СКОРБЯЩЕЕ О СТРАЖДУЩИХ В МИРЕ СЕМ 4 страница
– Я постараюсь сделать все, что могу, – говорю я сдержанно.
– Старайся, лекарь, старайся, Парацельс, ибо награда моя будет больше королевской: ведь я богаче всех королей христианского мира.
Глядя в мозаичный пол, инкрустированный палисандровым деревом, я бормочу:
– Великий алхимик и чародей князь Альберт‑Больштедский предупреждал учеников, дабы не приближались они к богатым и сильным…
– Почему? – зловеще ухмыляется Фуггер, и оскал его желтых неровных зубов на бескровных белых деснах страшен.
– Потому, что владетельные люди смотрят на ученого, в муках постигающего истину, как на плута, бездельника и охотника за вознаграждением. И если ему не удается достигнуть цели, они обрушивают на него всю нестерпимую тяжесть своего гнева. А если истина приходит к нему в лучезарности откровения, то они заточают его в золотую темницу своей благодарности.
– Вздор! Бредни ленивого и сумасшедшего старика, – обессиленно шепчет Фуггер. – Князья Больштедские до сих, пор не расплатились со мной по Утрехтскому займу…
Я присел к кровати Фуггера, взял его холодную, липкую руку и сказал:
– Бедность так же к лицу достойного, как красная сбруя белому коню, ибо она смягчает сердце и смиряет гордыню…
– Лечи меня, Парацельс, вытащи меня из этой бездонной холодной пропасти, и белому коню твоего достоинства никогда более не понадобится красная сбруя бедности.
– Примите эти таблетки, вам надо заснуть и успокоиться. Я обещаю вам жизнь. Я предрекаю вам громадный Мафусаилов век…
|
|
|
Фуггер заплакал – зло, обреченно, несчастно:
– И ты, Парацельс, плут. Мое дело плохо, коли ты сулишь мне века библейского старца…
Я развожу в серебряном кубке темный порошок из веществ минеральных и толченых трав очищающих, даю выпить больному:
– Не такой уж вздор говорил Альберт‑алхимик. Вы уже назвали меня плутом, а истина состоит в том, что 989 лет Мафусаила отсчитывались по лунным месяцам, значит, по нашему христианскому летосчислению, прожил старец чуть более восьмидесяти лет…
Но Фуггер не слышит: он спит.
При пробуждениях я пою Фуггера пугающе красным раствором марганцевого минерала, трижды в день даю жидкую кашицу из крахмала, невыносимо горькую настойку из колючих мясистых листьев столетника, мутный отвар дубовой коры, медовый настой золотой тинктуры.
Катятся дни, и однажды я замечаю устремленный на меня взгляд Фуггера – ясный, твердый взгляд человека, вынырнувшего из холодного потока беспамятства и ощутившего под ногами твердь жизни.
– Скажи мне, Парацельс, правдивы ли слухи о тебе, будто ты маг и чародей? Правда ли, что ты умеешь превращать неблагородные металлы в золото и способен прорицать будущее?
|
|
|
– Камни дорожные, согретые духом человеческим, становятся золотом. Загляни внимательно в день минувший, и ты узришь в нем день завтрашний.
– Ты отвечаешь туманно. Но ты предрек мне век Мафусаилов, и я благодарен тебе за это – ты помог мне сделать первый шаг на этой длинной дороге, и я полагаю тебя отныне своим вторым родителем. Однако есть у меня ценность большая, чем жизнь, – судьба дела моего, участь дома моего, пути свершения потомков моих. Скажи, Парацельс, что ждет их впереди?
Я молчу, я гляжу в сторону.
– Отвечай мне, маг! Мне нужна правда, какой бы она ни была, ибо мой день сегодняшний для потомков моих станет минувшим, и я хочу обеспечить их судьбы отсюда, из мглы времени, которое будет для них безвозвратным прошлым. Говори, и я в награду сделаю тебя своим домашним врачом. А если ты будешь морочить мне голову своими туманными алхимическими речениями, то я велю страже выдрать тебя плетьми…
Я кланяюсь:
– Доброта ваша так безгранична, что я могу ответить на нее только чистой правдой. Мне не дождаться вашей благодарности, ибо я не маг, вижу лишь то, что доступно очам человеческим. И я был властен над вашей участью только сегодня. В дне завтрашнем вас всех – Фуггеров семи колен – ждет вырождение, разорение, бесчестие, тлен и забвение…
|
|
|
– Ты лжешь!..
