Офицер в рясе был героем-любовником 19 страница

       Кроме совершения богослужения в штабной церкви, на о. Максимилиане лежала обязанность обслуживания нужд ставочного лазарета. Простой и неученый, но доб­рый, сердечный, услужливый и при том со всеми ласко­вый и словоохотливый, о. Максимилиан скоро стал там общим любимцем: и больных и врачебного персонала.

       Однажды сестры и врачи пригласили его к вечер­нему чаю. Когда пришел о. Максимилиан, на столе уже стояли, кроме самовара, ветчина, масло, сыр, яйца. Усевшись за стол, о. Максимилиан сразу увлекся разго­вором. Старшая сестра Иванова, женщина лет 40, один и другой раз обратилась к нему с приглашением заку­сить, но о. Максимилиан продолжал разглагольствовать, точно не расслышав ее приглашения. Сестра положила на его тарелку еду. Батюшка и на это не обратил вни­мания. Обиженная невниманием, сестра в третий раз, уже с досадой, обращается к нему с просьбой присту­пить к еде. Тут о. Максимилиан, как бы очнувшись и превратно поняв ее последнюю фразу, прекратил раз­говор, укоризненно качая головой, взглянул на сестру и выпалил: «Ах, сестрица, сестрица! За такие слова вы бы у нас в столовой гривенник заплатили»...

       Большое разнообразие в жизнь Ставки вносили беспрерывно приезжавшие и уезжавшие новые лица с фронта и из тыла. Кого тут только ни перебывало!

{229} Главнокомандующие и командующие армиями, коман­диры корпусов, дивизий, полков, министры, генерал-губернаторы и губернаторы, архиереи и протоиереи, представители разных общественных организаций, земств и городов, корреспонденты и пр. и пр. Каждый день — новые лица. Одни являлись с победными лаврами, — этим был открыт беспрепятственный доступ и к велико­му князю и к его столу; другие спешили сюда, как к последней инстанции, которая может вернуть утрачен­ную на поле брани репутацию. Эти, подобно согрешившим прародителям, иногда бесплодно и безнадежно топтались у дверей «ставочного рая», не смея пере­ступить строго охранявшийся жандармом порог Ставки. Я несколько раз, возвращаясь из канцелярии, встречал у порога Ставки таких несчастливцев. Некоторые из них при этом умоляли меня, как некогда из ада богач Лазаря, «остудить язык их», помочь им предстать для объяснений перед начальником Штаба. Так было, в частности, с генералом Кондратовичем, бывшим коман­диром 23 корпуса, и полковником Матковским. Оба мои сослуживцы, — первый на японской войне, второй по Военной Академии. Но и мое заступничество не всегда помогало.

       Единственным развлечением в Ставке был штабной кинематограф, действовавший дважды в неделю, по вторникам и пятницам.

       Великий князь вообще не любил кинематограф, но на первый сеанс явился со всей своей свитой. На этот раз большинство картин были из жизни Ставки. На экране то и дело появлялся Верховный, — один, с бра­том, со свитой. Великий князь смотрел спокойно, иногда подшучивая над своими изображениями на экране. Но вот на экране выступает великий князь Петр Николае­вич стоя, сидя, идучи... Петр Николаевич смотрит и возмущается :

       — Это, чорт знает, что такое! Зачем это меня показывают... Тоже нашли героя!

{230} Великие князья после этого долго не посещали кинематографа. И уже рождественскими святками я как-то говорю Верховному:

       — Вы всё дома сидите! Почему бы вам не пройти в кинематограф? Говорят, будут очень хорошие картины.

       — Петр! О. Георгий приказывает нам с тобой идти сегодня в кинематограф. Пойдем! — обратился Верхов­ный к брату. И оба великих князя в этот вечер сидели в кинематографе.

       В конце ноября охранявший Ставку лейб-гвардии Казачий полк ушел на фронт. Его сменили царско-сельские гусары.

       В лейб-гвардии Казачьем полку служил хорунжим сын уже известного нам лейб-медика Е. С. Боткина, прекрасный, толковый, честный и скромный юноша. Незадолго до ухода полка из Ставки у меня с ним как-то завязалась беседа, и мы проговорили очень долго и задушевно. Через несколько дней по уходе полка на фронт я получаю от хорунжего Боткина огромное, на двух листах, датированное вторым декабря, письмо, в котором он раскрывает передо мной всю свою душу, описывает сокровенную жизнь, каясь во всех тех грехах, которых он доселе никогда никому не открывал. Через несколько дней в Ставке было получено известие, что хорунжий Боткин убит в бою 3 декабря. Значит, письмо было написано накануне смерти. Ясно, что оно было продиктовано страшным предчувствием.

