Офицер в рясе был героем-любовником 20 страница

       Как мы уже знаем, перевес взяло желание самого Государя.

       Въезд Государя во Львов, как и его пребывание там, были обставлены большой торжественностью. Всю­ду — войска, множество народу... После торжественного обеда во дворце наместника Государь вышел на балкон; собравшийся в это время в огромном количестве народ,

— главным образом, пришедшие из сел и деревень крестьяне, — шумно приветствовали его; девушки, уб­ранные по праздничному, в национальных костюмах, с венками на головах, встретили его песнями.

       В Перемышле на улицах также приветствовали {240} Государя толпы народа. Нельзя сомневаться, что в этих приветствиях было много искреннего и неподдельного: всегда притеснявшееся, гонимое австрийцами русское население Галиции, в значительной своей части не одур­маненное украинофильством, ждало освобождения и уже любило своего освободителя русского царя. Во всей окру­жавшей путешествие Государя обстановке было много не только торжественности, но и трогательной искрен­ности, которая не могла не ударять по самым нежным струнам патриотически настроенного сердца. Но эта именно искренность простых людей, с верой встречав­ших Государя, будила и тяжелые предчувствия у тех, кому ведомо было действительное состояние нашего фронта.

       Вспоминаю этот обед в дворце наместника и сле­довавшие за обедом манифестации около дворца. Масса приглашенных, кругом блеск, величие, торжественность, но в речах звучат нотки, на лицах читаешь выражения, свидетельствующие о неуверенности в завтрашнем дне. И сердце сжималось от страха при мысли, всё время долбившей мозг: что если эти доверившиеся силе рус­ского оружия, теперь торжествующие и изливающие от­кровенно свои чувства, опять попадут в руки австрий­цев? Что будет с ними? Что ждет их?

       Великий князь неотступно сопровождал Государя. Он боялся покушения на царя. «Славу Богу!» — вырва­лось у него, когда мы на обратном пути выехали из Львова.

       8-го мая, — 9 мая память Св. Николая — после всенощной было подписано в Ставке представителем Италии, с одной стороны, представителями России и союзных держав, с другой, соглашение, поставившее Италию против прежних ее союзников — Германии и Австрии. «Св. Николай Чудотворец помогает нам», — сказал я по этому поводу. Действительно, мысль обра­щалась к Святителю Николаю, мощи которого почивают в Италии. Надо же было так случиться, что соглашение {241} подписывалось 8 мая во время всенощной, когда вся русская церковь особыми молитвами и песнопениями прославляла наиболее чтимого русским народом вели­кого Божьего угодника.

       Закончу эту главу одним эпизодом, который мне вспомнился при упоминании имени Святителя Николая.

       В Ставку беспрерывно прибывали для представле­ния Верховному разные лица, а изредка и депутации. Хотя великий князь и ограничивал доступ к себе тех и других, — и весьма резонно, иначе, к нему понаехали бы представители не только всех российских народов, но и всех русских деревень, — однако, некоторым он не мог отказать. Не помню точно когда, как будто в нача­ле сентября 1914 года, прибыл в Ставку архим. Григо­рий, миссионер Московской епархии, человек не только смелый, но и беззастенчивый во многих отношениях. Он привез великому князю икону и письмо от Московского, митрополита Макария. Прибыв в Ставку, он прежде всего явился ко мне, чтобы уже через меня получить аудиенцию у великого князя, причем объяснил мне цель своего приезда и показал присланную митрополитом икону Святителя Николая самой простой кустарной ра­боты, в самой дешевой простой серебряной, вызолочен­ной ризе. Такую икону в любой иконной лавке тогда можно было купить за 15 рублей. Я не удержался:

       — Ужель ваш митрополит не мог найти в Москве лучшей иконы для великого князя? — спросил я.

       — Очень спешили с отъездом, — ответил архи­мандрит.                               

       — А почему митрополит посылает икону Святителя Николая, а не какую-либо другую? — опять спросил я.

       — Как, почему? Великий князь носит имя Святи­теля Николая. Св. Николай — его небесный покровитель, — ответил архимандрит.

