в значительной степени справился со своим желанием исцелять непосред­ственно, используя волшебство своего заботливого пони­мания, и действительно не ведет себя покровительственно по отношению к пациенту (то есть использует эмиатию как инструмент наблюдения и соответствующей коммуни­кации), сам факт того, что пациент перестал защищаться от возможности быть эмпатически понятым и получить обратную реакцию, вызывает у него архаичный страх ранних разочарований. На некоторое время он может стать подозрительным, ему будет казаться, что аналитик им манипулирует, что аналитик руководит им, чтобы затем садистским образом его разочаровать и т.д. Такие вре­менные паранойяльные установки встречаются довольно часто, но какими бы настораживающими они ни казались, обычно их век недолог, и их можно устранить с помощью корректных динамических и генетических интерпре­таций. Тем не менее, какова бы ни была судьба сопротив­лений, при надлежащим образом проведенном анализе нарциссических личностей с большим постоянством мож­но наблюдать постепенное усиление способности к эм-патическому пониманию других людей и постепенно креп­нущую надежду, что и другие люди тоже будут способны понять чувства, желания и потребности пациента.

Креативность

Креативность, варьирующая от новоприобретенной спо­собности увлеченно и с энтузиазмом выполнять ряд опре­деленных задач до возникновения блестящих художест­венных замыслов и проницательных научных решений, также может проявляться — внешне спонтанно — в процессе анализа нарциссических личностей. Ее проявление опять-таки специфически связано с мобилизацией ранее сдержи­ваемых нарциссических катексисов в областях грандиозной самости и идеализированного родительского имаго.

Вначале я хотел бы обратиться к весьма деликатной проблеме и ответить на вопрос, следует ли научную и ху­дожественную деятельность рассматривать как творче­скую, по какой бы причине человек к ней ни обращался — спонтанно или вследствие психоэкономических, динами­ческих и структурных изменений, возникающих в процес­се анализа. Мы должны рассмотреть этот теоретический вопрос, поскольку художественная и научная деятельность возникает и прекращается в процессе анализа нарцис-сических нарушений личности в одном и том же важней­шем контексте, то есть та и другая представляют собой трансформации архаичного нарциссизма анализанда.

Если рассматривать объективно, то строгое разграни­чение науки и искусства prima facie ¹ является оправданным. Оно основывается на представлении о том, что целью науки является открытие уже существующего, тогда как искусство привносит в мир нечто новое (Eissler, 1961, р. 245-246). Но даже в объективном смысле (то есть без учета психологических процессов, происходящих при совершении научного открытия и создании художест­венного произведения) это принципиальное разграни­чение не является таким четким, как кажется на первый взгляд. Великие научные открытия не просто описывают уже существующие феномены, но и дают миру новый способ видения их значения или их взаимосвязи с другими явлениями. Великий ученый, совершивший фундамен­тальное открытие, может направить развитие науки в осо­бое русло, точно так же как гениальный художник, со­здающий новый стиль, может определить направление, в котором будет развиваться данная область искусства. Вера в то, что наука может идти только в том направлении, в котором она до сих пор развивалась, пожалуй, является следствием завышенной оценки актуального состояния научного мировоззрения³. С другой стороны, мы также

²   На первый взгляд (лат.). — Примечание переводчика.

³  Детальное обсуждение квазихудожественных процессов при
совершении некоторых великих открытий в физике см. в работах
Александра Койра, в частности л его эссе «Метафизика и изме­
рение: очерки о научной революции XVII века» (Коугё, 1968).

не должны забывать, что некоторые из величайших худо­жественных произведений являются не созданием чего-то нового, а отражением уже существующего и становятся бессмертными благодаря (творчески избирательному) использованию художником красок на полотне или слов на печатной странице. И тем не менее если мы будем оценивать и сравнивать научные и художественные рабо­ты в объективных, непсихологических рамках, мы будем склонны закрепить атрибут креативности за последними и почувствуем, что говорим метафорически, относя его к первым.

Если от объективной оценки мы перейдем к сравне­нию личности ученого и художника и к исследованию психологического отношения ученого и художника к сво­ей деятельности (в частности, к рассмотрению проявле­ний нарциссического катексиса в специфическом кон­тексте данной работы), то мы сможем увидеть нечто новое в данном проблемном поле и провести дальнейшую диф­ференциацию.

Вообще говоря, нарциссические катексисы художника, как правило, менее нейтрализованы, чем нарциссические катексисы ученого, а его эксгибиционистское либидо, по-видимому, более плавно, чем у ученого, перемещается между ним самим и его нарциссически катектированным произведением. Выражаясь иначе — и опять-таки пол­ностью отдавая себе отчет в том, что существуют много­численные исключения, — можно сказать, что, с одной стороны, слишком строгий контроль над эксгибициониз­мом художника, как правило, препятствует его продуктив­ности, тогда как, с другой стороны, вторжения не подверг­шихся изменению грандиозных и эксгибиционистских требований архаичной грандиозной самости являются помехой для эффективной научной деятельности.

Сравнение восхитительной самонадеянности и эксги­биционизма молодого Фрейда в письмах к Гизеле Флюсе⁴ с его все более усиливавшимся контролем над всяким

¹ Эти письма написаны в 1872-1874 годах (см. Freud, 1969). См. также проницательное обсуждение этой переписки в работе Гедо и Вольфа (Gedo, Wolf, 1970).