– Время покажет. Людям мучительно трудно преодолеть путы самого тяжкого своего рабства – рабства страха, но когда это однажды случается, то больше их невозможно заставить поверить, будто они – сосуды зла, пороков, нечистот и скверны…
Глава 14
ЧЕСТЬ В БОЮ ВОЗВРАЩАЮТ
На верхнем марше центрального подъезда управления стоит при всех своих регалиях постовой милиционер – дядя Сережа, которого я помню с того самого дня, когда впервые пришел на Петровку, 38. Здесь находится главная приемная, здесь же и пост дядя Сережи – за долгие‑долгие годы они стали неразделимы. В приемные дни дядя Сережа окружен посетителями: он дает советы, спрашивает, отвечает, сочувствует, отчитывает, консультирует – мало ли какие дела приводят людей на Петровку, 38. И дядя Сережа, который знает про милицию все, неторопливо, с достоинством успевает так «профильтровать» посетителей, что число занимающих очередь на прием уменьшается на добрую треть. Кто‑то из ребят предложил ему однажды похлопотать для себя о специальной должности – «постового референта». Дядя Сережа неодобрительно посмотрел на остряка и спокойно спросил: «Роды принимать умеешь?» – «При чем здесь роды?» – «А при том, что мне и роды на посту принимать приходилось. Может, постовым акушером назовешь?» Ко мне старик относится снисходительно‑добро, хотя чем я расположил его к себе, не знаю.
|
|
|
Дядя Сережа козыряет мне по всем правилам – как‑никак, я старше его на пять званий, – а за это разрешает уважительно пожать свою руку.
– Савостьянов не проходил, дядя Сережа? – спросил я.
– Ну да, не проходил, как же. Он, по‑моему, и ночует тут, Савостьянов твой. Явился, еще полы не натирали…
Я бегом поднялся на четвертый этаж – лифта нашего дожидаться – себе дороже – и пошел бесконечным коридором до самого поворота. Кабинет Савостьянова угловой и окнами выходит не на улицу, как все остальные кабинеты, а на террасу с колоннадой, довольно‑таки нелепое архитектурное излишество, всегда запертое, наверное по причине непрочности. Зато терраса сильно затеняет окна, отчего в кабинете почти круглые сутки горит электричество.
Савостьянов разговаривал с молодым парнем, таксистом, судя по фуражке, которую тот комкал в руках. «Посиди, Стас», – кивнул мне на диван Савостьянов и я, не рассчитав несколько, ухнул в дерматиновое чрево допотопного мебельного сооружения, имевшего, впрочем, инкрустации и вычурное зеркало на верхней части спинки. Вообще, надо сказать, Савостьянов большой оригинал по части обстановки: вся мебель в его кабинете если не старинная, то уж, во всяком случае, очень старая – пузатые, с резными ножками, кресла, стулья из каких‑то антикварных гарнитуров, письменный стол черного дерева на отпиленных мамонтовых ногах и такой же книжный шкаф, художественную ценность которого несколько умаляет прибитая на видном месте жестяная инвентарная бирка, и, наконец, чудовищных размеров консольные часы, наводящие на мысль о пирамидах, гробницах, часовнях и обелисках. Впрочем, у часов этих есть полезная особенность: движение минутной стрелки видно невооруженному глазу, и это дает Савостьянову основание объяснять всем, что его часы нагляднее любых плакатов демонстрируют быстротечность и невозвратимость рабочего времени. Свой дремучий интерьер Савостьянов под вопли и негодующие рапорты хозяйственников собрал по всему зданию во время обновления инвентаря, когда разностильную мебелишку, накопившуюся за многие годы существования управления, заменяли новой, этаким современным мебельно‑канцелярским модерном. Главным аргументом Савостьянова было то, что клиентура у него особенная – интеллектуальные расхитители и эмоциональные взяточники – и что нестандартный интерьер ему требуется для создания «особой психологической атмосферы». Трудно сказать, благодаря ли психологической атмосфере или по каким‑то другим причинам, но клиентура Савостьянова достаточно часто обнаруживала перелом в дотоле мелкобуржуазном и паразитическом сознании, чистосердечно каялась в многочисленных грехах против государственной и общественной собственности, в результате чего начальство махнуло рукой на вопиющее несоответствие савостьяновского кабинета общему стандарту, и он благоденствовал в своем мебельном музее.
