ИСКУПЛЕНИЕ ОБРЕТЕШЬ В РАДОСТИ ИСЦЕЛЕННЫХ 21 страница
Перелистывая страницу за страницей, где‑то уже в середине журнала я обратил внимание на дату: 16 марта – воскресенье. Листнул страницу назад: 15 марта – суббота. Пролистал еще несколько страниц назад: 8 марта – в субботу нет записей, а 9‑го – в воскресенье: «Поставлена реакция Зильгетаг. Необходимо выделить радикальную группу… »
В журнале не было записей также от 1 мая и 1 января. Во все остальные дни Лыжин работал в течение трех с половиной лет.
Запись от 16 мая – обычная круглая лыжинская скоропись – обведена красным фломастером, на полях нарисованы веточки, скрещенные флаги, штриховой профиль Лыжина – очень похожий, он пьет из эмблемы медицины – чаши, обвитой змеей, а чьим‑то другим почерком надпись: «Ура! Гип‑гип! Ура! » На этой странице подробно описано контрольное исследование синтезированного вещества с коротким выводом: «Повторное исследование продукта на ядерно‑молекулярном резонаторе подтверждает получение в количестве 1, 34 грамма „5 – 6 ДМАПД– 10‑17‑ДГКБ‑ЦГП гидрохлората“, именуемого химиками условно метапроптизолом. В. Лыжин».
Затем, судя по журнальным записям, вся работа стала циклически повторяться – Лыжин, по‑видимому, нарабатывал продукт.
– Сколько всего вы получили метапроптизола? – спросил я Александрову. Она словно очнулась от сна или от глубокой задумчивости и растерянно сказала:
– Не знаю…
– То есть как не знаете? – удивился я. – Это должно быть записано у вас где‑то…
|
|
|
– Я не занималась учетом, – неуверенно сказала Александрова.
– Может быть,вы не занимались, но Лыжин вел аккуратно журнал – здесь у него до сотых долей грамма записан выход после каждой реакции. Так что давайте вместе искать…
– Хорошо. – Александрова открыла лежащую на столе черную лаковую сумочку, достала что‑то и подошла к умывальнику, над которым в стенку был вмазан лист потемневшего зеркала. Глядя на свое тусклое отражение, она быстро провела пуховкой по лицу – под глазами, по выпуклым, красиво изогнутым скулам, чуть‑чуть острому подбородку, помочила угол полотенца, стерла со лба черный шрамчик и лоб попудрила, повернулась ко мне и сказала: – Давайте вместе искать.
И недавних слез на ее лице следа не было. И мне это было непонятно: ведь только что она плакала скупо и горько – так накипают слезы от какой‑то настоящей скорби, или от живой боли, или от острого сожаления…
Нужную нам справку мы нашли в конце журнала – там по дням была вычерчена таблица, в которую заносил Лыжин данные о количестве полученного препарата. Последнюю запись Лыжин сделал три дня назад и подбил итог: 64, 2 гр. Я не сомневался в том, что Лыжин получил больше метапроптизола, чем оказалось в колбочке, оставленной мной для исследования Халецкому. Ведь должно было быть еще какое‑то неизвестное количество препарата, которым бандиты отравили Позднякова.
|
|
|
Но ведь не втрое же больше!
– Как расходовался метапроптизол? – спросил я Александрову спокойно, даже равнодушно, как ни в чем не бывало.
– Не знаю, – быстро сказала Александрова. – Я к этому никакого отношения не имела.
Мне ее реакция показалась излишне нервозной – она ведь здесь только лаборант и скорее всего действительно не имеет к этому отношения. Но меня немного удивило ее возбуждение. Я сказал как можно спокойнее:
– Постарайтесь припомнить: может быть, вы случайно слышали, каким образом намеревался Лыжин использовать метапроптизол?
– Я к его разговорам не прислушиваюсь. А весь полученный продукт Владимир Константинович держал в сейфе.
– Сколько есть ключей к этому сейфу? – кивнул я на железный ящик в углу.
– Один. – Она подумала и добавила: – Я видела только один – он был у Лыжина. И вообще, почему вы об этом спрашиваете меня?
– Потому что в пузырьке, который мне отдал Лыжин, втрое меньше препарата, чем он наработал. Меня интересует, куда девалось остальное.
|
|
|
– Ну, во‑первых, часть готового продукта он разложил на составляющие – его интересовала обратная динамика. А вовторых, я припоминаю, что он давал часть продукта главному врачу…
– Главному врачу? Зачем?
– А как же они будут биохимические опыты ставить? Там хоть и мизерные количества, но ведь в эксперименте занято много животных…
Очень мне хотелось спросить ее, как она относится к Лыжину, но в этой ситуации вопрос прозвучал бы совсем неуместно. И я не спросил ее. А может быть, мне мешало то, что теперь, когда она успокоилась немного, лицо ее утратило энергичную, резкую подвижность, и снова возникло острое ощущение, почти уверенность – где‑то я видел ее раньше.
… Слава и зависть обогнали меня на пути в Страсбург. Эти дочери‑близнецы человеческой суетности, ненавистные друг другу и нерасторжимые в своем единстве, сделали меня своим вечным избранником, и обет их, мне кажется, будет нерушим в течение веков.
Я вспоминаю об этом, когда в муниципальном совете Страсбурга, уплатив налог за право гражданства великого города, обращаюсь с просьбой записать меня в славную медицинскую корпорацию.
