Англия, Сомерсет, 6 июня 1932 года

Викарий с удивлением смотрел на друга. Тот разрумянился, глаза его сверкали, а в голосе совсем не чувствовалось усталости.

– Это был один из самых волнительных дней в моей жизни, – рассказывал Голд. – С утра я сказался больным и остался в своих покоях в замке Турнель. А когда королевская чета со свитой отбыла на состязания, я не спеша стал собираться. Турнир был рассчитан на целый день, и я не боялся опоздать.

Весь цвет французской и испанской знати был там. В Париж не приехал лишь король Филипп, заявивший, что никогда испанские монархи не ездили за своими женами, и приславший вместо себя герцога Альбу. За несколько дней до этого исторического турнира герцог женился на Елизавете Валуа, так сказать, по доверенности, от имени Филиппа Испанского.

Планировалось, что Генрих будет участвовать в трех поединках – с герцогом Савойским, с де Гизом и с капитаном шотландской гвардии графом Габриэлем де Монтгомери. К этому последнему я и отправился. Мы были довольно близко знакомы, но я никогда не чувствовал к нему особой симпатии. Перед уходом я выпил большое количество настоя сонной травы и, когда подъезжал к дому, где квартировал Монтгомери, чуть не упал с лошади, настолько мне хотелось спать.

Древние правила турниров предусматривали, что все участники должны съезжаться с утра и ждать своей очереди на поединок. Но шестнадцатый век был закатом рыцарства, старинному ритуалу уже никто не следовал, и участники приезжали за час-полтора до своей схватки. Потому-то граф и был дома, хотя состязания уже начались.

Он встретил меня приветливо и предложил выпить перед его отъездом на турнир. Не удивляйтесь, это было обычным делом, перед любым мероприятием пропускали кубок доброго вина. Вот и сейчас – он предложил, а я согласился, стараясь не обращать внимание на чувство вины, которое грызло меня. Да уж, не самую приятную роль отвел я Монтгомери в своем плане!

Я сильно волновался, ведь мне предстояло применить заклинание, которым я не пользовался тридцать пять лет. А вдруг что-то не сработает? Впрочем, и в этом случае я ничего не терял, мой план расстроился бы, но не более того.

Мы расположились в его гостиной с бутылкой доброго вина, и, выпив свой кубок, я понял, что через несколько мгновений усну. Пора было действовать. Уже закрыв глаза и почти отключившись, я сделал то, зачем пришел: коснулся руки графа и с волнением произнес про себя: «Твоя душа во мне, моя душа в тебе».

Все получилось! Как и в прошлый раз, я почувствовал головокружение, спать мгновенно расхотелось, а в глазах потемнело. Немного очухавшись, я понял, что нахожусь в теле графа, а в соседнем кресле увидел спящего… себя. То есть, конечно, сейчас в моем теле находился Монтгомери. Я перетащил его на лавку, устроив со всеми возможными удобствами: мне было важно, чтобы он не проснулся до моего возвращения. А сам спустился в его оружейную и подпилил с полдюжины копий. Надо вам сказать, что я ощущал некоторое неудобство в новом теле – граф был выше меня и шире в плечах, поэтому какое-то время пришлось потратить на то, чтобы еще немного потренировать свой удар. За этим занятием меня и застали два мальчика-оруженосца, я указал им на копья, и мы вместе вышли на улицу. Один из них подвел мне лошадь Монтгомери, закованную в латы и покрытую лазурной попоной с вышитыми гербами графа. Я вскочил на нее и поскакал на улицу Сент-Антуан. Оруженосцы последовали за мной, везя на повозке доспехи и копья.

Еще издали я услышал бой барабанов, которым сопровождался каждый турнир. Вокруг арены собралась огромная толпа горожан, они перекрыли подъезд, и мне пришлось заезжать с улицы Сен-Поль. Я увидел в этом знак – ведь на этой улице жили Леруа.

Меня провели в один из шатров, стоявших позади трибун, вскоре прибыли и мои оруженосцы. Полчаса ушло на то, чтобы одеться: я впервые примерял полный рыцарский доспех и делал это весьма неуклюже. К тому же я никак не ожидал, что эти железки так тяжелы. Оруженосцы помогали мне: одев меня в доспех, они накинули поверх него лазоревый плащ-сюрко с вытканными лилиями и кольцами.