– Так ведь я не спорю, – бубнил таксист, не глядя на Савостьянова. – Халтурил, признаюся, чего там врать‑то… Не‑е, товарищ начальник, я, грю, врать‑то не люблю…
– Так и я говорю, что врать‑то не надо, – вторил ему Савостьянов.
– И я грю, чего врать‑то… Признаюся…
Я раскрыл приложение к «Вечерке» и стал читать объявления. «Продаю пальму Хамедореа и шесть пчелосемей», – извещал какой‑то Писчаскин. «Молодожены снимут квартиру на длительный срок. Телефон 458‑39‑07, спросить Эдика…» Молодец Эдик, вот уверенность в прочности молодой семьи! Позавидуешь…
– А пассажира я не знаю… – тянул тем временем таксист. – Откуда мне его знать‑то?.. Не‑е, не знаю, не видал его никогда.
– Не знаешь? – удивлялся Савостьянов. – А чего же ты ему кричал: «Сенька, беги!»? Кричал ведь? Или почудилось мне?
– Ну, кричал.
– Значит, знаешь, что это Сенька, а не Колька и не Пашка?
– Не знаю, – качал головой парень.
Я подумал, что этому клиенту Савостьянова не хватает, вероятно, «психологического интерьера» и было бы в самый раз Добавить к нему пальму Хамедореа.
– Как же не знаешь?
– Не знаю, и все, – повторял таксист тупо. – Я – не я…
– А лошадь твоя? – спросил Савостьянов спокойно.
– А лошадь моя, – так же спокойно сказал парень. – Мне клиент куда скажет везть, туда я и везу…
– Поэтому ты от нас по тротуару помчался на третьей скорости?
– Да ведь вы сирену включили! А я пугливый.
– Ну хорошо, – вздохнул Савостьянов и кивнул на бумажный сверток, лежавший на столе. – Это имущество чье?
– Это имущество пассажирское, – заученно ответил таксист.
– В смысле?..
– В смысле – частная собственность пассажира.
– Сеньки?
– Сеньки… – Таксист помолчал немного и равнодушно добавил: – Либо еще кого‑либо из предыдущих десяти за целую смену…
Савостьянов недобро зыркнул на него исподлобья, на что парень исключительно нахально, с хрустом за ушами, зевнул, потягиваясь, повел широченными плечами и сказал лениво:
– Ты меня на словах не лови, Николай Иваныч, раз на деле не споймал. Я тебя уважаю, ну и ты не забывай, что я не фарцовщик какой‑нибудь сопливый… Понял?
– Как тут не понять? – сказал Савостьянов и обернулся ко мне. – Погляди на него: лучший друг и главный компаньон Сеньки Супоницкого, три совместных привода в разное время и в разные места за одно и то же – «рыжевье» и валюта… Савостьянов развернул сверток и разложил на столе небольшую пачечку долларов и аккуратный столбик золотых монет. – Вчера мы их наконец прихватили с поличным, ну Сенька и рванул дворами. Я, конечно, за ним. А он баскетболист, зараза, силы у него полно; он всю дорогу гуляет, выпивает да отдыхает, а я тут на работе замотанный, да еще мениск у меня в колене. Быстро, гад, бегает, – Савостьянов засмеялся неожиданно, – но я его догнал, конечно. У него – физкультура и страх, а у меня – долг да злость. Схватил за патлы длинные и в мусорный бак засунул. Держу и своим ору, чтобы помогали. Ну, ребята подбежали, сидим мы на нем вдвоем, а он еще: «Ру‑уки больно!» Сильно, значит, мы его прижали, ну да и нам, думаю, лишь бы не слабо. А на заднем сиденье у этого деятеля находим сто семьдесят пять долларов и десять «Джорджей». И после этого мой процессуальный противник, – Савостьянов обличающе ткнул пальцем в сторону таксиста, – не изволит чистосердечно признаваться и искренне раскаиваться. Фу!
