ПО ТУ СТОРОНУ ЭМОЦИОНАЛЬНОСТИ 8 страница

обеспечат ее победу в конкуренции с другими, менее цен­ными и социально неприемлемыми мотивами. В сущно­сти, так и поступают все талантливые педагоги, все энту­зиасты-организаторы летних спортивно-трудовых лагерей для «трудных» подростков, интуитивно вставшие на путь «потребностно-информационной педагогики».

Человек отличается «безграничностью своих потреб­ностей и их способностью к расширению» (К. Маркс)[51]. Ненасытность потребностей — условие развития, освоения новых сфер действительности, поиска новых, неведомых ранее средств и способов удовлетворения. Но отсюда же проистекает непреложная необходимость социально регу­лируемых норм. Нормирование способов, средств и раз­меров удовлетворения потребностей определяется уровнем экономического, политического, идеологического развития данной общественной формации, ее классовой структу­рой, историческими и национальными традициями. Эти нормы получают отражение в общественном сознании и охраняются господствующей идеологией.

Нормирование (культура) касается буквально всех сторон социального бытия человека: поведения, взаимо­отношений с другими людьми, производственной деятель­ности, одежды и т. д., и т. п. Мы называем человека культурным или некультурным в зависимости от того, в какой мере его поведение соответствует господствую­щим в данной культуре нормам. Вот почему, например, вполне культурный европеец может быть признан мало­культурным в обществе японцев, придерживающихся иных норм. Критерий нормы позволяет говорить о культуре труда, быта, еды, речи, общей воспитанности или невос­питанности субъекта.

Потребность следовать нормам, принятым в сообще­стве (группе), — очень сильная потребность, цементирую­щая группу и способствующая стабилизации норм. Не случайно большинство людей, как правило, удовлетворя­ется средней нормой потребностей — точнее, довольно широким диапазоном колебаний этой средней нормы. Но отмеченная выше «безграничность потребностей и их спо­собность к расширению» то и дело проявляется не только выходом за пределы средней нормы, но и ломкой суще­ствующих в данной культуре норм.

Хорошо упроченные нормы становятся привычкой, «второй натурой» и в определенный момент перестают контролироваться сознанием, переходят в сферу подсозна­ния. Человеку уже не надо задумываться о том, как ему следует поступить в том или ином случае. Глубоко усво­енная норма делает его поведение автоматическим, ин­стинктивным, хотя, разумеется, ни о каком инстинкте в строгом смысле здесь говорить нельзя, поскольку «ин­стинктивное» значит «врожденное». Инстинкты не осоз­наются изначально и потому не могут быть отнесены к подсознанию. Нормы усваиваются в процессе воспита­ния, их неосознаваемость исторически вторична и при­надлежит подсознанию.

Впрочем, говорить о неосознаваемом психическом бес­смысленно и непродуктивно до тех пор, пока мы не да­дим более или менее четкого определения тому, что по­нимается под термином «сознание». Из всех существую­щих определений наиболее адекватным контексту обсуждаемой проблемы нам представляется такое, где со­знание определяется как знание, которое с помощью речи, музыки, изобразительного искусства может быть пе­редано, может стать достоянием других членов общества. Сознание — это знание вместе с кем-то (сравните с со­чувствием, сопереживанием, сотрудничеством и т. п.). Осознать — значит приобрести потенциальную возмож­ность сообщить, передать свое знание другому. Заметим, что на практике только таким способом врач решает во­прос о том, находится ли в сознании его пациент, нор­мально ли это сознание или патологически изменено. Других путей диагностики состояния сферы сознания в настоящее время не существует. Согласно современным данным, для осознания внешнего стимула необходима связь гностических зон новой коры большого мозга с мо­торной речевой областью в левом (у правшей) полуша­рии. Труды А. Р. Лурии, открытие Г. В. Гершуни класса неосознаваемых условных реакций, исследования Р. Сперри пациентов с расщепленным мозгом, увенчанные Но­белевской премией, и последовавшие затем серии работ, в том числе Э. А. Костандова, В. Л. Деглина, Н. Н. Бра­гиной, Т. А. Доброхотовой и др., ознаменовали суще­ственный прогресс в изучении нейрофизиологических ос­нов сознания человека[52].