потворством своим эксгибиционистским желаниям (его настороженность по поводу смеси лицемерия и прояв­лений магического мышления в адресованных ему поздра­вительных посланиях, его отказ от участия в торжествах, организованных с целью его публичного чествования) является прекрасной иллюстрацией типичной жизненной кривой в развитии личности ученого. Другими словами, великий ученый, пример которого являет собой Фрейд, с течением времени становится все менее терпимым к не­посредственной стимуляции своего подавляемого эксги­биционизма и ограничивается проявлением сдержанных в отношении цели и нейтрализованных нарциссических катексисов в своей работе.

Таким образом, в целом можно сказать, что работа ученого обычно включает в себя гораздо более нейтрали­зованные нарциссические катексисы и бульшую примесь объектных катексисов, чем создание произведений искус­ства. Это различие становится особенно очевидным, если обратить внимание на тот факт, что законченное произве­дение искусства (созданное композитором, скульптором, живописцем, поэтом или романистом) становится не­прикосновенным и в принципе не может быть изменено кем-то другим, какие бы несовершенства и какие бы потен­циальные возможности улучшения оно ни имело. Худо­жественное произведение бессознательно воспринима­ется как неразрывно связанное с личностью его создателя, и в него не позволено вмешиваться другому. Отличие научного творчества в этом смысле очевидно. Если один ученый сформулировал новую теорию, а другой ученый обнаруживает в ней слабые места и изменяет предыдущую формулировку, то он не оскорбляет этим предшествующую работу. На самом деле он с благодарностью признает, что новое открытие или усовершенствование было бы невозможно без предыдущей работы, какой бы неполной и несовершенной она ни была. Другими словами, работа ученого более отдалена от его личности и касается более независимого объекта, нежели работа художника.

Хотя приведенные выше общие положения, возможно, нуждаются в небольших изменениях, я полагаю, что они верно выражают основную тенденцию. Я оставляю в сто-

роне исключительные случаи, когда открытие ученого появляется на свет в форме, напоминающей произведение искусства, и поэтому мы реагируем на него так, словно оно представляет собой продукт художественного творчества. Однако необходимо добавить, что в сфере искусства на са­мом деле существуют великие произведения, которые созданы неизвестными мастерами (или группой, или поко­лениями художников), что, казалось бы, противоречит принципу внутренней неотъемлемой связи произведения искусства с его создателем. Соответствующими примера­ми являются скульптуры и средневековые соборы, в част­ности относящиеся к раннему готическому периоду, созда­тели которых нам не известны. Что касается скульптур, то легко увидеть, что мы все равно реагируем на творение неизвестного автора как на не подлежащее изменениям выражение его творческого акта: никому, например, не приходит в голову мысль заменить несовершенное по форме ухо или нос средневековой мадонны на достав­ляющее большее эстетическое удовольствие. Что же каса­ется поколений строителей великих готических соборов, то здесь ситуация более сложная. Действительно ли они представляют собой художественные творения, в которых нарциссические катексисы творца являются нейтрали­зованными, а конечный продукт не зависит от творца, как в случае научной работы? Или, быть может, величие задачи, которая ab initio ' зависит от самозабвенных усилий нескольких поколений строителей, создает здесь исключи­тельные условия, не позволяющие провести сравнение с другими художественными стремлениями человека?

Однако мы не можем здесь подробно останавливаться па этих вопросах. Достаточно будет сказать, что по сравне­нию с ученым художник в целом вкладывает в свой труд менее нейтрализованное нарциссическое либидо и в боль­шей степени идентифицируется со своим произведением. Тем не менее не стоит придавать чрезмерное значение этим различиям. Они основаны не на качественных критериях, а на оценке степени нейтрализации нарциссических энер­гий и степени нарциссического инвестирования работы.

Изначально (лат.). - Примечание, переводчика.

Кроме того, как уже отмечалось, нет сомнений в том, что научная и художественная деятельности, возникающие на определенных стадиях анализа нарциссических наруше­ний личности, являются сходными феноменами и занимают аналогичные позиции в аналитическом процессе. Поэтому в дальнейшем клиническом обсуждении эти два вида деятель­ности будут рассматриваться не отдельно, а вместе — как важнейший способ проявления нарциссических катексисов, возникающий благодаря их трансформации в процессе терапевтического психоанализа нарциссических личностей.

Активизация художественной и научной деятельности, нередко встречающаяся в качестве вспомогательной меры на стадиях процесса переработки при анализе нарцисси­ческих личностей, когда относительно неподготовленное Эго пациента сталкивается с внезапным наплывом ранее вытесненного нарциссического либидо, как правило, явля­ется кратковременной. Если процесс переработки осущест­вляется последовательно, грандиозно-эксгибиционистское или идеализирующее либидо обычно инвестируется в раз­ного рода новые устойчивые образования (например, в повышение самооценки или в формирование идеалов), которые уже нами упоминались, а обращающая на себя внимание временно мобилизованная художественная и на­учная деятельность постепенно сходит на нет (см., напри­мер, кратковременное увлечение танцами мисс Е.).

