Офицер в рясе был героем-любовником 17 страница

       Для раненых и больных воинов, по стараниям ар­хиепископа Платона, был открыт в г. Кишиневе, в здании духовной семинарии, епархиальный лазарет на 180 кроватей. Сам архиепископ постоянно следил за работой в лазарете.

       По инициативе же архиепископа Платона в г. Ки­шиневе, в архиерейских зданиях, в ноябре 1914 г. было {204} открыто Трудовое братство портных монахов и город­ских портных для шитья теплой одежды для находя­щихся на позициях воинов. Больше ста портных, пре­имущественно евреев, приняли участие в этом Братстве.

       В 1915 г., по мысли же архиепископа Платона, был устроен приют (на 50 чел.) для воинов-инвалидов, на содержание которого Духовный Комитет отпускал еже­месячно по 2000 рублей.

       В течение всей войны архиепископом Платоном беспрерывно посылались на театр военных действий вагоны со всяким нужным для воинов добром. На мое имя было прислано 15 или 16 вагонов. По имеющимся у меня сведениям, возглавлявшимся архиепископом Платоном Бессарабским духовным комитетом только в сентябре и октябре 1914 г. всего было отправлено 10 тысяч простынь, 500 одеял, 120 тысяч перемен белья. В последующее время беспрерывно шла отправка. И чего только ни отправлялось! Ковры, наволочки, простыни, подушки, одеяла, белье, чулки, тулупы, перчатки, нитки, иголки, ложечки, окорока, чай, сахар, табак, лимоны, вино и пр. До половины ноября 1914 г. отправлено воинам 105 тысяч рублей, а в начале 1915 г. 150 тысяч рублей. Не забывалась и духовная пища: было выслано 10 тысяч Евангелий, 100 тысяч брошюр религиозно-нравственного и патриотического содержания.

       В виду столь удивительной деятельности архиепи­скопа Платона я имел полное право ходатайствовать пе­ред великим князем и Государем о награждении его орденом Св. Александра Невского (и он был награжден им 6 мая 1915 г.), а затем, в августе 1915 г., рекомен­довать его великому князю, как наиболее достойного кандидата на экзаршую кафедру.

       Раздавать присылаемые из Кишинева вещи и про­дукты мне было не трудно. Отправляясь на фронт, я, обыкновенно, брал с собою Кишиневский вагон или два и на фронте распределял содержимое по большей части между Сибирскими, Туркестанскими и Кавказскими {205} частями, которые реже других получали подарки из России (По большей части полки получали подарки от городов, в которых они квартировали или по которым они назывались.). Но вот в октябре 1914 г. я получил от архи­епископа Платона 2000 рублей на помощь полякам-беженцам. Над этим я задумался. Самому раздавать деньги беженцам, — это было почти невозможно, так как я жил вдали от беженского района. Отдать деньги в Варшавский беженский комитет, но это мог бы сделать и сам архиепископ Платон. Если же он переслал их мне, то, ясно, для того, чтобы я этой жертве католикам от православной церкви дал наиболее верное и целесооб­разное применение. Во время одного из завтраков я поделился своим затруднением с великим князем, на­деясь найти у него добрый совет.

       — Вы собираетесь, кажется, ехать в Варшаву, — ответил он мне, — побывайте там у римско-католиче­ского архиепископа и передайте деньги в его распоряже­ние. Это будет великолепный жест с вашей стороны.

       Я ухватился за эту мысль, поняв, что в виду прежних постоянных трений в Польше между поляками и русскими, католицизмом и православием, и настоящего тяжелого, страдальческого положения Польши, жертва православной церкви, переданная непосредственно в ру­ки римско-католического архиепископа, может произ­вести не малое впечатление на Варшавские польские круги.

       7 ноября вечером я с генералом Петрово-Соловово выехал в Варшаву.