 

Данное выше определение позволяет однозначно про­вести грань между осознаваемым и неосознаваемым в деятельности мозга. Если человек перечисляет детали предъявленной ему сюжетной картинки, а спустя опре­деленное время называет фрагменты, отсутствовавшие в первом отчете, мы имеем все основания говорить о на­личии неосознаваемого восприятия и непроизвольной памяти, т. е. о следах, лишь позднее проникающих в сферу сознания. Если тысячелетний опыт человечества побуждает отличать военную науку от военного искус­ства, то мы понимаем, что в военном деле существует нечто, чему можно научить, что можно сформулировать в виде правил, наряду с тем, чему научить в принципе невозможно. Разумеется, военное искусство, как всякое иное искусство, располагает своей технологией, зависит от ранее накопленного опыта и навыков, позволяющих использовать этот опыт наиболее эффективным образом. Вместе с тем в искусстве полководца присутствует тот элемент, который невозможно формализовать и передать другому в виде рационально обоснованного решения, по­скольку осознается только само это решение, т. е. конеч­ный результат творческого процесса.

В обширной сфере неосознаваемого психического не­обходимо различать минимум две группы явлений. К пер­вой принадлежит все то, что было осознаваемым или может стать осознаваемым в определенных условиях. К этой группе прежде всего относятся хорошо автомати­зированные и потому переставшие осознаваться навыки и вытесненные из сферы сознания мотивационные кон­фликты, суть которых становится ясна только благодаря специальным усилиям врача-психотерапевта[53]. За этим классом явлений целесообразно сохранить традиционный термин «подсознание».

В сферу подсознания входят и глубоко усвоенные субъектом социальные нормы, регулирующая функция которых переживается как «голос совести», «зов сердца», «веления долга». Важно подчеркнуть, что ассимиляция внутренним миром субъекта внешних по своему проис­хождению социальных норм придает этим нормам ту чрезвычайную императивность, которой они не обладали ранее. Межличностное происхождение совести закреплено в самом названии феномена: со-весть, т. е. весть, в кото­рой незримо присутствует некто иной или иные, помимо меня посвященные в содержание данной «вести». Не­трудно видеть, что «Сверх-Я» Зигмунда Фрейда, безус­ловно отличное от биологических влечений, целиком при­надлежит сфере подсознания и не может рассматриваться как аналог сверхсознания, о котором подробнее речь пой­дет ниже[54].

К подсознанию мы относим и те проявления интуи­ции, которые не связаны с порождением новой информа­ции, но предполагают лишь использование ранее накоп­ленного опыта. Когда знаменитый клиницист, мельком взглянув на больного, ставит правильный диагноз, он нередко сам не может объяснить, какие именно внешние признаки болезни побудили его прийти к такому заклю­чению. В данном случае, он ничем не отличается от пианиста, давно забывшего, как именно следует дей­ствовать тем или иным пальцем. Заключением врача, как и действиями пианиста, руководит подсознание.

Подчеркнем, что ранее осознававшийся жизненный опыт, будь то система двигательных навыков, знание симптомов тех или иных заболеваний, нормы поведения, принятые в данной социальной среде, и т. д., представ­ляет собой отнюдь не единственный канал, наполняю­щий подсознание конкретным, внешним по своему про­исхождению содержанием. Имеется и прямой путь, минующий рациональный контроль сознания. Это — меха­низмы имитационного поведения. Именно прямое воздей­ствие на подсознание приводит к тому, что пример взрослых и сверстников из непосредственного окружения ребенка нередко формирует его личность в большей мере, чем адресующиеся к интеллекту разъяснения полезности и социальной ценности того или иного поступка.

