Офицер в рясе был героем-любовником 18 страница

       Я был очень счастлив, что мог оказать услугу этому чудному учреждению. Случилось, что отряд в это время нигде не мог достать лимонов. А в запасе привезенных мною на фронт всевозможных продуктов (бессарабский дар) оказалось два ящика лимонов. Их я и передал Пуришкевичу.

       Осенью 1916 года Пуришкевич демонстрировал свой отряд в Могилеве перед Государем. Тогда все были поражены его организаторским талантом.

       С фронта я уехал, когда положение еще продолжа­ло оставаться напряженным.

       По возвращении в Ставку я, по обычаю, доложил великому князю о своей поездке, остановив особенное его внимание на моей беседе с архиепископом Каков­ским. Великий князь был очень доволен, что совет его, данный мне, удался, и с еще большим вниманием вы­слушал мой рассказ о жалобах архиепископа Каковского на действия наших властей. К этому времени взгляд {215} великого князя на отношения России к Польше уже со­вершенно определился: верность поляков, их самоотвержение и доблесть, с которыми они защищали русские пределы, сделали его решительным сторонником даро­вания широких прав польскому народу.

       Я не помню, что именно было предпринято великим князем после этого разговора со мной, но знаю, что им сейчас же были сделаны решительные шаги, чтобы предупредить возможность повторения обидных и стес­нительных для поляков мероприятий наших министров. А вскоре после этого, в январе или в феврале 1915 г., на должность Варшавского генерал-губернатора был назначен человек с русской фамилией, генерал князь Енгалычев, раньше бывший командиром лейб-гвардии его величества Гусарского полка, потом, в течение одно­го месяца, — дворцовым комендантом, а с мая 1914 г. — начальником Императорской военной академии. На­чальником канцелярии к нему был назначен уже извест­ный нам князь Н. Л. Оболенский, начальник граждан­ской части в Ставке (Прежде, чем принять назначение, кн. Оболенский обратил­ся за советом ко мне. Он склонялся к тому, чтобы отказаться от назначения. «Вы не имеете права отказываться, — сказал я ему — вы видите, кого посылают туда в генерал-губернаторы. Без благоразумного помощника он может натворить ни весть что!»). Поляки после этого потеряли повод жаловаться, что ими правят немцы, а не русские, но русское дело от этого не выиграло.

       Трудно представить себе более неудачный выбор, чем выбор князя Енгалычева в Варшавские генерал-губернаторы. Чьей креатурой он был, не решаюсь ска­зать. Но судя по тому, что он был лейб-гусаром и даже командовал лейб-гвардии Гусарским полком, и что при всех приездах его в ставку Великий князь оказывал ему исключительное внимание, я заключаю, что кандидатура его была выдвинута великим князем Николаем Николае­вичем, тоже бывшим командиром лейб-гвардии {216} Гусарского полка. Кем бы, однако, ни был сделан этот выбор, он оказался наредкость неудачным и странным. Князь Енгалычев не отличался ни крепким умом, ни твердыми убеждениями. Вся же его прошлая военно-придворная служба могла выработать из него кой-какого царедвор­ца, но не могла наделить его каким-либо администра­тивным опытом. Варшавскому же генерал-губернатору всегда, а в эту пору в особенности, необходим был не только огромный административный такт, но и не мень­шая, основанная на широком опыте, мудрость.

       Князь В. Н. Орлов рассказывал мне, что, получив назначение в Варшаву, князь Енгалычев поехал за сове­том к тестю князя Орлова, генералу князю Белосельскому-Белозерскому — отцу упоминавшегося выше генерала Белосельского-Белозерского.

       — В отношении Польши сейчас два направления: од­но—либеральное—великого князя Николая Николаеви­ча, к которому, пожалуй, примыкает Государь, другое — Императрицы Александры Феодоровны. Как вы думае­те: какого направления лучше мне держаться? — спра­шивал князя Белосельского новый Варшавский генерал-губернатор.

       — Если у вас нет своего направления, я советовал бы вам лучше не ехать в Польшу, — ответил ему князь Белосельский.