А потом началось ожидание. Я ждал своего поединка, и это были очень трудные минуты. Волнение и чувство вины за то, что я собираюсь сделать, мешали мне дышать, сердце стучало как бешеное, и даже руки у меня тряслись. Но я вспомнил о брате, томящемся в Шатле и со дня на день ожидающем казни, о коварной шантажистке Диане, о королеве, каждодневно подвергаемой унижениям, и сомнения оставили меня. Я повторял, как мантру: «Я должен уничтожить Диану».

Вскоре появился один из герольдов и дал знак выходить. Пора!

Я взгромоздился на лошадь и поехал ко входу на арену. Там уже находились герцоги Савойский и де Гиз. Втроем мы сделали круг по арене, сопровождаемые герольдами и судьями турнира.

Невозможно описать все великолепие, окружавшее нас. На трибунах в обитых синим бархатом ложах восседали французские и испанские аристократы в дорогих одеждах, блеск драгоценностей слепил глаза. В королевской ложе я заметил Екатерину, с ней рядом сидели принцесса Елизавета и Мария Стюарт, королева Шотландии, бывшая в ту пору супругой дофина. Да-да, та самая. Тогда ей было всего шестнадцать, жизнь ее при французском дворе была легка и безоблачна, а вот впоследствии она стала одной из самых трагических фигур того времени. Соседнюю ложу занимала Диана. Позади трибун возвышались величественные башни замка Турнель и Бастилии.

Король в позолоченных доспехах выехал нам навстречу на горячем белом коне. На нем был черно-белый плащ (цвета Дианы!), в руке он сжимал щит с изображением льва. Раскланявшись с противником, мы с де Гизом покинули арену: сейчас король должен был сражаться с герцогом Савойским.

Шум стоял оглушительный: били барабаны, гудели трубы, кричали зрители. Но мне это не мешало. Наблюдая за тем, как король сходился сначала с Эммануэлем Савойским, а потом с Гизом, я уже не чувствовал волнения, а лишь в сотый раз прокручивал в голове то, что мне предстояло сделать. Наконец оба поединка закончились, и герольд сделал мне знак. Пришла моя очередь!

Я направил своего коня в один конец арены, король – в противоположный. Зазвучал горн, и поединок начался. Мы пришпорили лошадей и на полном скаку сшиблись, пытаясь копьями выбить друг друга из седла. Удар! Раздался грохот, треск. Я целился снизу вверх, как и планировал, копье сломалось, обломок заскользил по кирасе короля. Но я не учел того, что в доспехах движения будут скованы и, чтобы воспроизвести мой удар, следовало приложить больше силы. Копье короля, вдавившись в мой наплечник, тоже сломалось. Удар Генриха был силен, и в седле я удержался не без труда. Герольд махнул флажком – ничья. Снова застучали барабаны, загудели трубы, зрители криками выражали свой восторг.

Не могу передать, как я был разочарован. Мой план не удался! Неимоверно расстроенный, я поехал к выходу с арены, но в этот момент король окликнул меня:

– Граф!

Я поднял забрало и поклонился:

– Ваше величество.

– Я желаю еще раз преломить с вами копья, граф. Вставайте на позицию.

Это было против всяких правил, и я ничего не мог понять. Судьба дарит мне второй шанс? И тут у меня появилось странное ощущение: я вдруг почувствовал, что все предопределено, все будет именно так, как я задумал.

В этот момент на арену выехал маршал де Вьевиль, который должен был проводить свой поединок следующим. Но Генрих попросил его подождать, повторив, что хотел бы еще раз сшибиться со мной.

– Ваше величество, вы выступали трижды, и с большой честью, – возразил маршал.

Король рассмеялся:

– Я видел, как граф пошатнулся в седле, уверен, мне удастся выбить его.

– Предоставьте мне честь сразиться с графом за вас.

– О нет, сударь, я сам.

– Как вам угодно, сир, но знайте, я уже третью ночь вижу дурной сон про вас, – предупредил де Вьевиль и развернул коня.

Королевский астролог предупреждал, что Генриху стоит опасаться турниров в возрасте сорока лет. Предостерегал Нострдам, а теперь вот и Вьевиль. Обо всем этом король прекрасно знал, но теперь, разгоряченный тремя поединками, он презрел все предупреждения. В том, как Генрих сам стремился навстречу своей участи, было что-то жуткое, мистическое, словно страшное предопределение уже простерло над ним свою длань.

