Иеросхимонах Феодосий (Кашин)

П. Троицкий

 

 

Русские келлиоты на Афоне по материалам Архива Внешней Политики

 

 

Оглавление

Иеромонах Пантелеймон. 16

Фаранская лавра. 30

Иеросхимонах Феодосий (Кашин) 50

Опять о. Пантелеймон. 58

Монастырь пророка Илии в Ливане. 82

Опять о «политических страстях и низких инстинктах племенной вражды». Келлия свт. Иоанна Златоуста Хиландарского монастыря. 90

Борьба с Папаяни. 119

Разбойничьи нападения на русских келлиотов. 125

Дело отцов Герасима и Нифонта. 134

Борьба Филофеевского монастыря с русскими келлиотами. 140

Французско-русский десант на Афоне во время Первой мировой войны.. 145

Немного о Пантелеймоновом монастыре. 158

Современность. 165

Список литературы.. 173

 

 

Предисловие

 

К началу XX века русских монахов на Афоне было примерно столько же, сколько и греческих. Если учесть, что в 20-х годах XIX века на Афоне практически не оставалось русских, ‑ то этот феномен требует осмысления. Греческое общество, целиком находившееся под влиянием националистических идей, объясняло это русской экспансией. Ей вторили и европейские политические деятели. Сегодня мы можем дать этому стремительному росту свое и довольно простое объяснение. Простой верующий русский человек получал на Афоне религиозную  свободу, которой не имел в своем Отечестве. В России каждый человек, конечно, мог свободно и исповедовать православную веру, и участвовать в богослужениях, и в тонкостях исполнять церковный обряд даже в мелочах повседневного быта. Мог  принять постриг и придти в монастырь, но после этого он поступал в церковное ведомство и, занимая там место, должен был жить по его правилам. А это значит, что он должен был жить не только в соответствии с Евангелием и канонами, и даже не только в соответствии со сводом Основных законов, но и в соответствии неписанными правилами империи.  А эти правила весьма и весьма ограничивали церковную жизнь, сводили ее фактически лишь к исполнению обряда.

Действующие лица этой книги, если бы они оказались в России должны были бы выполнять указания начальства и следовать неписаным традициям русской жизни. Оказавшись на свободе, они вдруг почувствовали, что над ними нет никакого начальства и они получили возможность самораскрытия в этом мире. Совладать с невиданной свободой было главной трудностью русского человека на Афоне. В то же время они несли русскую традицию, русский опыт за своими плечами, значит и получили возможность полностью реализовать всю силу, всю мощь русского монашества. Свобода кого-то и опьянила, но надо сказать, что в большинстве своем русские монахи сумели удержать себя от пагубных ее последствий.

 В первой половине XIX века Россия встречается с православными народами Европы и Востока. Произошло это благодаря победам над Турцией и изменениям международного климата в Европе. Русские келлиоты стали приходить на Святую Гору после очередного запустения Афона в 1821 – 1830 гг. Из-за греческого восстания находиться на Афоне практически было невозможно. Афон был занят турецкими войсками, весьма часты были набеги греческих пиратов, продававших монахов в рабство. Русских на Афоне не было и не могло быть до Адрианопольского мира 1829 года. После этого русские устремляются на европейский Восток. Запад, с его рационализмом, видит в этом стремлении не движение русской души, а некоторые политические мероприятия. По его мнению, интересом русского человека к Святой земле, Афону, Бари движет не народная душа, а какие-то прагматические расчеты государственных мужей. Россия не имела древней христианской истории, которую знали страны Востока, не было у нее такого множества святынь и мощей, как на Востоке. Но Россия жила верой, у ее народа было сильнейшее желание познакомиться с восточной традицией. Постепенно паломничества на Афон и в Святую землю приобрели массовый характер. В 1882 году создается Палестинское общество, одной из задач которого было обеспечение паломничества в Святую землю и на Святую Гору. На Афоне русские даже получили возможность оставаться, принимать постриг и поступать в обители. Впоследствии все это было закреплено в Сан-Стефанском договоре и Берлинском трактате. Знакомство с Востоком для русского человека было новостью и довольно неожиданной. Во-первых, он узнал, какие святыни существуют в мире, и, во-вторых, в каком запустении они находятся. В Святом граде Иерусалиме они мало-помалу захватываются католиками или просто разрушаются. На Афоне просто разрушаются сами по себе. В-третьих, он познакомился с иной монашеской традицией. При этом обнаружилось, что духовная жизнь на Востоке находится в необыкновенном запустении. Например, во многих греческих монастырях царствует идиоритмический устав, который для русского человека был просто неприемлем. Ведь идеалом монашества на Руси стал общежительный киновиальный устав, введенный в своей обители преподобным Сергием Радонежским. На Афоне они встречают и другие формы монашеской жизни: скитскую, келлиотскую и отшельническую. Конечно, на Руси в XIX веке существовали и скиты, и были отшельники, но все это было скорее исключением.

Еще в древности явилась разница в монастырском устройстве. Согласно исследованию И.К. Смолича при зарождении на Руси монашества возникали монастыри двух типов: собственно монастыри, где братия выбирала игуменов, и монастыри ктиторские, где игумена назначал ктитор монастыря, чаще всего князь или же архиерей. Ктиторский монастырь находился в зависимости от князя, и там заметнее было обмирщение. Источником существования были вклады ктитора или других богатых людей. Такие монастыри были богаче, что ориентировало их на некоторую социальную миссию, которую они успешнее, чем простые монастыри могли выполнять. Значение монашества на Руси было очень велико: например, исповедовать могли только монахи. Завещание делалось после совещания с духовным отцом и в его присутствии. То есть духовник часто исполнял роль нотариуса. Духовник князя и других влиятельных людей мог использовать свое положение в интересах монастыря. Одним словом власть стала играть все большую роль в жизни монастырей. Со временем она еще более усиливалась. На Руси власть была православной, и естественно было сделать опору на монастырь. Монастырь при этом должен ориентироваться на социальную работу, духовно-нравственное просвещение и идеологическую поддержку власти. Естественно, для этого более подходит общежительный монастырь, где слово игумена ‑ закон, где нет размышлений, а одно единомыслие. Причем такой монастырь, задаренный землями и пожертвованиями, в своей повседневной жизни может быть более аскетичен, чем скит, где все заботятся о пропитании. В последствии это оформилось в иосифлянское направление в монастырской жизни.  Была и другая форма монашества, которая пыталась укорениться на русской почве, – это традиция скитской жизни или нестяжательство.  Главой этого движения был прп. Нил Сорский. Нестяжательство проповедовало максимально допустимый разрыв с общественной жизнью. Монахи должны целиком предаваться молитве, добывать же пищу должны собственным трудом. Это был строгий аскетизм, максимально отрывающий подвижника от любых внешних забот. При этом труд был частью этой аскетической программы – подвижник должен был зарабатывать себе на жизнь, а милостыню принимать в крайнем случае. Соответственно, в этой обители ни культивировалась ни забота о процветании отечества, ни даже попечение об общецерковных нуждах. Если иосифлянский монастырь был кузницей архиерейских кадров, то выйти из скита архиерею  было бы абсурдом. Соловьев писал: «Нил смотрел на монастырь как на общество людей, отказавшихся от мира; это общество, в глазах его, было тем совершеннее, чем менее имело столкновением с миром; Иосиф же, кроме этого значения монастыря, предполагал еще другое: он смотрел на монастырь также, как на рассадник властей церковных; Нил имел в виду отшельника, желающего укрыться от мира, от всех его отношений, в болотах и лесах белозерских; Иосиф имел в виду также и владыку, епископа, который будет взят из монастыря: «Если у монастырей сел не будет, говорил Иосиф, то как честному и благородному человеку постричься? Если не будет честных старцев, то откуда взять на митрополию, или архиепископа, или епископа? Если не будет честных старцев и благородных, то вера поколеблется»»[i]. Так русская мысль и осталась между этими монашескими движениями. С одной стороны было очевидно, что без больших монастырей ни церковная, ни государственная жизнь обойтись не сможет. С другой стороны отшельническая жизнь была более привлекательна для стремящихся к подвижничеству, к идеалам древнего монашества. Но она никак не относилась к государству, никак не участвовало в общественных движениях.

Соответственно, государство было совершенно не заинтересованно в создании скитов. Кроме того, мысль в подобной обители не была ограниченна никакими рамками и не факт, что богословие нестяжателей согласовалось бы с религиозной политикой русского государства. Особенно в последующие эпохи. Скитский устав, привезенный с Афона, обречен был на умирание в Российской империи. И даже пустынь Нила Сорского вскоре заглохла, а потом через некоторое время возродилась в виде общежительного монастыря. Скиты стали придатками монастырей, полностью подчиненные ему. Там жили на покое отдельные любители безмолвия. Вынужденный путь от пустынничества к монастырю с большим количеством насельников проделал прп. Сергий. Вынуждено было проделать его и все русское монашество. Поэтому все достоинства и недостатки русского монашества на Афоне были предопределены обычаями русских иноков.

В петровскую эпоху к подобным уединениям в пустынях относились с большой строгостью. Петр начал строить сильное государство в значительной степени противоречившее духовным идеалам православия. Эпоха Петра Великого с ее сомнительными нововведениями, в том числе и в церковной мысли, требовала еще большей дисциплины и единомыслия. Поэтому все другие формы монашества были просто обречены: неизвестно какие мысли будет распространять какой-нибудь старец, живущий в далеком скиту. XVIII век был жутким временем для Православной Церкви. Вспомним дядю святого праведного воина Феодора Ушакова, уединившегося в лесу. Он был схвачен как простой бродяга. Боязнь сектантства и раскола была так велика, что можно было из пустыни запросто попасть на каторгу, об этом можно прочитать в воспоминаниях инока Парфения (Аггева). Монастыри утратили духовные традиции, и понятия о духовной жизни были весьма слабы. Вообще тогда уже стало бытовать мнение, что монастыри существуют для простолюдинов и благородному человеку там делать нечего. Вспомним тяжелый путь в монашество свт. Игнатия Брянчанинова. В XIX веке в России никто и не мог подумать о другой форме монашеской жизни кроме киновиальной. Иосифлянство одержало полную победу. Русские, вообще склонные к коллективизму не могли представить свою жизнь иначе как в общежитии. Соответственно, они несли с собою основные достоинства и недостатки русского монашества. Стремления к стройкам и расширению, неустанная работа, миссия в далекие страны была предопределена, когда на Афоне стали собираться русские монахи.

Приезжая на Афон русские люди видели совершенно свободную жизнь лишенную всякой государственной опеки. Естественно, власть была турецкая, и это допускало некоторое религиозное свободомыслие в монашеской среде. Достаточно было платить налоги и не выступать против власти и ислама.

Жили  на Святой Горе бедно, у самих паломников денег немного, но у приходивших на Афон, оставались в России зажиточные родственники. А духовном смысле можно было выбирать образ жизни, который тебе нравился: купить келлию, жить просто в пещере или на улице, или отправиться в большой монастырь с давними традициями. И конечно, не малую роль играло и то, что афонская земля была в полном смысле этого слова святая. Не только из-за множества святынь, но и из-за того, что по ней в разные времена жили тысячи святых, имена которых, быть может, не попали в святцы, но которые своими трудами и молитвами подняли себя на небо.

Жизнь на Афоне начала налаживаться. На Афон возвращается старец Арсений, пустынник, ставший духовной главой афонской братии. Это был истинный монах, молитвенник, перенесший много скорбей. Вокруг него стало собираться русское братство, которое дало православию несколько выдающихся подвижников: иеросхимонах Павел, иеросхимонах Иероним, игумен Макарий, о.о. Виссарион и Варсонофий, инок Парфений, ставший игуменом Гуслицкого монастыря и многих других. Русское монашество тогда находилось в критическом состоянии. Неудача с Пантелеймоновым монастырем, откуда было изгнано русское братство вместе с иеромонахом Аникитой, дикая распря между малороссами и великороссами в Ильинском скиту – все это ставило под вопрос пребывание русских на Афоне. У русских не было хоть малой обители, где бы они могли бы подвизаться сообща. Тогда появляется Андреевский скит – первая русская обитель в то время. А поток паломников и новых монахов из России не ослабевает, а только усиливается и усиливается.

Турки совершенно не вмешивались в монашескую жизнь. Афон на первый взгляд представлял эдакую монашескую вольницу наподобие запорожской сечи. Русские, когда оказывались в этой турецкой вольницы и оставались без опеки императорской России, сходили с ума от нахлынувшей свободы, хотели занять все пустующие обители, купить все святыни которые можно купить. Большие средства потоком, шедшие на Святую землю и Афон приводили к соблазнам. Русские иной раз так широко размахивались, что забывали об истинных целях монашеской жизни. Русские обители: Пантелеймонов монастырь, Андреевский и Ильинский скит были переполнены. А из России с помощью Русского пароходства и палестинского общества ехали все новые и новые паломники сначала во Святый град, а затем на Афон. Многие солдаты, отслужив срок, не имея семьи, шли не в обители в России, а сюда в удел Богородицы. И вот они видели чудесную землю, где власть принадлежит монахам и вся жизнь движется согласно монастырскому укладу, где множество мощей и святынь, где нередки чудеса, и где всем управляет Божья Матерь. Это было первое впечатление. В действительности все оказывалось гораздо сложнее, но о реалиях афонской жизни они догадывались уже позже. Они прикладывали все усилия, чтобы остаться в этой дивной стране: некоторым удавалось устроиться в монастырь. Паломники принимали постриг, и скоро узнавали о необычных обычаях этого места и, уплатив солидную сумму, накопленную ими за долгие годы, приобретали небольшую обитель. Это казалось им несколько диким: платить немалые деньги за монашескую келлию, но они утешали себя мыслью, что это обычай, идущий из глубины веков. Да и самое главное теперь они имели обитель, где можно спокойно подвизаться да еще пригласить своих земляков, не имеющих достаточных средств, но имеющих горячее желание жить в этой святой земле. Таким образом увеличивался русский Афон. Через некоторое время он стал расти в основном за счет русских келлиотов. Скоро на Афоне уже было русских афонитов, столько же сколько греческих. И это не могло не вызвать раздражения у греков. Сначала греки, измученные нищетой, было потянулись к богатым родственникам и стали продавать им кельи. По сравнению с греками, не одну сотню лет жившими в Османской империи и неплохо устраивавшимися благодаря хитрости и оборотистости, русские были простофилями: им легко было дать келлию, а затем отнять, потребовать лишних денег, отобрать омологию, обложить непомерной данью за дрова, пользование водой и так далее. Скоро появились яркие примеры: изгнание русских из Пантелеймонова монастыря, затем захваты келлий Космы и Дамиана Есфигменского монастыря, Василия Великого. Русские были не готовы к такому «братскому» подходу. Они были не готовы к дипломатии, бумагам, судам и длинным делам. Внешними делами в России всегда занималось государство, была, конечно, сильна бюрократия, но никто не знал давления внешней враждебной силы. Когда они шли на Афон и ситуация казалась им предельно простой: Византия находится под властью агарян, бедные народы томятся под гнетом иноверцев и им радостно будет видеть православного брата. Но турецкий гнет обострил у греков национальные чувства до невероятной болезненности. В отличие от русских у многих они порой совершено затмевали осознание религиозной идентичности. То же самое происходило и с другими угнетенными народами сербами, болгарами. Афон состоял из множества национальных конфликтов греко-грузинского, греко-русского, греко-славянского и гораздо более слабых болгарско-сербского, русско-сербского и даже великороссо-малоросского.

Русские вызывали раздражение еще и тем, что ломали непонятные для них традиции. Если раздел Афона на 20 частей с непонятными феодальными правами монастырей не мог не вызвать у них удивление, то русской колонизации Афона привела к фактической ликвидации келлиотского образа жизни, что нельзя считать положительным результатом. Раздел Афона на 20 частей по числу крупных монастырей и ликвидация власти прота. Трудно обосновать с церковной точки зрения. С какой радости земля в жребии Богородицы должна принадлежать монастырю? Почему он может сдавать ее в аренду? Если монастырь, как серьезная православная организация осуществляет духовный контроль на определенной территории еще понять можно. Но когда сдача келий становится статьей дохода, это трудно согласуется с нашими представлениями о христианстве. Если общежительный устав был абсолютно понятен русским, если идиоритмический неприятен, но тоже понятен, то никак нельзя им было понять, кто такие келлиоты. Они восприняли эту форму монашеской жизни как продукт извращения киновии. Точно так же как идиоритмический устав, но если он был явной пародией на монашескую жизнь, продуктом ее деградации, то в келлии этой деградации видно не было.

