Офицер в рясе был героем-любовником 16 страница

       Великий князь Николай Николаевич, когда-то сам увлекавшийся Распутиным, потом раскусил его, а теперь ненавидел его, как лжепророка и, вследствие необыкно­венного его влияния на царскую семью, как чрезвычайно страшного для государства человека.

Как уже упомина­лось выше, в разговоре со мной у него однажды вырва­лись слова: «Представьте мой ужас: Распутин ведь прошел через мой дом!» Великий князь потом старался поправить дело, принимая все меры, чтобы вернуть Распутина на подобающее ему место. Но все его усилия не достигали цели: по авторитету и влиянию в царской семье Распутин теперь был сильнее великого князя. Так как главным приемником и проводником в государствен­ную жизнь шедших через Распутина якобы откровений свыше была молодая Императрица, то, естественно, поэтому, что великий князь теперь ненавидел и Импе­ратрицу.

       — В ней всё зло. Посадить бы ее в монастырь, и всё пошло бы по иному, и Государь стал бы иным. А так приведет она всех к гибели.

       Это не я один слышал от великого князя. В своих чувствах и к Императрице, и к Распутину князь Орлов был солидарен с великим князем. Будучи самым преданным из всей свиты слугой Государя, князь Орлов чрезвычайно скорбел из-за страшного несчастья, каким он считал влияние Распутина на царскую семью, и принимал все меры, чтобы ослабить такое влияние. Но все усилия князя Орлова привели лишь к тому, что царица, считавшая всех врагов Распутина своими лич­ными врагами, возненавидела его, а царь, хоть наружно {191} не изменял прежнего доброго отношения, но уже, под влиянием жены, был готов в каждую минуту отвер­нуться от него.

       Вот о Распутине-то и о распутинском настроении царской семьи чаще всего и шли беседы у великого князя с князем Орловым.

       Самая правоверная верноподданность того и другого в то время, — считаю я, — исключала всякую возмож­ность обсуждения ими каких-либо насильственных в отношении Государя мер. Я думаю, что в то время их намерения не шли далее желания раскрыть Государю глаза на окружающую его катастрофическую обстанов­ку и повернуть его на правый путь, ослабить, а если возможно, то и совсем парализовать влияние Императ­рицы на него. Умные люди — и великий князь, и князь Орлов — задавались, однако, явно неосуществимой целью. Зная безволие и податливость Государя, истерич­ную настойчивость и непреклонность Императрицы, они должны были понимать, что безгранично привязанный к своей жене Император не оторвется от ее влияния и не выйдет из послушания ей, пока она будет около него, пока она будет оставаться царицей на троне.

Временами и великий князь, и князь Орлов в беседах со мною про­говаривались, что они так именно понимают создавшую­ся обстановку и что единственный способ поправить дело — это заточить царицу в монастырь. Но осуще­ствить такую меру можно было бы только посредством применения известного рода насилия не только над ца­рицей, но и над царем. А на такой акт в то время оба они были не способны: оба они были идеально верноподданны. Поэтому, их разговоры в то время и не шли далее разговоров. Но оба князя забывали, что в царских дворцах и ставках и стены имеют уши. Поэтому их благонамеренные беседы оказались не безопасными. Нет никакого сомнения, что в Ставке вообще, а во время пребывания Государя в особенности, за великим князем, как и за князем Орловым, присматривали; следили за {192} каждым их шагом, ловили каждое их слово. Аккуратные, ежедневные, продолжительные, тянувшиеся иногда за полночь, посещения князем Орловым великого князя, конечно, не могли остаться не замеченными и не прове­ренными агентами противников великого князя (Письмо Императрицы от 16 июня 1915 г. подтверждает это: за вел. князем и кн. В. Н. Орловым всё время следил ген. Воейков.).

       Несмотря на очевидную для всякого не слепого и мало-мальски порядочного человека гнусность и опас­ность всей распутинской истории, в свите Государя далеко не все были противниками Распутина, а готовых вступить в борьбу с ним и совсем почти не было.