       В Ставке князя Енгалычева приняли с отменным почетом. Ставочный барометр сразу показал это: князя Енгалычева и за завтраком, и за обедом всегда сажали рядом с Верховным, — это была честь, которой не сподоблялись многие министры. Так как теперь за обе­дами и завтраками ³/₄  аршина отделяли меня от нового Варшавского генерал-губернатора, то я получил воз­можность присмотреться к этому, всё же не часто по­вторявшемуся типу крупного российского сановника.

       За столом князь Енгалычев сидел с большой важно­стью и болтал без умолку, по большей части совсем не {217} соответствующий его важности вздор. Великий князь и начальник Штаба, казалось мне, терпеливо и почти мол­чаливо выслушивали трескучую княжескую болтовню. Хотя оценить достоинства князя Енгалычева легко было после первого же сколько-нибудь серьезного разговора с ним, но неизменный в своих симпатиях и привязанностях великий князь не изменил до конца своих отноше­ний к бывшему сослуживцу по полку, как бы закрывая глаза на все его несуразности и недостатки. Начальник Штаба генерал Янушкевич, после первой же встречи с князем Енгалычевым встал в недружелюбное к нему отношение. Когда, после первого завтрака с князем Енгалычевым, я спросил Янушкевича, как понравился ему новый Варшавский генерал-губернатор, он с раздра­жением ответил мне:

       — Поражаюсь, как могли назначить такого дурака генерал-губернатором! Вы знаете, в чем состоял наш первый деловой разговор с ним. Он, прежде всего, за­явил мне, что для пользы службы необходимо немедлен­но произвести его в полные генералы. А то неудобно: Главнокомандующий западного фронта (тогда генерал Рузский) — полный генерал, а генерал-губернатор — генерал-лейтенант. От этого будет страдать, мол, пре­стиж генерал-губернатора.

       И после генерал Янушкевич не иначе, как с возму­щением, говорил об Енгалычеве.

       Вскоре по вступлении в должность князь Енгалычев снова появился в Ставке, и я снова получил возможность любоваться новоявленным великим администратором. На этот раз за столом князь Енгалычев делился своими первыми служебными впечатлениями :

       — Меня встретили очень торжественно в католиче­ском соборе: сам архиепископ с духовенством в облаче­ниях; в православном же соборе только настоятель со­бора, а архиепископа не было... и без облачения. Я не понимаю: почему это... Я хочу просить вас, — вдруг {218} обратился он ко мне, — внушить архиепископу, чтобы, когда я буду ездить по генерал-губернаторству, везде меня встречали священники в облачениях, с крестом.

       — По закону, у нас так встречают только высо­чайших особ, генерал-губернаторам подобной встречи не положено, — ответил я.

       — Но это нужно для престижа, особенно в данное время, — не унимался князь.

       — Этот закон не знает исключений, — заметил я.

       Великий князь молчал, точно стараясь не слушать, начальник Штаба улыбался...

       — Как я занят, как я занят! — ораторствовал князь Енгалычев в другой раз. — С 4 часов утра до поздней ночи я всё за делом: доклады, приемы, посетители — всё время, всё. время. Каких только дел, каких только просьб не бывает! Знаете: голова кругом идет, что сказать, что сделать. Особенно посетители эти, — каж­дый ждет от тебя чего-то особенного. Но я теперь нашел удивительную формулу для ответов просителям, которая и их успокаивает и меня ни к чему не обязы­вает.

       Я насторожился: какую америку открыл мудрый генерал-губернатор? Оказалось, — генерал-губернатор говорит теперь всем своим просителям: «Я постараюсь сделать для вас всё возможное»...

       Однажды я спросил у прибывшего в Ставку князя Оболенского:

       — Каков ваш генерал-губернатор? Тво­рит, небось, большие дела?

       — Ужас один! Более сум­бурного человека трудно найти, — был ответ на мой вопрос.

       При приближении к Варшаве немецких войск князь Енгалычев, как рассказывали, совершенно растерялся и бежал, оставив свое генерал-губернаторство на произвол судьбы. Его управление продолжалось несколько меся­цев.