       — Совсем не Николая Чудотворца, а Николая Ко­чана, Новгородского Христа ради юродивого имя носит великий князь, — возразил я.

{242} — Ну, что ж? Тогда Николай Кочан носил, несом­ненно, имя Святителя Николая Чудотворца, — не сму­щаясь, ответил находчивый архимандрит.

       — Если вы с митрополитом ударились в археоло­гию, то уж следовало остановиться на «прадеде», на том, чье имя носил Св. Николай Чудотворец. Это было бы еще остроумней. Впрочем, это ваше дело, — не вы­держал я.

       О чем беседовал архимандрит с великим князем, не знаю. Но после его ухода великий князь призвал меня и, передавая мне письмо митрополита, сказал:

       — Ответьте митрополиту, что я очень благодарю его за присланную икону, а что касается генерала Шмидта, то я знаю его достаточно, как достойного и честного офицера, который дорог для этого времени.

       Оказывается, митрополит, поверив сообщениям сво­их сибирских знакомых, просил великого князя посодей­ствовать увольнению, как негодного, степного генерал-губернатора, генерала Шмидта, который, — этого ми­трополит не знал, — пользовался особым благоволением и доверием великого князя. Конечно, эта основанная на сплетнях просьба не понравилась великому князю. К тому же она исходила от лица, близость которого к Распути­ну всем была известна.

       Дня через два великий князь снова призывает меня и передает мне телеграмму за подписью: «Архимандрит Григорий». Сообщая, что в одном из Московских мона­стырей (кажется, в Новоспасском) открылась настоя­тельская вакансия, архимандрит Григорий просил в те­леграмме великого князя ходатайствовать, «согласно обещанию», о предоставлении ему этой вакансии.

       — Я ему ничего не обещал, у нас и разговору о местах не было. И не мое дело путаться в монастырские дела. Удивляюсь всему. Так и ответьте этому архиманд­риту, — нервно сказал мне великий князь.

Конечно, я в точности исполнил приказание.

 

 

{245}

 

XIII

 

Наши главнокомандующие

(См. также дополнение в конце книги – ldn-knigi)

 

       — Вы часто ездите по фронту, а ко мне не загля­дываете. Не хотите знать меня, старика... Бог с вами! Но всё же обидно... Да и поговорить хотелось бы о многом, — отчитывал меня в начале мая 1915 г. в Ставке Главнокомандующий Юго-западного фронта, ге­нерал Николай Иудович Иванов.

       — Приеду, приеду, Николай Иудович! Буду у вас в самом ближайшем времени, непременно буду, — успо­каивал я его.

       Генерала Иванова я знал с Русско-японской войны. Как сейчас помню его в кругу солдат: суетящегося, за­ботливого, простого и доступного. Он до того был прост, что совсем сливался с серой солдатской массой, как-то стушевывался в ней, что чрезвычайно распола­гало в его пользу.

       Из этой войны он вышел героем, с Георгием 3 ст. на шее. Насколько эта высокая награда отвечала прояв­ленной им доблести, судить не берусь. Скажу, однако, что после войны генерал Иванов не избежал некоторых упреков и обвинений. Так ген. Куропаткин считал его одним из виновников нашей неудачи на Шахэ, ибо в то время, как I Сибирский корпус генерала Штакельберга истекал кровью в бою, соседний 3 Сибирский корпус генерала Иванова, стоявший в трех верстах от линии боя, пальцем не двинул, чтобы поддержать изнемо­гающего соседа.

       После японской войны генерал Иванов прославился умиротворением Кронштадта (До 1920 г. я разделял распространенное в Петербурге убеждение, что ген. Иванов — сын какого-то артиллерийского вахмистра, будто служившего при дворе вел. кн. Михаила Николаевича. В 1920 г., после смерти ген. Иванова, я узнал от состоявшего при нем во время войны полк. Б. С. Стеллецкого, что ген. Иванов родился в Чите и был сыном какого-то ссыльно­каторжного, что фамилия его была совсем не Иванов. Эту тайну открыл Стеллецкому сам ген. Иванов незадолго до своей смерти. Умер в 1919 г. в Новочеркасске.).

{246} Вскоре после назначения меня на должность прото­пресвитера, генерал Иванов посетил меня в Петербурге.

