Впереди была только смерть...
Так советская шла пехота
Прямо в желтые жерла "берт".
Вот о вас и напишут книжки:
"Жизнь свою за други своя",
Незатейливые парнишки –
Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки,
Внуки, братики, сыновья! (207)
Газетное клише «советская пехота» соседствует с архаическим, евангельским выражением «Жизнь свою за други своя». Эта описательная фигура имеет огромный аллюзивный потенциал, мгновенно расширяющий временные и пространственные границы текста. При этом снимается оппозиция живые / мёртвые: обращение «Вот о вас» объединяет тех, кто шёл на смерть, и тех, кто дошёл до победы. А рядом стоят ещё два типа определений: внешнее и как бы отчуждённое называние «незатейливые парнишки» – и взволнованное восклицание: «внуки, братики, сыновья», выражающее кровное и внутреннее родство. Примечательно, что предпоследняя строка, перечисляющая имена, уравновешивает предыдущую и последующую. Имена даны в просторечных вариантах, что поддерживает смысл эпитета «незатейливые» и как будто даже усиливает его снижающий характер. Но такое звучание имён свойственно и обиходному семейному дискурсу, где нет речи о принижении, где фамильярная форма обращения нередко означает высокую степень близости и сочетается с ласковой интонацией. Таким образом, безликость современного газетного выражения контрастно сочетается с высокой патетикой древней заповеди, солдат из почти безликой массы пехотинцев предстаёт как единственный в своем роде и уже поэтому драгоценный человек семьи, «незатейливость», т. е. обыкновенность, почти заурядность, оборачивается высокой героичностью. Заглавие «Победителям» подчёркивает значимость единого комплекса этих качеств. Примечательно, что буквальное восприятие двух предпоследних строк вне целостного контекста дало повод для обиды за советских солдат поэту-песеннику Е. Долматовскому, который, видимо, не воспринял текст как единое целое [578, с. 307]. О почти безграничном расширении аллюзивного «подтекста» этого стихотворения см: [92]. Трудно согласиться с мнением В. Тюпы: «Война сместила в сторону соцреалистической парадигмы творчество даже таких художников слова, как Ахматова» [676, с. 73]. Когда патриотическое чувство пафосно высказывалось в стиле классической риторики (отнюдь не изобретённой соцреализмом), это было понятно всем: «Мужество» и «Клятва» неоднократно перепечатывались во фронтовых газетах и различных сборниках. Но и в приведённом выше стихотворении, смутившем маститого представителя социалистического искусства, новаторски использован стилистический оксюморон, история которого идёт из времён Горация и Катулла.
|
|
|
Иначе соединены, казалось бы, несоединимые качества в стихотворении «Памяти друга», созданном в 1945 г. Сравнение осени со вдовой или вдовы с осенью широко распространено в литературе со времён средневековья, оно есть в 97 сонете Шекспира, да и в русской поэзии не редкость – вспомним хотя бы строки из «Листопада» Бунина: «И Осень тихою вдовой вступает в пёстрый терем свой». Оно есть и в ахматовском стихотворении «Заплаканная осень, как вдова…» 1921 года, навеянном гибелью Гумилёва (168). Но в «Памяти друга» вдовой оказывается весна – символ возрождения и обновления жизни.
|
|
|
И в День Победы, нежный и туманный,
Когда заря, как зарево, красна,
Вдовою у могилы безымянной
Хлопочет запоздалая весна.