Действительно, как и в монастыре во главе келлии стоит игумен ‑ старец, которому должны безоговорочно подчиняться все члены братства. Также они не должны иметь собственности, значит эта та же киновия только из-за предрассудков деления Афона на 20 частей лишенная всяких прав. Тут было вспомнили и об мониндрах маленьких монастырях бывших ранее на Афоне до реформы. Но в действительности это не совсем так: в киновиях центр монастыря не столько игумен, сколько общежитие, устав, а в келлии центр ‑ старец. Это собственно наиболее эффективное воспитание будущих монахов. Ученик живет рядом со старцем, ежечасно сталкиваясь с ним,  делая все по благословению старца. Здесь вполне реально все делать по благословению старца, так как живешь бок о бок с ним. Здесь реально истинное послушание, которое «не рассуждает». В монастыре же, монах, зная, что совершает глупость, все равно, будет следовать ради послушания приказу. Здесь реально попасть не к какому-то человеку, который руководит в данных стенах, а выбрать старца, а стены будут уже приложением к нему. Главное – старец, опытный, облеченный безусловным доверием послушников, а не сам устав, который повелевает повиноваться. В Григориат, Дионисиат, Пантелеймонов монастырь послушники приходят именно в монастыри с определенным уставом и традициями, а в келлию, к определенному старцу и только к нему. Монастырь, какую бы строгую жизнь он не вел, все равно, становится иосифлянским, он имеет определенный долг перед православием, перед миром. В монастыре жизнь может быть строже, чем у нестяжателей, чем в скиту в келлии, но все равно он не может не иметь обязанностей перед православным миром. Помогать страждущим от голода и холода, просвещать заблудших, миссионерствовать ‑ вот обязанность монаха общежительного монастыря. В келлии старец фокусирует жизнь послушника исключительно на внутренней жизни. Зато внешние жизненные требования в келлии минимальны: пропитание. Нет ни существенных земель, ни кораблей, ни метохов, ни промыслов и духовный мир не ускользает от зоркого взгляда старца. Собственно кроме духовной жизни тут и нет и иных забот. Русские же монахи были воспитаны на строгом иосифлянстве: работа, работа… Молитва – средство, но цель ‑ созидание. Молитва – дело индивидуальное, которое решается вместе с духовником, но главное – работа. Русские монахи выросли в Российской империи, в которой государство защищало православие. А в ответ монастыри должны были заботиться о государстве. Для них всегда стояли конкретная цель работать на благосостояние родины. Поддерживать международное православие, еще и потому что это нужно для Родины. И даже на чужбине они обращались за помощью к своим властям, и даже здесь слушались их. Для них мощь России обеспечивала и распространение христианства. Это не значит, что духовная жизнь была для них вовсе чужда, но нет, но она была средством для внешней работы. Мы молимся для совершения успешных дел, чтобы снискать благорасположение Бога. Наши же дела идут на укрепление России, а крепкая Россия освободит угнетенных православных и будет способствовать распространению православия. Ведь именно так и создавалась Империя, она включала в себя новые народы, которые уже постепенно довольно за долгое время без всякого насилия становились православными. Мордва, марийцы, чуваши, вогулы, остяки… Хороший порядок возможен только в киновии. Вот и русские монахи, приходя на Афон, через какое-то время искали келлии, собирали там соотечественников и затем начинали бороться за права киновии. Если обитель была скитом, то все равно она была киновией. Вот и получались такие удивительные явления, как общежительные скиты. Чем же такой скит отличается от монастыря? Размерами? Оказывается скит положено считать скитом по некоторым афонским законам, которые регламентируют афонское устройство. Русские фактически стали изменять афонский уклад, который включал разные формы монашества. Не только киновия, но и скит, идиоритм и специфический келлиотский образ жизни – были продуктами многовекового развития, и без них монашеская жизнь Афона становилась неполной. Кто-то начинал свою иноческую жизнь с киновии, кто-то с келлии, а кому-то по духовному устройству, возрасту или иным причинам более подходил скит или даже идиоритм. Можно считать сиромашество, только результатом неудачи монашеской жизни. Но реально многие сиромахи ни за что бы не променяли свою жизнь, на жизнь в киновии или скиту. У многих она была наполнена реальным аскетизмом и молитвою. Пожалуй русское монашество и несло только одну реальную угрозу афонской традиции: полного торжества последователей прп. Афанасия над исихастами. Но киновия и сама придавила и идиоритм, и скит уже в послевоенные годы безо всякой помощи русских.  Это результат не той или иной национальной традиции, а скорее определенных изменений церковного устройства, когда на место индивидуальности и благодати, приходит организация и дисциплина. С последними, конечно, легче достигаются внешние цели, но, разумеется, все это в ущерб молитве, духовной жизни и в итоге спасению.

В принципе такое направление монастырской жизни вызывало недовольство не только у русских, но и у греческих келлиотов. Монастыри обладают уникальной историей, своими традициями, но частенько у руководства оказываются далеко не самые духовные люди. Подвижников уже XIX веке скорее надо было искать в келлиях, чем в общежитиях. Но греческие келлиоты по закону крови поддерживают свои монастыри – уж лучше терпеть несправедливости и поборы, чем запустить на Афон русских. Немного расширившись русские келлиоты начинали действовать в духе иосифлянства, занимать другие пустующие обители, создавать издательства, производства, писать иконы, налаживать образование у монахов, даже посылать миссионеров к другим народам. Конечно, это нарушало афонский уклад и вызывало негодование у подвизающихся афонских монахов, и тем более уж у неподвизающихся, борцов за освобождение, за возрождение величия греков, эллинистов.

Греческая печать разворачивает настоящую кампанию, нагнетает панику: русские захватывают Афон. Для чего ни идут на Афон? Это благочестивое стремление русского народа к святыне, не вызывало никакого понимания в некоторых высших кругах России. Афонского пострига чаще всего не признавали, простых крестьян подозревали в том, что они спасаются на Афоне от крепостной зависимости.

Развернута целая кампания против русских иноков келлиотов, которы м пересылали и жертвовали значительные суммы на построение келий. Ранее на сбор средств в России требовалось специальное разрешение. Если обитель получала такое разрешение, то должна была фиксировать все пожертвования в специальном журнале, а журнал после окончания сбора предъявлять в Синод. Очевидно, чиновников весьма раздражали подобные сборы келлиотов, на которые они не брали никаких разрешений. И еще, конечно же, у чиновников вызывало раздражение известность, которую приобретали простые мужики, которые приезжали на Афон и принимали там «незаконный» постриг.

Профессор А.А. Дмитриевский разразился пространными и очень гневными статьями по поводу жуликов-келлиотов[ii]. Первый секретаря посольства Николая Николаевича Дьяченко говорил руководителю экспедиции на  афонской экспедиции С.В. Смоленскому: ««Дело ведь, попросту сказать, у Афона с нами только рублевое, и потому всякие письма Патриарха на Афон не умножат русского туда золотого дождя, ‑ который только и надобен святым отцам. Хорошо еще, что теперь удалось сколько-нибудь сократить так называемых «монахов-разбойников», которые страшно богаты пожертвованиями из России» (им принадлежит предприятие по приглашению письмами в Россию высылать деньги за поминовение умерших ежедневно, раз в неделю, в месяц, раз в год и тому подобное)»[iii].

Такие настроения настолько были сильны в русском обществе, что и митрополит Московский Филарет (Дроздов) неодобрительно смотрел на массовое увлечение в России Афоном: «О поддержании афонских монастырей забота едва ли нужна, и не обещает пользы. Сии монастыри много выносят из России денег посредством своих сборщиков. И то, что русские идут на Афон иногда не по правильным побуждениям (как, например, потому, что там скорее можно получить монашество и священство) и влекут туда русские капиталы на покупку келлий и скитов и на своё содержание, не заслуживает поощрения»[iv].

Конечно, среди русских келлиотов попадались и люди нечестные. Но в основном это были подвижники, выходцы из простого народа, положившие немало сил для укрепления позиций русского монашества на территории Османской Империи

Лишь потом политические круги поняли значение русского афонского монашества для политической жизни, но это потом, а сколько пришлось монахам вынести, чтобы получить признание у собственных чиновников. Сколько прошло времени перед тем, как высшее духовенство осознало роль русских келлиотов и афонского монашества для Русской Церкви.

 Вот уже отправляются на Афон люди не старшего возраста, а совсем юноши, для которых Афон становится родиной. Такими были иеросхимонах Кирилл Златоустовский, иеросхимонах Петр Белозерский[v], схимонах Парфений Благовещенский и, наконец, совершенно необыкновенная личность иеросхимонах Пантелеймон (Важенко), создавший уникальную обитель Честного Креста. Их уже не назовешь пришлыми людьми, не знающими афонских традиций. Жизнь о. Пантелеймона стала иллюстрацией всех сложностей взаимоотношения русского и греческого мира не только на Афоне, но и вне его пределов. И если личности некоторых келлиотов не вызывали доверия у Русского Посольства в Константинополе, то о. Пантелеймон завоевал его полностью и русские дипломаты и в Константинополе, и в Иерусалиме и в Ливане поднялись на его защиту от произвола греческой духовной власти, переживавшей в духовном и нравственном смысле не лучшие свои годы.

 

Иеромонах Пантелеймон

Иеросхимонах Пантелеймон (Важенко) прошел особенный монашеский путь на Афоне. В нем не было особой аскезы, отрешенности от мира, молитвы. Его путь необычен. Путь терпения скорбей. На нем не было покоя, тишины и молитвы. Это был путь скорбей, страстотерпчества. Ему пришлось многое претерпеть от своих православных братьев – греческих монахов. И поныне среди русских есть много православных, которые готовы ради православного братства пожертвовать памятью русских подвижников. Иначе и не понять, почему мы боимся вспоминать таких людей как иеромонах Пантелеймон, в котором проявились самые лучшие черты русских келлиотов проявилась вся противоречивость движения русских келлиотов. Неслучайно я говорю именно о движении. Русские келлиоты находились на периферии русской православной жизни и имели возможность жить своей жизнью, двигаться, ошибаться, а не пребывать в регламентированном церковном застое, который и послужил одной из причин русской трагедии.

Как и всякий русский келлиот о. Пантелеймон шел своим путем, и конечно, не мог избежать ошибок на нем, потому что на этот путь ступил, имея за плечами груз всех недостатков русской монашеской жизни. Путь страстотерпчества был определен как силою натуры о. Пантелеймона, так пагубными националистическими болезнями греческого монашества (о которых мне уже на раз приходилось говорить). Конфликт с греческим монашеством был предопределен не только тем, что за плечами русских монахов стояла самая мощная православная держава, и они не могли не осознавать себя носителями русской традиции пришедшей в противоречие с традицией греческой, но и стремлением русского человека не к цели, достигаемой любыми средствами, но приверженность к правде. Ибо для всякого русского человека: Бог не в силе, а в правде. Поэтому игнорирование этой правды в угоду националистических страстей неизбежно вызывали протест. Но и сама русская монашеская традиция, обусловленная особенностями русского характера и воздействием государства на церковь, сводилась к одной только киновиальной жизни. Если где-то в XIX оставались скиты и отшельники, то это скорее как нарушение, как необъяснимое исключение. Скиты давно уже стали жить не уставу Нила Сорского, а стали своего рода малыми филиалами при больших монастырях, куда отправлялись монахи на хозяйственные работы или ссылались чудаки. Ни о какой самостоятельности скитам даже и не мечталось. И уж совсем не было келлиотов в греческом афонском понимании: самостоятельная община из нескольких учеников собравшихся вокруг старца. Хотя постепенный отход от древних традиций стремление сорганизовать монахов привели к новому афонскому уставу, который предполагал подчинение и келлиотов и скитов монастырям. Хотя в XIX и XX веках они в духовной жизни были не зависимы от монастырей и относились к нему, как вассалы к феодалу, платили дань, были ограничены в правах, но все же в главном в монашеском делании были автономны. Затем греческие монастыри проделывают вслед за Россией эволюцию в сторону киновиального монашества: по команде ликвидируются идиоритмические монастыри, что в случае добровольного избрания такого пути можно считать за благо. Но к киновии монахов подталкивает светское и церковное начальства, стремясь к максимальному порядку. Но порядок если он не соответствует духовной жизни приводит к пагубным последствиям[vi]. Русские монахи ничего кроме киновии не знали, киновии чаще всего искаженной не знающей реально нестяжательности и отсутствия собственности, усвоившими только единоначалие. С таким настроением приходили на Афон русские монахи. С таким пониманием монашеской жизни пришел и о. Пантелеймон.

 О. Пантелеймон был уроженцем Курской губернии, впоследствии перебрался в Харьковскую и оттуда пришел на Афон в 1878 году сразу после турецкой войны и попал к одному из самых строгих афонских старцев Хаджи Георгию. Здесь у строгого даже для афонских аскетов старца, прошли школу несколько русских монахов. Самый видные из них: схимонах Парфений настоятель Благовещенской келлии и иеросхимонах Пантелеймон настоятель Крестовоздвиженской.

 Через 15 лет после этого о. Пантелеймон приобрел у Пантократорского монастыря маленькую, полуразвалившуюся келлию Пресвятой Богородицы, в которой прожил три с половиной года. В 1896 году 73-х летний монах Евстратий, проживавший в Крестовоздвиженской келлии с 6-ю престарелыми насельниками, попросил его переселиться в эту келлию и стать ее старцем. Была составлена омология[vii]. Монастырь Каракалл получил за келлию 300 лир (1 лира – 8 руб. 60 коп.), (в омологии было указано только 120) и обязал о. Пантелеймона принять этих 6 человек в число своей братии и содержать до конца жизни. Братство келлии на тот момент состояло уже из 20 человек. Так начался нелегкий путь о. Пантелеймона в Крестовоздвиженской келлии. В келлию он перешел после некоторого колебания, так как Каракалл был уже известен своим недоброжелательным отношением к келлиотам. Но монастырь принял о. Пантелеймона хорошо, обещал переписать омологию и убрать некоторые тяжелые пункты. В омологии записаны условия, на которых монахи живут в келлии и условия, на которых наследуют ее. Это важная бумага, но русские привыкли небрежно относиться к документам, ведь для них слово всегда было гораздо важнее бумаги. Тем более писались они на греческом, а многие из русских тогда еще греческого не понимали. И потом обещания монахов были для них гораздо важнее: не будет же монах обманывать. Но, увы, дипломатами в Османской Империи в основном были греки, и дух дипломатии был у них в крови. Они не могли действовать открыто, они привыкли достигать всего хитростью и по положению на начало XIX века можно сказать, что достигли многого в Османской империи, но восстание греков 1821 года нанесло страшный удар по этим кругам. Скарлат Каллимах ктитор Пантелеймонова монастыря, Григорий V и др. были казнены, и власть фанариотов в Османской империи пошатнулась. Такими же мудрыми дельцами частенько были и монахи. Вскоре после занятия келлии, на себе это испытал и о. Пантелеймон. Вот как об этой истории замечательно рассказывает русский дипломат Н.В. Кохманский: «...Но условия контракта оказались на практике столь стеснительными для келлии, что на жалобу о. Пантелеймона монастырь сам предложил выдать ему дополнительную омологию, конечно, за особую плату. Через некоторое время, раскаявшись, вероятно, в сделанных под влиянием алчности русским уступках, Каракал потребовал возвращения дополнительной омологии, как составленной против обычаев Афона, а потому неканоничной, требование это было поддержано Протатом, но о. Пантелеймон возвратить документ, обеспечивающий интересы его келлии, отказался и, в виду угроз со стороны греков насилием, поспешил передать обе омологии на хранение в Императорское Посольство. Тогда Протат по требованию Патриарха, до которого дошло это дело, объявил вторую омологию, не имеющей силы, но это не придало постановлению для келлии юридического значения, монастырь же не имел возможности заставить признать действенность отмены омологии. Таким образом, о. Пантелеймон считал себя в праве выполнять в пределах келлии все нужные постройки и переделки, в виду натянутых отношений с Каракалом, будучи притом сам горячего и прямого характера, не брал более благословения от монастыря на каждую работу отдельно, как этого требует обычай. Все больше раздражавшийся монастырь со своей стороны старался всячески вредить келлии, задерживал отправляемые туда грузы и мулов, и озлобление дошло наконец до того, что в июне прошлого года на келлию было совершенно настоящее нападение монахов и рабочих из Каракалла, вооруженных топорами, ломами и пр. которые бросились разрушать постройки. Но встреченные братию келлии, решительно защищавшей свою обитель, были прогнаны после жаркой драки, необошедшейся даже без кровопролития. С тех пор оконфуженные монахи этого греческого монастыря вот уже почти год, как оставили названную келлию в покое, хотя и мстят при случае, так, например, не выдают ей свидетельство на беспошлинное получение необходимых товаров, на что все духовные учреждения на Афоне имеют льготное право, по представлении удостоверения от управляющего монастыря…»

Тут необходима еще одна остановка. Кохманский не упоминает еще об одном событии не менее чудовищном, чем нападение на келлию в 1905 годы. Это событие носит детективный характер, и до конца расследовано не было. Все началось с того, что к о. Пантелеймону в келлию стали присылать стражников. Каждый монастырь имел своеобразных наемных стражников, кураджи, и число их доходило до 100. Еще были на Святой Горе и сардары, занимавшиеся охраной Протата. Интересно, что самих турецких жандармов на Афоне было всего 9 человек во главе с каймакамом. Конечно, многих удивит, то, что турки позволяли монастырям держать такую армию. И греческие монахи весьма заботились о вооружении своей армии, они атаковали Кохманского, чтобы тот через Русское посольство сумел добиться разрешения, чтобы вооружить их современным оружием. И вот двух таких стражников Иоанна и Георгия стали присылать в Крестовоздвиженскую келлию. О моральном состоянии афонских стражников говорил тот факт, что некоторый Горгаки был осужден за вооруженное нападение турецким судом на 15 лет, и взят на поруки Протатом и даже самим Патриархом, потому что он якобы был невиновен. Но понятно, что для народа зараженного идеей освободительной борьбы любой бандит с оружием, прикрывшийся парой лозунгов – национальный герой. Разве среди революционеров- убийц был хоть один преступник? Один из этих стражников именем Георгий не раз будучи в келье заявлял монахам, что ему ничего не стоит застрелить любого человека, если ему за это заплатят. И вот 5 февраля о. Пантелеймон поздними сумерками возвращался домой вместе с иеромонахом о. Виссарионом и двумя работниками. На расстоянии четверти часа пути от келлии, на большой дороге, они были встречены тремя вооруженными людьми. Раздались выстрелы. О. Пантелеймон, не потеряв присутствия духа, крикнул стрелявшему: «Что ты балуешься, пугаешь мулов!» Он выстрелил еще раз. По росту и по походке он показался о. Пантелеймону весьма похожим на Каракальского кураджи Иоанна. Но тут начали стрелять и сзади. О. Пантелеймон позвал наместника (о. Виссариона) и аргатов (рабочих): «В меня стреляют». К нему бросился рабочий, но еще один злодей выстрелил в него, но не попал. И тут один из нападавших попал в мула на котором сидел о. Пантелеймон. Русский монах оценил ситуацию и с криком: «Застрелили меня и мула», спрыгнул с мула. Злодеи исчезли, потихоньку ушли и русские монахи. Вот такой афонский боевик.