       Тогда он был командующим войсками Киевского воен­ного округа.

       — Смотрите же, поскорее приезжайте в Киев пря­мо ко мне! У меня дом большой, помещения сколько хотите, — у меня остановитесь, — были первые его слова ко мне. Я пообещал и, если не ошибаюсь, 17 сен­тября 1911 года приехал в Киев, направившись прямо к Командующему войсками округа.

       Свободного помещения, действительно, оказалось сколько угодно. В огромном доме генерал Иванов зани­мал всего две комнаты в нижнем этаже, одна из кото­рых служила для него кабинетом, другая спальней; мно­жество комнат в нижнем этаже и весь верхний пусто­вали. Хозяин принял меня чрезвычайно приветливо; меня поместили в верхнем этаже. Через час Н. И. Иванов принес мне записку: «Вот, о. Георгий, вам записочка, — тут все, кому надо сделать визиты». Я посмотрел. В записке стояло 12 человек: митрополит, викарий, на­местник Лавры, генерал-губернатор, губернатор, на­чальник штаба, командиры корпусов, начальники диви­зий и пр.

       — Этак мне одних визитов хватит на три дня, — сказал я.

       — Что ж делать. Нельзя никого обойти... Вы в первый раз приехали в Киев, вы человек молодой... Не сделаете кому-либо визита, пойдут обиды... А это не го­дится, — начал наставлять меня добрый старик.

       — Пусть будет по-вашему! Только я буду просить {247} вас: дайте мне автомобиль для поездки по визитам, — сказал я.

       — Что вы, что вы! — почти вскрикнул генерал Иванов. — У нас духовные лица на автомобилях не ездят. Если вы поедете, это такой соблазн будет, такие разговоры пойдут. Сами не возрадуетесь. Нет, автомо­биля я вам не дам. Возьмите мою пролетку, — от­личная...

       Как я ни убеждал Николая Иудовича, что кому-ни­будь надо же первым поехать на автомобиле и что ку­вырканье на пролетке по киевским горам из одного конца города в другой отнимет у меня много нужного и дорогого времени, мои доводы оказались не убедитель­ными для него, и я должен был подчиниться его совету.

       Из Киева я тогда проехал в Одессу, а затем 23-го сентября прибыл в Севастополь. По просьбе заве­дующего авиационной школой, полк. С. И. Одинцова, я в 6 ч. утра 24-го сентября прибыл на аэродром (в 5-6 в. от Севастополя). Там уже были собраны летчики-офицеры и солдаты. Я сказал им несколько слов и бла­гословил их. Начались полеты. А потом офицеры, окру­жив меня, начали просить, чтобы и я полетал. Как было отказать им? Откажись, — они, пожалуй, объяснят от­каз трусостью, боязнью подвергнуть себя опасности...

И я согласился. Меня усадили на аэроплан, и я с летчи­ком, штабс-капитаном лейб-гвардии Саперного батальона сделал над аэродромом на высоте 450 метров три круга. Когда я садился на аэроплан, у меня невольно явилась мысль: что-то сказал бы Николай Иудович? Уж на аэроплане-то никто из духовных лиц никогда не ле­тал (Этот полет не дешево обошелся мне. Когда весть о нем донеслась до Петербурга, там мой поступок вызвал массу разго­воров. Началась настоящая травля меня, в которой приняли уча­стие некоторые газеты, как «Колокол», и очень сановные лица. В академии Генерального Штаба профессора разделились: большинство было за меня, меньшинство против. В 1915 г. во время одного из завтраков в царском поезде я рассказал Государю этот эпизод, не скрыв и того, как меня травили. «Я не слыхал об этом, но и не похвалил бы вас», — сказал Государь. — «По­чему?» — спросил я. — «Да есть такие вещи, которые просто не идут к лицу. Представьте, что например, я полетел бы на аэро­плане». — «Это другое дело, ваше величество. Вам не подобает летать потому, что летающий подвергает свою жизнь опасности. А если бы я разбился, вы назначили бы другого протопресвитера, этим и был бы ликвидирован инцидент», — ответил я. На этом прекратился наш разговор.).