       Всех лиц свиты по их отношению к злополучному «старцу» надо разделить на три категории. Одни, — верили ль они, или не верили в Распутина, как в «свято­го», — об этом трудно сказать, но наружно они стояли на его стороне. Другие ненавидели его и, в большей или меньшей степени, боролись с ним. Третьи просто сторо­нились и от дружбы, и от вражды с ним, учитывая ли слабость своих сил или дрожа за свое положение.

       Первая категория была малочисленна. Возглавля­лась она лицом из свиты Императрицы — фрейлиной Анной Александровной Вырубовой, или Аней, как ее звала Императрица. «Аннушкой», как ее называл Распутин, а за ним и свитские.

       Генерал-адъютант адмирал Нилов и лейб-медик профессор С. П. Федоров неоднократно предупреждали меня, что к этой же категории принадлежат: флигель-адъютант кап. I-го ранга Н. П. Саблин и лейб-медик Е. П. Боткин. Сюда же причисляли и генерала Воейкова.

       Если Саблин и Боткин, действительно, были «распутинцами», то, зная духовный облик того и другого, я готов думать, что Боткин поклонялся Распутину, иск­ренно веря в его избранничество, а Саблин, — потому что Распутину кланялись царь и царица.

{193} Что касается Воейкова, то он, несомненно, знал на­стоящую цену Распутину, презирал его и при других условиях не без удовольствия придушил бы его, но тут, в виду характера Императрицы, он считал борьбу без­надежной в смысле успеха и совсем невыгодной лично для себя по последствиям. Гнушаясь Распутиным, как корявым и грязным мужиком, он особенной опасности от его влияния, к сожалению, не только для Государя, но и для царской семьи не предвидел и потому действо­вал так, чтобы, по поговорке, — «капитал приобрести и невинность соблюсти»: с Распутиным он не якшался, но и не мешал ему ни в чем.

       О Вырубовой в обществе шла определенная слава, что она живет со «старцем». Слухи были так распро­страненны и настойчивы, что, как я уже упоминал, в 1914 году, кажется, в мае, устроив нарочито свидание со мной, она пыталась найти у меня защиту против таких слухов. Раньше относившаяся ко мне с большим вниманием, после того разговора она как будто круто переменилась в отношении ко мне.

       Что заставляло ее благоговеть перед «старцем»: разврат ли, как утверждали одни, глупость ли или без­умие, как считали другие, или что-либо иное, — судить не берусь. Убежден, однако, что не разврат. Но, несо­мненно, что до конца дней «старца» она была самой ярой его поклонницей. Скорее всего, благоговение царя и царицы перед «старцем» оказывало наибольшее дав­ление на ее небогатую психику.

       Чем, в свою очередь, объяснить влияние Вырубовой на Императрицу, на многое смотревшую ее глазами и позволявшую ей распоряжаться по-царски, — это для меня представляется еще большей загадкой. Императри­це всё же, несмотря на все особенности ее духовного склада, нельзя было отказать в уме. А Вырубову все знавшие ее не без основания называли дурой. И, однако, она была всё для Императрицы.

Ее слово было всемо­гуще. В последнее время она часто говорила: «Мы», {194} «мы не позволим», «мы не допустим», разумея под этим «мы» не только себя, но и царя, и царицу, ибо только от них зависело то, что «мы» собирались не позволять или не допускать. Одно остается добавить, что более бесталанной и неудачной «соправительницы», чем Вы­рубова, царь и царица не могли выбрать.

       Ко второй категории принадлежали: князь Орлов, открыто и, пожалуй, слишком прямолинейно ведший борьбу. Затем помощник князя Орлова по походной Канцелярии, флигель-адъютант, полк. А. А. Дрентельн, как и первый, очень близкий к Государю, бесконечно преданный последнему, добрый, честный и умный чело­век. Он не столь открыто, но всегда боролся с влиянием «старца», не упуская случая, чтобы посеять в душе Государя недоверие к нему. Сюда же надо отнести и адмирала К. Д. Нилова. Он ни пред кем, не исключая и Государя, не скрывал своей ненависти к Распутину. Когда в 1914 году в Севастополе, при поездке Государя в Ливадию, Распутин нахально явился на императорскую яхту прежде, чем туда прибыла царская семья, адмирал Нилов грубо прогнал его. Пользы, однако, от всего этого не было. Адмирал Нилов впал в немилость импе­ратрицы, а Государь смотрел сквозь пальцы на все «выходки» адмирала, здорово выпивавшего и всегда вышучивавшегося генералом Воейковым.