Разумеется, ситуация совершенно иная, когда сублими­рованная деятельность не возникает de novo^b в процессе анализа нарциссического нарушения личности, а высвобо­жденное нарциссическое либидо перетекает в уже заранее сформированные паттерны научной или художественной деятельности. В определенной степени такие заранее сформированные паттерны имеются у всех пациентов, которые используют эту отдушину для проявления своей нарциссической энергии, поскольку, наверное, каждый человек в подростковом возрасте испытывает свои твор­ческие способности. Однако между теми, кто перестал заниматься творческой деятельностью по прошествии подросткового возраста, и теми, кто продолжил эти заня-

^f> Внове, впервые (лат.). — Примечание переводчика.

тия, имеется существенное количественное различие, независимо от того, в чем состоят их эмоциональные проблемы и торможения. В этих случаях часто можно отчетливо наблюдать, как реактивированные нарцис-сические катексисы постепенно начинают усиливать едва поддерживавшийся прежде сублимированный интерес и как несущественное на первый взгляд хобби превраща­ется в приносящую глубокое удовлетворение деятель­ность, которая — словно неожиданная, но желанная на­града — может даже усилить извне самооценку пациента благодаря общественному признанию его достижений. К сожалению, обязанность сохранять инкогнито пациен­тов не позволяет нам продемонстрировать на конкретных примерах то, как прежде асоциальная нарциссическая конфигурация в конечном счете может трансформиро­ваться в значительные художественные и научные до­стижения.

Например, художественное творчество мистера Д. поначалу казалось лишь вспомогательным средством, позволявшим ему поддерживать себя во время мучитель­ного расставания с аналитиком на выходные (см. главу 5). Но в процессе анализа этот пациент все более увлеченно и успешно стал заниматься творческой деятельностью — она выполняла функцию вышеупомянутого вспомогатель­ного средства, но не была ему идентична, — несомненно, представлявшей собой реорганизацию тех же самых нар­циссических катексисов, которые ранее побуждали его совершать опасные вуайеристские действия. Эта первер­сия выражала потребность в архаичном слиянии, впервые проявившуюся у него в позднем детстве в связи с фрустри-рованными эксгибиционистскими побуждениями (см. гла­ву 5). Сублимированные действия, в которые он все боль­ше вкладывал свои силы, дали приемлемый выход его потребности в контактах, интенсивность которой легко понять, если взглянуть на историю его жизни. Он родился недоношенным ребенком и какое-то время провел в инку­баторе. Даже после того как его привезли домой, родители почти никогда к нему не прикасались. В позднем детстве его мать тяжело заболела и стала для него недоступной; в конце концов, когда ему было шестнадцать лет.

она умерла. Художественное творчество, которому он посвятил себя на поздних стадиях анализа, не только позволило ему сублимировать и разрядить свои потреб­ности в слиянии и контакте, но и стало важным источ­ником внешнего одобрения и даже финансового успеха. Было весьма поучительно — и для аналитика, и для па­циента — наблюдать и понимать на фоне трансформаций зеркального переноса постоянные колебания между (а) ар­хаичным выражением потребности пациента в слиянии в виде временных регрессий к извращенным импульсам (и даже к кратковременным галлюцинаторным пережива­ниям слияния с умершей матерью) и (б) утонченным худо­жественным творчеством, к которому он стал способен. В ранних фазах анализа он не мог заниматься творческой деятельностью, если оказывался разлученным с анали­тиком во времени и пространстве или когда не чувствовал его (эмпатического) понимания. Позднее он научился гораздо лучше переносить разлуку и мог продолжать свою работу даже тогда, когда аналитик его неправильно пони­мал или когда ощущал эмоциональную отстраненность аналитика, поскольку теперь он мог предвосхищать после­дующее возвращение к эмпатической близости. Способность мистера Д. к надежной сублимации в твор­ческой деятельности не является исключением, но и не яв­ляется правилом. Несомненно, он мог с пользой для себя обратиться к художественному творчеству, поскольку имел такой опыт еще до того, как начал проводиться анализ. Большинство сублимаций этого рода (например, увлечение танцами мисс Е.) появляются лишь ненадолго и прекра-щаются, как только высвободившееся нарциссическое ' либидо находит иное применение. Изменения в творческой деятельности мистера Д., особенно в переходный период, то есть до того, как она достигла действительно надежной степени автономии, свидетельствуют о том, что для сдержанного в отношении цели удовлетворения архаичных нарциссических потреб­ностей посредством сублимированной художественной или научной деятельности необходима хотя бы частичная их переработка (в процессе развития и созревания или позднее в процессе анализа). Вуайеристские симптомы