Пришедши в себя о. Пантелеймон начал собственное следствие. Во-первых, стало ясно, что нападение было сделано не с целью грабежа, но это было покушение на убийство. Далее он пришел к выводу, что покушение было устроено Каракалом, так как монастырь ранее не держал двух кураджи. А второго наняли недавно. Про него было известно, что он уже не раз был под судом. Монастырь же вооружил его, и приказал следить за келлией. Грузы в келлию уже не раз задерживали монахи монастыря и держали по нескольку дней. Первого февраля о. Пантелеймон ездил в Карею, а о. Виссарион отправился за грузом дальше на Дафни. Пробыли они в отъезде до 5 февраля. По мнению о. Пантелеймона этот Иоанн ожидал их возвращения, так как монахи видели, как он несколько раз ходил туда-сюда мимо келлии в течение трех дней. Приходил он и в Великую лавру, на территории которой каракальскому кураджи делать было нечего. 4 февраля он приходил в келью и спрашивал где старец. Пятого вновь пришел и увидел, что в конюшне не было мулов, и тотчас ушел к месту, где было совершено нападение. Наутро, когда доложили в монастырь о нападении, там отсоветовали жаловаться: «Если бы поймали кого, то, дескать, стоило бы жаловаться. А так какой смысл? На Афоне подобные нападения не новость». Далее монахам пришлось играть в шерлоков холмсов, было найдено пять гильз. О. Пантелеймон спросил одного кураджи по имени Николай перед иконой св. Николая и Евангелием, где был в ту ночь Иоанн. Хороший, честный и дружественный русским стражник показал, что его, Николая в момент нападения не было на месте, а когда он вернулся, то Иоанна еще не было. В тот же день келлиоты пожаловались каймакаму и в протат. От каймакама пришли старший офицер с солдатами, от протата один эпистат, каракальский антипросоп и монах. Осмотрели раненного мула, сходили на место покушения, сняли показания. Но без переводчика дело не пошло. Поэтому о. Пантелеймона допросили только на следующий день. Не выдержал и сам каймакам ‑ пришел тоже производить дознание. Вызвали доктора, чтобы вынуть пулю – все делалось как на настоящем следствии. Но когда доктор стал искать пулю, мул от боли задергался и сломал себе размозженную кость лопатки. Монастырские монахи стали настаивать, что пулю надо вытащить, но для этого надо было умертвить мула, а на это никто не решался. Поехали искать на Карее человека, который сделал бы это дело и только через два дня нашли такого человека, но пулю так и не нашли. Прошло еще два дня. Снова допросили всех: о. Пантелеймона, рабочих, которые ехали с ним, монахов из соседней келлии, нашедших гильзы и видевших Иоанна-кураджи недалеко от места преступления. Переводчик, найденный братством келлии, им не понравился, нашли какого-то другого лучше знакомого монастырю. В результате в Протате о. Пантелеймона объявили следующее: «Астином, который делал допрос, заключил, что это вы сами сделали для того, чтобы возложить вину на монастырь!» Никакие возражения о. Пантелеймона не были приняты во внимание. Утешило монахов келлии только то, что каймакам пришел к выводу, что производивший следствие астином (полицейский) и переводчик были подкуплены монастырем. И даже изложил письменно свое мнение, которое о. Пантелеймон передал вали-паше. Заключает свой рассказ о. Пантелеймон так: «… Монастырь Каракалл, ведя с нами многолетнюю распрю причиняя нам всякого рода насилие, … всячески старается вытеснить нас. Они говорят открыто: «мы весь монастырь просудим, а Пантелеймона выгоним». Даже весь протат вооружили против нас, который давал своим сердарам письменное дозволение, чтобы они не допускали ничего возить в келлию, грабили нас на дороге. К их посрамлению благодаря заступничеству Русского Правительства они не успели ни в чем, и озлобились до того, что готовы совершить и убийство лишь бы исполнить свое желание. Судите же теперь, как нам жить при таких обстоятельствах и притеснениях греков»[viii].

Выход из этой ковбойской истории был найден по-монашески простой. О. Пантелеймон попросил русского посла обратиться к турецкой администрации, что бы она принудила Протат дать гарантию, что подобных покушений не повториться и объявить, что в противном случае вся ответственность будет возложена на него. Нам это кажется странным, но о. Пантелеймон уверяет, что взять такую гарантию вполне в духе турецкого права, и это предусмотрено уголовным кодексом. Неизвестно прибег ли посол к такому средству, но о. Пантелеймона так и не убили. Разбоем и убийствами на Афоне занимались, конечно, не монахи, но греческие миряне, частенько находившиеся на службе и поднаторевшие в освободительной революционной борьбе.

Вот, как вспоминает об этих полудетективных историях. «О. Пантелеймон указал на едущего с нами грека-монаха из Каракалла: «Это тот самый мерзавец, который собрал своей братии человек 100 с топорами, дубинами и пришел в мои келлии, чтобы решать давнишний судебный спор между нашими келлиями и монастырем Каракаллом. Они под (Троицу) сначала послали к нам троих. Эти стали напевать: «мир вам и любовь на веки!». Мы угостили их чем Бог послал. Тем временем подъехали остальные и начали в нас стрелять, кидать камнями, бить топорами, палками. Мы растерялись сначала. Потом же собрались с духом и крепко побили наших гостей врагов. Долго будет помнить этот отец Матвей, как он поплатился за это посещение. Теперь, в мое отсутствие, они под говорили разбойников и те схватили недавно моего наместника Виссариона, связали его в лесу и требовали выкупа 500 турецких лир. Но дело обошлось проще: наместник поплатился только золотыми часами, да проночевал связанный и избитый в лесу»[ix].

Сделав некоторое отступление, хочется обратить внимание, что в тех условиях остаться живым было далеко не очевидным фактом. Из всех подобных дел самым вопиющим было убийство о. Моисея, зарубленного в своей келлии.

Вообще начало XX века было ознаменовались рядом разбойных дел, которые могло послужить материалом для фильмов про гангстеров. Епископ Петра Ладыгин в книге «Забытые странницы русского имяславия» вспоминает, как в 1894 году едва не подвергся нападению двух бандитов на Святой Горе. Покушение на о. Пантелеймона было произведено в 1903, далее афонский бандитизм только усиливается. «Освободительная» борьба в Македонии вызвала приток на Афон разбойников, которые пробирались туда ввести освободительную или какую-то иную борьбу. Вот что пишет знаменитый собиратель рукописей, библиотекарь о. Матфей: «За сею бедою последовали иные: появились на Св. Горе шайки оперировавших в Македонии греческих разбойников, стали учащаться убийства болгар рабочих (ибо против них только свирепствовали эти злодеи). Между Зографом и Ватопедом на дороге были найдены 3 трупа убитых болгар рабочих (из Зографа и из нашего скита «Богородица»¹). Потом у нас на «Крумице»² в лесу также оказались двое болгар убитых (которые были посланы в лес за дровами). Были случаи убийств и в самой Карее. Эти убийства вместе с распространяемыми угрозами сильно повлияли на наших рабочих болгар, и они, закончив летние работы (до 26 октября), ушли большею частию с Афона. Были вызываемы не однажды турецкие войска, произведены несколько раз объезды по Св. Горе, но, разумеется, ничего и никого с официальным ярлыком разбойника – не встретили. Передаю эти подробности для того, чтобы сказать Вам, что не одни болгары устрашишася, но и иноки попраздновали порядочно трусу! Ощутительный результат сих страхов тот, что о. Гавриил не решился ехать на работу в такие далеко лежащие палестины, как Хиландарь и Есфигмен и проч. Надо было рисковать, во 1-х, аппаратом и сделанной работой, а во 2-х, и самому можно было рисковать вместо «светопечатных» занятий попасть в тень и сень смертную! С наступлением ноября дела как будто поуспокоились, ограбления и прочие покушения стали реже…»[x]. Увы, доклады русских дипломатов свидетельствую т о том, что некоторые греки-националисты пытались использовать бандитов для освободительной борьбы на Афоне. В основном, это относится к движению моранитов, крайних приверженцев национальной греческой идеи, которое поддерживается из Греции и распространено преимущественно среди молодых монахов, почему не может пока занять господствующего положения, благодаря оппозиции более сдержанных стариков. Представителем этого движения можно назвать известного на Афоне греческого фанатичного патриота Смирнаки, бывшего секретарем и советником в Протате, ныне же игумена Есфигменского монастыря[xi]. Образованный и специально изучивший историю Афона Смирнаки считается авторитетом в спорных вопросах, а сочинениями своими, преисполненными крайними греческими тенденциями и нападками на славян монахов, сильно обострил национальную вражду на Афоне. Отсюда происходит такое явление как политические убийства и нападения, особенно участившиеся прошлою осенью; мораниты помогают греческим бандам, направляющимся в пределы Македонии, высаживаться и скрываться на Афоне, когда путь их лежит мимо Святой Горы. Вполне вероятно, что самый недостойный элемент греческого монашества прибегает к услугам такого рода революционеров. Кохманский в Протате советовал монастырям «остановить опасность в начале, не дав ей развиться до таких размеров, что бороться с ней монастырям самостоятельно будет уже не под силу и пришлось бы поневоле прибегнуть к вмешательству турецких властей…». Такие случаи уже были, когда турецкие власти прибегали к силе, чтобы очистить Афон от разбойников и революционеров. Их активность была связанна с подъемом освободительной борьбы, но для монастырей она заканчивалась трагически. Так было в 1821 и 1854 годах. Увы, всегда эти освободители находили поддержку у части монахов, которые не стеснялись даже брать в руки оружие. К чести русских монахов надо сказать, что несмотря на убийства и грабежи, они никогда не прибегали к оружию. Единственным средством их защиты были молитвы и обращение в русское Посольство. Россия в те времена была сильна, и приходилось прислушиваться к ее мнению

Но вскоре Вселенская Патриархия возбудила новое обвинение против о. Пантелеймона в нарушении афонских уставов, выразившееся в участии его в покупке древней Харитоновской Лавры близ Иерусалима. Это пока по интерпретации Патриархии ставит его, будто бы, в духовную зависимость сразу от двух престолов. «Вряд ли, однако, можно видеть в этом какой-то проступок с его стороны, вернее тут заметить плохо, скрываемую тревогу Иерусалимской Патриархии под влиянием перехода в русские руки древней обители на Иерусалимской территории чему о. Пантелеймон действительно содействовал денежным участием…». Это приобретение, так кратко охарактеризованное Кохманским, имело громадный резонанс и горячо обсуждалось, как в Иерусалиме, так и в Константинополе, и в Петербурге.

В то время многие келлиоты ездили и в Святую Землю. О. Пантелеймон не был исключением. И вот он среди афонских неприятностей вдруг видит для себя некоторую отдушину. Неожиданно для себя и для многих он находит возможность приобрести развалины стариной обители первых веков христианства первую Лавру Харитона исповедника. Ее создание относится к первым векам христианства. Архимандрит Антонин Капустин пытался ее приобрести, но безуспешно. А с помощью хитроумных шагов Генерального Консула Яковлева ему это удается. Но вроде бы покупка еще одной келлии в дополнение к афонской обители совсем в другом районе мира ‑ это нонсенс. Тем более что на Афоне все келлии зависимы от монастырей. И вот афонский монах приобретает в дополнение к своей келлии древнейшую лавру! Но этот нонсенс был вполне оправдан для того времени, он соответствует не очень-то последовательному и не отражающему действительность афонскому уставу. Вот как правильно воспринял искания келлиотов Русский Императорский посол в Константинополе Зиновьев И.А.

 

Письмо Зиновьева И.А. Яковлеву А.Г. от 13 мая 1904 года

Одновременно Вселенский Патриарх довел до моего сведения о том, что блаженнейший Дамиан обратился к нему официальной жалобой на о. Пантелеймона, утверждая что последний, прибыв в епархию Иерусалимского Патриарха без благословения духовного начальства своей епархии и разрешения местной духовной власти, нарушил церковные каноны и подлежит лишению сана.  Жалоба Его Блаженства передана на рассмотрение Константинопольского Синода, который еще не принял решения по этому делу.

Сообщая о вышеизложенном, я считаю нелишним обратить внимание Ваше на некоторые соображения общего характера, которыми, по-моему, частично следует руководствоваться в делах возникающих, как и в данном случае, на почве интересов русского монашества на Афоне.

За последние годы наблюдается все усиливающийся приток русских иноков на Афон. Движение это, несомненно, вытекающее из народной религиозной потребности, остановить нельзя, хотя оно создает для нас некоторые серьезные осложнения в сношениях с другими Восточными церквями. Дело в том, что русские монахи, попадая на Афон, наталкиваются на весьма стеснительные условия для образования новых самостоятельных общин. Принужденные считаться как с недостатком земли, уже издавна распределенной между древними монастырями, так и с племенной враждой, не только со стороны греков, но нередко и со стороны славян, русские иноки в целях самозащиты бывают вынуждены прибегать к такого рода средствам, которые в иных случаях ставят их в противоречие, если не с духом, то с буквою духовных канонов и древней церковной практики. Таково, например, учреждение братства русских келлиотов, не имеющее с формально-канонической точки зрения прецедентов в Православной Церкви. Но борьба русских иноков за признание прав на существование, не ограничивается переделами одного Афона. Теснота и постоянный приток новых пришельцев породили за самые последние годы среди русских монахов, уже основавшихся на Афоне движение, которое может быть названо своего рода колониальной политикой. Отдельные предприимчивые монахи, которым тесно на Афоне ищут, не порывая связи со cвоею обителью, простора для деятельности в других местностях Востока. Их внимание само собою обращается на древние Святыни Православного Востока, ныне заброшенные и покинутые вследствие оскудения духовных и материальных средств, коим страдает Восточная Церковь. В минувшем году монахи келлии Св. Иоанна Златоуста обосновались в Старой Сербии. В нынешнем году настоятель Русской Общежительной Обители во имя Воздвижения Честнаго Креста хлопочем о том же в области владений Иерусалимской Патриархии.

Всякий раз в подобных попытках русские монахи встречаются с противодействием восточного духовенства, порожденного не только племенною враждою к новым пришельцам, на которых они смотрели как на передовых бойцов славянства, но и опасением за целостность церковной власти и дисциплины. Русские иноки приносят с собою живые силы и средства. На этой почве Восточное духовенство бессильно бороться против них. Но, чуя в русском монашестве новую нарождающуюся силу, которая грозит в будущем осложнениями, Восточные Церкви упорно противополагают требованиям жизни букву канонов, против которой нередко грешат притеснения монахов. Наше положение в этом вопросе крайне щекотливо, и обязывает нас к большой осмотрительности»[xii]. Так просто и ясно формулирует проблему иерусалимский консул. Единственно, что не приходится наблюдать в греческих монахах опасения «за целостность церковной власти и дисциплины». Греческие монахи боялись за нарушение традиций, порою для христиан очень странных, каких-то уставов и положений принятых церковной властью под влиянием идей панэллинизма. Все подобные законоположения были призваны, чтобы защитить эти безумные идеи, не имеющие никакого отношения к христианскому учению.

«…В таком состоянии нашел я настоящее отношение Крестовоздвиженской келлии к Каракальскому монастырю, пригласив о. Пантелеймона с собою, я, посетив Каракал, старался помирить монастырь с настоятелем помянутой келлии и мне удалось убедить тут же каракальцев, что интересы келий ни в чем существенном не противоречат правам и выгодам монастыря, так что при добром расположении и чувствах справедливости гораздо лучше для всех кончить недоразумения между собою, не доводя дела до Протата и тем менее вмешивая каймакама. Согласившись в принципе сговориться добром, игумен со старшею братиею ссылались главным образом на существенное препятствие к уложению основного недоразумения дополнительной омологией на уничтожении коей де настаивает Патриарх, и остановить это дело уже не во власти монастыря: они охотно согласились на мое предложение хлопотать перед Патриаршим престолом о замене двух настоящих неправильно составленных омологий одною третьей тогда предыдущие две можно будет уничтожить – мера это могла бы быть разрешена Патриархом, в виду совершенной исключительности этого случая, как особое изъятие из существующего порядка и не в пример прочим; само собою, разумеется, что все условия, заключающиеся в дополнительной омологии, должны были бы быть сохранены и в новой, так как несправедливо требовать, чтобы и Пантелеймон материально страдал вследствие своей доверчивости к добровольному акту монастыря, который один ответственен за допущенную им неправильность. В виду того, что разрешение данного дела в изложенном смысле могло бы иметь большое принципиальное значение вообще для престижа русских учреждений на Афоне и произвело бы соответствующее впечатление на Протат для будущих случаев раздоров между греческими монастырями и нашими келлиями, я счел долгом изложить в подробностях обстоятельства, в коих находится названная Крестовоздвиженская келлия и позволю себе ходатайствовать перед Вашим Высокопревосходительством о поддержании перед Святейшим Престолом справедливых прав этой русской обители, которая лично известна Патриарху Иоакиму III за время его пребывания на Афоне в Милопотаме…».

Действительно многие из келлиотов оказываются частенько на Святой земле. Это и иеросхимонах Феодосий (Кашин), необычной судьбы монах, ныне многими почитающийся за святого.

 

Фаранская лавра

Далее история о. Пантелеймона получила продолжение на Востоке, и связано оно с древнейшей Фаранской лаврой. Согласно описанию архива внешней политики Российской империи Фаранская лавра или лавра святого Харитона, вокруг которой впоследствии было сломано немало копий, находилась в 2,5‑3 часах езды на лошади шагом от Иерусалима. Пустынный каменистый овраг с несколькими с пещерами – вот и все богатство. Вне исторического контекста это приобретение никому не нужно. Это место называли развалинами лавры святого Харитона, но даже развалинами это назвать трудно. Последнюю часть пути возможно было преодолеть только пешком. Войти в пещеры без приспособлений было невозможно. Нижняя часть помещения имела в потолке отверстие 11, 5 аршин[xiii] в диаметре. Паломник попадал на край обрыва на узенькую площадку, с которой влезал с опасностью для жизни в одну из пещер в отвесной скале. Всех пещер было четыре. Размеры их составляли: 13,5;10,5; 5 и 42,5 кв.м. В последней, видимо, и жил великий подвижник, один из основателей монашества на Святой Земле. Впоследствии преподобный Харитон покинул это место перешел в так называемую вторую, а затем и в третью лавру. Стены еще кое-где были покрыты древней штукатуркой. В таком состоянии была обитель, когда приключилась эта история.

А что же о. Пантелеймон? Он в какой-то мере оказался случайной фигурой в этом деле, и как бывает в таких случаях более всего и пострадал. Очевидно, он приехал в Иерусалим со смутной надеждой найти убежище в случае неприятного поворота дел на Афоне. Когда о. Пантелеймон пришел в Генеральное Консульство в Иерусалиме и сказал, что хочет купить Лавру Святого Харитона и обратился за помощью к Яковлеву, то тот сначала отказался, считая это дело безнадежным. Ведь латиняне и сам архимандрит Антонин неоднократно пытались прибрести это место и безуспешно. Развалины принадлежали сразу не менее как 200 мусульманам деревни Аната. Владельцы брали деньги, но к соглашению никогда не могли придти. Но все же Генеральный Консул решил рискнуть, посоветовал о. Пантелеймону держаться в стороне и доверил дело двум преданным и ловким мусульманам. Они уговорили жителей сделать заявление, что развалины принадлежат некому Али-Шиху, и с ним уже совершили сделку. Приобретение было сделано не на имя самого о. Пантелеймона, а монаха Досифея (Попова) из Крестовоздвиженской келлии. Хоть и Попов во время совершения этой сделки и оделся в мирскую одежду, но, все равно, в городе узнали, что лавру покупают монахи и началась интрига. О. Пантелеймон многим обещал денег, но всем турецким чиновникам, жадным до денег, заплатить было невозможно. Особенно мешал сын бывшего руководителя города. И это понятно, потому что перепродажа земли была делом весьма доходным Летом того же года он купил участок в местечке Бейт-Захария за 6000 франков, а перепродал Духовной Миссии за 20000 франков. Тоже он хотел проделать и в этом случае, но не смог, так как развалины не могли быть внесены в документы без разрешения Константинополя. И местный чиновник побоялся это сделать. Совсем недавно он внес в акты купли-продажи пещеру, на участке, который приобрел Антонин и чуть не лишился места. Попов в документе от 24 ноября обязался не возводить ни храма, ни другого какого-нибудь здания без разрешения турецких властей и не изменять течения речки Айн-Фара и не препятствовать пользоваться другим ее водой.