– Нету у тебя душевного подхода к людям, – с укоризной сказал таксист. – Ты бы лучше провел мне с Сенькой очную ставку.
– Точно. Чтобы вы у меня на глазах вырабатывали совместную позицию? Как‑нибудь в следующй раз, когда я перейду в адвокаты.
В кабинет, постучавшись, вошли конвоиры.
– Счастливого пути, – сказал Савостьянов насмешливо. – Я распорядился: в любой момент получишь у дежурного бумагу и карандаш для чистосердечного признания…
– Будь спок, – так же насмешливо ответил таксист, и его увели, а Савостьянов стал мне жаловаться на трудности текущего момента:
– Понимаешь, Стас, развелись эти гниды, сам не знаю почему, а такого паскудного жулика, как валютчик, просто поискать. Это ну прямо тигролев какой‑то!
– Тигролев? – не понял я.
– Ну да, необыкновенная помесь, непривычная нашему брату. Понимаешь, воры там, грабители ваши – тоже не цветочки, но эти паразиты… Лоск, культура якобы, здоровенные, сволочи, – они тебе и в футбол играют, и боксом занимаются, и по‑английски шлепают. Они тебе все моды знают и какой вилкой какую рыбу есть. И в политике разбираются – она видишь ли, на биржевой курс влияет. И тут, понимаешь, интересный момент происходит. Вот эти «Джорджи», – Савостьянов разложил на столе золотые монеты с изображением английского короля Георга IV, – они рублей по сто покупают. Через час‑два они их сбудут уже по триста. Да еще доллары. За полдня две‑три тысячи в кармане. Быстро, культурно, в «приличном» обществе добытые тысячи. Плюс спортивная фигура, вся в замше и на платформах. Плюс уважение в любом ресторане. И вот уже развалился такой тигролев за столиком в Доме журналистов, а я, представь себе, стою у входа, и вахтерр меня по моему удостоверению не впускает: у нас, говорит, только члены союза. Прорываюсь я, конечно, заказываю нарзан и наблюдаю, как официантка, повернувшись задницей ко всем остальным, в лучшем виде обслуживает главного члена союза – нашего тигрольва. И он сидит себе и чувствует, что нет его умнее и способнее. У‑ух, паразиты! – закончил Савостьянов свое прочувствованное и, видимо, давно наболевшее выступление.
– Давай о моих делах потолкуем, – предложил я.
– Значит, так, – Савостьянов открыл свой замечательный книжный шкаф и достал из него плотную папочку. – Здесь у меня копии разных документов по «Рыболов‑спортсмену». Развернулись они лет пять назад, и каким образом? Был там такой завскладом Умар Рамазанов. Сговорился он с начальником цеха производственного комбината и с бригадиром из этого же цеха выпускать левый трикотаж. Кофточки, тренировочные костюмы и прочий дефицит. Наладились они все это хозяйство сбывать через шесть магазинов. А выручку, само собой, делили в заранее установленной пропорции…
– Меня все это интересует в подробностях, Николай Иванович, – сказал я.
– У нас и подробности не заржавеют, – пообещал Савостьянов, полистал папочку и раскрыл ее на разрисованной цветными карандашами схеме. – Вот, гляди.
Схема была интересная и напоминала бильярдное поле с рассыпавшимися по нему после первого удара кием шарами‑кружочками, в каждом из которых значилась фамилия и должность одного из «компаньонов». Я всматривался в нее, слушал подробные пояснения Савостьянова, и постепенно схема начинала оживать для меня, как электрические движущиеся картины на стенах Центрального телеграфа во время праздничной иллюминации; медленно, но верно начал я понимать связи в этом запутанном деле, постигать хитрость внутренней механики этой машины воровства и жульничества.
В центре находился главный «шар» – завскладом готовой продукции Умар Рамазанов. От него расходились разноцветные стрелы. Зеленые стрелы вели к тем, кому он платил деньги; красные стрелы адресовались получателям готового товара; черными Рамазанов был соединен с теми, кто снабжал его сырьем и товаром. Встречные стрелы, ярко‑оранжевые, несли Умару из кружков‑магазинов деньги. Из надписей и пояснительного текста внизу схемы вытекала еще раз подтвержденная «рыболовами‑спорстменами» незыблемая формула капиталистического производства «Товар – Деньги – Товар», а вернее сказать «Деньги – Товар – Деньги», потому что, как и всяких капиталистов, клиентов Савостьянова интересовал главным образом этот предмет.