Это был мой шанс. Я не мог допустить, чтобы король передумал. Но и открыто поддерживать его в нарушение всех правил не стоило.

– Сударь, сейчас очередь других участников. Они не допустят, чтобы я воспользовался их правом, – сказал я и, посмотрев на Диану, улыбнулся ей.

Король заметил этот взгляд, и глаза его сверкнули.

– Я дозволяю вам, граф, занять их очередь. Извольте встать на позицию.

Внутренне торжествуя, я повиновался. Оруженосец подал мне запасное копье. Направляясь в конец арены, я видел, как Екатерина, видимо предчувствуя недоброе, махала герольду, пытаясь остановить поединок. Но тот не заметил ее знака, и прозвучал горн.

Звуки труб и барабанов неожиданно смолкли. Над ареной повисла тишина, словно пронизанная предчувствием беды. Я пришпорил коня и во весь опор поскакал навстречу королю. За мгновение до того, как его копье стукнулось о мой доспех, я провел удар снизу, копье преломилось и, скользнув вверх по кирасе короля, стукнулось о забрало. Оно открылось, и обломок, оставшийся в моей руке, с огромной силой вонзился в его правый глаз. Брызнула кровь, Генрих страшно закричал, выронил поводья и упал на шею лошади, из последних сил пытаясь удержаться в седле. Зрители дружно ахнули, несколько мгновений стояла жуткая тишина, потом поднялся невообразимый шум.

Подбежали конюшие, король соскользнул с лошади прямо им на руки. Я в оцепенении топтался посреди арены, сжимая в руках окровавленный обломок копья. Я сделал то, что собирался, но никак не предполагал, что это будет столь ужасно. Краем глаза я видел, что королева упала на руки сопровождающих, лишившись чувств. Многим другим дамам тоже стало дурно. Лишь Диана, бледная как смерть, стояла в своей ложе и провожала взглядом носилки, на которых уносили ее поверженного возлюбленного.

В суматохе никто не обращал на меня внимания, я пришпорил коня и во весь дух поскакал к дому Монтгомери.

 

– Невероятно, – прошептал изумленный викарий.

– Да, наверное. Как вы уже поняли, Джон, мой план базировался на том самом катрене Нострдама о льве и золотой клетке. Доспехи короля действительно были позолоченными. Надо вам сказать, что популярность Мишеля после этой трагедии невероятно возросла. Думаю, не будь этой странной смерти, так точно совпадающей с его предсказанием, сейчас уже никто бы не вспомнил имени Нострадамуса.

Франция, XVI век

Вбежав в дом Монтгомери, Франсуа бросился в оружейную, где с помощью подоспевших слуг скинул с себя окровавленные доспехи и направился в комнату, где остался хозяин. Граф все так же спал на лавке, шевалье подтащил кресло, сел в него и снова произнес заклинание. Он не успел почувствовать головокружения, сразу погрузившись в глубокий сон. Монтгомери, вернувшись в свое тело, удивленно оглядывался. Увидев спящего на лавке Франсуа, он принялся его будить. Тот приподнялся на локте, ошалело взглянул на графа и пробормотал:

– Что за вино у вас, Монтгомери? Просто с ног сшибает.

– Да, я тоже, кажется, отключился. Вставайте, Романьяк, пора на турнир. Вы поедете со мной?

– Нет, – покачал головой Франсуа, отчаянно пытаясь проснуться, – что-то мне нехорошо, так что я, пожалуй, отправлюсь к себе.

Он встал и, слегка покачиваясь, пошел к двери.

– Удачи вам, граф.

* * *

Раненого короля со всеми предосторожностями перенесли в замок Турнель, куда тут же был вызван хирург Амбруаз Паре. Эскулап, внимательно осмотрев рану, пришел к неутешительному выводу: спасти короля может лишь чудо. Но на него еще надеялись: виднейшие хирурги проводили исследования голов преступников, срочно казненных в Шатле, вонзая в глаз обломки копья, чтобы получить картину возможных повреждений. Амбруаз Паре прооперировал короля, углубив рану и попытавшись удалить крошечные щепочки от копья. Но все было напрасно – мозг Генриха был поврежден безвозвратно. Король пребывал в агонии, стоны доносились из его спальни, даже когда он был без сознания.