Такое отношение в те годы было к святыням в Восточных церквях, что сперва можно было сомневаться, что это собственно лавра Харитона, в которой был храм освященный святителем Макарием[xiv] еще в 330 году. Собственно, подлинность лавры и была удостоверена Яковлевым. На восточной стене была нацарапана надпись рукой о. Антонина. Сообщала она о том, что в 1871 году в ней о. Антонин служил литургию. Генеральный консул отлично знал руку бывшего начальника миссии и не усомнился в подлинности лавры. Яковлев просил о. Пантелеймона сохранить и надпись, и даже копоть, как свидетельства подлинности пещеры. О. Антонин искал эту древнюю обитель, нашел и служил здесь литургию. Из других остатков лавры остались только небольшие куски мозаики и стены какой-то постройки из небольших камней грубой сечки. Один из главных профессоров здешней Библейской школы P. Lagrance, с которым Яковлев встретился у самой Лавры, поздравил его и подтвердил, что эти пещеры входили в состав первой лавры Святого Харитона. А он был одним из лучших знатоков святынь Палестины. Так что сомнений в том, что эти развалины и есть лавра прп. Харитона Исповедника ни у кого не было.

О. Пантелеймон, вероятнее всего, и не подозревал в какое шумное и опасное дело ввязывается. В начале такая незначительная покупка и не привлекала внимания. В декабре Иерусалимский Патриарх относился к ней весьма дружелюбно. Яковлев два раза говорил патриархом Дамианом о желании русско-подданного приобрести лавру. Первый раз Патриарх ничего не сказал. Второй раз он сам заговорил об этом с Яковлевым. Эта беседа была обнадеживающей. По его словам, некоторые члены Св. Синода пожалели о покупке места русскими, а не патриархиею, на что он, патриарх, и некоторые другие члены Синода заметили, что для покупки всех развалин в Палестине у патриархии нет средств и что во всяком случае лучше, чтобы данные развалины были приобретены православными русскими, чем католиками. Только через месяц Дамиан подал протест Губернатору, о нарушении его прав[xv]. Простодушный о. Пантелеймон пришел в патриархию и сказал, что пребывает здесь в качестве поклонника, и купил землю на имя своего послушника 7 февраля 1904 года. Ему было заявлено, что эта покупка пользы ему не принесет, и что он клирик другого Церковного округа и ему нельзя прибывать в Палестине. По сообщениям патриархии будто бы о. Пантелеймон тут же отправился за сборами в Россию, а его послушник приступил к восстановительным работам. Яковлев заверил Патриарха, что о. Пантелеймон будет относиться с почтением к его власти и будет исполнять все, что он скажет. Но это патриарха не успокоило, и 21 февраля он уже пишет гневное письмо Генеральному консулу из-за его покровительства покупателям. Сообщает, что заявил по решению Синода протест Правительству и требует прекращения работ и, конечно же, удаления непокорных монахов из Палестины. В феврале же Патриарх уже протестовал и перед губернатором. Вскоре проявилось недовольство миссии. И Генеральный консул А. Яковлев и сам о. Пантелеймон с самого начала пытались убедить и миссию, и Патриархию, что будущий монастырь будет относиться к ним с надлежащей честью и почтением. По словам Яковлева: «за последние четыре года миссия деятельно заботилась о собирании денег с поклонников и в России, и ныне видит себе соперника в лице о. Пантелеймона».[xvi] Если противодействие греков деятельности Пантелеймона еще осуждается в дипломатических и церковных кругах, то подозрения миссии к о. Пантелеймону находят в их глазах полное основание. Миссия хотела перехватить покупку у о. Пантелеймона и тайно предлагала продавцам больше, но те уже были связаны обязательствами и дело расстроилось. Отец же Пантелеймон узнал об этом уже по совершении покупки. Яковлев в письме послу в Константинополе Зиновьев говорит о том, что если бы миссия открыто и явно выразила ему свое желание до покупки о. Пантелеймона, то последний несомненно бы отказался от нее. Такое вроде бы незначительное и маловажное действие, как приобретение развалин и куска малопригодной к земледелию земли породило не только достаточно мощный резонанс, но и подняло много вопросов. Первый и главный вопрос – это о подданстве афонцев. Если они подданные Турции то их довольно легко убрать из Иерусалима, если они ‑ русско-подданные, то сделать это можно только через Генеральное консульство. Поэтому Яковлев сразу попросил у Посла одобрения действий о. Пантелеймона «хотя бы в очень малой степени». Одобрит посол – может одобрить и он. А это, значит, настоятеля Крестовоздвиженской келлии нельзя будет убрать из Иерусалима. К неприятностям с миссией добавились гораздо еще более серьезные недоразумения с Патриархом Дамианом. Теперь уже он настаивает на своих правах на все развалины в Палестине и обращается за помощью к Вселенскому Патриарху. Велась переписка с Яковлевым в довольно дружелюбном тоне. Права Патриарха на все развалины не были признаны ни Губернатором, ни Русским Консулом. Дело быстро дошло до Министра иностранных дел, который поддержал статского советника Яковлева признал за русскими подданными право приобретать земельную собственность в Святой Земле. Но Министр рекомендовал послу и Генеральному консулу примирительные образ действия по отношению к Иерусалимской церкви, «канонические права которой ни в коем случае не следует нарушать».[xvii] Но Патриархия тогда уже не собиралась примиряться с Генеральным Консульством. Патриарх интриговал через своих подчиненных и в Иерусалиме, и в Порте, но бывший тогда на посту Губернатора Кязим-бей поддерживал русского консула. Вся эта кампания древней Поместной Церкви была тем более странной, что Россия оказала щедрую материальную помощь Иерусалимской церкви. Русские надеялись на проявление чувств благодарности, но безуспешно. Православные народы считали, что Российская империя должна обеспечивать их интересы не только путем финансовой поддержки, но и ценой жизней ее подданных. После этого они забывали о всякой благодарности и создавали России все новые проблемы. Министр Ламздорф дал указание к скорейшему окончанию этого дела. Он просил посла Зиновьева воздействовать на Патриархию «удобным способом», чтобы дать ей понять «к каким печальным и пагубным для нее последствием может при способом вести тот путь, на которой она вступила в своих отношениях с Российским представителем, а равно и с нашею Духовную Миссией в Святой Земле»[xviii]. Но патриархия совершенно не желала сидеть сложа руки, она стала действовать испытанным путем. Еще в августе настоятель Иерусалимского подворья в Москве архимандрит Афанасий по указанию патриарха Дамиана передал в Священный Синод копию переписки генерального консула Яковлева с патриархом Дамианом. Вызывают восхищение дипломатические способности греческих иерархов. Удар был нанесен выверенный точно в болевую точку. Дело в том, что Яковлев был хорошо известен в Синоде и не с лучшей стороны. Дело в том, что с Яковлевым связано несколько неприятных историй. Однажды он позволил себе закурить в присутствии митрополита Арсения, в то время еще просто епископа Волоколамского. После первого богослужения епископа в Троицком соборе в миссии, владыка в сопровождении богомольцев зашел к консулу. И тот, сидя рядом с владыкой, попросил у него разрешения закурить. Богомольцы могли соблазниться при виде такой вольности и вл. Арсений ответил, что при русских архиереях не курят. На что консул заметил, что здесь и патриархи курят. Владыка сказал, что в этом случае нам, русским, не следует брать примера с греков, но русский консул все-таки закурил. Яковлев сам рассказал об этом инциденте, и он стал широко известен. Это и некоторые другие моменты вызвали крайнее неудовольствие у Победоносцева. Многие греческие архиереи довольно тесно общались с русскими, им о такой прохладце по отношению к Консулу, очевидно, было хорошо известно. Но недовольство Синода не могло нарушить заведенного порядка дел, жалоба была препровождена в Министерство иностранных дел и тут нашла свой конец. К чести этой организации надо сказать, что оно стояло монолитно как скала. И происки греков через попавших под их влияние русских архиереев не могли иметь успеха. Довольно быстро мидовцы разобрались в отношениях афонских монахов и Синода, и, сохраняя почтительность к Святейшему Синоду, стали действовать. Как мы впоследствии увидим, дипломаты давали келлиотам мудрые рекомендации как избежать гнева этого Духовного органа. В послании Синода Министру иностранных дел передавалось, что «Его Блаженство весьма опечален, что Генеральный Консул православной державы не только принял под свою опеку затрагивающее интересы и нарушающее права и привилегии Патриарха дело покупки афонскими монахами развалин помянутого монастыря, но и позволил себе прямо оскорбительный для достоинства Главы Сионской церкви поступок (это должно было вызвать в русском Синоде особое сочувствие – П.Т.), отказавшись принять в соображение официальное послание Его Блаженства от имени Святейшего Синода Иерусалимской церкви, а личное его послание возвратил обратно с посланным Патриархии и, просит содействии Святейшего Синода пред Министерством Иностранных Дел к защите законных прав и интересов Патриархии»[xix]. На всякий случай от лица Патриарха Министру было передано пламенное послание, в котором говорилось, что Яковлев не прав, когда обвиняет Патриархию в том, что она противится в любым русским начинаниям в Святой Земле.

 Следует отметить, что патриарх клянется в любви и верности, просит защиты. «Взывая к чувству справедливости Вашего Сиятельства, прошу решить: терпимы ли были, например, в России подобные самовольные действия со стороны монашествующих чужой державы, какие были совершены со стороны пришлым афонским монахом в Св. Граде, исключенным из монастыря по постановлению Протата Афонской Горы за дурное поведение?» В России, конечно, они были бы нетерпимы: там не было святынь в собственности мусульман, не скупали святые места католики и т.д. Ситуация разная. Кроме того из монастыря о. Пантелеймона[xx] никто не исключал, а вот из келлии надеялись удалить. Дурное поведение? Какое? Разве то, что он хотел приобрести развалины в Иерусалиме. Сохранилась характеристика Н.В. Кохманского, данная на о. Пантелеймона 20 апреля 1906 года Алексею Петровичу Беляеву, при вступлении афонского иеросхимонаха в Палестинское общество: «… Монах достойный своего звания, заботливо содержит свою благоустроенную келлию и продолжает работать в деле совершенствования ее, несмотря на претерпеваемые им со стороны господствующего греческого Каракальского монастыря несправедливое притеснение и даже попытки насилия, на что ему приходилось отвечать в защиту своей келлии силою же – помимо подобных столкновений с монастырем, что нельзя ставить в вину о. Пантелеймону, так как зачинщиком недоразумений и иногда беспорядков является всегда монастырь, я могу уверенно засвидетельствовать совершенное доверие к благочестивым качествам как настоятеля, так и его братии, посетив лично в свою недавнюю поездку на Афон упомянутую обитель. Что касается материальных средств названного монаха, то он в этом отношении вполне обеспечен, что доказывается помимо прекрасного состояния самой келлии, его участием крупными взносами в благотворительных предприятиях Русского Братства на Афоне, а также приобретением им в последние время древней лавры св. Харитона в Иерусалиме для учреждения в ней самостоятельной русской обители, могущей служить прибежищем русских паломников»[xxi].

 Возвращаясь к жалобе Иерусалимского патриарха на действия консула, узнаем, что соратник Пантелеймона Яковлев представляет высшую власть в Иерусалиме и потому уж точно не может оскорблять высшую церковную власть. Очевидно, что это было началом борьбы, так как Патриарх уверил русских, что не поступиться «даже малейшим» из своих прав (оказывается весь вопрос в правах Патриарха – П.Т.)[xxii]. Яковлев же насмешливо отозвался об уверениях Патриарха в уважении к Государю Императору По его словам оно заключается в том, что 32 раза в году Его Блаженство официально молится за Его Величество в присутствии Генерального Консула. Но в начале войны он запретил молиться на литургии о даровании победы русскому оружию. А его подчиненные публично злорадствовали и в Иерусалиме, и в Иерихоне по поводу наших неудач. Подробно освещает отношение к японской войне русский иерусалимский консул А.Г. Яковлев в письме к Константинопольскому послу И.А. Зиновьеву. Если позиция русско-поданных православных не вызывает удивление, то неожиданно размежевание по этому вопросу в остальной православной среде: живое сочувствие среди арабов и скрытое злорадство в среде греков, особенно, святогробцев. Письмо Яковлева Зиновьеву от 29 апреля 1904.

«…Военные действия на Дальнем Востоке произвели различное впечатление на здешние классы народонаселения.

Все православные арабы глубоко нам сочувствуют. Некоторые желают ехать волонтерами в русскую армию. Они искренне радуются нашим успехам и скорбят о наших неудачах. Я не могу, к сожалению, сказать этого про святогробцев.

5-го февраля Патриарх пригласил меня в храм Воскресения на обедню о даровании нам победы, но убедительно просил явиться не в мундире, а в ежедневном платье. Такое желание меня несколько удивило, но я согласился на него, и весь личный состав пришел в ежедневном платье. Что касается отдельных членов Патриархии, то многие из них, по слухам поздравляют друг друга по случаю наших неудач. Я с трудом верю этим слухам и не ручаюсь за их достоверность, но допускаю возможность их. Ни Патриарх и никто из архиереев не зашли ко мне ни разу выразить свои сожаления по поводу какой-нибудь крупной неудачи. В городе продаются лубочные картинки, напечатанные с объяснениями на греческом и французском языках в Афинах и изображающие разные фазисы русско-японской войны. Несколько образчиков я имею честь при сем предоставить. К сожалению, все они составлены во враждебном нам духе и ограничиваются изображением победоносных действий японцев на море. Я просил Губернатора запретить продажу картинок здесь и ввоз их в Яффу, он охотно исполнил»[xxiii].

Страшное свидетельство об утрате православного единства приводят Санкт-Петербургские ведомости: «Когда здесь (на Афоне) было получено печальное известие о трагической кончине Макарова, греческие монахи на каждом шагу кричали: «Да здравствует Япония! Долой Россию!»»[xxiv]. Подобные настроения и ухудшение отношения греков к русским после Японской войны описывает С. В. Смоленский, бывший с в 1906 году на Афоне в составе Афонской экспедиции Общества любителей древней письменности: ««Вражда между греками и славянами – неумолимо резка. « Греки никогда не прямы в своих речах, ‑ сказал сегодня Андреевский архимандрит Иосиф, ‑ а по отношению к русским всегда коварно-злобны и крайне алчны». Усиление славянского элемента на Афоне (в частности особенно русского) есть причина самого неудержимого проявления нескрываемой ненависти и самого настойчивого стеснения каких бы ни было русских начинаний. Славяне теперь не могут купить ни Афоне никакого клочка земли; всякие просьбы русских скитов и келий, даже самые справедливые и безденежные, отвергаются греками, не берущими теперь за новые аренды даже сумасшедшие по дороговизне цены… Страшное для греков усиление русского элемента на Афоне за последние 50 лет пугает греков, и они бояться, что во владении Афоном им придется поменяться ролями. Жестокое падение русского престижа, замечаемое теперь повсюду вследствие японской войны и наших внутренних смут, дало возможность грекам, даже таким монастырям, как Ивер, Ватопед, получающим колоссальные ежегодные суммы из России, так поднять нос, что только надо удивляться русскому обычному долготерпению при наличности такой уж совсем не монашеской наглости и алчности»[xxv].

 Яковлев пишет Послу в Константинополе Зиновьеву: «Его (Патриарха – П.Т) и прочих греков любовь к России выражается в том. Что они позволяют поклонникам плакать о грехах у православных святынь. Но за это они обирают наивных самым бесцеремонным образом, а если дают прожившемуся бедняку 3--5 руб., то присоединяют к ним 300‑500 воззваний о пожертвовании и адресов для раздачи в России. За такую рекламу очень выгодно заплатить несколько рублей. Едва же дело коснется какого-нибудь серьезного начинания нашего, то греки кричат о нарушении канонов церкви и их привилегий. Вашему Высокопревосходительству хорошо известна борьба Патриархии против всех наших начальников миссии, а особенно против знаменитого о. Антонина, обвинения нынешнего о. Леонида в собирании пожертвований якобы для Св. Гроба, и в оставлении их у себя, десятилетняя борьба по поводу освящения нашей здешней церкви во имя Святого Александра Невского против русских школ и пр. о Все это доказывает именно враждебность Патриархии к России и к Русским. Вся сила, которую греки черпают в нашей политической и денежной помощи. Обращаются против нас»[xxvi]. Патриарх Дамиан убедился в монолитности русского дипломатического аппарата. 18 августа приехал новый губернатор Решид-бей. Посол в Константинополе в этом же месяце решительно высказался перед архимандритом Никодимом в поддержку Яковлева. Патриархии стало очевидно, что надо менять тактику борьбы с русскими захватчиками. И он сделал все, чтобы внешне примириться с Яковлевым. Яковлев даже сделал первым шаг к примирению, заметив изменение настроения Его Святейшества, но в душе в искренность изменения настроения Патриарха не поверил. К сожалению, не напрасно. В сентябре на нового Губернатора посыпались строгие запросы из Константинополя. Воздействие на Губернатора привело к тому, что он стал поступать очень резко: посадил в тюрьму каменщиков, которых Попов нанял для поправки одной стены. Посылал туда двух жандармов, чтобы остановить силою огромные постройки (которые в действительности и не производились).

 Подчиненные Патриарха продолжали свою работу и вели интриги против русского консула и среди жителей деревни Анаты, лежащей недалеко от развалин. С начала августа у Айн-Фара поселились два греческих монаха, которые вели работу против русских. С особым упорством Яковлев настаивал на их удалении из этого места. Патриарх Дамиан клятвенно уверял, что его подчиненные ничего не делают против русского консула, а отозвать их от Айн-Фары он не может. Уверенный в успехе миссии греческих монахов, он даже сам начинал разговор об устройстве русского монастыря, при условии строго подчинения его Духовной миссии.

6 октября противники русского монастыря из Анаты подали Губернатору жалобу, в которой говорилось, что Попов действительно купил в прошлом году участок, но не тот, на котором он живет ныне. Губернатор дал ход расследованию и получил ответ, что участок с пещерами и есть тот самый, на которой мухтар деревни Аната Абдус-Селям указал особой комиссии, изучавшей дело до покупки в декабре 1903 г., и покупка была сделана вполне законно. Губернатор не поверил этому ответу, так и уверениям Яковлева, что донос о возведении Поповым большой постройки есть чистая ложь. 10 октября Патриарх вернулся из Бредта, а 14-го уже на место отправилась вторая комиссия для проверки. Комиссии были даны важные задания:1) проверить нет ли на участке развалин мельницы, принадлежащих вакуфу. 2) не преступил ли Попов за черту своего участка 3) не возводит ли он больших построек 4) содержит ли участок четыре денома, как обозначено в ильмухаберах или же 14 по более поздним измерениям инженера. Вернувшись, они доложили, что следов мельницы на участке нет, Попов не нарушил границы участка, все деревянные постройки сделаны еще весною, недавно построены две деревянные террасы по 2-4 кв. метра, а отобрать 10 деномов земли невозможно, так как они возникли из-за измерения на глаз. Тем более что на границах участка выстроена ограда. Мухтар Абдус-Селям, завивший в декабре о принадлежности этого участка продавцу Алию, покаялся в лжи, и готов понести наказание. Один из подписавших декабрьскую жалобу, сказал, что его подпись поддельная, так как он отказался подписывать не смотря на все просьбы г-на Ханси[xxvii] (драгомана Патриархии. Комиссия заявила, что во всем виноваты греческие монахи, поселившиеся у Айн-Фары без всякой нужды. В действительности лживая жалоба была составлена под руководством Ханси, но благодаря активной позиции русских успеха не имела.

