СКОРБЯЩЕЕ О СТРАЖДУЩИХ В МИРЕ СЕМ 8 страница
– Честно говоря, из этических побуждений я не хотел бы вмешиваться в это дело: злопыхатели могут начать шептать и сплетничать. Но, с другой стороны, это все слишком серьезно, чтобы оглядываться на пересуды…
– Вот и прекрасно. Я вас тогда попрошу приехать в лабораторию Лыжина завтра к десяти часам.
– Хорошо, я буду.
Уже попрощавшись, сделав два шага, к двери, я вернулся, словно вспомнил вовремя и успел перерешить:
– Знаете что? Я, пожалуй, ключи от лаборатории оставлю у вас: может так случиться, что мне на полчаса придется задержаться. Вы и начинайте без меня, я вскоре подъеду. Договорились?
– Договорились…
… Какое над Базелем полыхающее синее небо! Его нарисовал специально для меня сумасшедший художник, и в радости каждого сущего дня я не видел, что толчет он уже угольный графит, дабы запорошить чернотой эту бездонную синеву до конца дней моих.
Ударяют над городом со звоном и радугой голубые ливни, и полыхает надо мной солнце, густое и желтое, как яичный желток, шуршат на сером камне мостовых красно‑зеленые одеяния облетающих платанов и лип, и воздух моего счастья прохладен и свеж – ко мне пришла удача, и силу я в себе ощущал неизбывную – я городской врач и профессор Базельского университета, торжественно и официально приглашенный на исполнение высоких функций магистратом.
Одна беда – не дают мне начать в университете курс, ибо огласил я уже пути медицинской реформации и за короткий срок врагов нажил предостаточно. А предложил я не только новое врачевание, но и обязательное исповедование докторами святой врачебной этики – нерушимого медицинского виртуса, и потребовал контроль установить и надзор за аптекарским делом, от которого вреда сейчас много происходит.
|
|
|
И согласился принять нас с почтеннейшим Фробеном глава городского магистрата Эрих Наузен, чтобы просьбы мои рассмотреть и помочь силой власти своей.
Угощал он нас в трапезной белым каплуном, в вине тушенным, телятиной, запеченной в тесте, а потом позвал в кабинет, куда принес слуга диковинный темно‑коричневый напиток, горячий, душистый и бодрящий, силы придающий и мозги от алкоголя освежающий, и объяснил Наузен, что варят его из растертых зерен заморского ореха, который называется кофе, и стоит мера этого ореха меру золота. А заедали мы удивительный напиток сырами с огромного блюда, где разложены были пластами камамбер, грюйер, эменталь, бри, вашрэн, лимбург и горгонзола.
Потом слуга принес в золоченых мисках душистую воду и салфетки фламандского полотна, умыли мы руки, и Наузен, не дав мне сказать слова, спросил:
– Правда ли, доктор Теофраст, что вы отрицаете авторитет Гиппократа, Галена и Авиценны?
|
|
|
Я ответил с поклоном:
– Не авторитет давно умерших врачей я отрицаю, а умершие давно догматы. Притом охотно беру из представлений прошлого все, что может быть и сейчас в пользу страждущих обращено. Об успешности же моих методов могут свидетельствовать присутствующий почтенный Фробен, профессор богословия Эколампадий, великий Эразм из Роттердама, которых я лечу вместе с другими, неведомыми вам пациентами…
– Мне говорили, будто вы, доктор Теофраст, применяете для исцеления больных страшные яды и никому не известные собственные лекарства?
– Они неизвестны местным врачам. И собственные они мои постольку, поскольку я, обойдя полмира, собирал их в разных землях, запоминал и впоследствии применял для блага моих пациентов. И яды я применяю – ртуть, мышьяк и купорос, используя силы этих веществ против могущества болезни. Но в мире все яд, и опасность зависит от дозы. Мы только что пили с вами прекрасное бургонское, с приятностью и пользой для тела и духа нашего. Однако если бы я попробовал выпить бочонок этого чудесного вина сразу, то скорее всего наша беседа была бы последней…
– А почему вы делаете лекарства сами, не доверяя нашим аптекарям?
|
|
|
– Потому что большинство из них, прошу прощения у вашей чести, прохвосты, жулики и обдиралы. Я уверен, что надлежит направить в аптеки сведущих людей, дабы они могли проверить и изъять все лекарства, кои могут людям не пользу, но сильный вред принести, ибо сочиняются они шарлатанящими докторами и корысти ради развешиваются аптекарями.