       В это время наше положение на Варшавском фрон­те было грозным. Когда поздно вечером мы сели в вагон, Петрово-Соловово, со слов великого князя, пред­ставил мне стратегическую картину наших армий, обо­ронявших Варшаву. Мы ехали в большом волнении, опасаясь возможности новых тяжких несчастий. В Вар­шаву мы приехали на другой день к вечеру и тотчас {206} отправились в штаб Главнокомандующего, расположен­ный в Лазенковском дворце.

       Меня тотчас принял Главнокомандующий — генерал Н. В. Рузский. После краткой беседы мы направились с ним к начальнику штаба, моему бывшему сослуживцу по Военной Академии, генералу М. Д. Бонч-Бруевичу.

       Он был именинником в этот день и очень обрадовался моему приходу.

       — Вы принесли нам счастье, — встретил он меня, — вчера у нас было не более 10 проц. шансов на успех; сегодня уже 50 проц: завтрашний день должен решить судьбу боя.

       Потом, как известно, счастье еще больше поверну­лось, было, в нашу сторону. После того, как образовался на Варшавском фронте «слоеный пирог» (Несколько рядов наших и немецких войск, вперемежку один в тылу другого.), немцам угро­жала настоящая катастрофа, которой они избежали только благодаря ряду ошибок, допущенных, как го­ворили, командующим I-й армии генералом Рененкампфом.

       Из штаба я отправился в квартиру настоятеля во­енного собора и оттуда по телефону осведомился, может ли, и когда, принять меня Варшавский римско-католиче­ский архиепископ Александр Каковский. Получил ответ: «Архиепископ просит пожаловать к нему завтра в 10 ч. утра».

       В назначенный час я прибыл в архиепископский дом. Вероятно, православные духовные лица очень редко пе­реступали порог этого дома. Мне, по крайней мере, каза­лось, что и прислуга, и то и дело мелькавшие ксендзы и монахи смотрели на меня, одни с любопытством, дру­гие — с удивлением: не ошибся ли, мол, дверями этот человек.

       Архиепископ не заставил себя ждать. Легко и бы­стро вошел он в комнату через те же двери, через {207} которые меня только что ввели. Вид архиепископа располагал в его пользу. Высокого роста, статный, с красивым, приветливым лицом и умными глазами, он производил впечатление человека интеллигентного, вос­питанного и очень доступного. Мы поздоровались, как здороваются светские люди. Видно было, что и он удивлен моим визитом.

       — Чем могу служить? — обратился он ко мне.

       Я объяснил ему цель своего посещения.

       — Тут есть Беженский комитет. Может быть, вы найдете возможным и лучшим ему передать эти деньги. Я позволю себе посоветовать вам сделать это, — спо­койно заметил он.

       — А я вновь решаюсь просить ваше высокопре­освященство принять деньги. Как представитель Право­славной церкви, я считаю наиболее целесообразным вру­чить жертву нашей церкви именно вам, как представи­телю римско-католической церкви и как архипастырю, которому лучше, чем Беженскому комитету, известны нужды застигнутой несчастьем его паствы, — ответил я.

       Архиепископ еще раз попробовал отказаться, а по­том принял деньги.

       — Сейчас я выдам вам расписку в получении денег, — сказал он, поднимаясь с кресла.

       Но я запротестовал:

       — Если мы, священнослужители, перестанем на слово верить друг другу, то к кому же тогда можно иметь доверие?..

       Последние слова мои, по-видимому, очень тронули архиепископа, и он тепло поблагодарил меня. Закончив свою миссию, я хотел уйти, но он удержал меня. Между нами началась уже дружеская, откровенная беседа. Ар­хиепископ стал делиться со мною своими переживаниями последнего времени.

       — Поверьте мне, — говорил он, — что я люблю Россию, желаю ей только добра и славы, и потому мне особенно тяжелы те огромные ошибки, которые русской властью допускаются на каждом шагу, нанося, может {208} быть, непоправимый вред русскому делу.

Будем говорить о Польше, о русской политике в Польше. Русская власть точно нарочно бьет по самолюбию поляков. Обратите внимание хоть на такой факт. Немцы нам ненавистны, — они давние наши враги. А в нашем крае все высшие должности предоставлены немцам: недавно умер гене­рал-губернатор Скалон, теперь и.д. генерал-губернатора — Эссен, губернатор Корф, обер-полицейместер — Мейер, начальник жандармов — Утгоф, президент города Миллер и т. д.