В процессе длительной эволюции подсознание воз­никло как средство защиты сознания от лишней работы и непереносимых нагрузок. Идет ли речь о двигательных навыках пианиста, шофера, спортсмена и т. д., которые с успехом могут реализоваться без вмешательства созна­ния, или о тягостном для субъекта мотивационном кон­фликте, подсознание освобождает сознание от стрессирующих перегрузок. Поясним сказанное примером, кото­рый мы заимствуем в одной из работ И. С. Кона. Чело­век завидует другому, но сознает, что чувство зависти унизительно и постыдно. И тогда он бессознательно на­чинает искать те отрицательные черты, действительные и мнимые, которые могли бы оправдать его недоброже­лательное отношение. Он искренне верит, что его не­приязнь вызвана именно недостатками другого, хотя на самом деле единственная причина недоброжелательно­сти — зависть.

Подсознание всегда стоит на страже добытого и хо­рошо усвоенного, будь то автоматизированный навык или социальная норма. Консерватизм подсознания — одна из наиболее характерных черт. Благодаря подсознанию, ин­дивидуально усвоенное (условнорефлекторное) приобре­тает императивность и жесткость, присущие безусловным рефлексам. Отсюда возникает иллюзия врожденности не­которых проявлений неосознаваемого, например иллюзия врожденности грамматических структур, усвоенных ре­бенком путем имитации задолго до того, когда он осо­знает эти правила на школьных уроках родного языка. Сходство подсознательного с врожденным получило отра­жение даже в житейском лексиконе, породив метафоры типа «классовый инстинкт», «голос крови» и тому подоб­ные образные выражения.

Теперь мы перейдем к анализу второй разновидности неосознаваемого психического, которую в отличие от под­сознания и вслед за К. С. Станиславским можно назвать сверхсознанием, или надсознанием — по терминологии М. Г. Ярошевского[55]. Мы будем пользоваться термином «сверхсознание», поскольку он непосредственно связан с творчеством, с представлениями Станиславского о сверх­задаче и сверх-сверхзадаче творческого процесса. Именно этот термин был использован нами в ранее опубликован­ных работах[56].

Функционирование сверхсознания, порождающего но­вую, ранее не существовавшую информацию путем ре­комбинации следов полученных извне впечатлений, не контролируется осознанным волевым усилием: на суд сознания подаются только результаты этой деятельно­сти[57]. К сфере сверхсознания относятся первоначальные этапы всякого творчества — порождение гипотез, догадок, творческих озарений. Если подсознание защищает со­знание от излишней работы и психических перегрузок, то неосознаваемость творческой интуиции есть защита от пре­ждевременного вмешательства сознания, от чрезмерного давления ранее накопленного опыта. Не будь этой за­щиты, здравый смысл, очевидность непосредственно на­блюдаемого, догматизм прочно усвоенных норм ду­шили бы «гадкого утенка» (смелую гипотезу, оригиналь­ный замысел и т. п.) в момент его рождения, не дав ему превратиться в «прекрасного лебедя» будущих откры­тий. Вот почему за дискурсивным мышлением оставлены важнейшие функции формулировки проблемы и поста­новки ее перед познающим умом, а также вторичный отбор порождаемых сверхсознанием гипотез, сперва пу­тем их логической оценки, а затем в горнило эксперимен­тальной, производственной и общественной практики.

В настоящее время можно считать установленным, что сверхсознание (творческая интуиция) всегда «работает» на удовлетворение потребности, устойчиво доминирую­щей в иерархии мотивов данного субъекта. Так, карье­рист, жаждущий социального успеха, может быть гениа­лен в построении своей карьеры, но вряд ли подарит миру научные открытия и художественные шедевры. Здесь не следует впадать в дурную «одномерность». Ве­ликий художник (или ученый) может быть достаточно честолюбив, скуп, играть на бегах и в карты. Он человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Важно лишь, чтобы в определенные моменты бескорыстная потребность по­знания истины и правды безраздельно овладевала всем его существом. Именно в эти моменты доминирующая потребность включит механизмы сверхсознания и при­ведет к результатам, не достижимым никаким иным рациональным способом. «Пока не требует поэта к свя­щенной жертве Аполлон...» — А. С. Пушкин гениально угадал эту диалектику деятельности сверхсознания.