{248} Исполняя данное генералу Н. И. Иванову в Ставке обещание, я вечером 10-го мая 1915 года выехал из Барановичей и 11-го утром прибыл в г. Холм, где тогда помещался штаб Юго-западного фронта.

       В 10-м часу дня я отправился к Главнокомандующе­му, в здание женской гимназии. В приемной среди не­скольких лиц, ожидавших приема, я встретил старого своего знакомого, генерала Ф. П. Рерберга, начальника штаба 10-го корпуса. Он поразил меня своим видом: это был живой мертвец, высохший как мумия, с почер­невшим лицом; вид у него был растерянный, на лице отчаяние; он дышал тяжело, задыхаясь. Оказывается, его корпус потерпел большую неудачу, и он явился для реабилитации.

       Главнокомандующий тотчас принял меня. Мы усе­лись в его кабинете за письменным столом, друг против друга. Главнокомандующий говорил без умолку. Я более слушал. Мы говорили почти без перерыва до часа дня. Два или три раза всего на несколько минут нашу беседу прерывал генерал В. М. Драгомиров, начальник Штаба фронта, подававший Главнокомандующему телеграммы. Николая Иудовича вообще не легко было слушать. Он сразу говорил о многих предметах, перескакивая с од­ного на другой, начиная говорить о новом, когда еще не закончено начатое, и снова возвращался к прежнему. Кроме того, он всё время говорил загадками и {249} намеками, не договаривая, маскируясь: просил, якобы, не про­ся; обижался, якобы не обижаясь; укорял, не укоряя. И в этот раз он сразу говорил о многом. Говорил о Ставке, которая его не слушает, игнорирует его просьбы, тре­тирует его резкими отказами. Говорил о военном ми­нистре, который во многом виновен, ибо не подготовил Россию к войне; говорил о духовенстве и его работе на войне; о главном священнике фронта прот. Грифцове; говорил о генерале М. В. Алексееве, — что это типичный офицер Генерального Штаба, желающий всё держать в своих руках и всё самолично делать, не счи­таясь с мнением начальника. Особенно обвинял он Алек­сеева в том, что тот иногда держал в секрете от него очень важные сведения и распоряжался, не считаясь с ним. Попутно генерал Иванов превозносил генерала Драгомирова, как начальника штаба.

       — Неужели генерал Драгомиров, как начальник штаба, выше генерала Алексеева? — спросил я.

       — И сравнить нельзя! — воскликнул Николай Иудович. — Драгомиров умнее... Алексеев... Бог с ним! Может быть, на месте Главнокомандующего он будет лучше. Что ж? Я очень рад, что его назначили.

       Мне рассказывали, что на прощальном обеде, дан­ном чинами штаба фронта отъезжающему на Северо-за­падный фронт генералу Алексееву, генерал Иванов дер­жал себя вызывающе, стараясь подчеркнуть свое неудо­вольствие по поводу его работы в должности начальника штаба.

       Больше же всего Николай Иудович говорил об от­ношении к нему великого князя — Верховного.

       — Меня великий князь не любит, меня он не ценит, — жаловался он. — Чего ни попрошу, во всем отказы­вает; что ни посоветую, — сделает наперекор. А чтобы поговорить со мной, выслушать меня, — этого совсем не бывает. Несколько раз мы съезжались: Верховный со своим начальником штаба и мы, Главнокомандующие.

{250} Вы думаете великий князь говорит с нами, выслушивает наши доклады, наши соображения и предложения, с нами советуется. Ничуть! Этого не бывало. Вышлет к нам начальника штаба, а сам сидит в своем вагоне. Мы и говорим с генералом Янушкевичем. А как он потом передает великому князю, что передает, точно ли пере­дает или, может быть, и свое добавляет, — этого мы не знаем. Получаем потом приказания: сделать то-то и то-то! Что ж? Может быть, я стар; может быть, я не­годен, — тогда пусть бы сменили, лучшего назначили. Я не держусь за место... и т. д., и т. д.

       Я терпеливо слушал старика, а когда он кончил, спросил:

       — Николай Иудович! Зачем вы всё это говорите мне?