       Он назвал около 10 немецких фамилий.

       — Обратите внимание на школьное у нас дело. Нам запрещают преподавание Закона Божия и истории на польском языке и пр. Я понял бы все эти ограничения и притеснения, если бы они были нужны или полезны для государства, для Православной церкви... Но они ведь для церкви не нужны, для государства вредны, для нас же, поляков, обидны, оскорбительны, унизительны.

       Свои положения архиепископ иллюстрировал целым рядом документов: секретных циркуляров и распоряже­ний министерства народного просвещения и внутренних дел, — документов, часто противоречивших один друго­му, исключавших друг друга. В заключение он осторож­но обмолвился, что он был бы очень рад, если бы все сказанное стало известно великому князю. Я пообещал доложить последнему о нашем разговоре. Мы расстались очень приветливо. Не знаю, какое я произвел впечатле­ние на архиепископа, но я, уходя от него, искренно со­жалел, что он не украшает нашей русской церкви.

       На другой день вся Варшава говорила о моем ви­зите к архиепископу и о переданном ему пожертвовании. Расчет великого князя оправдался.

       От римско-католического архиепископа я проехал к православному русскому архиепископу Николаю. По­следний, несомненно, по своим природным дарованиям не уступал архиепископу Каковскому, может быть, даже превосходил его. Но, к сожалению, жизнь сделала с ним {209} то, что сейчас это был человек, лишенный такта, выдержки, а по временам — всякого благоразумия. У него всё зависело от минуты и настроения. Умевший иногда бывать, как никто другой, интересным, привет­ливым, радушным и отзывчивым, он в другое время, — и это, как будто, бывало чаще, — поражал своей горяч­ностью, резкостью, грубостью, доходившими до жесто­кости, до безрассудства. Если бы высокий сан, который он носил, не делал его личности неприкосновенной, он каждый день рисковал бы подвергнуться жестокой рас­праве от беспрестанно оскорбляемых им. Я думаю, что именно ложно понятое архиепископом Николаем величие его сана и положения и недостаточность служебного воспитания сделали его и гордым, и надменным, и свое­нравным, и нетерпимым к чужому мнению.

Барин в жизни, не отказывавший себе ни в чем, он был деспотом в обращении с другими, особенно с низшими. А низшими он считал почти всех. Его одеяние отличалось роскошью; стол обилием и богатством. Его знаменитые именинные обеды, которые он давал членам Синода и другим из­бранникам 6-го декабря в Петербурге на Подворье, на Подъяческой улице, во время своего присутствования в Синоде, служили всякий раз занимательной темой для суждений не только в обществе, но, несмотря на стро­гость цензуры, и в печати. Кюба и Яр могли бы поучиться у архиепископа, как надо «на славу» угощать гостей.

       В обществе архиепископ появлялся не иначе, как при звездах на рясе. А когда его награждали новой звездой, то он в тот же день спешил к фотографу, чтобы запечатлеть новое сияние на своей груди.

       Вспыльчивость архиепископа не знала границ. Ред­кий день у него обходился без какого-либо «случая», сказать прямее, — без скандала. Больше всего доста­валось подчиненному духовенству, бесправие которого в старое время всем известно: владыка тогда, особенно такой, как этот, влиятельный в Синоде, волен был, как {210} выражались, в жизни, и в смерти священника. Но не избегали грозного владыческого гнева и сановные лица. В 1911 году или в 1912, — точно не помню, — мне рассказывали в Варшаве, как о самом пикантном собы­тии дня, что «на днях» владыка с криком «пошел вон», выгнал из своего дома командированного министром путей сообщения члена его совета, действительного статского советника Н. для производства дознания между священником и железнодорожным начальством. Не застав владыку в Варшаве, Н. отправился к нему на дачу, в Зегрж (за 30 в. от Варшавы). День у владыки почему-то оказался неприемный. Петербургский санов­ник, однако, попросил келейника доложить о нем. Вла­дыка отказал в приеме. Сановник повторил просьбу во второй и третий раз, сославшись на невозможность для него ждать приемного дня. Этого было достаточно, чтобы в ответ на последнюю просьбу вылетел в прием­ную вышедший из себя владыка и с криком: «Это еще что? Сказано не принимаю! Вон пошел!» — выпроводил за двери не ожидавшего такого приема петербуржца.