16 октября, в субботу, Губернатор Решид-бей сообщил Драгоману Генерального Консульства о выводах комиссии, и прибавил, что Попов может владеть только землею участка, но не скалою с пещерами, так как они по местным законам не продаются Правительством. И потребовал, чтобы Попов оставил эти пещеры. А они-то по сути и были Харитоньевской лаврой. Губернатор настаивал на скорейшем выполнении своего требования, и указывал на это драгоману консульства г-ну Хури. Яковлев и не думал сдаваться, он продиктовал Хури ответ, что бы выиграть время просил предоставить требование в письменном виде и сообщить статью закона, в которой сказано, что Попов не может иметь права на скалу и пещеру. Результат был таков, какой Яковлев и ожидал: Губернатор стал отступать. Заявив, что прямых указаний в законе на это нет, он отказался написать ноту под предлогом, что дело о недвижимости иностранца рассматривается без вмешательства консула. И после он откровенно объяснил причину своего усердия: вследствие жалоб Патриарха на него сыплются по телеграфу из Константинополя запрос за запросом и уже просил Консула как-нибудь устроить дело с жалобой анатцев, не торопясь с удалением Попова, и сообщить обо всем по инстанции, то есть в Посольство. «Разговор был уже не в резком, а в минорном тоне», ‑ вспоминает Яковлев. В результате вопрос свелся к тому: победит ли русский консул при помощи посольства или патриархия при помощи турецкого Губернатора. В конце августа 1904 Яковлев писал в посольство о том, что единственный способ одержать уверенную победу – это обменять временные купчие на постоянные (сенеды) и включить в них дополнительные указания о 4-х пещерах. Из посольства ему отвечали, что, увы, в сенеды помещается все то, что написано в ильмухаберах и изменить текст нет никакой возможности. Вопрос, очевидно, заходил в тупик, правда патриархия придумала еще один оригинальный шаг. Ее представители вели работу среди жителей Анаты, пытались восстановить их против Попова и продавца участка Али Шаха. Выпрашивали у них и жителей других соседних с Айн-Фарой деревень мазбаты о принадлежности издавна Патриархии купленного Поповом участка. Так же планировалась при помощи понятных средств совершить в суде Шериата (шириата в современной транскрипции - прим. П.Т.) акт о приобретении данного участка патриархиею уже 35‑40 лет тому назад. Ход, конечно же, замечательнейший: о чем спорим земля и так давно была патриархийной. Как видим, каждый из спорщиков имел свои надежнейшие средства для достижения успеха. Но воспользоваться к счастью не удалось ни тем, ни другим.

«... Если нам нельзя отказывать в нравственной поддержке жизненным интересам русских иноков, то с другой стороны мы отнюдь не можем вступать в пререкания с Восточными Церквями на почве признания за канонами обязательной силы. Исходом из указанного затруднения является с одной стороны весьма осторожное заступничество за монахов, на которых следует оказывать сдерживающее и умиряющее влияние; с другой стороны в сношениях с местной духовной властью следует устранять все то, что могло бы подать ей повод упрекать нас в неспособности соблюдения церковных правил и обычаев…». Так говорит Посол в цитировавшемся выше письме к Яковлеву от 13 мая. И продолжает: «согласие местнаго духовенства на водворение русских монахов в данной местности быть может легче было бы достигнуть. Если оно уверится в полной их готовности безпрекословно подчиняться каноническим установлениям и законным требованиям местной церкви…». Таким образом, русское посольство была настроено примирительно к Иерусалимской Патриархии и всячески заботилось о ее правах и напоминало Яковлеву, что надо укреплять «в восточных иерархах правильный взгляд на братскую помощь Русской Церкви, чуждой всяких происков и посягательств на права древних церквей Востока и канонические устои православия». Могучая тогда Россия заботилась, как бы не обидеть карликовые на фоне европейских и восточных государств национально-религиозные образования. Церкви поддерживались помощью из России, а за восстановление государственности ряда народов платилось кровью пантелеймонов, кириллов и других русских простецов, многие из которых, уцелев в освободительных войнах, приходили на Афон и «достойно» встречались там теми, за кого они проливали кровь. Не оснований считать, что послу в переписке с консулом, причем засекреченной надо было допускать неискренность или бояться огласки. Очевидно, такое великодушие было свойственно русской дипломатии, но совершенно не было и не могло быть его у младших братьев, восточных завистников. Не то, чтобы не испытывавших благодарность, но и мучавшихся от зависти к младшему и могучему брату. Зиновьев только мельком вспоминает о «состоявшейся продаже католикам святых мест». Посольства следуя разным выдумкам иерусалимского патриархата о возможности приобретения монахами собственности в Иерусалиме, о правах патриархии на все развалины и т.д. На деле клирику другой епархии или поместной церкви не могут позволить без разрешения местного епископа (патриарха) совершать богослужения. Но это не означает, что физически они не могут пребывать в данном патриархате. Без благословения, разумеется, нельзя строить храмы, но купить развалины, находящиеся в частной собственности – это не означает построить там церковь и служить в ней. Получается мирянам можно путешествовать по Святой земле без всяких ограничений, можно было покупать любые развалины с монастырями или без, этого нельзя было делать только клирикам и монахам. Им надо было ожидать, когда их удастся толкнуть католикам. Подобная демагогия существует в Константинопольской патриархии и поныне. Епископы, священники, диаконы не могут приехать на Святую Гору без благословения Константинопольского патриарха, а миряне даже и неправославные - сколько угодно. Это знаменует особый канонический подход, а вдруг эти клирики будут совершать богослужения без благословения патриарха. Канонический ответ на это «вдруг» ясен ‑ тогда они подвергнутся наказанию – запрещению в служении. Но почему людям, которым в первую очередь и важно побывать на Святой Горе это запрещено? Но ранее с 20–ых годов до нынешних времен получение такого благословения было весьма затруднено и означало фактически деликатный отказ.

 Но потом у Генерального Консула созрел план приобретения Фаранской лавры. Он знал, как осуществить то, что никому не удавалось. Турецкая власть боялась усиления арабского элемента и поддерживала поочередно два враждующих мусульманских рода: Хюсейнитов и Хальди. В данном случае заинтересованы были люди из рода Хюсейнитов. Их цель приобретать земли для французских католиков, и которые если так пойдет дело скоро скупят все земли. На Губернатора это подействовало.

Довольно скоро о. Пантелеймон стал героем газетных публикаций. Появилась необходимость искать защиту и о. Пантелеймону. Яковлев дал строгое наставление Дмитрию Попову, чтобы всем говорил, что имен он, русскоподданный купил эти развалины, а о. Пантелеймон ни при чём и только одолжил денег. Попов, может, и имеет в мыслях устроить там монастырь лет через 50, но пока купил землю для занятия огородничеством. Устойчивое положение самого Яковлева, а тем более о. Пантелеймона зависело от позиции Русского Посольства в Константинополе, чтобы оно не поколебалось. Яковлев убеждал о. Пантелеймона через Дмитрия Попова ехать в Константинополь и слезно просить защиты у посла. Тем более, что и обмен имульхаберов на сенеды мог быть сорван из-за интриг Иерусалимской Патриархии. Консул, хоть и парировал все претензии ссылкою на статью Берлинского трактата, согласно которой все русские монахи, так же как и других национальностей имеют одинаковые права на жительство в Палестине, а потому и могут покупать себе собственность. Но статья статьей, а дело могло повернуться по-разному ‑ необходимо было найти и надежного адвоката. Попов же должен был для конспирации заниматься не столько реставрацией, сколько огородничеством, чтобы если приедет проверка из Константинополя, то она ни к чему бы не могла придраться. Поэтому пришлось нанять рабочих, чтобы перекопать верхний участок земли и засадить подходящими овощами. Так потянулись интриги, в которые были втянуты и иноки, им пришлось что-то изображать, кого-то обманывать, но все же как монахи они сделали правильные выводы: «Нам надо усерднее молиться и от души благодарить Его Превосходительство Александра Гавриловича Яковлева, за его живое участие в нашем деле. Наконец, губернатор получил ответ на запрос из Порты, в котором говорилось, что мусульманин, владеющей землей и пожелавший ее продать русско-подданному, вполне может это сделать. Но буква закона ничего не значила для палестинских христиан. В свою очередь святогробское братство намеривалось, во что бы то ни стало вырвать Лавру св. Харитона из русских рук. Никому не нужные развалины после их приобретения русским монахами вызвали такое же желание и у братства, и у церковной иерархии. Законы же, на которых патриархия основывала свое право на владение всеми христианскими развалинами, по-настоящему не существовали. Насколько было запутано турецкое право особенно в отношении христиан свидетельствует тот факт, что святогробцы в течение почти 30 лет не платили налога на недвижимость, ссылаясь на какие-то фирманы. Когда губернатор проявил настойчивость, то предоставить эти фирманы никто не смог, но было сказано, что в одном из документов есть намек на привилегию не платить этот налог. Яковлев испытал однажды нечто подобное. Он попросил у святогробцев доказательства права на метение двора перед храмом Гроба Господня. Это право, которое может показаться смешным, было почему-то чрезвычайно важным. Из-за споров кому мести двор произошла крупная драка между францисканцами и святогробцами, основу которых составляли темпераментные греки) в 1901 г.

После долгих, расспросов, давления русского консула ему было сказано, что они не могут показать документы из-за запрещения со стороны Губернатора. Консулу тогда ничего не оставалось, как доложить по инстанции, что по сути такого права у святогробцев нет. Поэтому Палестина, где перемешалось несколько вер и много национальностей был взрывоопасным котлом, нахождение рядом с которым представляло опасность.

В результате Яковлев был уверен, Патриархия сделает все возможное, чтобы Порта поверила ей на слово, не требуя никаких документов подтверждающих ее право на все развалины. «Но мы не можем этого допустить. Латиняне и протестанты, поддерживаемые своими консулами, продолжают покупать здесь огромные участки земли. Патриархия, не имея права мешать им, не протестует. Она старается мешать только русским. Благоразумно ли поступает Порта, поддерживая ее и не сознавая тем самым, в нашем лице противовеса инославным, мирно и бесшумно захватывающих Святую землю», ‑ такие исполненные горечи слова писал Генеральный Консул своему начальству в Константинополь. Инославные в то время довольно активно приобретали святыни Святой Земли. Близ Дамасских ворот Иерусалима есть место, где на месте погребения св. муч. Стефана имп. Евдокией была построена базилика в V веке. В промежуток с 1882 по 1885 год это место было приобретено доминиканцами у турецких поданного православного грека, без всяких проблем с Патриархией.

Вскоре к борьбе подключилась греческая печать. Так уже 4 марта 1904 года константинопольская «Новая газета» писала: «Недавно мы писали о новых подвигах о. Пантелеймона во Св. Граде, наделавшего столько хлопот (неприятностей) как Каракальскому монастырю, так и всему вообще Афону – а теперь отмечаем (пишем), что Священный Синод приняв во внимание известное (читателям нашим письмо Блаженнейшего Патриарха Иерусалимского, в котором описаны были и антиканонические действия (старания, усилия) сказанного Иеромонаха во Св. Граде, ‑ признал за благо, чтобы он был вызван в Царьград, этот непокорный клирик, и дал ответ (отчет) по поводу своей деятельности в Иерусалиме».

Нет, конечно, никакого сомнения, что тяжелый меч правосудия будет поднят для пресечения деятельности сего непокорного иеромонаха, непризнающего и призвания своего священного сана…» и так далее. Но еще раньше в номере от 26 февраля того же года та же самая газета опубликовала более содержательное письмо: «В номере нашей газеты мы сообщили об успехах деятельности во Святой Земле (Иерусалиме) известного святогорца (афонца) иеромонаха Пантелеймона, а теперь добавляем, что этот бежавший клирик Вселенской церкви убежав из Афона и Царьграда, дабы не подчиниться решению, принятому о нем Священным Синодом по поводу спора (вражды) его с каракальским на Афоне монастырем теперь уже выехал и из Святого града (Иерусалима). В виду многих его проделок, и преимущественно по каноническим правилам, нужно было бы принять против такого беспокойного и очень ловкого дельца – клирика (занимающегося многим тем, чем не следует ему) меры, примернейшего наказания непокорности и неуважения Церковной власти…». Казалось бы благородное общее возмущение недостойным поведением о. Пантелеймона, бежавшего в Иерусалим. Пусть даже иерархия плохо знает каноны, считая, что ему нельзя пребывать в Святой земле. Сделаем поправку на отсутствие серьезного духовного образования у греков в те времена.

Обращение о. Пантелеймона к Святой земле не случайно. Многие русские паломники в конце прошлого века отправлялись на Святую Землю и на Афон. Многие келлиоты также стремились посетить святые места. Некоторые задумывались о том, что там нет афонских проблем. Но свободная жизнь не на Афоне, а в восточном городе, которым был Иерусалим играла плохую шутку с некоторыми из ними. Если мы не видим тогда ужасающих примеров, то примеры некоторого остывания в подвижнической жизни конечно имеются. На первом плане тут личность иеросхимонаха Феодосия (Кашина). Современное сознание православного человека не может уместить этого: с оной стороны почитаемый сегодня святой с другой личность, благочестие которой ставилось под сомнение многими его современниками, причем не только греками, но русскими дипломатами, которые в целом благожелательно и с пониманиям относились к русским инокам. История с казачкой Татианой была поводом в свое время для большого скандала в греческой печати. Пожалуй это самый вопиющий факт в истории русского афонского монашества. Чуть ли не единственное реально обвинение русских монахах. Тут надо отметить, что русское консульство на Афоне внимательно следившее за жизнью келлиотов на общем собрании предъявило им некие нарекания в отношении Иерусалима (см. ниже глава Разбойные нападения...) Поток паломником во святой град Иерусалим по понятным причинам был значительно сильнее, чем на Афон и некоторые келлиоты посылали монахов туда для проведения сбор на Святки или на Пасху. Конечно, это было совсем не полезно для них в духовном смысле.

Другое обвинение поддержанное опять же и русскими церковными кругами, касалось стяжательства, саморекламы, необоснованных сборов в России. Но стоит вспомнить, что до прихода турок. Здесь была Византийская империя, во главе которой стояли иногда и славяне, и армяне. Для имперского православного сознания недопустимы идеи национального превосходства и так далее. Да основным народом Византии были греки, но идея чисто греческого Афона относит нас скорее к языческим временам, чем к христианским. Тем более, что очевидно, что на Афоне с первых лет утверждения его как монашеского государства жили славяне и русские. Вспомним самый яркий пример: Антония Киево-Печерского, вспомним древнюю обитель Ксилургу (Древодельца). Следует заметить, что Афон не раз переходил из рук в руки. Находился он под опекой и сербских королей и болгар. В какой-то момент монахов сильно тревожили влахи, селившиеся на Афоне семьями. Конечно, более всего на Афоне заметно греческое присутствие, но все же более всего заслуживает внимания проект кандоминимума, разработка которого началась сразу после греческой экспансии 1912. Чтобы обосновать свое и только свое право на Афон, многие греческие монахи занимались шельмование русского монашества, как самого опасного конкурента.

Все это необходимые замечания перед обращением к самому крамольному делу иеросхимонаха Феодосия (Кашина)

 

Иеросхимонах Феодосий (Кашин)

О. Феодор (Кашин) прибывает примерно в тоже время, чуть попозже в Иерусалим. До этого он жил здесь, правда неясно сколько лет ибо его жизнеописания фантастичны, но поле изгнания с Афона, Иерусалим остается единственным местом на Востоке, где он может жить. Он служит даже с Патриархом, не говоря уже о тогдашнем начальнике миссии. Его мало кто здесь знает, но видимо он обладает невероятным обаянием, ибо никто не задается вопросом кто он и откуда, почему решил сюда окончательно перебраться. Он же родом из Пермской губернии и значительный срок уже живет в келлии Положения Пояса Богородицы на Афоне. Самое удивительное, что досюда не дошли даже отголоски гигантского афонского сигнала, о котором писали многие Константинопольские газеты. Дело в том, что этот монах попытался провести на Святую Гору девушку-казачку именем Татьяну, но был разоблачен еще в порту Дафни. После чего он был запрещен в служении и изгнан с Афона, и теперь ничто же сумняшеся служит с иерусалимским Патриархом. Каждый немного знакомый с каноническим правом знает, что клирик дерзнувший служить под запрещением подвергается извержению из сана. Но всех и Патриарха, и консульство в первую очередь волнует другое: оказывается упомянутый монах производит незаконные сборы и пишет воззвания к жертвователем и только в последнюю очередь, то, что он, находясь под запрещением, продолжает совершать богослужение. Патриарх Иерусалимский, конечно, воспрещает ему далее служить, но и только. Он не обращается к Константинопольскому Патриарху и не требует его извержения. А по поводу о. Пантелеймона идет активная переписка с Константинополем, его атакуют и на Афоне, и в Иерусалиме. Почему он, не совершивший никакого преступления, подвергается такому тщательному преследованию? Очевидно, что всех смущает его несгибаемость и активная позиция. Тот же, кто ведет себя не благочестиво, даже полезен: он выставляет русское монашество не в лучшем виде. Конечно, иеромонах вовсе не такой монстр, каким его пытаются представить греки. Вообще, это личность, к разгадке которой подойти нелегко. Несомненно, он почитаем нашим народом как святой, но афонско-иерусалимская часть его жизни совсем иная, хоть о. Феодосий, повторяю, не ведет аморальный образ жизни, но все время попадает в какие-то истории. То его арестует петербургская полиция, то «консульство выясняет, что «это мастеровой окружил себя доверившимися ему женщинами разного возраста. Собирал с них за вечное право жительства в богадельне значительные суммы, посылал воззвания». Эти воззвания требуют к себе внимания. То он пишет, что приобретет на собранные деньги земельный участок в Иерусалиме, то он уже строит там какой-то дом для богадельни будто бы при содействии и покровительстве Генерального Консульства (о чем это учреждение не знает). Поражает количество этих воззваний, да и безграмотность текста тоже. Оформление тоже удивляет: о. Феодосий перед Градом Иерусалимом. Конечно, многое тут достойно внимания. Зачем, например, нужна богадельня для русских женщин в Иерусалиме. А лучше всего получив духовную радость от посещения святых мест вернуться обратно в Россию. И там на Родине можно просто поступить в монастырь можно просто поступить в монастырь

Нескромно печатать себя на этих воззваниях, да и противно монашескому смирению буквально выколачивать деньги из соотечественников. Но это можно отнести к отсутствию духовного окормления, недостаткам духовной жизни. Отсюда и стремление с благими целями находится не на Афоне, а в крупных городах, создавать женские общины. Хотя не следует предполагать за этим чего-то недостойного, но следует понять, что монах, удалившись на Афон, на которой запрещен доступ женщинам, считает одной из целей своей духовной жизни окормление представительниц слабого пола вне Афона. И это до добра не доводит. Не довело и о. Феодосия. 11 декабря 1910 он был вызван в Генеральное консульство, где ему задали некоторые вопросы, и был составлен следующий протокол. Из него мы узнаем, что он уроженец Пермской губернии, Верхотурского уезда, станции Нижний Тагил, мастеровой, выехал с Родины в 1889 году в Иерусалим, где и был пострижен в монахи при Иверском монастыре, в 1897 году был рукоположен в иеромонахи архиереем Нилом, а Афон он покидал на короткие сроки, выезжая в Россию и Иерусалим. Однажды лет пять назад он возвращался из Константинополя на Афон на пароходе «вместе с русско-подданной Татианой». По приезде на пристань Афона заметил ей, что женщин на Афон не пропускают, но она, будучи в мужском костюме, настаивала и высадилась на пристань, где, однако, узнали, что она женщина и задержали, отправили через 3 дня обратно. Он же пробыл три недели на Афоне и вследствие неприятности из-за этой истории, выехал в Константинополь, где ему сообщили, что священнодействовать временно ему запрещено. Тогда он выехал в Россию. В протоколе говорится, что в этом месте поправившись, Кашин заявил: «о запрещении мне священнодействовать узнал по возвращении из России». О. Феодосий чрезвычайно мягко описывает реакцию греческих монахов на этот случай. В действительности же история эта имело мощнейший резонанс[xxviii]. Описание же его кажется правдивым. Общаясь много с женским полом, он перешел некую грань и, видимо, в душе этой Татьяны возникла сильная страсть, такая сильная, что не могла не отразиться и в душе самого о. Феодосия. Она не может его оставить и решается на безумный поступок, он же мнивший себя духовным наставником женской общины, не может ей противостоять и вот возникает ужасная история. У дурных языков, конечно, возникают другие, более пошлые версии, которые подхватываются греческими монахами ослепленных ненавистью к русским.