мнстера Д. впервые появились в позднем детстве, когда его мать была неспособна должным образом отвечать на эксгибиционистские желания мальчика. Когда она не проявила никакого интереса к его желанию показать, как он ловко умеет раскачиваться на качелях, он обратился к подглядыванию в мужских туалетах. Эта же последова­тельность в течение долгого времени воспроизводилась в процессе анализа. Каждый раз, когда аналитик не пони­мал потребности пациента в отклике иэмпатическом | одобрении или фрустрировал эту потребность каким-либо иным образом, сублимированная деятельность пациента прекращалась, и он пытался вернуться к своей перверсии. Тесную связь между фрустрированными потребностями в контакте и стойким желанием слияния, которое, однако, постепенно трансформируется в сублимированное эмпати-ческое слияние с окружающим миром и в конечном счете приводит к возникновению необычайно сенситивного отношения к миру, можно наблюдать у некоторых худож­ников, особенно у поэтов. Например, склонность Джона Китса идентифицироваться с наблюдаемыми объектами (далее с неодушевленными предметами — например, с бил­лиардным шаром) могла бы показаться патологической, если бы она не сочеталась с удивительной способностью передавать свое чувственное понимание, которая сохраня-лась у него, пока он ощущал поддержку благодаря прояв­лению внимания и одобрения со стороны своих друзей). Когда поэт заявляет, что идентифицируется с биллиардным шаром, он приводит свидетельства нарциссического, ' по существу, характера отношения творческого человека к соответствующему аспекту окружающего его мира. Однако нет надобности опираться исключительно на такие явные примеры, чтобы найти доказательства нарциссической природы творческого акта. Часть творческого потенциала — каким бы узким ни был его диапазон — относится к сфере переживаний многих людей, и нарциссическую природу творческого акта (а именно то, что предмет интереса твор­ческой личности катектирован нарциссическим либидо) можно выявить с помощью обычного самонаблюдения и эмпатии. Например, нерешенные интеллектуальные

и эстетические проблемы создают нарциссический дис­баланс, который в свою очередь подталкивает человека к нахождению решения, будь то разгадывание кроссворда или поиск в комнате наилучшего места, чтобы разместить новый диван (ср. Zeigarnik, 1927). Вместе с тем решение интеллектуальной или эстетической проблемы, особенно если правильный ответ находится за сравнительно короткое время, всегда ведет к возникновению чувства нарцисси-ческого удовольствия, которым сопровождается внезапно восстановленное нарциссическое равновесие⁷.

Феномен, отдаленно связанный с тем, что для сохране­ния новоприобретенной способности к художественной сублимации необходим эмпатический контакт с аналити­ком, можно также наблюдать — вне сферы патологии — у не­которых творческих личностей, которые, по-видимому, нуждаются в особого рода отношениях (подобных нар-циссическому переносу) в периоды интенсивной творче­ской деятельности. Эта потребность особенно выражена, когда открытия приводят творческий ум в уединенные области, которые до этого не были исследованы⁸. Чувство изоляции творческого человека и возбуждает, и пугает его — пугает потому, что это переживание травматическим образом повторяет ранний детский страх одиночества, отвержения, отсутствия поддержки. В такой ситуации даже гений пытается выбрать человека из окружения, которого он может расценивать как всемогущего, как фигуру, с кото­рой он может временно слиться. Некоторые нарцисси-чески фиксированные личности определенного типа (даже граничащие с паранойей), внешне абсолютно уверенные

и себе и ни в чем не сомневающиеся, особенно подходят для этой роли⁹. Такие переносы, устанавливаемые творческими людьми в периоды их интенсивной творческой деятель­ности, имеют гораздо более тесную связь с переносами, возникающими при анализе нарциссических личностей, чем с переносами, возникающими при анализе неврозов переноса. Другими словами, мы имеем дело либо с экспан­сией активной творческой самости (напоминающей одну ил разновидностей зеркального переноса), либо — что бывает значительно чаще — с желанием получить силу от идеализированного объекта (идеализирующий перенос), а не с оживлением фигуры из прошлого, которая катектиро-вана объектным либидо. Воплощением такого нарцисси-ческого переноса для Фрейда в наиболее важный период творческой деятельности стал Флисс; и Фрейд вполне мог обходиться без иллюзорного чувства величия Флисса и, сле­довательно, без нарциссических отношений — в отличие от устранения переноса посредством инсайта — когда он вы­полнил свою великую творческую задачу.

Разумеется, отношения, подобные только что описан­ным, могут развиваться не только у ученого в критические моменты на его пути к новаторскому открытию, но и у худож­ника в наиболее важные периоды его творчества. Напри­мер, в письме Мелвилла Хоуторну¹⁰ сам выбор метафоры свидетельствует о сильнейшей потребности в одобрении со стороны идеализированной фигуры и о нарциссическом слиянии с ней: Хоуторн, — говорит он, — пьет из чаши его жизни. «И когда я подношу эту чашу к своим i-убам, — продол­жает Мелвилл, — о чудо, я чувствую, что это ваши губы, а не мои. Я чувствую, что Тело Господне разламывается,

 

⁷  Аналогичное «Ahal-Erlebnis» [«Ага-переживание» (нем.). — Приме­
чание переводчика.}, описанное гештальт-психологами (см. Buhler,
1908; Maier, 1931; Duncker, 1945), вполне можно интерпрети­
ровать в соответствии с предыдущими рассуждениями. См. так­
же противоположный подход Хендрика (Hendrick, 1942), кото­
рый при объяснении ряда сходных переживаний постулирует
наличие у человека «инстинкта преодоления».

⁸  См. в этой связи глубокие по своему содержанию работы Шекели
(Szekely, 1968, 1970), в которых рассматривается боязнь нового
и неизвестного у ученых.

См. в этой связи примечания в главе 9 по поводу мессианской хариз­мы отца Шребсра и других мессианских лидеров, таких, как Гитлер. "' На этот документ обратил мое внимание доктор Чарльз Клигер-ман, который, рассуждая о «нарциссическом переносе-слиянии», процитировал его в своем выступлении во время дискуссии, посвя­щенной нарциссическому сопротивлению (Kligerman, 1969, р. 943).Более подробное обсуждение нарциссических отношений между Мелвиллом и Хоуторном и их влияния на творчество Мелвилла см.: Kligerman, 1953.