       23 мая 1915 г. в соборе, в алтаре, после причащения, оставшись недовольным порядком вечерней службы 22-го мая, совершенной викарием еп. Иосафом, архиепископ Николай кричит на последнего, в присутствии множества духовенства: «Если бы я знал, что ты такой дурак, я не сделал бы тебя архиереем» (Передаю этот факт со слов настоятеля Варшавского во­енного собора прот. А. Успенского, бывшего свидетелем этой безобразной сцены.).

       21 февраля 1913 года в день празднования 300-летия царствования Дома Романовых, в алтаре Казанского собора, переполненном архиереями и духовенством, ар­хиепископ Николай, беседуя с архиереями, вдруг обры­вает архиепископа Гродненского Михаила (Умер в 1929 г. в сане митр. Киевского.):

{211} — Перестаньте, Владыка! Вы ведь, кроме глупостей, ничего не можете сказать.

       А «знаменитому» впоследствии епископу Владимиру (Путяте), вставившему в этот разговор какое-то слово, резко замечает:

       — Еще что? Младший, а тоже суется со своим мнением. Ваше дело молчать, когда старшие разгова­ривают.

       Как только меня назначили на должность прото­пресвитера, архиепископ Николай прислал мне письмо, где, вместо поздравления, напоминал мне, что мои пред­шественники редко посещали войска Варшавского окру­га; если и я так же редко буду объезжать эти войска, то он будет жаловаться на меня Государю Императору. Такое предупреждение явилось для меня насколько не­ожиданным, настолько же и странным, так как в то время с архиепископом Николаем я еще не был знаком, и, кроме того, Варшавскому архиепископу никто не предоставлял права контролировать действия военного протопресвитера. И я письмом ответил владыке, что разбросанные по всей России воинские части я буду по­сещать по мере возможности и по собственному усмот­рению необходимости посещения тех или иных частей; докладывать же Государю о своих посещениях или не­посещениях я могу сам, так как гораздо чаще, чем он, имею возможность беседовать с Государем.

       Когда через несколько месяцев мы встретились с ним в Варшаве, он и виду не подал, что получил отпор с моей стороны. Но зато после моего отъезда из Варша­вы он рвал и метал по поводу тех торжественных встреч, которые войска устраивали мне и каких не удостаивался он (Войска, действительно, встречали меня торжественно, в иных местах пышнее, чем своих командующих военными округа­ми. В Варшавском же округе некоторые военные начальники старались как можно торжественней обставить встречу меня, чтобы тем, по-видимому, подчеркнуть свою нерасположенность к архиеп. Николаю. Так, например, было в Новогеоргиевской кре­пости летом 1913 г. Там, при моем приезде, от пристани (я при­был на пароходе) до крепостного собора, на протяжении трех верст, были расставлены шпалерами войска с оркестрами музыки, которые во время моего следования от пристани в собор испол­няли «Коль славен». Так как от крепости до дачи архиепископа было всего несколько, — чуть ли не пять, — верст, то архие­пископу тотчас стало известно об оказанной мне встрече. И он не нашел ничего лучшего, как почти тотчас после моего приезда помчаться в Новогеоргиевск. Можно себе представить возмуще­ние архиепископа, когда комендант крепости, ген. Бобырь, не любивший архиеп. Николая за его резкость и грубость, приказал, чтобы встречали архиепископа просто, в соборе, и архиепископ был встречен без всяких воинских церемоний. Архиепископ не удержался, чтобы тут же не высказать коменданту своего недо­вольства: «Вы протопресвитера встречали торжественно, а меня, архиепископа, как встречаете? Я буду жаловаться». Комендант ответил: «Протопресвитер — наш духовный глава, это во-первых, а во-вторых, он в первый раз посещает нас». Архиепископ уехал из крепости возмущенный.).