       К этой же группе принадлежал благородный и чест­ный, горячо любивший Россию и всецело преданный царю, 78-летний старик, министр двора, гр. Фредерикс. Его коробил самый факт близости грязного и разврат­ного мужика к царской семье. Он несколько раз настой­чиво говорил с царем о Распутине. Но и его заявления, и его протесты не могли иметь никакого успеха. Влия­ние Распутина и началось, и развивалось на религиозной почве, а гр. Фредерикс был протестантом. Естественно поэтому, что царь и царица рассуждали так: «Ну, что он смыслит в наших религиозных делах?»... Это — во-первых. А во-вторых, с мнениями и рассуждениями {195} престарелого министра двора теперь вообще мало счи­тались, ибо он уже переживал пору старческого маразма, — всё забывал и всё путал. Будучи с Государем в Ревеле и воображая, что они на берегу Черного моря, он, — рассказывали, — самым серьезным образом спрашивал: «А далеко отсюда Евпатория?»

Живя в Могилеве в гу­бернаторском дворце, он однажды запутался в крохот­ном коридорчике и никак не мог различить, какая же из четырех дверей ведет в его комнату. Увидев идущего проф. Федорова, он обратился к нему: «Профессор, не знаете ли, где тут моя каюта?» Как-то, в феврале 1916 года, он спрашивал у поднесшего ему на тарелке грушу лакея: «Это яблоко или груша?» К нему привыкли, его ценили, как ценят старую, дорогую по воспомина­ниям вещь, расстаться с ним не хотели, но считаться с ним, особенно в серьезных вопросах, не желали, да и не могли.

       Из прочих лиц свиты не могу не упомянуть об обер-гофмаршале двора графе Бенкендорфе, умном и честном человеке, сознававшем весь ужас распутинской истории и страдавшем по поводу ее. К несчастью, Бен­кендорф был католик по религии и немец по происхож­дению. И то, и другое заставляло его держаться в сторо­не и молчать, когда следовало говорить.

       Затем, о лейб-медике, профессоре С. П. Федорове — человеке с большим, трезвым умом, далеком от мисти­ческих увлечений. Он здраво смотрел на распутинство и возмущался им. Мне казалось, что, как весьма автори­тетный и любимый врач, он мог бы оказать влияние на Государя. Но, к сожалению, он так определял свое по­ложение: «Я врач, мое дело лечить, а прочее — их дело».

       К третьей категории принадлежали прочие лица свиты Государя. Среди них были совсем безличные и недалекие, как гофмаршал, — честный и безгранично преданный царю князь Долгоруков, пасынок гр. Бенкен­дорфа; были очень близкие к Государю, как командир Конвоя, генерал гр. Граббе и в особенности богач — {196} флигель-адъютант полк. Д. С. Шереметьев, сверстник Государя, бывший с последним на «ты»; были умные и глубокие, как кап. I ранга Ден. Но все они сторонились от этого вопроса, одни — «страха ради иудейска», другие, — рассуждая: моя хата с краю...

       Как я уже говорил, еще в мае 1914 года на почве распутинской истории у меня с князем Орловым завяза­лись откровенные и дружеские отношения. В этот приезд Государя он раза два заходил ко мне, и мы делились с ним наболевшими переживаниями. Один раз у него вырвалась фраза: «Я много дал бы, если бы имел какое-либо основание сказать, что Императрица живет с Распутиным, но по совести ничего подобного не могу сказать». Эта фраза получает особенное значение в ви­ду того, что князю Орлову, как никому другому, было известно всё сокровенное в жизни царской семьи, и слу­жит лучшим опровержением той грязной, к сожалению, весьма распространенной сплетни, будто бы влияние Распутина утверждалось на нечистой связи с молодой Императрицей.