как хлеб за трапезой, и мы — его части». И после изобра­жения своей жизни и творчества как бесконечного письма к великому другу (и второму «я»?) он завершает его фразой, окончательно убеждающей нас в существовании фантазии о слиянии: «Божественный магнит находится в вас, и мой магнит ему вторит! Какой из них больше? Глупый вопрос: они — единое целое».

Предыдущее обсуждение касалось случаев проявления творческой научной и художественной деятельности в се­редине анализа. Далее я рассмотрю проявление аналогич­ной сублимированной деятельности в завершающих фазах лечения. И здесь тоже творческая художественная и науч­ная деятельность, как правило, является недолговечной. Но иногда эти завоевания оказываются прочными (см., на­пример, описание пациента 3. в моей работе 1957 года [с. 399-403], который, как я случайно обнаружил, по-преж­нему активно занимается музыкой, хотя прошло уже боль­ше десяти лет после завершения его анализа).

Креативность психоаналитиков представляет собой еще одну проблемную область, заслуживающую специаль­ного рассмотрения. Мне кажется, что к концу успешного учебного анализа трансформация нарциссических позиций может привести не только к развитию эмпатической спо­собности и к незащитному смещению внимания на пси­хологические проблемы, не относящиеся непосредственно к анализанду, но иногда также к несомненному повышению его креативности. Было бы весьма интересно исследовать взаимосвязь между специфическими остатками индиви­дуальной психопатологии и особыми областями научных интересов творческого психоаналитика. Как и в других сферах научной деятельности, креативность психоанали­тиков стимулируется многими факторами и имеет много­численные источники, включая присущие ему потенциаль­но патогенные конфликты. Однако связь между научным творчеством аналитика и его психопатологией иногда является гораздо более специфической, чем в случае анало­гичной творческой деятельности вне сферы психоанализа. Я полагаю, что настоящая креативность психоаналитиков может обусловливаться стремлением к исследованию опре­деленных психологических областей, которые остались

недостаточно проясненными во время личного анализа. Чем бы ни объяснялась незавершенность учебного анали­за — внутренними сопротивлениями анализанда, которые не удалось преодолеть в процессе анализа, или препятстви­ями со стороны обучающего аналитика (например, контр­переносами) — результатом будет попытка разрешить тупи­ковую ситуацию с помощью повторного анализа (см. Freud, 1937а) или самоанализа (опять-таки см. Freud, 1937a и Kra­mer, 1959). Но если незавершенность аналитической рабо­ты обусловлена тем, что сама по себе психоаналитическая паука еще не совершила соответствующих открытий (в ка­честве яркого примера см. утверждение Фрейда в «Конеч­ном и бесконечном анализе» по поводу того времени, когда он еще не знал о существовании негативного переноса), то она может стать побудительной силой к нахождению надындивидуального, творческого решения.

Однако нужно добавить, что потенциально плодо­творная сила творческого психологического исследова­ния, которую проявляют остаточные состояния психоло­гического напряжения, сохранившиеся по окончании учебного анализа, может быть заблокирована, если неза­вершенность учебного анализа утаивается. Как ни пара­доксально, такая явная ошибка чаще всего не преграждает путь к последующим креативным попыткам углубить пони­мание, но здесь, как и везде, оно оказывается полуправдой, которая, как известно, злейший враг истины. Таким обра-лом, если в конце учебного анализа остаточная психопато­логия маскируется усилиями Эго анализанда — в соот­ветствии с желаниями обучающего аналитика, который вследствие неверного или нарциссически обусловленного искажения восприятия передает анализанду свою ошибоч­ную уверенность в том, что достигнуто важное в психоана­литическом отношении преобладание Эго, хотя на самом деле это не так, — то по его завершении не будут предпри­ниматься какие-либо активные поиски научных решений в пока еще неисследованных психологических областях".

" Обсуждение этих вопросов см.: Kohut, 1970b; а также: «Прото­колы собрания Специального комитета по научной деятель­ности от 4 мая 1967 года».

Я бы хотел здесь только добавить, что у некоторых потенциально творческих аналитиков определенные не­разрешенные аспекты нарциссического переноса на обу­чающего аналитика могут на поздних стадиях анализа или после его завершения переместиться на образ Фрейда, основателя нашей науки. Творческие усилия таких анали­тиков могут затем оказаться вовлечены в разного рода конфликты, сфокусированные на отцовском образе Фрей­да. Страхи, порождаемые потерей нарциссического пере­носа, могут блокировать, например, усилия к совершению действительно оригинальных открытий, которые по сво­ему значению выходят за рамки открытий Фрейда. Или, что, по-видимому, случается еще чаще, страхи потери нарциссического слияния с архаичным образом отца (или потери одобряющего отклика со стороны недоста­точно интернализированного архаичного имаго) стано­вятся причиной появления контрфобических бунтарских установок. Однако они ведут не к развитию креативности, расширяющей границы знания за пределы открытий Фрейда, а к появлению критического (зачастую чрезмерно критического) отношения к работе Фрейда. Внешние ее проявления — соответствующие примеры нетрудно найти в психиатрической и психоаналитической литера­туре — нередко можно наблюдать в виде бесконечных теоретических споров, которые, однако, никогда не при­водят к настоящему внутреннему освобождению и не спо­собствуют углублению нашего психологического пони­мания человека, здорового или больного.