Письмоводитель униженно кланяется, улыбка его источает мед и ладан:
|
|
|
– Жители славного Страсбурга много наслышаны об успехах ваших. Но я не могу выполнить вашей просьбы.
– Почему? – – удивляюсь я.
– У вас нет решения Коллегии медицинской корпорации.
– Оно незамедлительно поступит, – не сомневаюсь я. – Я доктор медицины, имею диплом Феррарского университета, удостоверяющего мои знания, а о моей репутации среди больных вы изволили заметить сами…
Письмоводитель с сомнением качает головой:
– Ваша репутация высока, но оформить вступление в корпорацию я не могу, ибо коллегия постановила подвергнуть вас экзамену в консилиуме наших лучших и уважаемых врачей.
От такого оскорбления перехватывает горло:
– Экзамен? Вы сказали – экзамен?
Письмоводитель кивает, лицо его равнодушно, и лишь змеящиеся уголки губ отражают злорадное удовольствие, тайную радость карлика – свидетеля драки силачей и буянов.
– Но по какому праву? Их ученое звание не более высоко, чем мое, их знания не глубже моих, они не могут похвалиться большим опытом, и известность моя не меньше их…
Письмоводитель качает головой сочувственно и непреклонно:
– Без разрешения Коллегии медицинской корпорации вы не можете быть зарегистрированы врачом. В случае самоволия ваша практика будет объявлена знахарством, и вы сами выселены из города. Вам надлежит пройти экзамен и получить разрешение.
В гневе швыряю шляпу о пол и кричу:
– Хорошо, пусть эти прохвосты назначают экзамен! Мы с ними разберемся. Когда я могу явиться для сдачи экзамена?
– Этого никто не знает, – вздыхает письмоводитель. – Экзамен состоится тогда, когда высокочтимым членам коллегии будет угодно назначить день вашего испытания. Вас известят письменно.
– Но я не могу ждать их согласия! Я не богач, мне мое искусство не составило капитала, и я не собираюсь дожидаться их волеизъявления, терпеливо умирая с голоду.
– Вам нет никакой нужды умирать с голоду в нашем прекрасном и богатом Страсбурге. Вы ведь можете пока вступить в цех «Фонаря», добывая достаточное пропитание и вполне приличное содержание для себя и вашего ученика…
– А из кого состоит цех «Фонаря»?
– О, это исключительно почтенная корпорация! – закатывает глаза письмоводитель. – В нее входят хлебные торговцы, мельники, крахмальники – люди приличные и состоятельные. К ней же относятся цирюльники, банщики, кочующие грыжесеки и костоправы без дипломов.
От обиды, горечи и злости я прикусил губу: это сознательное поношение, откровенный плевок в меня.
– Вы будете заниматься малой хирургией, – ласково заверяет письмоводитель, – пока коллегия не определит вашей пригодности к врачеванию… Ведь кто‑то же должен лечить ушибы, делать кровопускания, ставить пиявки? Хотя оплачивается это ремесло скудно, цирюльником или хирургом может быть каждый…
– А вот это враки! Хорошим хирургом нельзя быть, не будучи хорошим врачом, – хирург из врача рождается. А если врач не сможет быть хирургом, то выставит он себя перед миром болваном. Разнаряженной обезьяной! – я раздражен до крайности.
… Уходим мы из дому затемно – нас приглашают во множество бедняцких домов, потому что по городу широко раскатилась молва о докторе, который не назначает цены за свое искусство, он берет такую плату, которую может дать пациент, а если в доме нет ничего, то лечит бесплатно.
Я вхожу с учеником в нищие жилища, задавленные горем и нуждой, – огромный, веселый, самоуверенный, – и поднимаются выше закопченные своды, расползается по углам убогость, прячется, отступает безнадежность, ибо всем видом своим, словами своими и умелым врачеванием стараюсь я возвратить в эти дома единственное и самое главное достояние бедняка – его здоровье.
Я режу живую плоть, и рука моя гранитно несокрушима:
– Не верь, Азриель, в комплексии людские: этот человек болен нарывами оттого, что организм его ослаблен недоеданием и грязной работой…
Я делаю проколы и выпускаю из живота жидкость:
– Человек этот, Азриель, и семья его разорены жуликами‑врачами, уверявшими, что надо вымывать дурные соли водой. У него водянка от опухоли на печени…
Я даю растирания и порошки, предписываю серные купания:
– Суставы этого несчастного скрючены не нарушением соков, а тем, что он полжизни провел по грудь в воде, корчуя лес на болотах…
Я прописываю настои полевых трав и питье из меда и яичного желтка:
– Дружок Азриель, этому страдальцу нам не помочь: его легкие иссушены плавильными печами…
Я отрезаю раздавленные пальцы, сшиваю рваные раны, ставлю лубки, лечу от лихорадки опиумом, от кровавого поноса – цикутой в молоке и белладонной, прописываю корни мандрагоры, липовый цвет, березовые почки, настойку эвкалипта, капли из корней валерианы…
– Смотри, Азриель, слушай, запоминай, проникайся людской болью и человеческим знанием. Ты молод, тебе еще многое предстоит. Сей на благой земле, сей на песке, сей на камнях, сей в пути, сей в радости и в терниях!..
Глава 12
РАЗУМ МОИ И ОПЫТ ДА СЕРДЦЕ,
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 95; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!