О. Феодосий пытается показать, что он вовсе не так много времени проводил вне Афона, как это пытаются представить. Видна и хитрость Феодосия ‑ он хочет доказать, что узнал о запрещении только с большим опозданием. После визита в Россию, он приехал в Иерусалим и поселился на частной квартире. Явился к Патриарху в феврале 1908 года и испросил у него разрешения священнодействовать, ничего не рассказав об афонской истории и запрещении. Интересно, что тут патриарх бдительности не проявил, не заявил, что афонский монах должен жить на Афоне. Удивительно и легкомысленное отношение о. Феодосия к каноническим правилам: под запретом поехать служить в другую Поместную церковь.

 В 1911 году снова всплыло дело О. Феодосия. Почему? «Блаженнейший Дамиан в последнее время осведомившись о том, что названный монах проводит незаконные сборы, публикации, воззвания и строит дом для учреждаемой богадельни и, узнав, о запрещении наложенного на монаха Феодосия Вселенским Патриархом Иоакимом, уведомил Генеральное Консульство, что он вынужден запретить ему служение и здесь»[xxix]. Возникает вопрос: что более взволновало патриарха Дамиана? Что у него служит в течение трех лет монах, находящийся под запрещением или незаконные сборы и богадельня? Не из-за этой ли богадельни он «вдруг» узнал о запрещении. Сам о. Феодосий уверял, что в 1908 году через полчаса после прибытия в Иерусалим отправился в Константинополь и получил разрешение в служении. Но, тут надо верить на слово, потому что, очевидно, указа или документа он не получил, ведь когда иерусалимский патриарх получил письмо от Константинопольского патриарха о запрещении о. Феодосия, последний совершенно напрасно обратился вновь в Константинополь, и результатам кампании был выслан из Иерусалима. В обращении патриарха Дамиана в консульство говорилось и о том, что о. Феодосий прикрывается именем Императорского Генерального Консула, будто бы содействовавшего ему в учреждении богадельни. Вследствие этого о. Феодосия и вызвали в консульство для объяснения и таким образом, мы получили скудные, но достоверные сведения об этой легендарной личности. По поводу богадельни, находившейся на Елеонской горе о. Феодосий показал, что она построена на средства, присланные его сестрой (1000 руб) и средства благотворителей, присылаемые из России, и называлось «богадельней для нищих» и архимандрит Леонид начальник миссии одобрял это начинание. Четыре месяца назад Феодосий даже подал бумагу о желании передать Богадельню после своей смерти Духовной миссии, но  разрешение на устройство богадельни он не получил. В доме на тот момент проживало семь женщин от 35 до 70. Все они ранее жили на частных квартирах и обеспечивали себя своим заработком. Все эти женщины внесли на устройство богадельни личные средства. Причем суммы совсем разные от 25 рублей до 900. Две женщины не смогли вообще ничего вложить. Паспорта этих лиц хранились у о. Феодосия. Вывод посольства был однозначен: «Личности, подобные Феодору Кашину безусловно позорят русское имя» и как следствие телеграмма от 2/15 февраля 1911 года: «предписать статскому советнику Круглову распорядится о выдворении в Россию вышеупомянутого Феодора Кашина». Вывод, конечно, суров. Можно сказать, что Кашин не думает о последствиях, совершая те или иные поступки. Создает богадельню для женщин, что для монаха тогда было не очень обычно. Впрочем, сегодня этим никого не удивишь. А тогда даже дипломаты считали такое предприятие недостойным. Сегодня все собирают пожертвования, где им вздумается, не спрашивая разрешения у церковной власти, а тогда надо было не только испросить благословение, но и отчитаться о них по специальному журналу. И далеко не все пользовались абсолютным доверием были и те, которые попадали в список неблагонадежных. Не очень скромно было и рассылать тысячами свои фотографии на фоне Святого града даже во имя лучших целей. И, наконец, недопустимая мягкость видеть, что, как теперь говорят духовное чадо женского рода, облачившись в мужской костюм, ступает на афонскую землю. Видеть и не смочь остановить. С легкостью нарушать каноны и терять благоговение. Сегодня многие священники пользуются специальными серебряными чащами, позволяющими причащать больных не только телом, но и кровью. Они завинчиваются и ни одна капля Крови не прольется. Точно так же она не прольется, если кровь налить в простой чистый пузырек. Но пузырек это не чаша… Архимандрит Леонид видел, как о. Феодосий разливает Святую Кровь по пузырькам, чтобы причащать женщин в богадельни, но почему-то никогда не останавливал его.

Для нас простая и понятная цепочка: сначала монах заботиться об окормлении женщин, об их жизни и пропитании, считая, что достиг полного бесстрастия. Затем ввязывается в финансовые дела и занимается саморекламой. После теряет благоговение, и Святые Дары приносит этим женщинам в пузырьках. И вот не может остановить воспылавшую страстью молодую девушку, следующую за ним на Афон. И, наконец, самое страшное в этой цепи преступление: игнорирует запрещение в священнослужении и подлежит по каноническим правилам извержению из священного сана. И, видимо, все это было хорошей наукой для о. Феодосия, потому что во второй части его жизни, его уже почитали как человека святого…

Самое страшное, что современный человек чаще всего не имеет представления об этой цепочке событий, и одни будут доказывать абсолютную чистоту отца Феодосия, и для того украсят его жизнь почти стопятидесятилетней продолжительностью, прибытием на Афон в трехлетнем возрасте и так далее, другие, уцепившись за факт с переодеванием казачки Татьяны, будут доказывать, что он негодяй от самого своего рождения и, конечно же, до самой смерти. Мы же остановимся на промежуточной версии: тяжела для человека борьба со страстями, и в ней бывают и победы, и поражения.

Был еще один неприятный факт в жизни о. Феодосия, и опять из-за его беспечности. О. Феодосий был замешан в деле некого русско-подданного Чебыкина, который позволил себе разные неблаговидные поступки. О. Феодосию он пообещал выхлопотать разрешение в Патриархии на освящение церкви в доме в Галате. Когда дело открылось, то по решению Генерального Консула, Чебыкин был арестован, а о. Феодосию было предложно во избежание соблазна уехать на Афон (предписание от 18 декабря 1897 года). Чебыкин обманул о. Феодосия, представившись родственником поверенного в делах в Константинополе и воспользовавшись легковерием афонского монаха, взял у него деньги за содействие в деле постройки церкви. При разбирательстве дела выяснилось, что иеромонах лично не был посвящен в истинные замыслы Чебыкина. Такое ерундовое недоразумение, но весьма характерно, что оно произошло с о. Феодосием. Но вот оно уже обрастает догадками, версиями дипломатической перепиской. И вот солунский Генеральный Консул А. Гирс, к слову, особого уважения в отличие от многих русских дипломатов к афонским монахам не испытывавший, заявляет, что о. Феодосий был выслан из Константинополя на Афон «за неприличное поведение и недостойные его сана поступки».

Еще язвительнее выразился А. Ф. Шебунин, впоследствии Генеральный консул: «Желательно, чтобы весь остаток дней он провел бы в молитве и посте, и на здешние соблазны не приезжал: со  своим бесспорным схимонашеством он представляет собою ходячее кощунство»[xxx].

Из отрывка письма неизвестного к А.В. мы узнаем несколько другое мнение: «Худого за ним я не знаю ничего и ему следовало бы исходатайствовать получать деньги, я уже говорил г. Гирсу о нем, «что он готов дать часть своих денег (г. Успенскому даже обещал уже половину отдать на школу)… Но необходимо обязать его не рассылать целыми мешками корреспонденции воззваний, а довольствоваться немногим, в противном случае будет она и опять приостановлена, а если он обещает это, тогда пусть ему исходатайствуют оную»[xxxi].

Пристальный интерес к отцу Феодосию, возник, когда он сменил на посту о. Иоанникия Литвиненко. Дело в том, что предшественник о. Феодосия попал в число неблагонадежных и келлии было запрещено получать из России пожертвования. В 7-ом номере Церковных ведомостей, изданных Святым Правительствующим Синодом на 62 странице в сообщении от 17 февраля 1896 года говорится: «Хозяйственное отделение Святейшего Синода получило пожертвование на монастырь и келлии, и деньги вышлет в распоряжение Вашего Высокопревосходительства для раздачи по принадлежности за исключением неблагонадежных келлиотов»[xxxii]( имена приводятся). В 1876 году о. Иоанникий Литвиненко, купив на собственные средства старую келлию у Иверского монастыря, отделал её, выстроил церковь. Паломники видели ее бедность и жертвовали. И о. Иоанникий построил дом и в Константинополе для паломников. Когда о. Иоанникий умер, его наследник активно взялся за дело, дабы пожертвования смогли доходить до келлии. О. Иоанникий попал в первый раз под «синодальное запрещение» уже в 1888 году. С тех пор утекло немало воды, да и келлии нужны были деньги и о. Феодосий стал методично писать письма в посольство, дабы оно походатайствовало перед Синодом. Надо сказать, посольство отнеслось к этому вопросу со всей ответственностью и не спешило сообщать в Петербург. Оно всестороннее изучило вопрос. Тут и вспомнилось дело Чарыкина и все прочее. Но в конце концов дело получило справедливое разрешение и келлия смогла принимать пожертвования[xxxiii].

 

 

Опять о. Пантелеймон

В 1912 году Первый департамент Министерства Иностранных Дел отвечал посольству в Константинополе относительно ходатайства о. Пантелеймона об устройстве новой обители на месте приобретенных им развалин древней лавры св. Харитона, что запрос был переправлен в канцелярию Обер-прокурора Святейшего Синода. И оттуда на сей запрос был получен ответ, что Высочайше было одобрено предложение Святейшего Синода отклонить это ходатайство[xxxiv]. Причина объясняется в отношении Канцелярии Обер-прокурора от 23 Января 1912 года: по решению Синода о. Пантелеймону предложили пожертвовать эти развалины и два земельных участка Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, «для восстановления на них обители в память Харитона Исповедника на указанных Святейшим Синодом основаниях»[xxxv]. В случае согласия о. Пантелеймона Синод обратился бы за благословением к Иерусалимскому патриарху на создание мужской обители в ведении Духовной Миссии. Обращение уже лежало на столе в посольстве, но, запросив об этом о. Пантелеймона, как собственника участка, был получен отказ. Свой отказ о. Пантелеймон обосновал тем, что считает совершенно излишним для создания обители жертвовать приобретенный им участок, так как Миссия и так обладает необходимыми землями и средствами для создания такой обители, но, к сожалению, не проявляла желания ее создавать. Но о. Пантелеймон согласен участвовать в создании обители под руководством Миссии, но на некоторых условиях. Планировалось восстанавливать монастырь на средства афонской келлии Честнаго Креста, дальнейшее же ее обустройство должно было осуществляться на собственные средства или в случае необходимости с помощью опять же келлии Креста. В смысле внутреннего устройства о. Пантелеймон предполагал, что она будет подчиняться собору старцев во главе с её настоятелем-архимандритом, начальником духовной миссии, и наместнику из числа братии пустыни преподобноисповедника Харитона. Братия же пустыни должна была набираться и пополняться из числа афонской братии и из русско-подданных по усмотрению собора старцев и настоятеля. Но что было особенно важно для священного синода и чиновников, что о. Пантелеймон хоть и соглашается на подчинение обители начальнику миссии, но от собственности на землю и развалины не отказывается. Очевидно, что собственность для них была важнее, чем руководство миссии. Кроме того неясны были полномочия настоятеля и духовного совета старцев. По крайней мере, точно уж абсолютная власть Синода, пусть через посредство начальника миссии обеспечена быть не могла. По документу, заверенному в русском Генеральном Консульстве после смерти иеросхимонаха Пантелеймона обитель должна была перейти в собственность афонского братства. Устройство же пустыни должно было сделано по следующим принципам, изложенным о. Пантелеймоном:

«1. Возобновляющаяся обитель на развалинах древней Фаранской лавры преподобного Харитона Исповедника в Палестине, открывается под названием пустыни преподобного Харитона Исповедника, которая соблюдает общежительный устав Афонских монастырей.

2. Пустынь преподобного Харитона в Палестине строится на средства Обители Св. Креста на Афоне, дальнейшее же расширение пустыни производится на собственные средства ее с материнской помощью обители Св. Креста на Афоне.

3. Пустынь Преподобного Харитона в Палестине подлежит в отношении поведения ее братии наблюдению, покровительству и защите начальнику Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, а в отношении внутреннего её строя и хозяйственной части Собору старшей братии во главе с своим настоятелем и с представителями одного из членов Русской Миссии

4. Настоятелей новая обитель получает с Афонской обители Св. Креста по выбор братии. Этот порядок должен быть неизменен по крайней мере по отношению к трем первым настоятелям обители и в последующее время братия пустыни Пр. Харитона выбирает настоятелей исключительно из своего братства с согласия начальника духовной миссии в Иерусалиме, а он уведомляет Святейший Синод.

5. Братия в составе новой обители преподобного Харитона определяется из Афонской обители Св. Креста, кроме того принимаются Настоятелем обители пр. Харитона в число братства и из других мест по исключительно русского происхождения, численность определяется, сколько позволят держать братства средства Обители.

6. Если кто либо из братии Обители преподобного Харитона, по необходимости окажется не достойным его звания, то таковой, по отношению Настоятеля Обители с начальником Русской духовной миссии в Иерусалиме немедленно удаляется из Обители; (в соответствии сему в Обитель эту отнюдь не допускаются; ни те лица, которые подвергнутся епархиальным начальством монастырскому подначалию, ни те, которые приговором светского суда присуждаются к заключению или епитимьи в монастырь).

7. О пострижении и рукоположении братии Обители преп. Харитона должны  представляться Настоятелем Обители письменные прошения с надлежащими документами начальнику Русской Духовной Миссии в Иерусалиме и с одобрения последнего препровождаться на утверждение в Святейший Синод.

8.  В случае смертных обстоятельств и невозможности дальнейшего пребывания на Афоне братство Обители Св. Креста получает убежище в Палестине, в силу духовной связанности сих двух обителей и в таковом случае настоятель обители Св. Креста по согласию Начальника Русской Духовной Миссии в Иерусалиме и с разрешения Святейшего Синода вступает в управление Пустыней Св. Харитона, а настоятель сей последней делается его наместником.

9. Сведения о расходных суммах в конце года, представляются на рассмотрение Начальника Русской Миссии и им препровождаются в Святейший Синод.

10. Продать принадлежащую пустыни преподобного Харитона землю никто не может помимо Русскаго Святейшего Правительствующаго Синода, точно также и овладеть землею в случае упразднения пустыни».[xxxvi]

По всем этим причинам Синод отклонил прошение о. Пантелеймона о содействии в устройстве на участках у источника «Айн-Фара» в Палестине пустыни во имя преподобного Харитона Исповедника». Таким образом, послание Синода к патриарху Дамиану было задержано и возвращено в Петербург. О. Пантелеймон ознакомился с предложениями Синода 12 мая, а в конце мая Н.В Кохманский предоставил посольству доклад о своей поездке на Афон. Ездил он туда, в основном, по делу О. Пантелеймона и составил (что свойственно было этому чиновнику) подробнейший и основательнейший доклад, который имеет смысл привести здесь целиком.

«Милостивый Государь Михаил Николаевич! Во исполнение поручения Вашего Высокопревосходительства по прибытии на Афон я отправился на в Каракальский монастырь для окончательного улаживания пятнадцатилетнего спора между этим греческим монастырем и подведомственной ему русской келлией Воздвижения Креста.

Как известно, основанием всех раздоров служит то обстоятельство, что названный монастырь, передав сказанную келлию иеросхимонаху Пантелеймону по обычному контрактному акту (омологии), то есть преемственно на три поименованных лица, впоследствии добровольно выдал Пантелеймону дополнительную омологию, признав келлию принадлежащей 16-ти лицам, без указания их имен. Это было нарушением Афонских уставов и обычаев, и поэтому произвело переполох как в Протате, так и в Патриархии».