       В первых числах декабря я предпринял поездку по фронту, направившись в Восточную Пруссию. До штаба 10 армии (стоявшего тогда, кажется, в Грабове), я ехал с генералом Даниловым, а дальше — один. Я проехал через Лык, Видминен, Дунейкен, побывал в 8 Сибирской стрелковой дивизии у Мазурских озер, оттуда проехал в район расположения 20-го корпуса через Гольдап, потом в 26-ой корпус генерала Гернгросса и, наконец, в Сталюпенен, где находился штаб 3-го корпуса (гене­рала Епанчина), откуда направился в Ковно.

{231} В это время наши войска вторично занимали Прус­сию. Тяжелую картину представляла теперь эта бога­тейшая, культурная область великой империи. При на­ступлении наших войск почти все жители бежали. Проезжая через города и селения, только изредка можно было увидеть какого-либо дряхлого старика или ста­руху, боязливо выглядывавших из окон или из дверей, как запуганные зверьки из своих нор. Некоторые города и села были почти дотла выжжены; богатые дома и поместья с прекрасной обстановкой, отличными библио­теками и всяким добром были брошены на произвол судьбы. На дворах под дождем валялась богатая мягкая мебель, дорогие картины и всякий скарб. Проезжая, я видел в одном месте группу солдат, сидевших на дворе перед домом на дорогих, обитых красным плюшем ди­ванах и креслах. Солдаты сидели, развалившись, поло­жив нога на ногу. И все курили сигары. На огородах грудами валялись дорогие, самые разнообразные сельско­хозяйственные машины и инструменты. Я нескольким нашим военным начальникам указывал, что преступно оставлять на гибель этот драгоценный материал, кото­рый можно использовать для наших, столь нуждающих­ся в нем хозяйств. Обещали переправить в Россию. Едва ли переправили. По улицам бродили беспризорные, брошенные хозяевами свиньи, куры, гуси, утки; шныря­ли тощие голодные породистые собаки. На полях встре­чались гурты пасшихся чудных пестрых, — белых с черными пятнами, — коров... И эти чудные коровы ист­реблялись в солдатских котлах. А как они нужны были для нашей деревни, нуждавшейся в хорошем, породи­стом скоте. Вот она, война, беспощадная, разрушающая, бессмысленно и бесплодно пожирающая сразу всё, что человек длинным, упорным и разумным трудом в тече­ние многих лет, даже столетий, собирал, созидал, при­обретал !

       Но перехожу к изложению дальнейших, наиболее выпуклых событий в жизни Ставки.

{232} Как уже говорил я, легендарная слава Верховного росла помимо его воли, иногда независимо и от его действования. Было бы безумием с нашей стороны ослаб­лять ее. Вера армии и народа в вождя — первый залог успеха, — так рассуждали мы. Для поддержания и за­крепления такой веры необходимо было личное, живое общение Верховного с войсками; нужно было, чтобы ве­ликий князь чаще появлялся среди войск, а последние чаще видели его, слышали его живое слово, чувствовали его близость к ним. Я лично был решительным сторон­ником того, чтобы Верховный изредка заглядывал и в окопы. Надо сказать, что не мало военных начальников не любили показываться в этих опасных местах. Сол­даты очень чутки были к этому явлению и высоко це­нили тех своих начальников, которые не боялись око­пов. Появление великого князя в окопах произвело бы огромное впечатление на солдатскую массу, а трусливым генералам напомнило бы об их долге делить с солдатом все опасности и невзгоды. Так думали многие, так думал и я. Другие в данном случае не соглашались со мной, считая, что Верховный не имеет права без крайней нуж­ды подвергать свою жизнь опасности. Но все мы сходи­лись в одном, что великий князь должен выезжать из Ставки ближе к войскам и фронту. По этому поводу я раз беседовал с начальником Штаба. Последний согла­шался со мною, говорил затем с самим Верховным, но тот упорно отклонял всякие поездки.