– Что же делать с аптекарями?
– Надо, чтобы все аптекари принесли городу клятву, что с докторами совместных дел вести не будут, даров от них принимать не станут и в дележах участия не примут. И необходимо еще, чтобы лекарства приготовлялись самими аптекарями, а не их малолетними учениками, не разумеющими в надписях и в материалах, неопытными, дабы с больными беды не приключилось. И еще необходимо, чтобы магистрат проследил за расценками на лекарства – разумными и умеренными, поскольку на множество людей ложатся тяготы аптекарского корыстолюбия…
– Не много ли требований предъявляете вы магистрату и аптекарской корпорации, господин Теофраст? – спросил с усмешкой Наузен, и я увидел, что он недоволен моим рвением.
– Не много, – спокойно ответил я, почувствовав холодную волну злобы под ложечкой. – Я, например, не прошу вас найти и наказать распространителей злостных, порочащих меня измышлений. Я знаю, что за моей спиной шушукаются завистники, рассказывают обо мне небылицы, злую ложь, гадкие наветы…
|
|
|
– Ну, мы это все понимаем и не верим сплетникам, – благодушно махнул рукой Наузен. – Университетские преподаватели и базельские врачи опасаются, что вы подорвете их привилегии, дарованные им королем и папой Иоанном.
Наверное, правильнее было бы остановиться, но меня уже понесло, и я сказал сердито:
– Их профессия и есть главная привилегия. Умение излечивать людей от недугов делает ученика врачом, как работа создает постепенно мастера, а не королевские эдикты и не папские энциклики, не факультетские традиции, не университетские предрассудки и дарованные однажды привилегии…
Наузен откровенно нахмурился, на челе его проступила досада, и я вспомнил старую мудрость о том, что даже крещеного мусульманина нельзя бить перед входом в мечеть – родная кровь не стерпит.
Улыбаясь принужденно, спросил Наузен:
– А почему вы, доктор Теофраст, не носите знаки докторского достоинства – мантию и шляпу, кольцо мудрости и золотую цепь? Многие врачи наши действительно сетуют на то, что видом своим простолюдинским вы подрываете достоинство вашего ремесла.
Кровь ударила мне в голову от досады, и сказал я, не сдерживаясь:
– Я не разгуливаю в праздности, одетый роскошно в бархат, шелк и тафту, с золотыми кольцами на пальцах, с серебряным кинжалом на боку, напялив на руки белые перчатки, но с терпением день и ночь о работе пекусь. Не расхаживаю я попусту, но отдых в лаборатории нахожу, а платье ношу грубое, кожаное, шкурой либо фартуком завешенное, о кои я руки вытираю, потому что пальцы свои в угли, в отбросы, во всяческую грязь сую, а не в кольца драгоценные, и руки мои оттого обожжены кислотами, изранены и закопчены, как у кузнеца или угольщика…
Наузен долго смотрел на меня, и во взгляде его была свинцовая тяжесть недоброжелательства, и говорить он не спешил, а когда наконец отверз уста, слова его прозвучали тихо, серо и грозно:
– Вы тяжелый человек, доктор Теофраст. И ужиться в нашем городе вам, наверное, будет трудно. Если вы, конечно, не образумитесь и не поймете, что нельзя враждовать со всем миром, даже если вы отстаиваете очень высокие принципы…
– Невежественные лекари и недобросовестные аптекари – это еще не весь мир.
– Кто знает границы мира? Базель – это наш маленький, добрый, дружный мир, и врачи и аптекари связаны пуповиной со всем этим миром. Не тщитесь разрывать эту связь, иначе они свяжут из нее силок для вас и удушат им с проворством и ловкостью рыночного палача…
– Но, отказавшись от вражды с ним, я должен принять его устав и позабыть о высоких принципах медицины?
– И забудьте, голубчик! Больше терпимости, больше добродушия, и всем станет спокойнее и лучше. А вам – в первую очередь…
– Да, наверное, – согласился я. – Всем станет лучше. Кроме больных…
Глава 16
ВПЕРЕДИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА?..