{212} Пребывание такого православного архипастыря в Варшаве рядом с осторожным и воспитанным джентль­меном римско-католическим архиепископом, конечно, не могло служить на пользу Православной церкви в Поль­ском крае.

       После визита к архиепискому Каковскому я напра­вился к архиепископу Николаю.

       На этот раз владыка был «в духе» и положительно очаровал меня своей деликатностью, приветливостью, умной и интересной беседой. Я просидел у него более часу, не заметив, как пролетело время. Едучи от него, я думал: «Если бы он всегда был таким! Он мог бы быть тогда украшением церкви. Теперь же, при своей дикой неуравновешенности и безудержности, он — прит­ча во языцех: его боятся, его избегают, видя и испыты­вая на себе отвратительные особенности его «ндрава», которые совсем придушили и закрывают от других вы­сокие свойства его ума и сердца».

{213} Архиепископ Николай — пышный бутон в цветнике нашей иерархии, естественный продукт нашей архиерей­ской школы последнего времени, не только калечившей людей, подготовляемых ею к величайшему в Церкви служению, но искалечившей и тот высочайший идеал, которому они должны служить. Трудно представить какое-либо другое на земле служение, которое подвер­галось бы такому извращению и изуродованию, как ар­хиерейское у нас. Стоит только беглым взглядом окинуть путь восхождения к архиерейству, — я беру явление, как оно чаще всего наблюдается, хотя и не отрицаю исключений, — чтобы признать, что враг рода челове­ческого много потрудился, дабы, извратив, обезвредить для себя самое высокое в церкви Божией служение.

       Но об этом будет речь дальше.

       Моя поездка из Варшавы на фронт не удалась. Главнокомандующий решительно заявил, что, в виду крайне запутанного положения на фронте, постоянно возможны прорывы фронта и налеты неприятельской кавалерии, вследствие чего моя поездка при постоянных передвижениях войск, не обещая быть плодотворной, будет очень рискованной. Поэтому я посетил только несколько стоявших в резерве полков и несколько го­спиталей, побывал в одном передовом перевязочном отряде, где видел ужасную картину человеческих страданий: буквально груды раненых, умиравших и умерших, которыми был завален весь двухэтажный дом, занятый отрядом. На разбросанной на полу соломе валялись впе­ремежку умиравшие и умершие. Воздух был насыщен кровью. Стоны и крики буквально раздирали сердце. Беспрерывно прибывали новые раненые. Прибывшим де­лали перевязки, перевязанных отправляли на двуколках дальше, в тыл; безнадежных оставляли умирать в этом аду. Я пробыл тут около часу и уехал точно одурманен­ный, нравственно разбитый. Вот где можно увидеть настоящий лик войны!

       Зато в тот же день я получил истинное {214} наслаждение, обозревая санитарный отряд В. М. Пуришкевича, находившийся тогда в 9-10 верстах от линии боя.

       Я был буквально поражен, когда, войдя с В. М. Пуришкевичем в огромную, раскинутую на дворе помещи­чьей усадьбы, палатку, увидел огромный стол, как будто пасхальный, уставленный всевозможными, не исключая изысканных закусок, яствами.

       — Это, — пояснил мне В. М., — для заходящих сюда измученных в бою воинов, чтобы могли они от­дохнуть и подкрепить свои силы. А это, — добавил он, — указывая на прикрепленные к столбам ящики с яр­лычками, на которых были указаны разные воинские части, — наша почта. Вот сюда воины могут бросать свои письма, а здесь письма, полученные с Родины.

       Весь помещичьий дом был переполнен ранеными, а весь двор занят санитарными двуколками, переправ­лявшими больных в тыл. Везде кипела работа. Видно было, что необыкновенная энергия Пуришкевича зара­зила весь персонал его отряда.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 145; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!