Начиналось с денег. Рамазанов и Обоимов, нежный друг Пачкалиной, поднатужившись, собрали деньжонок и подбросили их: начальнику трикотажного цеха Лысоиваненко, чтобы он согласился на сверхплановую и нигде не учтенную продукцию возглавляемого им цеха; начальнику отдела снабжения промкомбината Ремезову, и тот приказал комбинатскому кладовщику Хазанову отпускать трикотажному цеху сырье без проволочек, высокого качества и как можно больше; кладовщику Хазанову, чтобы не только истово выполнял указание Ремезова, но и от себя старался; бригадиру цеха Белову, чтобы подписал завышенную калькуляцию расхода сырья и организовал замечательную работу своей бригады; бухгалтеру Рыжкову, чтобы не лез, куда не надо, а, наоборот, обеспечивал Умара товаротранспортными накладными на перевозку «сверхплановой» продукции в шесть магазинов.
Так нива была ухожена. Требовалось ее засеять. Этим занялись экспедиторы Еськин и Танцюра. Набив машины остродефицитным трикотажем, они развозили его по магазинам Спортторга, «Галантереи» и просто промтоваров. Таких точек было шесть, и их достойно представляли восемь человек: Абрамов, Липкин, супруги Павлиновы, Иванов, Файзулин, Маркин и Ибрагимов. Без лишних слов – все было оговорено заранее! – они принимали товар и, не утруждая Госбанк лишними операциями, передавали Еськину и Танцюре толстые пачки купюр. Пачки возвращались к Рамазанову и Обоимову, которые, безусловно, лучше остальных компаньонов знали, как ими распорядиться. Деньги – товар – и снова деньги…
Так оно и шло, тихо и благополучно, до тех пор, пока Савостьянов не приступил к плановой проверке «рыболовов‑спортсменов». Будучи человеком до невозможности любознательным, Савостьянов без лишнего шума показал экспертам несколько изделий трикотажного цеха. Те сравнили их с калькуляцией и довольно быстро обнаружили, что цех экономит сырье, притом в изрядном количестве. Поскольку при этом цеховое начальство явно не претендовало на премии за экономию, его бескорыстием стоило заняться поглубже. Что Савостьянов и сделал с присущей ему неторопливой въедливостью. А затем последовал внезапный – и очень быстрый – перехват липовых накладных, левого товара и нескольких пачек денег – сразу в трех местах, – и стройное коммерческое здание Рамазанова – Обоимова завалилось, погребя под обломками незадачливых «рыболовов».
Савостьянов неторопливо комментировал схему, а я напряженно разглядывал все эти кружочки, линии, стрелы, надписи и пытался понять, сообразить, уловить какую‑то закономерность в разгонах: у Рамазанова, у Пачкалиной, у Понтяги, которого, к слову сказать, в схеме Савостьянова и вовсе не было, но ведь он сам рассказал, что проходил по делу «рыболовов» и побывал у Савостьянова на допросе… Однако связи между главарями коммерческой шайки и маленьким испуганным магазинщиком, который и фамилий‑то Рамазанова и Обоимова не помнил, не усматривалось, все было за пределами схемы, во всяком случае, не пропечатывалось, как на фотобумаге, уже экспонированной, но еще не проявленной. Вот только рецепта проявителя я не знал, и схема Савостьянова была для меня вроде листочка со школьной игрой «Морской бой» в руках партнера, когда знаешь, какие у него корабли: линкор, крейсеры, эсминцы, подлодки, да неизвестно, где они расположены, и, пока ты мажешь, противник лупит по твоим кораблям, и пора, пора уже уловить принцип, систему обороны противника, пока он не пустил ко дну последний из твоих катеров…
Телефон у Хлебникова в кабинете не отвечал, и в половине двенадцатого я поехал в больницу. Неодолимая потребность увидеть Лыжина, поговорить с ним гнала меня на Преображенку, в тенистый сумрак палаты, где разместился целый мир, удивительный, очень далекий, и мне невыносимо хотелось заглянуть в этот мир хоть одним глазом в нелепой надежде увидеть, понять, оценить свое место там.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 110; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!