Ясно, что делалось это за мзду. Скорее всего был план сначала получить деньги за такую омологию, а потом ее просто отобрать используя и властные структуры. Так им образом, и все бы осталось в порядке и деньги получили. «Восстановление справедливости» происходили повсеместно и чаще всего русские не оказывали никакого сопротивления.

«О. Пантелеймону было предписано возвратить Каракаллу вторую омологию, как незаконную, на что он категорически отказался, говоря, что монастырь выдал ему этот документ добровольно, получив с него плату, и должен был знать, что законно и что нарушает обычай, на нем же Пантелеймоне лежит забота о благе его келлии и он не может отказываться от упомянутого акта расширяющего права последней.

Со стороны Протата и Патриархии последовало постановление о признании второй омологии ничтожной. Однако им оставалось несомненным, что юридически акт этот, в случае гражданского процесса, не потерял свей своей силы, как права, приобретенные за деньги; против Пантелеймона и его келлии было произведено несколько нападений с целью устрашить упорных русских монахов и насилием отнять опасный документ. Пользуясь энергичной защитой Императорского посольства, келлия не пострадала, а для сохранения упоминаемых важных документов Пантелеймон привез их в Константинополь и сдал на хранение в Посольство. С той поры неистовство греков дошло до высшей точки; на келлию со стороны Каракалла было произведено настоящее вооруженное нападение, с успехом отбитое, со стороны же Патриархии последовало наложение на Пантелеймона запрещение священнослужения».

Но в турецких судах эта омология имела бы силу, и тут нашла коса на камень. Что делать? Попытка восстановить «справедливость» силою нашла отпор. А «древние законы», которые выдумывали защитники прав Афона или даже которые по какой-то нелепости существовали о. Пантелеймону было наплевать. Он хорошо понял ситуацию: я заплатил и не могу поступиться благополучием келлии. Когда стало ясно, что силою ничего не решить подключилась Патриархия, которая с самого начала вероятнее всего была в курсе. Единственный момент, где власть могла воздействовать на о. Пантелеймона было его запрещение в священнослужении. Конечно, такое запрещение было незаконно, но для достижения цели все способы хороши, очевидно, тогда и монашество и церковные власти придерживались такого мнения. Грекам важно было защищать свои национальные устои, а русским осваиваться на Афоне. Воздвиженскую келлию без колебания поддержали русские власти. Очевидно о. Пантелеймон пользовался у них полным доверием. Поэтому русское консульство стало посредником в урегулировании конфликта.

«Ныне, когда сам Каракальский монастырь утомился от бесплодной борьбы, а патриархия принуждена была благодаря представлению Императорского Посольства, сложить с Пантелеймона запрещение, настал благоприятный момент для примирения сторон. Это тем более важно и для русских, что записанные в основной омологии два лица, после Пантелеймона, один умер, а другой выбыл с Афона, сам Пантелеймон стар и болезненен, за смертью же его келлия, но строгому смыслу Афонского устава, должна была бы возвратиться во владение монастыря, тут то и проявилось бы значение второй омологии, но для русских монахов отстаивать свое существование в турецких судах было бы делом нелегким, грекам же это оказалось бы опасным, так как, в случае признания силы второй омологии, они являлись бы сами нарушителями своего афонского устава и создателем губительного для монастырей прецедента».

 Каракальский монастырь не смог справиться с келлиотами ни нападением, ни простым покушением на жизнь о. Пантелеймона. Запрещение пришлось патриархии снять, как не имевшее серьезного обоснования. Осталась только возможность использовать возраст о. Пантелеймона. Он был стар, а два его ученика записанные в омологию, и признаваемые монастырем по тем или иным причинам выбыли из монастыря. Это оказалось единственным узким местом в жизни келлии. Если бы старец умер, то келлия с большой братией автоматически перешла бы в ведение монастыря по действующим афонским законам. Кохманский считал, что признание второй омологии было бы губительным для афонского устава и получивших согласно ему фактически неограниченную власть монастырей.

«Этим и объясняется, что обе стороны ныне охотно идут на примирение, в основу коего кладется выдача монастырем новой омологии, наиболее благоприятного для келлии типа, так называемой лаврской, в коей записываются хотя также три лица, но с нарочитой оговоркой, что по выбытии одного из них монастырь записывает новое третье, так что преемственность владения обеспечивается на неопределенное время. Взамен этого Пантелеймон соглашается возвратить Каракаллу обе прежние омологии, хранящиеся в посольстве.

Переговоры эти в январе сего года приняли вполне определенную форму, как видно из отчета командированного на Афон Титулярного Советника Серафимова от 25 января, препровожденного в Императорское Посольство при донесении Генерального Консула в Солуни от 27 того же января за № 44. Вследствие сего я, имея с собою вышеупомянутые документы келлии, обратился к игумену Каракальского монастыря с предложением окончить дело к обоюдному удовлетворению. Однако общеизвестный на Афоне дух недоброжелательства греков к русским не позволяет греческому управляющему монастырю снизойти до уступки подчиненной ему келлии без некоторых ещё, хотя бы второстепенных препятствий. Таким являлось теперь нежелание записать в омологию старшего ученика Пантелеймона, иеромонаха Геннадия, чему, однако, монастырь не может привести маломальских серьезных причин».

Кохманский здесь говорит об общем духе недоброжелательства греков к русским. То есть плохое отношение греков к русским было общепризнанным и всем очевидным. Причина, думается не в богатстве русских (собственно, богатство складывалось из средств простого русского народа, который был верующим и готов был отдать последнюю копейку на святыню) и не в зависти греков, и не в многочисленности русских, хотя это было тоже причиной недовольства эллинов. Дело в том, что русские в то время стали носителями православной, но другой традиции и эта традиция стала доминировать в то время.

«Я принужден был решительно отклонить все вмешательство в этот вопрос, ссылаясь на совершенно определенные свои инструкции – обменять хранящиеся в Посольстве документы на новую омологию, которая будет признана Пантелеймоном для себя удовлетворительной.

Я заметил, впрочем, игумену, что Императорское Посольство не может влиять на выбор Пантелеймоном своих преемников, так как иначе на оное легла бы нравственная ответственность за удачный или неудачный выбор. В заключение разговора я объявил игумену, что мое дело ясно – или получу от монастыря новую омологию и возвращу прежнюю, или не получу таковой и увезу обратно интересующие монастырь документы, которые в будущем монастырю пришлось бы искать самому уже в Константинополе.

Мои слова имели свое действие, игумен уверял меня, что он лично готов признать Геннадия, но встречает еще большее противодействие со стороны некоторых соборных старцев. Он просил меня, поэтому подождать два дня, обязуясь сообщить мне окончательное решение через каракальского антипросопа на Карее (представитель монастыря в Протате). Мне хорошо известно, что именно антипросоп Филипп по личным побуждениям внушил монастырю мысль о невнесении в омологию Геннадия; однако я продолжал высказывать равнодушие к исходу дела, официально представляя сторонам полную свободу сговориться. Для этого я к указанному сроку вызвал в Карею о. Пантелеймона».

Сейчас трудно установить, почему именно личность о. Геннадия вызывала протест монастыря. Может, влияли какие-то особенности его личности? И греки боялись прихода к власти такой личности у русских, но не побоялись потом о. Лота.

«Антипросоп Филипп, как я и ожидал, начал с категорического заявления, что монастырь не согласится записать о. Геннадия. Вызвав отзыв о. Пантелеймона, что он не может отказываться от своего старшего ученика, которому доверяет, коего много лет готовит в преемники, столь же категорически подтвердил Филиппу, что при таких обстоятельствах мне больше не остается ничего, как отвезти документы келлии обратно в Посольство. Изменив вслед за этим тон, Филипп допускал уже возможность достигнуть по данному пункту соглашение, предложил выяснить еще остающиеся неразрешенными недоразумения между монастырем и келлией, а именно как поступить с новым колоколом в 50 пудов, полученным о. Пантелеймоном от своих благотворителей из России и находящемся в афонской таможне, так как Каракал протестует против таких больших колоколов, несоответствующих смирению келлии[xxxvii],[xxxviii].

Другой вопрос касался уплаты монастырю за 15 лет налогов, которые келлия не вносила вследствие бывшего тогда открытого разрыва ее с монастырем.

После долгих, весьма утомительных и шумных переговоров мне удалось внушить представителю Каракалла, что если теперь еще, при обоюдном осадке горьких воспоминаний в отношениях между монастырем и келлией, вопрос о колоколе [требует] времени, когда страсти улягутся, он легко разрешится сам собою – может быть монастырь сам увидит, что нет решительно никакого смысла препятствовать русской келлии звонить во славу Божию в колокол больший, чем это принято у греков, но что так обычно для русского народа, а может быть и так, что о. Пантелеймон, которому колокол этот, по собственному признанию, совершенно не нужен, а прислан он усердием благочестивых жертвователей, решит повесить его в самом Каракалле, в память заключения мира. Поэтому я предлагал совершенно не касаться этого вопроса, а колокол оставить в таможне... Филипп принужден был сдаться, но потребовал, чтобы Пантелеймон обязался не вешать колокола без благословения монастыря и дал в том подписку. Пантелеймон слово дал, подписку же выдать отказался, указав, что и Филипп, когда в январе официально заявил Титулярному Советнику Серафимову о согласии монастыря дать келлии, в случае примирения, разрешение возвести три постройки, то письменно тоже этого не сделал. Я поспешил успокоить спорящих что, как сказанное обязательство Каракалла записано в официальный рапорт Серафимова, так и данное обещание Пантелеймона, сделанное в моем присутствии, будет засвидетельствовано в моем докладе Вашему Высокопревосходительству, а потому всякие иные подписки не имели бы большаго значения.

Что касается уплаты монастырю недоплаченных налогов, в общей сложности около 60 тур. лир, то Пантелеймон легко согласился возместить их, если дело примирения только от этого будет зависеть.

По обсуждении таким образом всех пунктов возможных разногласий Филипп выразил мне свое сетование, что я уезжаю на другой день, так как за это время невозможно закончить дело в виду необходимости снестись с монастырем и составить затем новую омологию. Поэтому он просил оставить привезенный мною документ на Афоне, поручив обмен их игумену Русского Пантелеймонова монастыря. Отец Пантелеймон со своей стороны нашел такой исход желательным и предложил передать сказанные документы игумену Андреевского скита, находящегося близ Кареи, так что сообщение с ним короче и легче, чем с Пантелеймоновским монастырем. Уверенный что в руках того или другого из русского игуменов документы окажутся в полной сохранности, а также в виду согласия на это самого владельца этих документов, я не нашел оснований не оставить при таких условиях на Афоне порученный мне запечатанный печатью Императорского Посольства печатью пакет с надписью «Документы келлии Воздвижения Креста». Архимандрит Иероним, игумен Андреевского скита, взял на себя хранение его и выдачу лишь по получении от Каракалла обусловленной омологии.

 В таком положении я оставил дело Крестовоздвиженской келлии. Я вынес впечатление, что это были последние попытки со стороны монастыря удовлетворить свое самолюбие и что завершение дела ныне обеспечено.

В вышеизложенном докладе Вашему Высоко превосходительству я позволил себе привести подробности дела, полагая, что он на данном примере ярко характеризуют вообще отношения греков и русских на Афоне и свидетельствуют о крайней мелочности всяческих придирок первых к последним. С другой стороны дело это особенно выделяется на фоне Афонской внутренней жизни м и в течение 16 лет производило шум, доходивший до Иерусалима, где Пантелеймон имеет также свои владения, и до Афона, к разрешению его пытливо прислушивается весь Афон и то или иное окончание этой борьбы несомненно отразиться на будущих отношениях греческих монастырей к своим русским келлиотам.

С глубочайшим почтением и таковою же преданностью имею честь быть Вашего Высокопревосходительства покорнейший слуга.

Н. Кохманский[xxxix]

 

Этой поездке Кохманского предшествовали некоторые события[xl]. О. Пантелеймон явился 4 февраля в 1912 году в Константинополе на прием к патриарху. Патриарх вел себя не очень любезно: 15 минут держал на ногах больного старца, еще не оправившегося от болезни. При этом Патриарх сказал, что делает это только благодаря ходатайству Чарыкова, которого Святейший назвал хорошим христианином. Патриарх требовал, чтобы о. Пантелеймон в обмен на снятие запрещения принял новую омологию по типу сингилийной Вселенской церкви. Но этот тип омологии был отвергнут на Афоне, так как по ней в келлии  под угрозой анафемы разрешается пребывать только 6 человекам. О. Пантелеймон отказался принимать эту омологию и сказал, что примет только лаврскую омологию. Все это имело достаточно длинную предысторию.

7 февраля 1911 года о. Пантелеймон написал в посольство письмо, в котором излагал суть проблемы.

7211 Л. 54

Его Высокопревосходительству Г-ну Императорскому Российскому

послу в Константинополе.

 

Ваше Высокопревосходительство!

С первых дней нашего разлада с начальствующим Каракальским монастырем игумен, эпитропы и соборные старцы относились к нашему братству, в особенности ко мне, прямо враждебно, не желая входить в какие-либо сношения даже по делам чисто хозяйственного порядка, но в последние время они, как видно, решили изменить обыкновенную политику. Заключение это я вывожу из следующих фактических оснований: в прежние годы никто из старшей братии Каракальского монастыря никогда не посещал нашей обители, исключая случаев, когда было желательно выведать что-нибудь из нашей внутренней жизни, в прошедшую же осень, вскоре после престольного праздника нашей обители, каракальские отцы-эпитропы приехали к нам и даже почтили нашу трапезу своим присутствием. Заметив эту перемену чисто внешних отношений, я решил испытать изменились ли действительно их чувства. С этою целью я послал в Каракальский монастырь своих близких сотрудников и поручил им позондировать почву, нет ли благоприятных данных для заключения мировой сделки с монастырским начальством. Отец игумен со старшей братиею, обходя главный вопрос, предложил моим собратиям установить на вечные времена границу земельного участка нашей обители с монастырем. Так как это предложение не шло в разрез с нашими интересами, а напротив было нам благоприятно, мы с братством согласились с тем, чтобы на капитальных пунктах демаркационной линии были поставлены каменные столбы. Монастырь назначил особую комиссию, и после трех наездов комиссии [на места пункты, где должны были назначены] в присутствии и отчасти даже и по указанию наместника моего иеромонаха Геннадия. После второго наезда комиссии у нас в обители побывал о. игумен Каракальского монастыря и дал позволение расширить границы нашего братского кладбища, устроить в необходимых местах мостовую и разрешил еще кое-какие малозначительные исправления и переделки. После третьего наезда весь состав комиссии заехал в нашу обитель пообедать и отдохнуть. Убедившись в перемене отношений к лучшему, я поручил о. Геннадию завести переговоры к мировой сделке. К этому времени в афонский Кинот (Протат) был прислан высокопреосвященный Ириней, Митрополит Кассандрийский, в качестве экзарха Константинопольской Патриархии по спорным делам афонских монастырей с подчиненными им келлиотами, в том числе и по нашему. По совету высокопреосвященейшего Иринея наше братство подавало в афонский Кинот три раза текст условий, на которых оно было бы согласно примириться с Каракальским монастырем, три раза изменяя этот текст по указанию высокопреосвященного Иринея для того, чтобы сделать этот текст приемлемым монастырем и «в скобках» Константинопольскою Патриархиею. Одобрив последний текст условий, экзарх Патриархии сообщил мне и представителю Каракальского монастыря, что мы можем мириться на одобренных им условиях.

Дело примирения пошло успешно, и самый мир был уже недалеко, когда перед своим отъездом из Афона Высокопреосвященнейший Ириней сообщил, что получил от Патриархии бумагу, в которой значится, что первое условие мировой сделки, чтобы о. Пантелеймон не жил на Афоне и в Палестине. Желая использовать происшедшую перемену в отношениях к нашему братству каракальского игумена и старшей братии, я поручил иеромонаху Геннадию продолжить переговоры о примирении. После многократных разговоров о. игумен при последнем свидании высказал о. Геннадию, в присутствии монастырских эпитропов и некоторых соборных старцев и нашего о. Досифея следующее: «В настоящий момент ни я, ни соборные старцы нашего монастыря ничего не имеют ни против примирения, ни лично против о. Пантелеймона и против того, чтобы он оставался старцем-настоятелем Крестовоздвиженской обители, но дело в том, что Константинопольская Патриархия, лишивши сана о. Пантелеймона, настаивает на том, чтобы он не проживал ни на Афоне, ни в Палестине. Как только патриархия восстановит о. Пантелеймона в его сане и примет свое решение относительно права проживать ему на Афоне, а самое главное ‑ представит нашему монастырю полюбовно покончить наши несогласия ‑ мы немедленно покончим это досадное для нас дело и выдадим вашему братству новую омологию. Это заявление игумена меня очень удивило. В Константинопольской Патриархии мне всегда говорили, что дело примирения с монастырем зависит от о. игумена и соборных старцев монастыря, теперь же о. игумен просит, чтобы ему с монастырскими соборными старцами предоставить право полюбовно покончить наши несогласия.

Из этого положения я логически необходимо должен придти к заключению: противниками моего примирения с монастырскими начальствующими являются не сами эти начальствующие, а Константинопольская Патриархия.

Уже пятый год я несу тяжкое наказание, и наказание это действует на мою душу тем более угнетающе, что оно наложено на меня не за какие-либо церковно-канонические нарушения, а за несогласие делать уступки в деле хозяйственного и имущественного порядка и. кроме того, за покупку у мусульман древней святыни – Фаранской лавры в Палестине. До сих пор я в точности соблюдал на меня наложенную епитимью, но непреклонность Патриархии с одной стороны и дипломатичность с другой совсем не душеспасительно действуют на мое нравственное существо.

Меня осудили, как сказано, за непослушание Великой церкви, будто бы я не явился по Ее вызову, но я должен заявить, что в Патриархию меня вовсе не вызывали. Итак, употребил все усилия для того, чтобы привести к успешному окончанию наши переговоры о примирении с монастырем и в настоящее время я вынужден всепокорнейшее просить Ваше Высокопреосвященство оказать воздействие на Константинопольскую Патриархию в том смысле, чтобы она предварительно восстановила меня в сане и, кроме того, согласно своему уверению, что монастырь правоспособен в делах экономического порядка, не мешала игумену и соборным старцам Каракальского монастыря совершить мировую сделку с братством нашей обители и выдать мне с братией новую омологию с разрешением на необходимые для обители постройки. С чувством глубокого уважения и совершенной преданности имею часть остаться навсегда Вашего Высокопревосходительства покорнейшим слугою и смиреннейшим Богомольцем.

Старец Русской Крестовоздвиженской обители (келлии) на Афоне Пантелеймон с братией 5 февраля 1911 года.