Может быть, благодаря работе его помощников, {219} среди которых было много дельных и опытных людей, и было сделано в генерал-губернаторстве кое-что пут­ное. Но для всех в Ставке, кроме, может быть, великого князя, было ясно, что сам-то бесталанный, бессистемный и сумбурный генерал-губернатор мог служить только помехой, но не движущей пружиной в деле. И если был он в чем-либо настойчив, систематичен и ловок, то лишь в удовлетворении своего личного честолюбия и славо­любия, но и этого он, как мы видели, добивался бес­таланно, наивно и грубо.

       Несмотря на всё это, деятельность его в Варшаве была высочайше отмечена пожалованием ему звания генерал-адъютанта...

       В последний раз я видел князя Енгалычева в начале 1919 г. в Екатеринодарском Войсковом соборе во время всенощной и литургии. Хотя в соборе было достаточно свободного места, князь Енгалычев вошел в алтарь и потребовал себе стул. Большую часть службы он сидел на этом стуле. По временам же опускался на одно ко­лено, голову клал на другое и так долго держал ее, сосредоточенно о чем-то думал. И тут он не захотел быть «якоже прочий человецы».

       Об его поведении в Кисловодске, где он жил в 1918 г., тоже имелись самые неблагоприятные сведения.

       Должен, однако, вернуться к архиепископу Николаю.

       До июля 1915 г. он беспощадно относился к свя­щенникам своей епархии, покидавшим свои приходы при наступлении немцев и несколько раз строго предписы­вал, чтобы священники оставались на своих местах и по занятии их неприятелем. Ослушникам он грозил чуть ли не лишением сана. Я сочувствовал такому образу дей­ствий архиепископа Николая, считая, что, с одной сто­роны, священник не имеет права в пору опасности остав­лять своего служебного поста, бросать на произвол судьбы свою паству, и что, с другой стороны, никакой серьезной опасности от немцев остающимся {220} священникам не угрожает. Но вот очередь дошла до самого архиепископа. В июле 1915 года определилась необхо­димость очистить Варшаву. Не помню точно, когда, — кажется, 11 или 12 июля, — великий князь после высо­чайшего завтрака, — Государь тогда был в Ставке, — говорит мне:

       — Телеграфируйте архиепископу Николаю, чтобы он немедленно уезжал из Варшавы в виду возможности оставления ее нашими войсками.

       — Ваше высочество, — возразил я, — архиепископ Николай беспощадно карал священников, оставлявших свои приходы. Его отъезд, поэтому, вызовет и в духо­венстве, и в народе большое негодование и справедливые нарекания, что особенно нежелательно в иноверном крае. Кроме того, по моему мнению, остающемуся архиерею не может угрожать от немцев решительно никакой опасности.

       — А вдруг немцы начнут издеваться над ним? — раздраженно сказал великий князь и тотчас отошел от меня. Я телеграммы после этого не посылал, но думаю, что она была послана из Штаба Ставки, так как архи­епископ Николай потом в свое оправдание говорил, что ему повелели оставить Варшаву.

       Архиепископ Николай уезжал из Варшавы между 11 и 15 июля. В царских комнатах вокзала собралось всё Варшавское духовенство провожать своего архипастыря. И уезжающий, и провожающие в ожидании отхода по­езда рассеялись в конце большого вокзала, за столом, на диване и креслах. Когда шла беседа, в зал быстро вошел в шапке, состоявший при Штабе Главнокомандующего западного фронта, полковник Генерального Штаба Но­сков и, не замечая находящихся, направился к противо­положным дверям.

       — Невежа! — закричал архиепископ. — Еще во­енный, а не знает, что надо отдавать честь архиеписко­пу... Снять шапку!

{221} Полковник быстро остановился и, взяв под козырек, ответил :

       — Я не заметил Вашего Высокопреосвященства, — прошу извинения.

