Проводив шлюпку взглядом, я поправил на плече рюкзак, посмотрел из-под ладони на чаек, на белокаменный город на высокой горе и зашагал по влажному песку в противоположную сторону.
На том же месте с той же цепкой, обмотанной вокруг вбитого в песок кола, на берегу лежала лодка. Та самая, лишь явно постаревшая. За лодкой я прибавил шагу. Над прибрежными кустами показалась кормовая надстройка баржи. На верёвках, натянутых между мачтой и надстройкой, сохла рыба. Увязая босыми ногами в белёсом песке, сквозь кусты я вышел к «берлоге» бакенщика. И многого не узнал.
На баржу вели широкие деревянные мостки с поперечными рейками -- чтобы протез не скользил, отметил я про себя. Верстак был на своём месте, и вокруг него, как прежде, валялись старые бакены и обрезки досок. Но теперь над верстаком был навес. Под кормой баржи находился душ с хорошо знакомым мне металлическим коробом, однако короб держался теперь на двух врытых в землю столбах. В стороне от баржи на сваях красовался бревенчатый домик. С высоким крыльцом и крышей теремком, срубленный явно с любовью и на совесть.
Дверь отворилась, и на крыльце появился мальчик. Босой, в голубой рубашке, в брюках, подвёрнутых снизу, и в кепке. На вид ему было лет тринадцать, но серьёзностью выражения лица он мог бы поспорить с пожилым мужчиной. Увидев меня, мальчик остановился. Из-под кепки глянули не слишком приветливые серо-голубые глаза:
-- Ты кто?.. Тебе чего?
-- Хозяин дома?
-- Я теперь здесь хозяин.
-- А Фрол Кузьмич?.. он моё письмо получил?
-- Мать что-то говорила… про письмо… Ты Евгений?..
-- Да… а Фрол Кузьмич?
|
|
|
-- Похоронили.
-- Как… похоронили?..
-- А как хоронят?.. на кладбище… позавчера… туда и собрался… пса проведать.
-- Какого пса?
-- Поплывём -- увидишь.
Плывем на лодке в Васильсурск. Оглушённый известием о смерти бакенщика, я сижу со своим рюкзаком на корме. Иван молча гребёт. Гребёт совсем не так, как учил и научил меня грести «морская душа». Руки Ивана ходят кругами и без видимых усилий. И лопасти коротких вёсел скорее вращаются, чем загребают воду. Лодка движется без рывков, но слишком медленно. Будто в город мёртвых везёт. И это меня раздражает. Уключины скрипят – Пал Палыч такого не потерпел бы. Чайки носятся над Волгой и над Сурой. Иногда над лодкой пролетают. И тоже скрипят. Как Ивановы уключены. Скрипят и кричат. Плачут будто.
-- Он что… болел?
-- Не… трос порвался на пристани… и по виску.
-- Какой трос?
-- Обыкновенный.
А меня вдруг пронзает чувство раъединённости мира и абсолютного сиротства. Не моего лично и не Иванова, а сиротства всех людей на свете, от мала до велика.
-- Слушай… дай погребу!.. а ты отдохни.
-- Не-е… мне привыкать надо… обещали оформить… бакенщиком… за место отчима.
-- Вань… а ты его отцом звал?
-- Не-е.
-- А чего?.. Я бы звал.
-- Отец это отец… он на войне погиб… у нас и похоронка есть.
|
|
|
-- И давно он… твоим отчимом стал?
-- Три года уже… Теперь вспомнил… это он про тебя… говорил.
-- А чего говорил?
-- Жалел он вас… городских. Кроме асфальта, мол, вы ничего не видите.
-- А Васильсурск разве не город?
-- Сравнил… мы Волгой живём… Только пропадёт скоро всё.
-- Что всё?
Отпустив правое весло, он обводит рукой разом и Суру, и Волгу, и Заволжье. И повторяет:
-- Всё.
-- Почему пропадёт?
-- Отчим говорил: плотину строить будут… вода подымится… и пропадёт.
Мы подплываем к дебаркадеру и выходим из лодки. Та самая женщина, что увидел я на этой пристани четыре года назад, смотрит на нас, облокотившись о перила пристани. Но меня явно не узнает:
-- Кого эт ты, Ваньк, привёз?.. невасилёвский вроде.
-- Знакомый… Кузьмича.
-- На могилку идёте?
-- На могилку.
-- И правильно… сходите… О, Господи!.. двадцать девять лет мужику было… двадцать девять всего-то!.. войну прошёл… да какой красавец, даром что без ноги… Оженился… жить бы да жить… и на тебе!.. на моих глазах… прямо на этом месте… Вот она, судьба-то!
А в моей голове проносится: «Через месяц мне шестнадцать… это что же: больше половины жизни я уже прожил?»
Вымощенная булыжником крутая улица, как и четыре года назад, нарядна и чиста, но какая-то обречённость видится теперь мне в ней. Дойдя до церкви, мы входим в церковную калитку, огибаем церковь и попадаем в царство покосившихся памятников и заросших могил. Под соснами на самом краю кладбища продолговатый песчаный холмик, покрытый увядшими цветами. Возле него, свернувшись калачиком, лежит большой пегий пёс. При нашем появлении пёс открывает глаза и тоскливо смотрит на нас из калачика.
|
|
|
-- Сдохнешь без жратвы-то, -- говорит Иван, и, присев на корточки, кладёт перед собачьей мордой кость с остатками варёного мяса на ней. Но пёс даже не шевелится.
Иван поднимается и снимает кепку:
-- Здесь он… а это… его лучший друг… не расставались ни на день… тоскует… не знаю, как его отсюда утащить.
Глядя на собаку, прощаю Ивану и его медлительность, и неразговорчивость, и всю его не по годам взрослость. И плакать хочется. То ли по погибшему бакенщику, то ли от восхищения собачьей верностью, недоступной людям.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 150; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!