Из проходной института я позвонил к себе в кабинет – там на связи должен был дежурить Поздняков. Раздался долгий гудок, он прогудел полностью – аккуратный человек Поздняков не станет срывать трубку с рычага посреди звонка, поскольку это не рекомендуется телефонной станцией, он дождался, пока смолк трезвон вызова, и я услышал его глуховатый голос:
– Милиция. У аппарата капитан Поздняков.
И мне показалось, что в голосе его была сдержанная радость и нетерпение: он обретал на глазах потерянную было уверенность и торопился как можно быстрее распорядиться ею. И мне было приятно подыграть ему, поскольку в глубине души я чувствовал себя причастным к его служебному воскрешению и оттого относился к нему гораздо лучше: ведь все мы, грешные, любим заниматься благодеяниями, которые укрепляют нас в собственных глазах.
– Капитана Позднякова приветствует инспектор Тихонов, – сказал я и в следующее мгновение понял неуместность самодовольного поглаживания собственного брюха – радость и нетерпение Позднякова были вызваны совсем другим.
– Станислав Павлович, да где же вы? Тут разгонщика задержали!!!
– Где это – тут?
– В сто девятнадцатом отделении. Они вам звонили, а я не мог точно сказать, когда вы будете.
– Хорошо. Позвоните в отделение, скажите, что минут через пятнадцать я подъеду. Я сейчас у метро «Семеновская», позвоните дежурному, скажите, чтобы выслали к площади Революции нашу оперативку, я там пересяду. Привет…
– А… а… – Поздняков хотел что‑то еще сказать, но почемуто замялся.
– Ну, что там еще? – спросил я.
– Нет, ничего, все в порядке. Мне быть здесь?
– Да. Впрочем… – я подумал, что нетерпение Позднякова, вернее всего, и связано с непереносимо острым желанием скорее попасть в отделение и собственными глазами посмотреть на одного из негодяев, причинивших ему столько страданий. Но, будучи человеком дисциплинированным и больше всего ненавидящим разгильдяйство и отсутствие порядка, он, конечно, не смог сказать, что сильнее всего на свете мечтает сейчас поехать со мной в сто девятнадцатое отделение.
– Андрей Филиппович, пожалуй, правильно будет, если мы вместе поедем. Выезжайте вместе с оперативкой…
– Слушаюсь. – На этот раз он трубку все‑таки бросил на рычаг.
Поздняков сидел на заднем сиденье, подняв воротник плаща, вжавшись в угол, да и лицо у него было такое, словно он вошел в машину с сильного мороза: красные пятна на щеках, заострился, побелел кончик носа. Круглые глаза, зеленоватые, глубоко запавшие, были неподвижны, лишь изредка помаргивали длинные белые ресницы. Через спину шофера он следил неотрывно за дорогой, будто он один знал скрытую в асфальте яму, будто хотел разглядеть приготовленную на улице западню, отвести возможное препятствие на бешеном пролете оперативной машины – со свистом, горловым всхрипом сирены, пронзительным визгом покрышек на поворотах. Душа Позднякова разрывалась: ему хотелось как можно скорее попасть в отделение и собственными глазами увидеть разгонщика, и в то же время очень уж не по правилам, дико мчался по забитым улицам наш шофер.
– Они вам не сказали, при каких обстоятельствах был задержан преступник? – спросил я Позднякова.
– Он хотел получить деньги в сберкассе по предъявительской книжке, – ответил Поздняков, и глаза его все так же неотрывно следили за дорогой.
– Личность установлена?
– Нет еще. Выясняют.
Машина затормозила около дежурной части отделения, мы поднялись бегом по ступенькам, прошли по коридору – я хорошо знал это отделение, в нем я начинал службу в милиции, – постучали в дверь с табличкой «Заместитель по уголовному розыску майор Б. Н. Васильев».
– Входите! – раздался тонкий голос Васильева.
В маленьком кабинете сидел на стуле у двери парень в штатском, по‑видимому инспектор. За столом царил в своем обычном, каком‑то перешитом холстинковом пиджаке Борис Васильев, а у зарешеченного окна, под зеленоватой глыбой сейфа примостился разгонщик.