       — Учить вас надо!.. невежд... Вон пошел!.. — не унимался архиепископ. К полковнику Носкову подошел польский граф Вельегорский и, подавая ему свою визит­ную карточку, сказал:

       — Я не могу быть безучастным свидетелем возму­тительного издевательства над вами.

       С полковником Носковым произошел нервный при­падок...

       Через несколько дней от Главнокомандующего За­падного фронта генерала Алексеева поступил рапорт на имя великого князя с описанием происшедшего на Вар­шавском вокзале. Великий князь направил переписку обер-прокурору Св. Синода для принятия соответствую­щих мер.

По приезде архиепископа Николая из Варшавы в Петроград у него разыгрался другой, еще больший скан­дал. В это время вышел из печати том его Варшавских проповедей. Любивший наделять других своими печат­ными произведениями, владыка тотчас повез свою новую книгу в Государственный Совет для раздачи своим кол­легам по этому высокому учреждению (Арх. Николай в то время был членом Государственного Совета.). Все наделяемые отвечали благодарностями, а В. И. Гурко, вместо благо­дарности, выпалил:

       — Вы, владыка, чем раздавать эти проповеди тут, лучше бы произносили их в брошенной вами Варшавской епархии.

       Побагровевший архиепископ разразился отчаянными ругательствами по адресу Гурко, в ответ на которые последний с кулаками бросился на архиерея. Членам Государственного Совета удалось силой удержать Гурко, {222} другие в это время увели владыку. После этого скандала архиепископ Николай слег в постель, с которой больше не вставал. Через несколько недель, осенью 1915 года, он умер.

       Несомненно, что последние два скандала и сопро­вождавшие их неприятности ускорили кончину грозного архиепископа. Если это предположение верно, то вла­дыка даже и умер от скандала.

 

 

{225}

 

XII

 

В Ставке Верховного Главнокомандующего

 

       Жизнь в Ставке продолжала идти тихо, скромно, почти по-монастырски. Главный интерес всех, конечно, сосредоточивался на фронте, но о положении наших дел чины Штаба узнавали, главным образом, из тех офици­альных кратких сообщений, которые потом печатались во всех газетах. «Тайна» была известна лишь «операто­рам», — чинам оперативного отделения Ставки, которые строго, иногда уже слишком тщательно, охраняли ее. Однажды, идучи утром в свою канцелярию, встречаю я дежурного штаб-офицера, полковника Стаховича.

       — Нет ли чего нового, полковник? — спрашиваю я его.

       — Есть. Только, ради Бога, не выдайте меня...

       — Что такое? — заинтересовался я.

       — Знаете: Макухе, солдату-телефонисту, в окопах австрийцы язык отрезали. Они захватили его в плен и требовали чтобы он выдал наши секреты. А он ни за что... Вот они и отрезали ему язык.. Скандал! Только, ради Бога, никому не говорите! — самым серьезным тоном заключил полковник.

       — Будьте спокойны! Тайны вашей, пока она ни станет всем известна, никому не выдам, — ответил я. Сознание, что они держат в своих руках великую тайну и в некотором роде распоряжаются ею, давало некото­рым из них огромную пищу для самомнения и заносчи­вости. В этом отношении особенно выделялся полковник И. И. Щелоков, бывший правой рукой генерал-квартирмейстера Данилова. Он всегда держал себя олимпийцем и, когда другие офицеры Ставки заводили с ним речь о военных делах, от каждого его слова так и сквозило надменное: «Что, мол, вы понимаете, разве это вашего ума дело!» Но так как в диалектике (как, вероятно, и в стратегии) он не был силен, то остроумные собеседни­ки очень ловко запутывали его в противоречиях и всегда {226} ставили его в очень смешное положение.