Обычно аналитики лишь изредка имеют возможность во время терапевтического сеанса наблюдать сублими­рованную деятельность своих пациентов во всех ее про­явлениях, и на мой взгляд, интенсивная и длительная фокусировка на такой деятельности в начале и середине анализа, как правило, выполняет защитные функции. Увлечение пациентом научной или художественной де­ятельностью на ранних стадиях анализа может быть со­ставной частью защитных маневров, которые принято называть «бегством в здоровье». С другой стороны, чрез­мерный акцент аналитика на творческой деятельности анализанда может указывать на его тенденцию подменить

усилия по расширению сферы влияния Эго с помощью интерпретаций попытками достичь изменения Эго воспи­тательными и суггестивными мерами, которые, как прави­ло, оказываются успешными благодаря механизму массив­ной идентификации пациента с аналитиком (см. главу 7). Однако в заключительных фазах анализа нарциссических личностей, когда пациент действительно разрешает свои запутанные отношения с аналитиком, обусловленные нарциссическим переносом, мы часто сталкиваемся с раз­ного рода сублимированной творческой деятельностью, которая не используется в защитных целях. Нередко она представляет собой воспроизведение аналогичных попы­ток, предпринимавшихся в латентный период и в подрост­ковом возрасте.

Как правило, аналитики очень мало узнают о глубин­ных движущих силах этих действий, основываясь на непо­средственном аналитическом наблюдении материала, которым сопровождается их временное появление в завер­шающих фазах анализа. Но иногда ретроспективно можно установить, что нарциссические силы, направленные теперь на новый объект самости, то есть на творческую деятельность, были активированы гораздо раньше, но они сдерживались некреативной конкретизацией состояний нарциссического напряжения в рамках нарциссического переноса. В частности, предшественниками художест­венного творчества порой могут служить сновидения нарциссических пациентов.

Следующее сновидение можно рассматривать как при­мер такого предшественника художественного творчест­ва. Его рассказал пациент Р., одаренный, тонко чувст­вующий, несколько паранойяльный мужчина в возрасте около тридцати пяти лет, начавший к концу своего продол­жительного лечения писать небольшие рассказы, причем некоторые из них произвели на меня неизгладимое впе­чатление. Эти истории (я знаю о них лишь потому, что па­циент рассказывал мне о них во время сеансов; некоторые из них, возможно, были опубликованы позднее) были связаны с переживаниями подростка или юноши. В них описывались его одиночество, отчужденность от мира, ранимость и погруженность в себя, боязнь нарушения его

психического равновесия чрезмерной сексуальной стиму­ляцией (подобной той, с которой герой его рассказов сталкивается в ночных клубах, стриптиз-барах и аналогич­ных местах), а также его поиски друга, который, по су­ществу, похож на пациента и, таким образом, благодаря эмпатическому пониманию защищает его от опасности травматической гиперстимуляции. Специфическое транс-ферентное значение этих историй, написанных в то вре­мя, когда пациент действительно столкнулся в процессе анализа с предстоящей потерей переноса по типу второго «я», не является для нас важным в данном контексте. Здесь мы сосредоточим свое внимание на связи между этими последними художественными произведениями и ран­ними аутопластическими переработками аналогичных проблем в сновидении. Хотя сновидение на ранней стадии анализа являлось непосредственным выражением реакти­вированного страха перед опасным нарушением сущест­вующего психического равновесия (страха, возникшего в связи с началом его анализа), он рассказал о нем по ас­социации с другим сновидением, упомянутым им до этого, которое теперь становилось понятным по аналогии. Его пациент видел более двадцати лет назад, и оно сопро­вождало его первую эякуляцию. Однако воспоминание пациента о нем было ярким, а его рассказ, казалось, имел отношение к недавнему сильному переживанию.

В этом сновидении пациенту виделся мирный, удиви­тельно красивый пейзаж. Там были холмистые светло-зе­леные и темно-зеленые луга, струились извилистые ручьи, наполненные весело бегущей водой, в которой отражалась синева безоблачного неба. Небольшие заросли деревьев окружали человеческие жилища, построенные в деревен­ском стиле, и, хотя людей не было видно, там ощущалась жизнь: паслись коровы и, в частности, виднелись белые пятна щиплющих траву овец, отчетливо выделявшихся на зеленом фоне лугов. Внезапно спокойствие нарушилось доносившимся издалека грохотом. Пациент оглянулся и обнаружил, что пейзаж, который он созерцал, представ­лял собой долину у подножия высокой дамбы. Угрожа­ющий грохот, по-видимому, исходил оттуда, и тут пациент вдруг заметил глубокие трещины в дамбе. Все краски

существенно переменились¹². Небо и вода почернели. Трава приобрела резкий, неестественный зеленый цвет, деревья потемнели. Трещины в дамбе расширились, и на долину внезапно обрушился водоворот отвратитель­ных, грязных, разрушительных потоков воды, опустошав­ших округу, сметая деревья, дома и животных. Последним незабываемым впечатлением перед тем, как он в ужасе проснулся, был вид белых овец, превращавшихся в крутя­щиеся белые пятна на гребнях волн, затоплявших долину.