Подобно тому как имитационное поведение способно адресоваться к подсознанию, минуя контроль рациональ­ного мышления, важнейшим средством тренировки и обогащения сверхсознания является детская игра. Будучи свободна от достижения утилитарных, а до определенного возраста — и социально престижных целей, игра обла­дает той самоцельностью и самоценностью, которые на­правляют ее на решение бескорыстно-творческих задач. Детская игра мотивируется почти исключительно потреб­ностями познания и вооруженности — под последней мы понимаем потребность приобретения знаний, навыков и умений, которые понадобятся лишь в дальнейшем. Именно эти две потребности — познание и вооружен­ность — питают деятельность детского сверхсознания, де­лая каждого ребенка фантазером, первооткрывателем и творцом. По мере взросления потребности познания все чаще приходится конкурировать с витальными и соци­альными потребностями, а сверхсознанию — отвлекаться на обслуживание широкого спектра самых разнообразных мотиваций. Не случайно подлинно великие умы характе­ризуются сохранением отдельных черт детскости, что было замечено давно и не один раз.

В своей недавно вышедшей книге Е. Л. Фейнберг подробно рассмотрел отличия интуиции-догадки (порож­дение гипотез) от интуиции — прямого усмотрения ис­тины, не требующего формально-логических доказа­тельств[58]. Примером интуиции последнего типа может служить заключение ученого о достаточности эксперимен­тов или заключение судьи о достаточности объективных доказательств виновности. Напомним, что закон требует от судьи выносить приговор согласно «внутреннему убеж­дению», не предписывая заранее то или иное количество доказательств. Не случайно в законе наряду с дискур­сивной «буквой» присутствует интуитивный «дух». Мы полагаем, что в генезе двух разновидностей интуиции есть нечто принципиально общее, а именно: дефицит инфор­мации, необходимой и достаточной для логически безуп­речного заключения. В первом случае (интуиция-до­гадка) этой информации еще нет, ее предстоит найти в ходе проверки возникающего предположения. В случае с интуицией — прямым усмотрением истины получить такую информацию вообще невозможно, какое количество экспериментов ни поставил бы ученый и какое количе­ство доказательств ни собрал бы судья. Для нас важно, что пример с интуицией — усмотрением истины еще раз оправдывает термин «сверхсознание». В самом деле, дис­курсивное мышление поставляет материал для принятия решения, предлагает сознанию реестр формализуемых до­казательств, но окончательное решение принимается на уровне интуиции и формализовано быть не может.

Материал для своей рекомбинационной деятельности сверхсознание черпает и в осознаваемом опыте, и в ре­зервах подсознания. Тем не менее в сверхсознании со­держится нечто именно «сверх», т. е. нечто большее, чем сфера собственно сознания. Это «сверх» есть принципи­ально новая информация, непосредственно не вытекаю­щая из ранее накопленных впечатлений.

Неполное, лишь "частичное осознание человеком дви­жущих им потребностей снимает мнимое противоречие между объективной детерминированностью человеческого поведения и субъективно ощущаемой свободой выбора. Эту диалектику поведения в свое время проницательно разглядел Бенедикт Спиноза. Люди лишь по той причине считают себя свободными, писал Спиноза, что свои по­ступки они сознают, а причин, их вызвавших, не знают. Поведение человека детерминировано его наследствен­ными задатками и условиями окружающей среды, в пер­вую очередь — условиями социального воспитания. Науке неизвестен какой-либо третий фактор, способный по­влиять на выбор совершаемого поступка. Вместе с тем вся этика и, прежде всего — принцип личной ответствен­ности, базируется, как объяснил нам Гегель, на безус­ловном признании абсолютно свободной воли. Отказ от признания свободы выбора означал бы крушение любой этической системы и нравственности.