       Между тем, представился случай, когда, по нашему мнению, великий князь обязан был выехать к войскам. Из Сибири, в январе 1915г., пришел долгожданный 4 Сибирский корпус (ген. Сидорова), в составе 9-ой и 10-й дивизий. Корпус собрался на одной из станций, верстах в 20 к востоку от Варшавы. Положение наше на фронте в это время было не из легких, и на свежий кор­пус возлагали большие надежды. Я напомнил начальни­ку Штаба, что хорошо бы самому великому князю по­смотреть на корпус. Ген. Янушкевич ответил мне, что {233} он уже говорил с великим князем, но последний реши­тельно отклонил поездку. Тогда я пошел к ген. Крупенскому посоветоваться, как бы убедить великого князя выехать к корпусу. Крупенский чистосердечно раскрыл мне карты: великий князь — оригинальный человек...

Он ежедневно пишет жене и ежедневно получает от нее письма. Поездка лишила бы его на несколько дней вестей из Киева от жены. Это для него слишком большое ли­шение, которое надо устранить, и он тогда поедет. А устранить не трудно: надо, чтобы курьеры продолжали ежедневно увозить в Киев его письма и ежедневно до­ставляли ему письма жены из Киева. Это надо объяс­нить великому князю, но надо сделать ловко и осторож­но, чтобы он не заметил, что окружающие поняли его слабость. И вообще всю эту махинацию надо сохранить в большом секрете. Я осторожно, не выдавая ген. Крупенского и стараясь замаскировать слабость великого князя, еще раз переговорил с начальником Штаба. На следующий день великий князь говорит мне: «Радуйтесь! Скоро увидите свою родную дивизию». Во время Русско-японской войны я состоял священником 33 Сибирского полка и благочинным 9 Сибирской дивизии. Это означало, что мы едем в 4 Сибирский корпус. Обращение же ко мне «радуйтесь!» говорило, что начальник Штаба, убеж­дая великого князя, не скрыл, что я не давал ему покою, добиваясь поездки. Поездка вышла весьма удачной. Кор­пус представился в блестящем виде. Верховный своей осанкой, своей речью, обращенной после смотра к офи­церам и унтер-офицерам, своей приветливостью произ­вел на всех великолепное впечатление.

       Когда был найден ключ к тайнику, уже не состави­ло труда убедить великого князя на поездку в Гомель на смотр вновь сформированному 15 арм. корпусу (генера­ла Торклуса). Об этом смотре уже упоминалось. Корпус буквально поразил всех своим блестящим видом. После церемониального марша великий князь приказал офице­рам и унтер-офицерам подойти к нему, после чего {234} обратился к ним с речью. Великий князь не был оратором, но всё же он всегда говорил толково, а главное с боль­шим подъемом и с не меньшей нервностью. При его величественной наружности и необыкновенном ореоле, которым теперь в войсках было окружено его имя, его речи производили огромное впечатление. И теперь, едва он кончил свою речь, как стоявший на правом фланге старик-барабанщик, без всякой команды, изо всей силы ударил в барабан. Раздалось громовое «ура», заглушив­шее барабан. Великий князь со слезами на глазах бро­сился к барабанщику, обнял и расцеловал его. Полу­чилась удивительно трогательная картина...

       — Вот попался великий князь! Барабанщик ведь еврей... Великий князь, наверное, не знает этого, — шеп­нул мне доктор Малама.

       После парада и завтрака великий князь, в сопро­вождении свиты, осматривал дворец фельдмаршала Паскевича, принадлежавший его вдове, урожденной Ворон­цовой-Дашковой, родной сестре б. наместника Кавказ­ского. Большой знаток и любитель фарфора и фаянса, великий князь с особым интересом отнесся к коллекции фаянсовой посуды, которою славился дворец, но при­знал, что она значительно уступает коллекции его дворца.

       На обратном пути из Гомеля я за обедом говорю великому князю:

       — Какой удивительный барабанщик-старик! Как он ловко угадал момент и точно закончил Вашу речь!

       — Да, удивительно хорошо вышло! — сказал вели­кий князь.

       — А вы знаете, ваше высочество? Ведь, он еврей, — заметил я, вглядываясь, какое впечатление на вели­кого князя произведут мои слова.

       — Ну, так что ж из этого, ведь он давно служит в полку, — нервно ответил великий князь и сразу перевел разговор на другую тему. Но видно   было, что он ни­сколько не сожалел о своем поступке.

{235} В виду множества ходивших в армии разговоров о трусости, предательствах евреев на фронте, при общем пренебрежительном отношении нашего офицерства к евреям, этот поступок великого князя свидетельствовал не только об его благородстве к прекрасной привычке воздавать каждому по делам его, но и об его способно­сти эволюционировать в своих взглядах и убеждениях, когда жизнь давала к этому серьезные основания.