А иногда хит­роумно выпытывали у него тайны. Мастерами по этой части были: доктор Малама, генерал Петрово-Соловово, полковник Балинский, капитан I-го ранга Бубнов. Пом­нится такой случай. В Ставке распространился слух о каком-то большом событии на фронте. Слух захватил интерес всей свиты Верховного, но проверить справед­ливость его никак нельзя было. Генерал-квартирмейстерская часть упорно молчала. Великого князя, как и начальника Штаба, нельзя было спрашивать. Отдельные лица из управления генерал-квартирмейстера на вопросы отвечали незнанием. Тогда совопросники Щелокова ре­шили обойти его и во что бы то ни стало выведать от него секрет. Пригласили его к вечернему чаю; за чаем повели дружественную беседу, чтобы расположить к себе жертву, а потом один из них, — кажется, Петрово-Соловово—с видом простака обратился к собеседникам:

       — Я, господа, могу сообщить вам огромную но­вость... Но — слово, что вы не разгласите ее и не выдадите меня...

       — Интересно послушать! — вставил Щелоков.

       — Видите ли, я из самого достоверного источника узнал то-то и то-то... И хитрец с прикрасами расска­зывал историю, которую нужно было проверить. — Я удивляюсь, Иван Иванович, — обратился он в конце рассказа к Щелокову, — как плохо поставлена у вас разведка и вообще как слабо поставлена у вас генерал-квартирмейстерская часть!

       Последнего было достаточно, чтобы поднять на дыбы самолюбие Щелокова, считавшего генерал-квартирмейстерскую часть чуть ли не своей вотчиной и, во всяком случае, своей ареной и, увлеченный самолюбием, он раскрыл все карты.

       — Напрасно вы так думаете. Генерал-квартирмейстерской части лучше, чем вам, известна эта новость, достигшая вас в изуродованном виде, — с горячностью возразил он, и дальше, увлекшись критикой рассказа, {227} выдал все подробности так тщательно охранявшейся тайны...

       Что касается меня, то я всегда сдерживал есте­ственное любопытство насчет происходящего на фронте, хотя всегда имел возможность быть в курсе происходя­щего, так как ни великий князь, ни генерал Янушкевич, ни даже генерал Данилов не скрывали от меня военных секретов. Поступал я так по многим побуждениям: во-первых, я считал нравственно недозволенным выпыты­вать то, что по закону должно составлять тайну извест­ного круга лиц; во-вторых, я опасался, чтобы в случае преждевременного разглашения тайны, подозрение не пало на меня; в-третьих, знание всех тайн для моего прямого дела было не нужно, а хранение их иногда очень тяжело... Тем не менее, я не могу сказать, чтобы во время своего пребывания в Ставке я недостаточно был осведомлен, что и как делается на фронте. Великий князь ежедневно то мимикой, то намеками, которые я научился понимать с первого слова, за столом, во время завтраков и обедов, ориентировал меня во всем, что происходило на фронте. Кроме того, я так изучил ве­ликого князя, что по одному его взгляду безошибочно определял: хорошо или худо на фронте.

       Если не брать в расчет ту лихорадочную работу, которая кипела на фронте, и тот калейдоскоп событий, каким дарил нас каждый новый день, то жизнь Ставки скоро стала походить на жизнь маленького провинци­ального городка, в котором каждый знает, что делают все, и все тотчас узнают, что бы ни случилось с каждым. Наш русский человек большой любитель всего курьезно­го, анекдотического. Военные в этом отношении могут идти вперед. Поэтому всякий анекдот быстро облетал Ставку и при отсутствии более интересных развлечений несколько оживлял всё же монотонную ее жизнь.

Помню, как искренно хохотали все, не исключая и самого царя, по поводу одного забавного эпизода с иеромонахом Максимилианом, прибывшим с иконой Пр. Сергия {228} Радонежского. Целиком этот эпизод рассказать в печати не­возможно, но чтобы дать о нем представление, следует сперва упомянуть, что в столовой штаба была заве­дена благотворительная кружка, в которую опускались штрафные гривенники за рукопожатия в столовой и за каждое ругательное или неприличное слово за столом. Надо сказать, что «ругателей» эта кружка, пожалуй, больше подзадаривала, чем сдерживала. Но зато для благотворительного дела она каждый месяц давала до­вольно солидную сумму. О. Максимилиан ежедневно обе­дал в этой столовой и мог наблюдать, как «ругатели» платили гривенники.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 141; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!