Вот почему эволюция породила иллюзию этой свободы, упрятав от сознания человека движущие им мотивы. Субъективно ощущаемая свобода и вытекающая из нее личная ответственность включает механизмы всесторон­него и повторного анализа последствий того или иного поступка, что делает окончательный выбор более обосно­ванным[59]. Дело в том, что практическая мотивационная доминанта, непосредственно определяющая поступок («вектор поведения» — по А. А. Ухтомскому), представляет интеграл главенствующей потребности, устойчиво доминирующей в иерархии мотивов данной личности (до­минанта жизни, или сверх-сверхзадача — по К. С. Стани­славскому), и той или иной ситуативной доминанты, актуализированной экстренно сложившейся обстановкой. Например, реальная опасность для жизни актуализирует ситуативную доминанту — потребность самосохранения, удовлетворение которой нередко оказывается в конфликте с доминантой жизни — социально детерминированной потребностью соответствовать определенным этическим эталонам. Сознание (как правило, с участием подсозна­ния) извлечет из памяти и мысленно «проиграет» по­следствия тех или иных действий субъекта. Кроме того, в борьбу мотивов окажутся вовлечены механизмы воли — потребность преодоления преграды на пути к достиже­нию главенствующей цели, причем преградой в данном случае окажется инстинкт самосохранения. Каждая из этих потребностей породит свой ряд эмоций, конкуренция которых будет переживаться субъектом как борьба между естественным для человека страхом и чувством долга, стыдом при мысли о возможном малодушии и т. и. Ре­зультатом подобной конкуренции мотивов и явится либо бегство, либо стойкость и мужество.

В данном примере нам важно подчеркнуть, что мысль о личной ответственности и личной свободе выбора тор­мозит импульсивные действия под влиянием сиюминутно сложившейся обстановки, дает выигрыш во времени для оценки возможных последствий этого действия и тем са­мым ведет к усилению главенствующей потребности, ко­торая оказывается способной противостоять ситуативной доминанте страха.

Таким образом, не сознание само по себе и не воля сама по себе определяют тот или иной поступок, а их способность усилить или ослабить ту или иную из кон­курирующих потребностей. Это усиление реализуется через механизм эмоций, которые, как было показапо нами ранее, зависят не только от величипы потребности, по и от оценки вероятности (возможности) ее удовлетворе­ния. Ставшая доминирующей потребность (практическая доминанта) направит деятельность интуиции (сверхсоз­нания) на поиск оптимального творческого решения проблемы, на поиск такого выхода из сложившейся си­туации, который соответствовал бы удовлетворению этой Доминирующей потребности. Тщательный анализ воен­ных мемуаров выдающихся летчиков Отечественной войны показывает, что виртуозное боевое мастерство с принятием мгновенных и неожиданных для противника решений человек проявляет при равной степени профес-. сиональпой квалификации (запасе навыков) не в состоя­нии страха (потребность самосохранения) и не в состоя­нии ярости (потребность сокрушить врага любой ценой), а в эмоционально положительном состоянии боевого азарта, своеобразной «игры с противником», т. е. при наличии компонентов идеальной потребности творчески-познавательного характера, сколь бы странной она ни казалась в условиях борьбы не на жизнь, а на смерть.

Если главенствующая потребность (доминанта жизни) настолько сильна, что способна автоматически подавить ситуативные доминанты, то она сразу же мобилизует ре­зервы подсознания и направляет деятельность сверхсоз­нания на свое удовлетворение. Борьба мотивов здесь фак­тически отсутствует, и главенствующая потребность не­посредственно трансформируется в практическую доминанту. Примерами подобной трансформации могут служить многочисленные случаи самопожертвования и героизма, когда человек не задумываясь бросается на по­мощь другому. Как правило, мы встречаемся здесь с явным доминированием потребностей «для других», будь то «биологический» родительский инстинкт или альтруизм более сложного социального происхождения.

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 171; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!