       — Затем, чтобы вы всю правду знали, — отве­тил он.

       — А какая польза от этого будет?..

Может быть, вы желаете, чтобы всё сказанное вами стало известно великому князю? — вновь спросил я.

       — Что ж? Можете рассказать и великому князю. Я ничего против этого не имею. Расскажите прямо, ничего не скрывая, — сказал он.

       — Хорошо! Может быть, великому князю Николаю Николаевичу мне и не удастся всего передать; тогда я передам его брату великому князю Петру Николаевичу, а от него узнает и Николай Николаевич, — ответил я.

       Мы по-дружески простились.

       Посетив расположенные в Холме госпитали, я ве­чером направился в Ставку и рано утром 12 мая при­был в Барановичи.

       В 10-м часу утра я был принят великим князем для доклада. Вид его поразил меня. Великий князь не толь­ко был расстроен, но и прямо подавлен.

       — Ужасные сведения! — сразу обратился он ко {251} мне. — Немцы на Галицийском фронте повели отчаян­ное наступление. Наши войска не в силах сдержать на­тиск и начали быстро отступать. Неприятель уже угро­жает Перемышлю. Можем и Львов отдать. Сразу будут сметены все результаты купленных столь дорогой ценой за год войны наших успехов. Ведь это ужас!

       При таком настроении великого князя, конечно, я не решился докладывать ему о своей беседе с генералом Ивановым и ограничился передачей других впечатлений от своей поездки, решив для щекотливого разговора из­брать более удобное время.

       Около 6 ч. вечера я направился в свою канцелярию. Проходя мимо великокняжеского вагона, я увидел сидя­щего у окна за письменным столом великого князя. Он что-то писал. Увидев меня, он приветливо кивнул мне головой. «Пишет письмо великой княгине, настроение лучше, — пожалуй, можно теперь и переговорить», — подумал я и, вошедши в вагон, попросил камердинера великого князя доложить обо мне. Тотчас вернувшийся камердинер объявил: «Великий князь просят». Я вошел в гостиную вагона, куда сейчас же пришел и великий князь. Мы уселись. Сначала я продолжал свой утренний, незаконченный деловой доклад, а затем попросил позво­ления передать мою беседу с генералом Ивановым, пре­дупредив при этом великого князя, что она не касалась предметов, входящих в сферу моей компетенции и дея­тельности. Великий князь разрешил. Тогда я со всеми подробностями, ничего не утаивая, передал свой раз­говор с генералом Ивановым, вернее — его жалобы на великого князя. Великий князь слушал меня совершенно спокойно, хотя и мог усмотреть в жалобах генерала Иванова много обидного для себя. Когда я кончил, тог­да он начал говорить.

       — Ах, этот Николай Иудович! Ничем его не удов­летворишь, никогда ему не угодишь. Я ли мало ему вни­мания оказывал, я ли мало говорил с ним? Я и обнимал {252} и целовал его. Всё мало, всё недоволен, обижен. Да что говорить обо мне. Он и Государем недоволен. В послед­ний свой приезд Государь жалует ему орден Владимира I ст. с мечами, помимо Александра Невского с брилли­антами, которого он не имел. Понимаете ли: жалует ему орден, какого никто не имеет во всей Империи, жалует, минуя огромную награду. Что же вы думаете: он остался доволен? Нисколько! Слышу, что всем и каждому жалуется: «Не мог Государь мне лично передать орден, а прислал с флигель-адъютантом». Это Государь-то должен был нарочно ехать к нему — везти для него ор­ден!.. Хорошо? И так всегда и во всем.

Возьмешь с его фронта какой-либо полк, чтобы помочь Северному фрон­ту, которому всегда тяжелее бывало, ибо там противник — немцы, — страшная обида. А сам всё просит и про­сит: прислать новые части, прислать пополнения, при­слать ружья, пушки, снаряды, обмундирование; про­сит, когда надо и когда не надо, и всегда в огромном количестве, какого у нас нет, с запросцем, хотя у само­го склады ломятся от добра. А откажешь, да что отка­жешь, — урежешь его требование, — опять кровная обида. И так решительно во всем. И вечно одна песня:

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 150; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!