– Нашего полку прибыло! – сказал Васильев и повернулся к преступнику. – Ну, теперь держись, братец. Эти‑то тебе покажут! Здравствуй, Тихонов, сто лет тебя не видел! Забурел ты там у себя в МУРе.
– Это ты просто сто лет по нашим ориентировкам никого не задерживал, – усмехнулся я, пожимая теплую пухлую лапу Васильева.
– Зато видишь, какого красавца тебе приготовили…
Красавец был хоть куда. Безусловно, сильно пьющий. От него и сейчас, когда он тяжело, сокрушенно вздыхал, наносило острым перегаром. Как у всех людей, давно и много пьющих, у него стерлись четкие возрастные приметы. Лицо мучнистое, замешоченное преждевременными складками, красная склеротическая паутина на скулах, воспаленные глазки, волосы слипшиеся, прилизанные к плоскому сухому черепу и растущие как‑то очень неровно – проплешинами, прядками, пучками, словно его шевелюру побила моль. На нас с Поздняковым он посмотрел с отвращением и страхом.
И вообще он выглядел как‑то особенно незавидно рядом с Васильевым, в котором весу было ровно семь пудов. Васильев жаловался всегда, что такой непомерный вес у него от неправильного обмена, хотя я, прослужив с ним четыре года, могу дать голову на отсечение, что вес его – результат прекрасного аппетита, огромного природного здоровья и несокрушимой нервной системы. Сейчас Васильев благодушно расспрашивал задержанного:
– Так расскажи нам, братец Буфетов, откуда же у тебя столько деньжат появилось? Видишь, специально побеседовать с тобой явилось начальство из МУРа.
Братец Буфетов кивнул затравленно головой:
– Начальство из МУРа…
– Что ты, как попугай, за мной повторяешь? Ты сам лучше говори…
– Сам лучше говори… – буркнул унитазным эхом Буфетов.
Васильев придвинул ко мне протокол, а сам спросил:
– Так как понимать тебя прикажешь: твоя это книжка или не твоя?
– Не моя…
– А чья?
– А чья? – задумчиво спросил нас Буфетов, еще раз напрягся и сказал: – А чья, не знаю…
Васильев сокрушенно покачал головой:
– Вот видишь, братец, до чего тебя водочка‑то довела – совсем ты свой умишко растерял, только слова чужие повторять можешь.
В рапорте инспектора Киреева и объяснительных записках сотрудников сберкассы сообщалось, что сегодня в половине одиннадцатого неизвестный гражданин попытался получить по предъявительской книжке № 147210 вклад на сумму 1700 руб. Поскольку такая сумма была указана в ориентировке МУРа о хищении сберегательной книжки и предъявитель вызывал подозрение своим нервозным поведением, контролер Симакина вызвала сигнальной кнопкой работника милиции, который и доставил сопротивляющегося гражданина в отделение милиции. Здесь он назвался Николаем Ивановичем Буфетовым, а прибывший прямо перед нами участковый с места жительства Буфетова подтвердил его личность. Теперь надо было выяснить, как попали к нему сберкнижки Обоимова, изъятые разгонщиками на липовом обыске у Екатерины Пачкалиной.
– Скажите, Буфетов, вы где работаете? – спросил я.
– Где работаете? Временно… нигде…
Участковый из угла подал голос:
– У него это «временно» – восемь месяцев в году. Глушит водку – и все тут!
– Буфетов, у вас семья есть?
– Семья есть… в смысле нет…
То, что он живет одиноко, было и так видно – весь он был какой‑то истерханный, поношенный, совсем плевый мужичонка. И не верилось, что он мог принимать участие в разгоне, даже на самых вторых ролях. Но ведь книжка оказалась у него в руках!
– Слушайте, Буфетов, нас интересует, откуда у вас сберкнижка?
Прозрачными глазами посмотрел он мне в лицо, кивнул задумчиво и мечтательно сказал:
– Эх, пивка бы сейчас бутылочку – поправиться…
За моей спиной сердито задвигался Поздняков, засопел покабаньи, сказал вполголоса:
– Вот уж действительно, человек весь на пустяки вышел – ни стыда, ни сраму не знает…
Васильев тонким голосом ласково сказал:
– Значит, так, братец, ты тут перестань нам дурочку по полу катать и отвечай как полагается, а не то я к тебе применю меры самые строгие. Ты что думаешь, у нас тут профилакторий для алкашей?