Франсуа мучило чувство вины. Боль, которую испытывал Генрих, казалось, передавалась и Романьяку. Нельзя было даже исповедаться: как объяснишь священнику, что ты, переселившись в другое тело, чужими руками сознательно убил короля?

Екатерина неотлучно находилась у его постели, Диана же заперлась в своих покоях, не отваживаясь показаться на глаза королеве. Для обеих потекли дни мучительного ожидания, наполненные страхом, тревогой и отчаянием. На четвертую ночь Генрих пришел в себя и попросил ускорить венчание своей сестры Маргариты с герцогом Савойским. Его желание было исполнено, и через пять дней была сыграна свадьба, больше похожая на похороны: гости не в силах были веселиться, многие дамы откровенно плакали. На следующее утро, после десятидневной агонии, Генрих умер, успев, к великому облегчению Франсуа, приказать, чтобы графа де Монтгомери не преследовали.

– Судьбы не избежишь, – прошептал король и отдал богу душу.

* * *

Диана была уничтожена. Екатерина, приказав ей вернуть подаренные королем драгоценности и замок Шенонсо, более не стала ее преследовать с условием, что при дворе бывшая фаворитка никогда не появится. В день смерти супруга королева облачилась в черные одежды, ставшие новым символом траура, и до конца жизни его уже не снимала.

Королем стал пятнадцатилетний Франциск, старший сын Генриха и Екатерины. Все понимали, что править страной он не сможет – не только в силу возраста, но и потому, что был нездоров. Его мучили постоянные головные боли, заложенность носа и шум в ушах. Физические страдания привели к неврозу, Франциск стал раздражительным, резким и властным, государственные дела его совершенно не интересовали. Екатерина поручила заботы о нем де Гизам, которым новая королева, юная Мария Стюарт, приходилась племянницей.

Герцог Франсуа де Гиз и его брат Шарль, кардинал Лотарингский, получили, наравне с королевой, полную власть в стране. Но, в отличие от Екатерины, старавшейся сохранить религиозный мир, они были воинствующими католиками. По их настоянию Франциск издал ордонанс, по которому назначалась смертная казнь за участие в тайных протестантских собраниях, а дома, где они проходили, подлежали сожжению.

Франсуа подозревал, что причиной такой воинственности были личные интересы Гизов. Так, кардинал Лотарингский получал тридцать тысяч ливров в год от церковной десятины. В случае победы гугенотов, ратовавших за уничтожение налогов в пользу отдельных лиц, Шарль лишился бы дохода. Кроме того, де Гизы стремились погубить руководителей протестантов, короля Наварры Антуана де Бурбона и его брата Людовика Конде. Эти знатные аристократы, будучи принцами крови, имели право на участие в Королевском совете и могли уменьшить влияние Гизов в королевстве.

Что касается Франсуа, то он, хоть и считал себя истинным католиком, не мог не понимать, что гугеноты во многом правы. То ли под влиянием Нострдама, то ли в силу других причин, но он втайне сочувствовал протестантам, причем тем сильнее, чем более притесняли их де Гизы. Многие при дворе, как и Франсуа, прекрасно понимали их корыстные мотивы, и он не раз в приватной обстановке призывал Екатерину ограничить их власть. Она как могла пыталась нейтрализовать их воинственность, постоянно балансируя между интересами католиков и гугенотов.

Ежедневно и ежечасно королева занималась политикой, пытаясь предотвратить разгорающуюся религиозную войну и поправить финансовое положение страны. А ночью предавалась своему горю. Каждое утро она появлялась с опухшими глазами, и все придворные видели, как тяжело она переносит потерю.

Только сейчас Франсуа понял, какой страшный удар нанес своей королеве. Никакие предательства и пропавшие письма не могли сравниться с той болью, которую она переживала. Шевалье никак не ожидал, что Екатерина настолько любила своего неверного супруга, и уже почти жалел о содеянном. Смотреть в глаза королеве стало для него пыткой. Единственное, чем он себя оправдывал, было спасение брата. Франсуа испросил у Екатерины письменное помилование и лично повез его в Шатле.

 

Начальник стражи с поклоном принял у него бумагу и попросил подождать. Франсуа уселся на деревянный стул в холодной каменной приемной. Обстановка тут была сурова и малоприятна, но он решил запастись терпением: шевалье желал лично удостовериться, что сын Женевьевы освобожден.