Она с колен подняться не спешит,
Дохнёт на почку и траву погладит,
И бабочку с плеча на землю ссадит,
И первый одуванчик распушит. (209)
Война окончилась весной, и Ахматова создаёт стихотворение, оксюморонность которого построена на сочетании знаков-признаков смерти и жизни. Упоминание «могилы безымянной» ассоциируется с могилой Неизвестного солдата, что делает стихотворение выражением общенародной памяти. Краски Дня Победы контрастны: нежная туманность северного весеннего утра включает и память о военных пожарах – трагический цвет зарева. Вдова-весна заботится о могиле, и в то же время её заботы животворят мир. Выражение «Хлопочет запоздалая весна» включает представления о прошлом, настоящем и будущем. Прошлое остаётся перед глазами – это зарево и могила. Заботы весны-вдовы объединяют чисто человеческое поведение с объективными приметами весеннего пробуждения природы. «Первый одуванчик» замыкает ряд контрастных ассоциаций. Он первый, то есть одинокий и неуверенный, он вырос в могильной траве, но весна его уже распушила, что делает образ зримым и живым.
|
|
|
Свойственное классическому искусству стремление познавать мир в его полноте, чтобы служить идеалам истины, добра и красоты, не совпадает с присущей классицизму установкой «поучать, развлекая», не соответствует высказанному Буало одобрению тому писателю, который «нас пугает, / И, чтобы развлекать, рыданья исторгает» [116, с. 432]. Для Ахматовой творчество было служением, унаследованной от романтизма идеей высокой миссии пророка, требующей полной самоотверженности. Ещё в 1915 году об этом было сказано в стихотворении «Нам свежесть слов и чувства простоту…»: «Иди один и исцеляй слепых, / Чтобы узнать в тяжёлый час сомненья / Учеников злорадное глумленье / И равнодушие толпы» (84). Она подчёркивала своё отличие от М. Кузмина именно в этом пункте: у акмеистов всё было всерьёз, «а в руках Кузмина всё превращалось в игрушки» [666, с. 128]. Представление о развлекательной функции искусства было ей полностью чуждо.
|
|
|
Понятно, что не французский классицизм был истоком её классичности. Существовали гораздо более близкие ориентиры. «Я веду своё “начало” от стихов Анненского. Его творчество, на мой взгляд, отмечено трагизмом, искренностью и художественной цельностью» [45, с. 236]. Цельность, законченность – это те признаки классической формы, которых не было в романтизме, символизме. Может быть, элементы классицизма, его интонаций были у Брюсова, но за ним она не признавала права на искренность и трагизм. Зато существовал ещё более бесспорный образец истинного поэта.
Как уже было сказано, активное осмысление проблем истории и теории поэзии в 20-е годы было для Ахматовой и способом осознания собственных поэтических принципов – и важным ориентиром в этом отношении служило творчество Пушкина. Её «пушкинские штудии» не были дилетантскими, анализ был профессиональным.
Чрезвычайно интересно наблюдение отношения Пушкина к классицизму и античности на разных этапах его творчества, сделанное Ахматовой в беседе с Лукницким 30.04.1926:
«АА стала говорить мне о том, что, по ее мнению, классицизм (стремление к античности) делится у Пушкина на три периода:
1. Ранний, где Пушкин подражает Парни и др. и изображает античность в "рококошном" виде, – так, как она представлена XVIII веком во французской литературе; стилизованность: "диваны, как гребни волн; гребни волн, как диваны; пастухи у ручьев"... и т. д., и т. д.
2. Период сознательного, понимающего отношения к античности – и он весь может быть назван периодом Шенье. Здесь Пушкин пишет александрийским стихом – или этот александрийский стих проскальзывает. Античность – через французов.
3. Период поздний. Здесь александрийский стих уже не удовлетворяет Пушкина. Здесь он употребляет античные размеры, здесь он лапидарен – две, четыре, шесть строк достаточны для стихотворения; и АА прочла мне: "Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила..." и "Отрок"».
Классичность Пушкина Ахматова увидела как результат не только учёбы у представителей классицизма, но и преодоления их влияния, которое привело к воссозданию подлинно классического – античного мировидения.