       В феврале Государь снова посетил Ставку. В этот раз великий князь был награжден украшенным брилли­антами оружием, а Янушкевич и Данилов были произ­ведены в полные генералы. Для обоих награда была слишком большой, так как оба они совсем недавно были произведены в генерал-лейтенантский чин, — Янушке­вич в мае 1914 года, так что старшинство по новому чину он получил бы только с 1921 г. — через 7 лет после производства. Но в этом пожаловании характерно другое. Ген. Данилова, подчиненного начальнику Штаба, во второй раз награждают той же наградой, что и его начальника, — несомненно, по просьбе последнего. Чест­ный ген. Янушкевич, не замечая, может быть, того, расписывался тут в своей несостоятельности. Другие, равные ген. Данилову по рангу должности, ставочные генералы: дежурный генерал Кондзеровский и начальник военных сообщений Ронжин были награждены гораздо менее щедро, — орденами. Ронжин, не будучи моложе Данилова по службе, оставался еще генерал-майором.

       Генерал-адъютанту Иванову был пожалован орден Владимира I ст. с мечами. Награда была исключитель­ной, — через орден, ибо ген. Иванов еще не имел Алек­сандра Невского с бриллиантами. Государь послал ему этот орден со своим флигель-адъютантом, что, как уви­дим дальше, своеобразный старик счел за обиду.

       Большим днем в Ставке было 5-е марта.

       Около 11 ч. дня по Ставке распространилось изве­стие: пал Перемышль! Хотя падение Перемышля не могло быть совершенною неожиданностью, ибо армия {236} генерала Селиванова давно окружала крепость, а другие наши армии были далеко впереди ее у Карпат, и Ставка со дня на день ждала радостной вести о взятии неприя­тельской твердыни, но всё же известие произвело неве­роятное впечатление. Весть передавалась из уст в уста. Генерал-квартирмейстерская часть суетилась, выясняя подробности сдачи, офицеры Генерального Штаба вы­глядели именинниками: при успехах на фронте они всег­да напускали на себя важность: вот, мол, мы каковы! Великий князь, начальника Штаба и генерал-квартир­мейстер тоже были в приподнятом настроении. Вообще Ставку нашу нельзя было упрекнуть, что она слабо ре­агировала на выдающиеся события фронта, но тут она всецело отдалась чувству радости и восторга.

       За высочайшим завтраком только и говорили, что о Перемышле. Всех, конечно, интересовало количество трофеев. В самом начале завтрака великому князю пода­ли телеграмму Юго-западного фронта, которую он тот­час передал Государю. Штаб фронта доносил, что в крепости Перемышль взято в плен 130 тысяч австрий­ского войска.

       — Этого быть не может! — воскликнул великий князь. — Откуда там 130 тысяч, когда в нашей осаж­давшей армии было 70-80 тысяч. Это, несомненно, ошиб­ка. Вероятно, — 30, а не 130 тысяч. Юрий Никифорович, идите и сейчас же по прямому проводу переговорите со штабом фронта, выясните точную цифру!

       Через несколько минут генерал-квартирмейстер вер­нулся с докладом, что штаб фронта подтверждает циф­ру — 130 тысяч.

       — Надо еще выяснить! Тут недоразумение! Откуда у них 130 тысяч? — не унимался великий князь. По-видимому, и все присутствующие разделяли неверие князя. И хотелось верить, и страшно было верить, именно страшно за прошлое. 130 тысяч! А наш штаб считал, что гарнизон Перемышля не превышает 50 тысяч, и, уверенный в точности этой цифры, двинул все свои {237} армии вперед, оставив для осады Перемышля малобое­способную, составленную из второочередных, из опол­ченских, слабодушных и недостаточно вооруженных ча­стей армию ген. Селиванова. И эта 70-80 тысячная армия тонкой ниткой была растянута на периферии семидеся­тиверстного круга, образовавшего осадную линию кре­пости Перемышль. Осажденной неприятельской армии, почти в два раза превосходившей нашу — осаждавшую, не стоило никакого труда прорвать эту линию. Что, если бы австрийцы вместо сдачи повели наступление, прорвали осадную линию, а затем вышли в тыл наших армий, стоявших у Карпат? Получилась бы иная карти­на. Беспримерное беспутство австрийских офицеров, до­ведших Перемышльский гарнизон до крайнего разложе­ния, не только спасло нас от возможной катастрофы, но дало нам большую победу. Было что нам поэтому празд­новать.