– Для алкашей? – удивился Буфетов. – А я и сам не знаю, чего там отвечать…
– Где вы взяли сберкнижку? – спросил я снова.
– Сберкнижку?.. Взял… где? – он переспрашивал меня так, словно охватить целиком мысль, пускай самую простую, самую пустяковую, он был не в силах и осваивал ее частями, ощупывая слова, как слепой осязает незнакомое лицо.
Наконец он впитал мой вопрос, вспомнил значение всех слов, переварил их, и я видел, как он напрягся, перебирая нужные ему для ответа выражения. Жиденькие волосы на темени у него двигались, и мне казалось, будто череп у него стеклянный, – так хорошо было видно, о чем он думает, что вспоминает и что хочет сказать. Мысельки были у него белесые, короткие и слепые, как мучные червяки.
– Книжку… мне… Валентин… дал… получи… говорит… за меня… а я у тебя… вечером… заберу… а то мне… некогда… А тебя, мол… Николай… очень я уважаю… Ну и черти!.. Вот ведь… подвели меня как…
– А кто с ним был еще? С Валентином?
– Саня… ух, веселый… парень… Всё… говорит он… полова… всё, говорит… лабуда… на этом свете…. только дружки… эта важно… вот ведь… черти…
– Вы давно знаете Саню и Валентина?
– Валентина?.. Саню?.. Давно…
– Сколько лет?
– Лет?.. Да нет… какие там… года… Дня три знаю…
– А чем они занимаются?
– Занимаются?.. Черт их знает… шахтеры… они и еще… рыбаки… денег у них – завал… три дня пили… за все сами… платили… главное… говорят… друга… верного в жизни… найти… а деньги… это фуфло…
– Где ты с ними познакомился? – спросил Поздняков.
Буфетов поднял на него ярко‑синий бессмысленный глаз, поводил плавно пальцем перед носом и сказал:
– А ты мне… не тычь… я те… не Иван Кузьмич… Ты мне окажи уважение… как Саня с Валентином… я те все… расскажу…
– Вот и рассказывай, братец, где и как познакомились, – покивал кудрявой огромной башкой Васильев, и я невольно подумал, что вот в этой‑то башке никогда не углядишь, чего там думается.
– Да… в пивной… где же еще‑то?.. Хорошие ребята… ух, веселые… угощали меня они… уважаем мы тебя… говорят… за то, что ты… Николай… человек… справедливый… как скажешь – в точку… и посоветуешь по совести… и повеселиться… с тобой… от души…
– А когда они вам сберкнижку дали?
– Дали?.. Сегодня дали… утром… опохмелиться нечем… деньги все… у них… наличные… вышли… они дали… мне книжку… говорят… сними, Николай… вклад… он все равно… предъявительский… а у нас… дело срочное… а ты с деньгами… подъезжай… в поплавок… в ресторан на набережной… и мы туда… приедем…
– Почему же они именно вам дали сберкнижку?
– Сберкнижку?.. А кому же… еще давать… известно – честнее… меня… не найдешь… и обратно… мы все‑таки… закорешились… друзья мы… обратно… я понимаю… деньги – чешуя… друзья дороже…
Я подмигнул Васильеву, и он вышел вслед за мной.
– Пустое это дело, Боря. И в этот раз нас провели.
– Да, этот пьянчуга – живец. Когда его забирали из сберкассы, они где‑то рядом наблюдали. Обидно – в двух шагах от них прошли.
– Значит, они теперь знают, что сберкассы для них закрыты.
Васильев неожиданно засмеялся.
– Ты чего? – удивился я.
– А смешно они придумали – пустить на проверку живца. Если он получит деньги, все в порядке, а нет – то им его не жалко.
– Это их стиль, если хочешь, почерк. Они в каждом эпизоде находят себе мальчика для битья. Ладно, с этим надо кончать. Сделайте на него установку подробнейшую, и надо подержать его под наблюдением, хотя мне и не верится, что он увидит когда‑нибудь своих друзей.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 81; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!