Через несколько минут начальник стражи вернулся. Он был явно растерян и, запинаясь, предложил Франсуа следовать за ним. Они прошли через большую залу с камином и оказались в длинном узком коридоре, в конце которого находилась дверь. Это была комната прево, который принял посланника королевы тотчас же.

Это был невысокий коренастый господин с обычно резкими манерами, но сейчас он явно был в растерянности. Он вскочил, усадил Франсуа на неудобный стул и остался стоять рядом с ним.

– Видите ли, шевалье, произошла неприятнейшая ошибка, – осторожно начал он. – Дело в том, что господина де Леруа у нас нет.

– Где же он?

– Увы, сударь, он казнен.

– Чепуха, – поморщился Франсуа. – Его казнь назначена на семнадцатое, до нее еще четыре дня.

– И тем не менее это так. Нам было приказано немедленно казнить четверых заключенных, чтобы с ними могли работать доктора.

Романьяк начал терять терпение:

– О чем вы, господин прево? Какие доктора?

– Позвольте, сударь, я все объясню. Когда его величество был ранен в глаз, мы получили приказ срочно обезглавить четверых узников, казнь которых была назначена на ближайшее время. Это было необходимо, чтобы хирурги могли провести эксперименты с отсеченными головами и помочь королю.

Франсуа похолодел. Он вскочил, да так и замер, бессмысленно таращась в стену. Господи, как же он не подумал, что одним из этих несчастных может стать Антуан! Иезус-Мария, какая горькая ирония – он убил короля, чтобы спасти брата, а того казнили, чтобы спасти ко- роля!

Совершенно ошарашенный, Франсуа повернулся и, натыкаясь на мебель, словно слепой, двинулся к выходу. «Прости, Женевьева… Я не смог спасти твоего сына. Мое копье убило разом и его, и короля».

Теперь и смерть брата легла на душу Франсуа тяжким бременем вины. Лишь малым утешением служил тот факт, что Монтгомери не преследовали. Граф, теряясь в догадках по поводу случившегося, предпочел покинуть двор и отправился в Англию.

Несмотря на муки совести, Франсуа видел перед собой прекрасную перспективу. Екатерина фактически стала правительницей государства наравне с Гизами, и он, будучи ее доверенным лицом, родичем и другом, теперь рассчитывал на реальное участие в делах страны. Двенадцать лет он не имел власти и был лишь дворцовым интриганом, поскольку его покровительница была отстранена от управления Францией. Но теперь…

* * *

В сентябре Франсуа, как и весь двор, отправился в Реймс, где состоялась церемония коронации Франциска. Возвращаясь в Париж, шевалье тешил себя благостными мыслями о будущем могуществе.

Между тем приближалось время, когда принцесса Елизавета, выданная замуж за короля Филиппа, должна была ехать в Испанию. Екатерина пыталась, сколь возможно, отсрочить отъезд четырнадцатилетней дочери, но бесконечно удерживать ее было невозможно.

Вскоре после возвращения из Реймса королева вызвала Франсуа и сказала:

– Дражайший брат мой, король Филипп торопит нас, и я вынуждена отпустить Елизавету. Однако, вы знаете, она юна и неопытна, и я опасаюсь того, что может произойти с ней в Испании, которая еще недавно была нашим врагом. Как бы ни было мне больно расставаться с вами, я прошу вас, дорогой кузен, поехать с нею. Мне известна ее привязанность к вам, и ей будет легче на чужбине, если рядом будете вы.

Потрясенный, Франсуа молчал. Как?! Уехать сейчас, когда власть, о которой он мечтал, так близка?! Покинуть свою могущественную покровительницу и отправиться во враждебную Испанию, где вряд ли его ждет какое-то влияние? Чего ради?

Заметив его растерянность, Екатерина мягко сказала:

– Поверьте мне, Елизавете вы сейчас нужнее.

– Но, сударыня, как же…

– Прошу вас, дорогой кузен, не печальтесь. Я понимаю, вам невыносима мысль о расставании, но надеюсь, ее дружба сумеет заменить вам мою. Я же утешусь тем, что моей дочери легче рядом с вами.

Мысли Франсуа отчаянно метались. Что придумать, какие найти слова, чтобы убедить королеву отказаться от этого глупого плана? Но удар был слишком неожиданным.