       Жизнь человеческая вообще похожа на книгу, в которой самые интересные страницы испещрены иерог­лифами, разгадать кои иногда не в силах бывают самые умные люди. Еще более надо сказать это о войне. Когда к России и Франции присоединилась Англия, большин­ство не только штатских, но и военных людей кричали: теперь скорый конец Германии! А между тем и присо­единение Италии и Америки не сразу решило дело. Так было и теперь. Галицийская победа дала нам около 400 тысяч пленных... А тут еще Перемышль. Я от мно­гих серьезных военных в Ставке, — между прочими назову полк. В. Е. Скалона, потом в 1918 г. трагически погибшего в Брест-Литовске, — слышал:

       — Конечно, вопрос войны решен. Австрия разгром­лена окончательно... Одной Германии не справиться с коалицией. Победный мир близок...

       Это говорилось в марте, а в мае и июне наша ар­мия, отступая, очищала Галицию...

       Торжество в Ставке по случаю падения Перемышля было велико. В тот же день, в 4 часа вечера, было {238} совершено молебствие. Царь со свитой, Верховный со всем Штабом присутствовали на молебне.

Командующий армией генерал Селиванов, по стату­ту, был награжден орденом Георгия 3 ст., великий князь украсился Георгием 2 ст. со звездой.

       Перемышль пал вследствие бездарности коменданта и отсутствия воинского духа у гарнизона крепости. На­ши офицеры с возмущением рассказывали об австрий­ских офицерах крепостного гарнизона, и после падения крепости щеголявших нарядными с иголочки мундирами, бесстыдно кутивших и развратничавших.

Комендантом крепости, как уже упоминалось, был назначен генерал Артамонов, поведший своеобразную политику. Прежде всего он начала печатать свои при­казы на двух языках — русском и немецком. Может быть, это было и не излишне: незнавшие русского языка крепостное офицерство и местное население могли зна­комиться с требованиями нового коменданта на своем родном языке. Но дальше генерал Артамонов, как было сказано ранее, уже совсем перемудрил: он обратился к бывшему австрийскому гарнизону крепости с особым приказом, восхвалявшим доблесть гарнизона, самоотвежение австрийских офицеров и пр. На что он тут рас­считывал, — трудно сказать. Но мы уже знаем, что комендантствование его пресеклось быстро и очень грустно для него. И положили ему конец именно эти приказы.

       Взятие Перемышля было последним крупным успе­хом наших войск в период Верховного командования ве­ликого князя. Чем дальше затягивалась война, тем всё грознее вырисовывался факт нашей неподготовленности к войне, окупаемый теперь сотнями тысяч невинных жертв. Армия испытывала страшный недостаток и в вооружении, и в снарядах. Первый вопрос, которым встречали на фронте каждого прибывавшего из Ставки, был: как обстоит дело со снарядами и оружием? При­слали ли союзники? Устраивают ли у нас новые для {239} выделки снарядов заводы? Недостатка в обещаниях, ко­торыми и Петербург, и Ставка утешали фронт, не было: уверяли, что из Англии и Франции идут огромные транс­порты с боевыми материалами; говорили, что в России организуется целая сеть военных и частных заводов, которые скоро засыплют армию всем необходимым для боя и т. п. Всё это утешало воинов, окрыляло их на­деждой, подымало их дух, но... проходили месяцы, а наша армия, как и раньше, безоружною и беспомощною стояла перед вооруженным с ног до головы, бесконечно превосходившим ее по обилию технических и всяких материально-боевых средств врагом. Я думаю, что Вер­ховный, учитывая такую обстановку, предвидел возмож­ность крупных неудач для нас и на Галицийском фронте, даже очищения с таким трудом и с такими жертвами занятой нами Галицийской территории. Я думаю, что поэтому, главным образом, он был решительным про­тивником поездки Государя во Львов и Перемышль, как и политической речи архиепископа Евлогия. В Штабе тоже, когда угар от взятия Перемышля прошел, а зло­вещие признаки возможных неудач обрисовались яснее, — стали высказываться, что Государю не следует ехать туда, пока не будет твердо закреплена взятая террито­рия; иначе поездка его, не принесши пользы для дела, даст повод врагу для насмешек и глумлений.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 149; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!