       В первый же приезд Государя я убедился, как в особой близости князя Орлова к великому князю, так и в полной антипатии их обоих к генералу Воейкову. Толь­ко каждый из них различно проявлял свои чувства. Ве­ликий князь как будто игнорировал, не замечал Воейко­ва, что особенно бросалось в глаза при большой любез­ности великого князя к прочим лицам свиты. А князь Орлов пользовался всяким случаем, чтобы побольше уязвить Воейкова. Воейков, в свою очередь, не оставался в долгу и на едкие, резкие, даже оскорбительные остро­ты князя Орлова отвечал не менее язвительными шуточ­ками и насмешками.

       Считая Воейкова двоедушным и недобропорядоч­ным, князь Орлов, при случае, демонстративно подчер­кивал свое презрение к нему. У честолюбивого генерала Воейкова была и иная причина иметь зуб против князя {197} Орлова: последний был его главным соперником по влиянию при дворе. Кроме того, вот-вот должно было освободиться кресло министра двора...

       Наблюдавшему словесную борьбу этих двух лиц, можно было еще тогда угадать, что честный, прямой до резкости князь Орлов проиграет бой. Вопрос был лишь во времени...

       Государь пробыл в Ставке несколько дней. А затем и Государь, и Верховный, каждый в своем поезде, на­правились на свидание с Главнокомандующим Юго-за­падным фронтом генералом Н. И. Ивановым. Встреча произошла на одной из западных узловых станций, ка­жется, на ст. Луков.

       Генерала Иванова я знал еще по Русско-японской войне, когда он командовал входившим в состав I-й Маньчжурской армии 3-м Сибирским корпусом, а я был главным священником этой армии. Честный, скромный, аккуратный, трудолюбивый и очень заботливый о солда­те, — он, однако, ни тогда, ни после не производил впе­чатление выдающегося таланта. Несмотря на это, сейчас имя его гремело: «им» была одержана блестящая Галицийская победа. Что добрым гением Юго-западного фронта был не сам Главнокомандующий, а начальник его Штаба, скромный, никогда не кричавший о себе генерал М. В. Алексеев, — это знали и понимали, во всяком случае, не все. Взоры массы устремлялись преж­де всего на Главнокомандующего победоносной армии.

       И в Штабе Верховного теперь шли разговоры не о том, как отметят талант генерала Алексеева, а о том, какой наградой пожалует Государь победителя-Главно­командующего. Большинство склонялось к тому, что наградой будет орден Георгия 2 ст.

       Вот, наконец, уже вечером мы прибыли. Генерал Иванов приглашен в вагон Государя. Все ждут его выхода оттуда. Наконец, показывается. На груди у него Георгиевская звезда, а на шее большой белый крест {198} ордена Св. Георгия 2 ст. Все рады за старика; броси­лись поздравлять, а он принимает поздравления совер­шенно спокойно, точно ничего с ним не случилось.

       — Что награда? Дал бы Бог окончательно победить врага, — вот чего пожелайте, — отвечает он на мое поздравление.

       Главный виновник победы, генерал М. В. Алексеев, был награжден орденом Св. Георгия 4 ст. Высокая на­града была, конечно, слишком низка для оценки про­явленного им таланта.

       Почти тотчас оба поезда двинулись обратно. Цар­ский — в Петроград, а великокняжеский — в Барановичи.

       Жизнь в Ставке опять пошла своим порядком.

 

 

{201}

 

 

XI

 

Варшавские администраторы

 

       В мирное время штатные священники имелись при всех пехотных и кавалерийских полках и лишь при не­которых артиллерийских бригадах, саперных и железно­дорожных батальонах. Большинство же артиллерийских бригад и разных батальонов обслуживались соседними чужими — полковыми, а иногда епархиальными священ­никами. На войну, таким образом, они вышли без свя­щенников. Без священников же оказались в первое вре­мя на войне множество разных других организаций: пар­ков, обозов, передовых санитарных пунктов и даже госпиталей. Обслуживать все такие части священники, обязанные находиться всё время при своих частях, не могли. Ходатайствовать об открытии ряда новых свя­щеннических вакансий не представлялось возможным в видах экономии, которую тогда все старались соблю­дать. Создавалось затруднительное положение. И вот, в это время в половине августа 1914 года я получил извещение от Кишиневского архиеп. Платона, что Киши­невское духовенство посылает в армию двадцать девять священников на полном содержании епархии. А вслед за извещением явилась ко мне первая партия команди­рованных. Эта жертва, раньше не имевшая прецедентов и после не нашедшая подражателей, заслуживает того, чтобы на ней остановиться.