– Мадам, я… я не знаю, что ответить. Мне действительно очень не хочется вас покидать.

– Поверьте, еще менее я желаю вас отпускать, – развела руками Екатерина. – Это только ради дочери.

Выбора у Франсуа не было. Он склонил голову в знак согласия.

– Сударыня, единственная мечта моя – служить вам там, куда вы пожелаете меня направить. Я буду рад сопровождать ее высочество, но не соблаговолите ли вы сказать, как долго мне следует там оставаться?

– А это зависит от желания королевы Испании, – ответила Екатерина, явно намекая на промах, который допустил Франсуа, назвав Елизавету «ее высочеством». – Пока она желает видеть вас при себе, я прошу вас оставаться в Толедо.

Мечты рухнули. Прощай, Франция, прощай, власть, прощай, феод, который он мог бы получить. Как ни желал Франсуа остаться, это было невозможно. Разочарованный и удрученный, он стал готовиться к отъезду.

 

В четверг, 18 ноября 1559 года, Елизавета вместе с Франсуа отбыла в Испанию. Двор сопровождал их от Блуа до небольшого городка Шательро, и неделей позже королева, сдерживая слезы, простилась с дочерью и «кузеном».

– Берегите ее, – прошептала она на ухо Франсуа.

Тот молча поклонился. Расставание с Екатериной далось ему нелегко. Двенадцать лет он служил этой женщине, стараясь поддерживать ее в горе и радости, и вот теперь он уезжал, не зная, суждено ли им свидеться вновь.

А королева… Она просто оторвала от сердца самого близкого, самого преданного друга, чтобы дочери на чужбине было менее одиноко.

* * *

Караван, состоявший из сотни всадников и нескольких десятков карет и повозок, двигался медленно, останавливаясь в каждом городе на пути. Везде путешественников ждал торжественный прием, праздник и ужин. Лишь к середине января пересекли они Пиренеи, являвшиеся естественной границей между Францией и Испанией. Здесь их встретил посланник короля Филиппа, дон Иньиго Лопес де Мендоса. Очень высокий и совершенно седой, лет семидесяти, этот испанский гранд выглядел строго и даже сурово.

– Донья Изабелла! Счастлив вас видеть! – Он, почтительно склонившись перед Елизаветой, опустился на одно колено. Та протянула ему руку для поцелуя, но дон Иньиго лишь ниже опустил голову: – Ни один мужчина не смеет коснуться королевы, ваше величество.

– Но как же… – Елизавета было растерялась, но тут же взяла себя в руки: – Благодарю, сеньор Мендоса.

– Позвольте сообщить вам, донья Изабелла, что я привез несколько дам, которые будут счастливы помочь вашему величеству во всем.

Королева кивнула и, оглянувшись, испуганно посмотрела на «дядюшку». «Бедная малышка!» – подумал Романьяк.

 

Франсуа ехал верхом рядом с каретой Елизаветы. Она, обычно такая жизнерадостная, сейчас сидела, устремив грустный взгляд в окно.

– Что печалит ваше величество?

– Ох, милый дядюшка, – вздохнула юная королева, – мне немного страшно. Мой супруг уже немолод и похоронил двух жен. Не ждет ли меня та же судьба? Возможно, первая помолвка более бы мне подошла.

Франсуа помнил, что изначально было договорено о свадьбе Елизаветы с сыном Филиппа, доном Карлосом, который был ее ровесником. Но когда король Испании овдовел, он разорвал помолвку сына и решил сам жениться на французской принцессе.

– Сударыня, уверен, ваш брак будет долгим и счастливым. Его величество совсем не стар, ему всего тридцать два.

– Только бы мне стать ему хорошей женой, – прошептала Елизавета.

Испания, XVI век

Через два месяца утомительного путешествия кортеж достиг Гвадалахары. Дон Иньиго сопроводил королеву и ее родича в свой дворец Инфантадо, поражающий необычной, в берберском стиле, красотой. Здесь их уже ждал король Филипп.

Не отдохнув с дороги и даже не умывшись, Елизавета предстала перед мужем. Среднего роста, стройный, темноволосый, с усами и острой бородкой, он мог бы считаться красивым, если б не выражение лица – чопорное и холодное. Когда он заговорил, шевельнулись лишь его губы, лицо же осталось неподвижным, как маска. Позже Елизавета и Франсуа узнали, что это было частью сурового придворного этикета: король, как человек непогрешимый, не должен был проявлять эмоции прилюдно, он никогда не показывал свой гнев и крайне редко улыбался.