Это открытие было развито ею далее в беседе с Лукницким 15.05.1926: «Тезис АА таков: все четыре главных действующих лица "Евгения Онегина" (Онегин, Ленский, Татьяна и сам Пушкин) – вопреки явному желанию Пушкина резко разграничить их типы (Онегин – байронического типа герой, Ленский – чистейший романтик германского склада и т. д.) – носят в себе очень явные классическиечерты. И давая их характеристику, Пушкин непроизвольно включает в них классические элементы из Шенье и, вероятно ("вероятно" – потому что АА этого не знает), из других классиков».
Андре Шенье, воскресивший, по общепринятому мнению, в XVIII веке мир подлинной античности, именно в таковом качестве здесь и назван: как один из проводников в этот мир. Реалистический роман «Евгений Онегин», по мнению Ахматовой, демонстрирует совместимость своей поэтики с классическими принципами, выработанными ещё в глубочайшей древности. Остаётся сожалеть, что эта мысль не была Ахматовой развита в дальнейшем. Но для понимания поэтики самой Ахматовой эта идея выглядит вполне плодотворной.
Источник этой идеи, – возможно, в статье Б. М. Эйхенбаума 1921 года о проблемах поэтики Пушкина: «<…> Жуковский отходил от XVIII века, Пушкин возвращался к нему. Изучение поэзии XVIII века необходимо для построения поэтики Пушкина. <…> Тонкая система эпитетов, метонимий и перифраз создаёт главную прелесть его стиля, который кажется простым и лёгким, потому что достигнута взаимная пропорциональность частей, учтены их отношения, найдены формы. Открыт классический “подлинник”, который был неизвестен Державину» [687, с. 26]. (Выделено мною – Г. Т.) Современный историк литературы видит здесь проявление общей тенденции: «На пути к романтизму русские поэты обратились к античной поэзии. При этом интерес к античной поэзии по сравнению с классической традицией принял у них качественно иной характер. Использование античных мифологических и реально-исторических образов и отдельных тем античной лирики, воспринятых через посредство французского и немецкого классицизма, постепенно сменилось непосредственной ориентацией на традиции античной поэзии, на самый дух античной культуры [272, с. 139].
Отметим некоторые штрихи классического подлинника, имеющие отношение к содержательным и формальным характеристикам одновременно. Гораций, сын вольноотпущенника, в молодости сражавшийся в стане республиканцев, с приходом к власти Августа оказывается в положении маргинала. Достойное положение получает благодаря не только замечательному таланту, но и не менее замечательным уму и такту. Его поэтизация частной жизни отвечает его стремлению к личной независимости и отчасти становится способом избежать щекотливых ситуаций. При этом поэт никогда не замыкается в себе. Одна из характерных черт его лирики – непосредственная обращённость к другому или к другой, создающая впечатление разговора или послания. Облик собеседника нередко остаётся довольно условным, тем не менее сам приём весьма плодотворен: частный человек реализует себя в отношениях с другими лицами, обсуждая не только интимные, но и «мировые» проблемы. Он может обращаться к другу, к дереву, к одному из богов – в любом случае перед нами личность, живущая в конкретном мире (зримом, осязаемом), любящая точность слова и мысли, сохраняющая свободу суждений и чувствующая себя частью города, страны, вселенной. «Вещественность» и конкретность видения мира в соединении с многомерностью его восприятия, эпиграмматичность высказывания, отточенность формы каждого произведения – эти качества присущи не столько классицистическому направлению, сколько являются приметами классического искусства в гораздо более широком смысле.
Сама Ахматова, осознавая важность античной традиции для своего творчества, подчёркивала значение именно Горация. В. Виленкин приводит слышанную от нее однажды фразу: «У вас один Пушкин, а у меня два: у меня еще Гораций есть» [131, с. 414]. Эти слова, сказанные на склоне лет, свидетельствуют об осознании кровного родства, существовавшего изначально. Однако это родство долгое время ставилось поэту в укор, да и воспроизведение традиций двухтысячелетней давности не могло быть самоцелью. Для понимания реальных проблем эстетического самоопределения представляет интерес история работы Ахматовой над текстом одного из малоизвестных её стихотворений.
Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 257; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!