       Надо с горечью констатировать факт, что епархи­альные начальства, в общем, как теперь, так и раньше, если не небрежно, то без должного внимания относились к выбору священников, посылаемых в армию на казенное и очень хорошее содержание. Из всех епархиальных начальств, присылавших священников во время Русско-японской войны в I-ю Маньчжурскую армию только {202} одно Екатеринославское обнаружило понимание, что на войне нужны хорошие, а не кой-какие работники, и выслало в армию только таких священников, которые были способны к серьезной работе. Остальные епархи­альные начальства, почти все без исключения, посылали на войну слабых, либо никуда не годных, от которых хотели избавиться. Кишиневское же епархиальное на­чальство не только по собственной инициативе и на свои средства командирует теперь священников, но и делает при этом замечательный подбор: все присланные были с полным семинарским образованием, не старше сорока лет, скромные и серьезные, отзывчивые и безропотные в несении трудов и лишений. Все они явились на театр военных действий, снабженные полным комплектом бо­гослужебных принадлежностей, и все они вполне оправ­дали доверие и выбор своей епархии.

       В последних числах сентября 1914 года я уже те­леграфировал архиепископу Платону: «Труды Бессараб­ского духовного отряда в боевой линии выше всякой похвалы». А в октябре того же года вновь сообщил ему, что Бессарабские пастыри-добровольцы «развивают богатую деятельность с большим усердием». Некоторые из присланных потом геройски окончили свои дни на войне. Так, о. Григорий Ксифти умер от тифа, заразив­шись при напутствии больных воинов; о. Александр Тарноруцкий 14 октября 1914 г. был смертельно ранен вражеской пулей в момент, когда во главе полка с кре­стом в руке бросился в контратаку против неожиданно напавшего неприятеля. О. Иоанн Донос был убит в гражданской войне в январе 1920 г., будучи священни­ком Гренадерской дивизии. Он был поднят на больше­вистские штыки. Я всегда с особой отрадой вспоминаю священников этого Бессарабского духовного отряда — скромных, воспитанных, дисциплинированных, толковых и в то же время самоотверженных, составивших пре­красное ядро в разросшемся до чрезвычайных размеров институте военного духовенства на Великой войне.

{203} Прекрасная сама по себе и беспримерная в нашей истории посылка духовного отряда на войну принадле­жала архиепископу Платону, в своих заботах о дей­ствующей армии не ограничившемуся этим делом. Его труды на благо действующей армии в Великую войну были так велики, так исключительны и беспримерны, что я должен сказать о них подробнее.

       Как только был получен манифест о войне, архи­епископ Платон немедленно разослал этот манифест по всем церквам своей епархии, с призывом к духовенству напрячь все свои силы к оказанию моральной и матери­альной помощи воинам и оставшимся их семействам. В Кишиневе же он немедленно сформировал Комитет под своим председательством, в который между прочим вошли энергичные пастыри: протоиерей Николай Лашков и священник Василий Гумма.

       Первым делом этого Комитета была отправка упо­мянутых 29 добровольцев-священников для безвозмезд­ного служения на театре военных действий. Эти свя­щенники были, по предложению архиепископа Платона, избраны самим же духовенством: каждый округ избрал из своей среды одного священника. Прежде, чем выехать на войну, они прошли под руководством врача Ф. Ф. Чорбы десятидневные курсы по оказанию первой помо­щи раненым. А затем, 25 августа 1914 года, после мо­лебна и напутственных наставлений Владыки, они, во главе с архиепископом Платоном и губернатором Гильхемом, двинулись на вокзал. Весь священнический отряд был разделен на 4 части по числу мест назначения: Вильно, Брест, Пинск и Бердичев.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 151; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!