Дон Фелипе бесцветным голосом сообщил, как он рад встрече с супругой и тому, что она наконец благополучно добралась до Испании. Та в ответ поблагодарила с кроткой улыбкой. Король наклонился к ней, и впервые в его голосе появились человеческие нотки:

– Не пугает ли вас, донья Изабелла, седина в моих волосах?

– Она – залог того, что у моей новой родины мудрый повелитель, ваше величество, – ответила Елизавета, присев в глубоком реверансе.

Франсуа показалось, что король был приятно удивлен ответом юной супруги. Он поклонился ей и повернулся к стоящему позади юноше. Тот выступил вперед.

– Представляю вам моего сына, дона Карлоса.

Юноша поклонился. Елизавета внимательно смотрела на бывшего жениха. Длинное, вытянутое книзу лицо, недовольный взгляд темных глаз, пухлые, надменно изогнутые губы и ямочка на подбородке выдавали характер капризный и высокомерный. «Представляю, как ему сейчас обидно и неприятно, – подумал Франсуа, – ведь он знакомится с невестой, которую украл у него собственный отец».

После взаимных представлений и приветствий Елизавету, которую отныне все звали доньей Изабеллой, проводили в ее покои в женской половине дворца. Это тоже было новшеством для прибывших, поскольку при французском дворе покои таким образом не разделялись. Франсуа, которому выделили четыре комнаты на мужской половине, заснул, едва голова его коснулась подушки.

 

Двумя днями позже состоялось строгое, торжественное венчание. Изабелла, бледное личико которой светилось кротостью, была прекрасна. Даже на лице дона Фелипе, обычно такого сдержанного, угадывалось восхищение. Дона Карлоса отец подверг еще одному унижению, приказав тому быть посаженым отцом. «Как в Париже, – невольно подумал Франсуа, – только там страдала жена короля, а тут сын».

Свадьбу праздновали несколько дней, после чего двор переехал в Толедо, где находилась королевская резиденция – строгий и величественный Алькасар.

* * *

Королева и ее «милый дядюшка» постепенно обживались в Испании. Франсуа перезнакомился со всеми придворными, и поскольку он сносно говорил по-испански еще со времен алжирского плена, то вскоре со многими из них беседовал запросто. Особым расположением Франсуа пользовался у друга и советника короля, дона Руи де Сильвы, первого принца Эболи.

Приемы и праздники при дворе проводились редко, и любимыми занятиями придворных были игры. Играли во все: днем в мячи и в кегли, вечером – в шахматы и карты.

Однажды вечером Франсуа сел играть в «Семерку» в паре с приближенным Руи де Сильвы, доном Альваресом де Монтойя, с которым у Романьяка сложились прекрасные отношения. Против них должна была играть прелестная донья Лусия де Сепульведа, молодая фрейлина королевы, она пришла с высоким худым сеньором лет пятидесяти, которого тут же представила:

– Дон Родриго де Каррерас прибыл к нам для консультаций с Советом по делам Кастилии. Я буду играть в паре с ним.

У Франсуа появилось ощущение, что он где-то видел дона Родриго… Ну конечно, Алжир! Донья Лусия меж тем говорила своему спутнику:

– С доном Альваресом вы уже знакомы, а это – дон Франциско де Романьяк, дядюшка нашей юной королевы.

Они раскланялись, и дон Родриго сказал по-французски:

– Большая честь познакомиться с вами, дон Франциско.

– Я безмерно рад встрече, сеньор, – ответил Франсуа на испанском.

– О, вы прекрасно говорите по-испански!

Франсуа ответил с поклоном:

– Благодаря вам, дон Родриго.

Тот удивленно поднял брови. Романьяк рассмеялся и пояснил:

– Вы учили меня в Алжире.

Испанцу понадобилось не менее полуминуты, чтобы узнать Франсуа.

– Вы?! Я не могу поверить!