Объяснение сложного механизма сгущения, содержа­щегося в этом удивительном сновидении, выходит за рам­ки данного обсуждения. Достаточно будет сказать, что оно являлось квазихудожественным отображением пережи­вания, связанного с нарушением блаженного нарцисси-ческого состояния поглощенности собой (пейзаж симво­лизировал собственное тело пациента) из-за вторжения садистских сексуальных элементов, которыми сопрово­ждалась эякуляция. Таким образом, в сновидении можно было распознать ряд указаний на нарциссические и ауто-эротические переживания, относящиеся к раннему детст­ву пациента.

Как я уже отмечал, поэтические силы художествен­но одаренного Эго, которые трансформировали эти (до)нарциссические состояния напряжения пациента в прекрасный, но пока еще аутопластический образ снови­дения, оказались в дальнейшем в достаточной мере высво­бождены, чтобы участвовать в создании художественных произведений (небольших рассказов), то есть теперь они были вложены в объекты самости более высокого порядка. Смещение креативности пациента от создания сновиде­ний (связанных с его переживаниями, вызванными транс­формациями аутоэротического и нарциссического катек-сисов его телесной самости) к созданию художественных

'- То, что сновидение было цветным (а п последней части было окрашено в яркие, неестественные цвета), является выраже­нием того факта, что Эго сновидца не могло достичь полной интеграции новых переживаний и что оно не могло полностью поглотить ни интенсивности, пи содержания требований влече­ния. (Обсуждение значения цветных снов см. в главе 7.)

произведений (связанных с его переживаниями одино­чества в подростковом возрасте, поглощенностью собой и поиском второго «я» или друга) свидетельствует о значи­тельном прогрессе в развитии его нарциссизма. Благодаря высвобождению креативной способности было достигну­то приспособление его нарциссизма к социальным усло­виям, и — самое главное, если оценивать терапевтический успех — это изменение позволило надежно (благодаря сублимации) избавить пациента от нарциссического на­пряжения, которое прежде представляло собой серьезную угрозу его эмоциональному здоровью и вело к возникно­вению опасных состояний эмоционального дисбаланса.

Хотя необходимо считаться с исключениями, я пола­гаю, что многочисленные случаи возникновения творче­ской деятельности в завершающих фазах анализа нарцис-сических личностей (аналогично развитию эмиатической способности в завершающих фазах некоторых учебных анализов) представляют собой благоприятный результат предшествовавшей аналитической работы и являются следствием действительной трансформации ранее пато­генных нарциссических позиций. По этой причине они не представляют собой материал, нуждающийся в психо­аналитических интерпретациях в обычном смысле. (Даль­нейшие замечания, касающиеся технических проблем, которые возникают при появлении сублимированной и творческой деятельности в завершающих фазах анализа, см.: Kohut, 1966b, p. 203-204.)

Юмор и мудрость

Сначала я хотел бы выразить свое убеждение в том, что воз­никновение способности к настоящему юмору является еще одним важным — и желанным — признаком того, что в про­цессе анализа нарциссических личностей произошла транс­формация архаичных патогенных нарциссических катекси-сов. Я верю, что юмор, к которому становится способным нарциссический пациент, является дополнением к еще одному благоприятному результату, достигаемому в про­цессе анализа таких больных, — к усилению их ценностей и идеалов. Сам по себе юмор (особенно если он содержит

орально-садистские нотки сарказма) может оставаться защитным, и в таком случае он не указывает на трансфор­мацию нарциссических катексисов; а изолированный, ин­тенсивный катексис новоприобретенных идеалов (подобно «причинам» паранойи) может означать не успешную пе­реработку нарциссических позиций, а лить появление их в новом облике. При оценке прогресса пациента анали­тику крайне важно удостовериться, что преданность па­циента своим ценностям и идеалам не является фанатич­ной, а сопровождается чувством меры, которое может выражаться с помощью юмора. Сосуществование идеа­лизма и юмора свидетельствует не только об изменении содержания и психологического местоположения нарцис­сизма, но и том, что теперь нарциссические энергии ус­мирены, нейтрализованы и сдержаны в отношении цели. Ксли, с одной стороны, ценности пациента начинают те­перь занимать более важную психологическую позицию, становятся интегрированными с реалистичной структурой целей Эго и придают новый смысл его жизни, а с другой стороны, пациент способен теперь с юмором восприни­мать саму область, в которой он прежде всеми силами цеплялся за нарциссические позиции, то аналитик действи­тельно может считать, что процессы переработки были успешными, а то, что было достигнуто, не исчезнет.

Только детальные клинические описания могут проде­монстрировать постепенную трансформацию грандиозных фантазий пациента или его эксгибиционистских стремле­ний и отказ от веры в магическое совершенство нарцис-сически воспринимаемого объекта, а также появление вместо них сбалансированного сочетания идеалов и юмора.

Во многих случаях, пожалуй, даже в большинстве юмор возникает неожиданно и представляет собой отсроченное внешнее проявление незаметно усилившегося господства Эго пациента над внушавшей ранее сильнейший страх грандиозной самостью и идеализированным объектом. Внезапно, словно луч солнца прорвался сквозь облака, аналитик, к своему великому удовольствию, становится свидетелем того, как подлинное чувство юмора пациента сообщает о том, что его Эго способно видеть теперь в реальных пропорциях силу стремлений инфантильной

грандиозной самости или прежние притязания на неогра­ниченную власть и совершенство со стороны идеали­зированного родительского имаго и что Эго может теперь взирать на эти старые конфигурации с иронией, которая и является выражением достигнутой им свободы.