Приписано: на свидании г-на Посла с Патриархом 7 февраля 1911 г. Его Святейшество выразил, что он заботится исключительно о мире и соблюдении афонских обычаев. Поэтому Он с радостью осведомился о состоявшемся сближении о. Пантелеймона с Каракалом и немедленно снимет с Пантелеймона кару, как только монастырь это попросит. О требовании, чтобы Пантелеймон оставил Афон, Патриарх сказал, что бывают разные мнения и что, вероятно, какой-то слух дошел по этому поводу на Афон.

В том же феврале 1911 ему писал Кохманский о встрече посла с патриархом. Патриарх надеялся на примирении и тот же час поспешит снять наложенное запрещение, как только получи о том обращение Каракалла. По поводу удаления о. Пантелеймона патриарх заверил посла, что он заботится только об общем мире на Афоне и не выдвигает подобного требования. И Кохманский посоветовал тут же вступить в сношения с монастырем, который ныне к нему якобы высказывает милосердие[xli]. А октябре 1911 года он написал очередную жалобу в Российское Императорское посольство в Константинополе, в которой сообщал, что оо. Виссарион и Евстафий уже умерли и таким образом, в омологии записанным остался только он один больной и престарелый монах. О. Пантелеймон говорит, что он три раза обращался по поводу замены омологии в Каракалл и в Кинот, и занесении в нее оо. Досифея и Геннадия. В качестве отговорок монастырь использовал утверждение, что это может быть выполнено только после снятия запрещения. Но в то же время из патриархии ему говорили, что запрещение может быть снято только после примирения с монастырем. Образовался замкнутый круг, а результатом этого круга была не только запрещение о. Пантелеймону священнодействовать, но и запрет на рукоположение священнослужителей для келлии, запрет на ремонт зданий и даже на закупку дров для отопления. И вообще множество других придирок. В 1909 году в келлию прислали новый колокол и хотя о. Пантелеймон заплатил 35 тур лир таможенного сбора, по указанию монастыря колокол ему не выдали. Отсюда и возникло колокольное дело, оригинальное разрешение которого предлагал Кохманский. О. Пантелеймон в том же письме в посольство рассказал, что во избежание путаницы подал в патриархию заявлении с просьбой о признании этих монахов его преемниками, а копию с письма передал в посольство. Но секретарь патриарха тут же объявил, что заявление не может быть принято так как в монастыре его самого не признают старцем Крестовоздвиженской келлии. И когда на следующий день пришел к секретарю патриарха о. Геннадий ему объявили, что прошение не может быть принято, потому что старца не признают старцем келлии. Но даже Кинот признавал старца и принимал от него прошения. Когда же кто-то вместо него кто-то отдавал прошения, то Кинот их не принимал, то есть не признавал старцем кого-то вместо него. Кроме того о. Геннадию было объявлено о получении донесения о незаконном рукоположении в келлии. Действительно в келлии было рукоположение, но непонятно как его расценить с точки зрения «афонского» права.

В келлию пришел митрополит Константин, проживавший на Афоне на покое, спросил о. Пантелеймона, нуждается ли келлия в новых священнослужителях. Получив утвердительный ответ, митрополит сказал, что он рукоположит нужное количество иеромонахов и иеродиаконов. О. Пантелеймон спросил: «А что скажет по этому поводу монастырь и Кинот?» На что получил ответ: «Я митрополит и знаю, что делаю. Покажите мне достойных для рукоположения иноков». О. Пантелеймон решил, что возможно высшая духовная власть решила таким образом исправить положение. Поэтому он и не сопротивлялся. Поэтому владыка Константин рукоположил троих в иеромонахи и двоих в иеродиаконы.

Еще в конце 1910 года о. Пантелеймон написал Кохманскому о том, что в келлию неожиданно явился сам каракальский игумен с епитропами и осмотрел постройки келлии. Кое-где они отметили границы келлии. Даже говорили о постройке каких-то мелких сооружений. Например, говорили о необходимости расширить кладбище и застелить двор каменными плитами. О. Пантелеймон обратился к игумену с просьбой отпускать дрова из монастырского леса согласно прежнему договору, так как у келлии в этом году выходит запас дров, а Каракалл мало того сам не давал дров, но и весь Афон известил, дабы никто не давал келлии ни дров, ни строительных материалов. Игумен дипломатично обещал об этом поговорить в монастыре и дать ответ. Но когда через пару дней старец послал в монастырь о. Геннадия ему ответили, что монастырь решил продавать дрова келлии в достаточном количестве. По договору же келлия могла брать в лесу сколько угодно дров, но должна была заплатить за это право 25 лир в год. Трудно понять, чем был вызван этот визит, но игумену надо было продемонстрировать свое примирение с монастырем. Очевидно, это было пунктом политики монастыря на ближайшее время: демонстрировать желание мира, а подспудно готовить оружие.

 Примерно тогда же о. Геннадий заходил на монастырский конак в Карее к о. игумену, который принял его очень любезно и сообщил, что он приехал вместе с другими двумя игуменами мирить иверских монахов. Он с интересом расспросил о. игумена об константинопольских новостях. «Вы приехали мирить иверцев, а когда мы с вами-то помиримся» ‑ был вполне и естественный вопрос. Тогда о. игумен выдвинул новую версию. Мы с братией готовы помириться, но патриархия требует, чтобы о. Пантелеймона совсем не было на Афоне. На недоуменный вопрос о. Геннадия: «Неужели Вы согласны на это?» ‑ простой ответ: «Мы прислушиваемся к патриархии»[xlii]. О. Геннадия на это сказал, что в келлии тоже простое мнение: братия не согласится отпустить неизвестно куда старца весь век прожившего на Афоне, и к тому же больного, почти калеку. «Никто из нас при его жизни не согласится принять на себя старчество, мы обязаны присматривать и почитать его до смерти. Это наш долг и мы не можем иначе поступить». Но видимо, простые христианские доводы уже не действовали на греческих монахов и игумен стал говорить, что монастырь не требует удаления старца – это инициатива патриархии, и если она не будет настаивать на своем, то монастырь и келлия помирятся. Далее о. Геннадий говорил о незаконности такого требования и просил от имени всей братии защитить старца. Весь курьез, что все его страдания происходят из-за ошибки монастыря, как это и признают каракальские монахи. В ноябре 1910 года сам о. Пантелеймон докладывал, что обратился в экзарху Константинополя Кассандрийскому митрополиту Иринею с просьбой выдать новую омологию. Монастырь же ответил на это решительным отказом. В августе же он подавал в патриархию прошение снять с него запрещение и 29 сентября тот же экзарх сообщил ему, что патриархия разрешит его в служении только тогда, когда он подпишет бумагу с обязательством выехать в Россию и не приезжать ни на Афон, ни в Иерусалим. Разумеется, старец не стал подавать такого прошения[xliii]. Он же заметил, что пребывание на Афоне экзарха совсем не способствовало миру. Пришлось в очередной раз подавать прошение в посольство. И отметил, что мир с монастырем зависит от патриархии. В то же время патриархия требовала удалить антипросопа о. Филиппа. Кстати и пантелеймоновский антипросоп о. Григорий был заменен на о. Пимена. Миссия же по примирению иверцев была предпринята после очередной крупной междоусобицы, после которой даже приезжала полиция из Кареи с солдатами, но монастырская порта так долгое время и была закрыта.

Еще в 1911 году о. Пантелеймон с учеником ходил к каракальскому игумену с предложением мира. Тогда монастырь просил о. Пантелеймона написать прошение о выдаче новой омологии в обмен на старую и посоветовали еще вписать и просьбу достроить трапезу на готовом уже фундаменте, рукоположить иеромонахов и иеродиакона и получать беспошлинно товары с таможни. Монастырь первоначально отправил просьбу келлии в патриархию. Если она позволит удовлетворить эту просьбу, то после этого монастырь подаст бумагу о снятии запрещения с о. Пантелеймона. О. Пантелеймон, услышав об этом сказал: «Пятнадцатый год меня Каракал всячески преследует, по его просьбе я несу запрещение столько лет, у меня крайняя нужда в священнослужителях, но монастырь не дает благословения на рукоположение и другим воспрещает, [все время я, уплатив пошлину за товары, и т.д.] Все это я нес терпеливо до сих пор в надежде придти к мировому заключению, но, как видно, мира с монастырем не ожидается; необходимость вынуждает обращаться с покорнейшей просьбой в Императорское посольство – повлиять на патриархию, а последняя на монастырь. Дабы он выдал требуемую по закону келлиотскую лаврскую омологию, обменявши на старую, не в монастыре, а в патриархии и посольстве, а дополнительную; как частный документ, выданный монастырем мирным путем, по обмене главных омологий, может быть, и возвращен монастырю на мирных же условиях. Монастырь как видно, уклоняется обменять омологию с некоторым умыслом, ибо на наши официальные заявления монастырю и протату о переписке омологии и вписании двух новых учеников, взамен умерших – упорно молчит, а представитель монастыря антипросоп Филипп ясно высказался о. Геннадию, что тебя мы не признаем, и старец поживет может два‑ три года и тогда посмотрим… На самом деле монастырь эту цель и преследует. Поэтому мы находим необходимым еще раз заявить в Императорское посольство в Константинополь, в монастырь, протат и даже турецкой власти о том, что со мною поступают не по закону, не хотят вписать двух учеников в омологию, и на случай, если бы монастырь после моей смерти не стал признавать наследников, как незаписанных в омологию, было бы, чем им оправдаться, что старец не раз просил монастырь записать его учеников в омологию, но просьба умышленно откладывалась. Хорошо бы иметь расписки о том, что таковые прошения были приняты монастырем и протатом, но они кажется, их не выдадут. Обо всем этом старец просил вашего доброго совета и руководства»[xliv]. Безусловно, старец правильно понял направление мысли монастыря: дождаться его смерти и взять келлию. И пытался этому противодействовать. В обмене же на омологии проявлял упорство. Он хотел иметь преимущества перед греками: обменять одну омологию на другую, причем абсолютно утратив доверие к монастырю проделать это руками посольства в Константинополе. Не доверять монастырю он имел все основания, о чем и говорил в начале своего обращения, переданного о. Геннадия если у монастыря хватает упорства 15 лет его преследовать, то от него можно ожидать всего. Но предлагая обменять одну омологию на другую, он сознательно загонял дело в тупик. Греки тоже могли согласиться на то, чтобы сдача второй омологии явилась актом доброй воли келлии. Ведь официально именно из-за нее и началась тяжба, и поэтому приемлемо было бы обменять две омологии на одну. Тем более, что гарантом выступало Императорское посольство России. Очевидно, греки бы не решились бы просто так обмануть столь влиятельную организацию. Значит, все же здесь упорство о. Пантелеймона было излишним. В этом же письме о. Геннадий обращается к Кохманскому и говорит, что тот скорее всего ошибается, считая, что главной проблемой является снятие запрещения с о. Пантелеймона патриархией, это должно было следовать из слов антипросопа. По мнению о. Геннадия Пантелеймона запретили только лишь по просьбе Каракалла, и надеются этим способом принудить нас исполнять все их требования. О. Геннадий напоминает далее недавний случай со старцем русской келлии Святителя Николая Чудотворца о. Георгием, которому Филофеевский монастырь при вписании учеников в омологию поменял келейную омологию на калибочную, куда ученики не вписываются. Подобные действия уничтожают в русских келлиотах всякое доверие к грекам. О. Геннадий говорит, что келлия просто боится мириться с монастырем, чтобы не стало как с иеромонахом Иаковом, у которого взяли омологию якобы для продления и изменили ее смысл. Так что можно ожидать, что омологию могут подменить на калибочную. О. Геннадий был в каракальском монастыре 11 апреля и выяснил у старцев монастыря, что они согласны выдать о. Пантелеймону лаврскую омологию в обмен на две, которые у него сейчас есть. Согласны они и обменять омологии в патриархии. Единственно, что они не хотят делать – это обращаться в патриархию и просить снятия с о. Пантелеймона запрещения. О. Геннадий сказал, что это необязательно, но желательно для престижа монастыря. Запрещение может быть снято по решению патриарха. И только он обладает властью это сделать. Каракальцы же сказали, что их еще смущает распоряжение удалить о. Пантелеймона с Афона, сделанное митрополиту Иринею Кассандрийскому, командированному на Афон. Поэтому переговоры о примирении должны прерваться до выяснения ситуации. Они знают, что патриарх опроверг это требование перед господином послом, но, тем не менее, они требуют письменной отмены его. И более того для них оно будет оставаться в силе, пока патриарх не даст письменное уверение через протат. 10 мая 1911 года о. Пантелеймон сообщил Кохманскому сведения, полученные от антипросопа Зографского монастыря о. Никиты. О. Никита сообщил, что 5 мая состоялось обычное заседание протата. Но вопросы на нем были подняты совсем необычные. Например, о прошении в протат об изгнании старца Вознесенской келлии о. Иллариона с братией. А Ватопедский антипросоп заявил протату, что трем келлиотам был назначен срок в два месяца, чтобы продать келлии и уйти. И срок уже вышел, и монастырь просит протат обратиться к каймакаму и силой выбросить их. Монастырь Иверский сообщил, что предлагал старцу грузинской келлии записать себе двух учеников в омологию, но последний не обратил внимание на предупреждение, поэтому, если он умрет, то монастырь удалит остальных грузин, как не записанных в омологии, а келлия перейдет в собственность монастыря. Разумеется, это заявление было сделано с целью. Оно же говорит и о том, что ждало келлию о. Пантелеймона в случае его смерти.

В жалобе на имя Святейшего Патриарха и Священного Синода о Пантелеймон указал всю историю конфликта с монастырем, и причину по которой монастырь не хочет вписывать в омологию новых учеников. Он вернулся к 1907 году и рассказал о не прекращающихся с момента покупки местечка Айцен-Фара Поповым интригах Святейшего Патриарха Дамиана. Патриарх через архимандрита Афанасия жаловался в МИД о том, что о. Пантелеймон, низложенный Вселенским патриархом, к соблазну русских паломников в обители устроенной Поповым проводит церковные службы. Поэтому в свою очередь посол в Константинополе Зиновьев требовал от консула действительного статского советника Яковлева проверки этих фактов. В случае же подтверждения этих обвинений, к Пантелеймону тотчас должны были бы приняты меры. Посол еще в 1904 году заверил представителя Вселенской церкви, что постройка храма на территории лавры будет признана нарушением прав Иерусалимского патриарха. Греки так расстарались, что даже предоставили в МИД копии свидетельства о запрещении о. Пантелеймона. Предоставивший необходимые документы о. Афанасий сообщил, что русскими, изгнанными с Афона, оо. Пантелеймоном, Досифеем и Арсением, путем обмана местной власти приобретены развалины лавры Харитона и этот вопрос наиболее других в настоящее время волнует Иерусалимскую патриархию. Узнав об этой покупке патриарх «на основании церковных установлений» потребовал от гражданских властей уничтожения акта продажи. С точки зрения иерусалимского патриарха все восточные монахи, какой бы национальности они не были, считаются турецкими подданными, и поэтому местный губернатор по указанию духовной власти решил уничтожить купчую. Однако русский консул в этот момент выступил в защиту своих соплеменников. Мотивировал он защиту, что купчая была фиктивно приобретена на мирское имя одного из монахов, и купчая не была ликвидирована. Попов построил обитель и иеромонах Пантелеймон, по версии патриархии низложенный за непристойные проделки на Афоне стал там совершать церковные службы. Далее демагогический приём: они снимают комнаты в гостиницах Иерусалима и именуют их подворьями. Это введет к соблазну для поклонников. И Иерусалимский патриарх готов прибегнуть к каким-то каноническим мерам. И только желание мира его удерживает от таких мер[xlv]. Это, разумеется, блеф и никаких особых мер Иерусалимский патриарх принять не мог.

Теперь представим ситуацию до 1912 года, до тех пор пока греческие войска не заняли Афон. Турецкая власть на Афоне очень слабая, симпатизировала монахам-славянам, особенно русским, как это не покажется странным. И теперь представим ситуацию, когда и духовная и государственная власть оказалась в руках греков. Ситуация весьма печальная. Пользуясь ситуацией, каракальский антипросоп попросил протат привести в исполнение свое решение об выдворении с Афона братии келлии. А тот должен был обратиться к каймакаму, что бы тот с помощью солдат воплотил это решение в жизнь[xlvi]. Но увы, видимо, благодаря дипломатии чаша весов склонилась на другую сторону, и собрание протата ответило антипросопу: да действительно было решение оценить келлию и выгнать о. Пантелеймона с братией, но с того времени минуло много времени, и теперь нужно сделать не словесно, а письменно заявление, что о. Филипп и обещал. Переводя  с языка греческой дипломатии это означает: мы, конечно, всегда не против выгнать, но время для этого решения ушло – изменилась политическая ситуация и надо ждать. И замечательно продолжение этой истории: Кассандрийский митрополит посланник Патриарха сказал о. Пантелеймону по секрету, что Синод потребовал удаления о. Филиппа из Протата. Да сложно было положение келлии…

Упомянутый о. Никита сообщил так же, что 6 мая его посетил каймакам и жаловался на то, что ему приходится бороться с требованиями Протата о высылке монахов из трех келлий Ватопедского скита, об изгнании иноков из Вознесенской, Воздвиженской и грузинской келлий. То есть Протат пытался грязную работу свалить на него, впрочем, в то время обойтись без него и не смог бы. О. Никита посоветовал каймакаму ничего не делать, особенно без разрешения его правительства. О. Геннадий тогда посетовал о. Никите, что о. Пантелеймон и вся его братия претерпевает много лет страдания. На что о. Никита сказал, что «следовало бы Каракальского игумена запретить, а не старца вашего, за их таковое тиранство». И добавил самые важные для нас слова: благодаря добавочной омологии, они не могут ничего пока с вами сделать, «а не будь ее давно бы изгнали, основываясь на устаревших своих законах»[xlvii].

 Из этих слов становится ясно, что все условия, выдвигаемые о. Пантелеймоном, такие как обмен омологии в патриархии с участием посольства и другие не пустые капризы, а насущная необходимость. Русские монахи могли быть легко обмануты и удалены с полуострова. И важнейшим документом была именно добавочная омология, вполне законная, но не позволяющая придраться к келлии.

Далее о. Геннадий только что вернувшийся из Константинополя вел переговоры с каракальским антипросопом о. Филиппом. Не стесненный присутствием русских дипломатов он со злобой сказал, что сначала келлия должна примириться с монастырем (понятно на каких условиях), а потом уже все остальное. И «многое и другое говорилось не в духе пира, а против него»[xlviii]. Из этого разговора о. Геннадий сделал заключение, что греческий монастырь вовсе и не думает о мире, а задался целью уничтожить русских монахов и уничтожить с лица земли русскою келлию. И единственным средством защиты было обращение в русское Константинопольское посольство.

 

 

---

Дата добавления: 2019-02-26; просмотров: 214; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!