Существуют, однако, поучительные примеры того, как в переходные периоды Эго пациента словно задержи­вается на границе между сохраняющимся страхом перед пока еще непобежденными нарциссическими структурами и своей недавно приобретенной смелостью, которая поз­воляет ему совершать пробные попытки занять по отноше­нию к ним юмористическую позицию. Я пришел к выводу, что в такой ситуации правильнее всего — не смеяться вместе с пациентом, а помогать ему, продолжая интерпре­тировать появляющийся материал и эмпатически объяс­няя переходное состояние Эго анализанда. (Клиническую иллюстрацию переходной стадии между попытками юмо­ра и сохраняющимися опасениями см. в главе 7, где опи­сывается сновидение мистера В., увиденное им в то время, когда его уже окрепшее Эго внезапно подверглось угрозе усиления архаичной грандиозности.)

Однако я не буду далее углубляться в обсуждение темы проявления юмора в его разных формах в процессе анализа и ограничусь тем, что процитирую замечание мисс Е., по-детски непосредственной и поглощенной собой женщи­ны, которая к концу своего продолжительного анализа приобрела достаточное чувство юмора, позволившее ей ре­троспективно сформулировать свою проблему переноса в следующих адресованных мне словах: «Я думаю, что пре­ступление, которое вы совершили и которому не может быть прощения, заключается в том, что вы — это не я».

И, наконец, несколько слов по поводу мудрости — когни­тивной и эмоциональной позиции, приобретение которой можно расценивать как достижение одной из вершин человеческого развития, причем не только в частном случае анализа нарциссических нарушений личности, но и с точки зрения развития и реализации человеческой личности в целом.

Если возросший реализм устремлений нарциссическо-го пациента, упрочение его идеалов, его креативности

и, в частности, развитие чувства юмора часто отчетливо проявляются к концу успешного анализа, то утверждение о возможности достижения в процессе терапии даже то­лики мудрости может показаться преувеличенным. И тем не менее последовательное движение от накопления ин­формации через обретение знания к мудрости, которое характеризует развитие когнитивной сферы в успешно прожитой, парадигматической жизни, можно также на­блюдать и в процессе анализа. В начале лечения аналитик и анализанд собирают информацию о пациенте и его био­графии. Постепенно, к середине анализа, собранные сведения упорядочиваются и складываются в более деталь­ное и глубокое знание о целостном функционировании психики пациента и неразрывной связи между прошлым и настоящим. И, наконец, в завершающей фазе успешного анализа знание аналитика и понимание пациентом себя самого приобретают качество мудрости. Чтобы достичь этого переживания, пациент должен вначале справиться (о своим не подвергшимся изменениям инфантильным нарциссизмом независимо от того, к чему в первую оче­редь относились его фиксации — к архаичной грандиозной самости или к архаичному, нарциссически возвеличен­ному, идеализированному объекту самости.

Однако установление власти Эго в сфере двух основ­ных нарциссических конфигураций представляет собой лишь предпосылку для возникновения общей жизненной позиции, которую мы называем мудростью, — само но себе преобладание Эго еще не является мудростью. Дости­жение мудрости — это подвиг, которого мы не вправе ожи­дать ни от наших пациентов, ни от самих себя. Поскольку се полное достижение предполагает эмоциональное принятие бренности индивидуального существования, мы должны допустить, что, наверное, ее могут достичь лишь некоторые и что ее надежная интеграция выходит за рамки психологических возможностей человека.

Однако толика мудрости, особенно если она связана с отношением пациента к себе, к аналитику и к результа­там аналитической работы, — на самом деле не редкость. Аналитик не должен ни стремиться к ней, ни ожидать ее появления, и он не должен подталкивать анализанда

к ее достижению, оказывая на него — даже самое незаметное — давление. Как я уже отмечал, такое давление и ожи­дания со стороны аналитика ведут лишь к возникновению небезопасной полной идентификации либо с реальной личностью аналитика, либо с фантазией пациента об ана­литике, либо с той личностью, которую аналитик может попытаться предъявить пациенту.

Вместе с тем спонтанное проявление мудрой позиции анализанда часто можно наблюдать к концу успешного анализа, хотя, как уже отмечалось, в умеренной и ограни­ченной степени. Эта толика мудрости, которая действи­тельно проявляется в завершающих фазах анализа (спустя некоторое время после завершения лечения она может проявиться еще в большей степени), позволяет пациенту сохранять самооценку, несмотря на осознание своих несо­вершенств, и испытывать уважение и благодарность к ана­литику, несмотря на понимание внутренних конфликтов и недостатков, которые могут быть у аналитика. И, нако­нец, пациент и аналитик по окончании лечения могут признаться друг другу в том, что в силу обстоятельств анализ остался незавершенным. Благодаря совместно поддерживаемой позиции мудрости и рассудительности, без сарказма и пессимизма аналитик и пациент могут согласиться друг с другом при расставании, что не все было решено и что сохранились отдельные конфликты, запреты, симптомы и некоторые прежние стремления к самовозвеличению и инфантильной идеализации. Но те­перь эти недостатки известны, и к ним можно относиться с терпением и спокойствием.

 

 

 

---

Дата добавления: 2019-07-17; просмотров: 90; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!