Карты были забыты. Старые друзья обнялись и, уединившись в покоях Романьяка, проговорили весь вечер. Дон Родриго рассказал, что дважды финансировал монахов-тринитариев для выкупа Франсуа, но те так и не смогли разыскать его в Алжире. Испанец поведал, что его супруга давно умерла, трое сыновей служат королю на море, а сам он живет теперь в Мадриде, небольшом городке севернее Толедо, и состоит в Городском кортесе ^[20]. Франсуа в ответ выдал свою легенду о родстве с Екатериной Медичи. Дон Родриго шумно восхищался и тем, как причудливо сложилась судьба Франсуа, и тем, как неожиданно они встретились.

С того вечера возобновилась их дружба. Дон Родриго нередко приезжал в Толедо, и они частенько встречались – иногда во дворце, но чаще в тавернах, где с удовольствием пропускали по кружечке хереса.

 

В конце весны Франсуа получил письмо от Нострадамуса. Мишель сообщал о рождении второй дочери, о визите к нему Маргариты Савойской, сестры покойного короля Генриха, которая проездом оказалась в Салоне, о том, что наблюдения подтвердили теорию Коперникуса, что он, Нострадамус, понял природу солнечных затмений и научился их вычислять и что ближайшее затмение состоится 21 августа 1560 года. В заключение Мишель выражал надежду, что Франсуа здоров и доволен своей жизнью при дворе испанского монарха.

Пришло письмо и от Екатерины, в котором она сетовала на разгорающуюся в стране религиозную вражду и просила Франсуа по возможности оберегать Елизавету. Королева ни словом не упомянула, что скучает по нему, и это его задело. Сам он тосковал и по «кузине», и по времени, проведенном в Париже. Он никак не мог привыкнуть к Испании.

Уклад жизни при дворе и в самой стране в корне отличался от того, к которому он привык во Франции. Испания не зря считалась оплотом католицизма: все здесь было подчинено строгому соблюдению религиозных норм. За жизнью граждан следила инквизиция – всеведущая и беспощадная. Население страны более чем на четверть состояло из иноверцев – евреев и мавров, которых принуждали либо принять христианство, либо уехать. Инквизиторы неотступно следили как за новообращенными, так и за всеми остальными, особенно за потенциальными протестантами, и при малейшем подозрении вызывали на допросы. Далее обычно следовали пытки, изгнание или сожжение.

Принятый недавно Эдикт веры предписывал «сообщать как о живых, так и об умерших, о которых вы знаете или слышали, что они сделали или сказали что-либо против нашей святой католической веры, чтобы истина стала известной, и виновные были наказаны, а добрые и преданные христиане проявили бы себя и были бы вознаграждены, а наша святая католическая вера укреплена и возвышена». Эдикт вынуждал испанцев доносить друг на друга, это стало считаться добродетелью и религиозным долгом, в результате между людьми все чаще возникала напряженность и даже вражда. Процветала религиозная фанатичность и нетерпимость. По всей стране ходили легенды о страшных пытках в застенках инквизиции. Палачи, которые были лично заинтересованы в признаниях «виновных», поскольку получали сдельную оплату, не уставали придумывать все новые и новые орудия пыток. Испанский воротник, испанский щекотун, испанский сапог – чего только не изобрели последователи Торквемады.

Хотя при дворе инквизиция старалась не свирепствовать, тем не менее общий дух суровости проникал и сюда. Дворец был разделен на мужскую и женскую половины, и ни один кавалер не мог пройти в дамские покои после захода солнца. Под страхом смертной казни мужчинам запрещалось касаться королевы, даже чтобы спасти ее от гибели. Одевались придворные в черные, коричневые, серые тона, которые считались признаком религиозной благонадежности, поскольку были цветами главных монашеских орденов. Придворные дамы, при любой жаре затянутые в платья от подбородка до пят, в большинстве своем были строги и сдержанны. Под мрачными сводами дворца царила атмосфера суровой чопорности. Франсуа с тоской вспоминал веселых и любезных фрейлин Екатерины.

Дон Фелипе, всегда одевавшийся в черное, предпочитал простоту, строгость, не любил праздников и приемов. Целыми днями, а порой и ночами, он работал в своем кабинете, просматривая бесчисленные доклады министров, губернаторов и вице-королей своей огромной империи, за что в народе получил прозвище «бумажный король». Все важные решения он принимал лично, не доверяя никому.

У дона Фелипе были и свои слабости. Он обожал охоту и… садоводство. Внутренний двор Алькасара был наполнен прекрасными и необычными цветами, среди которых почетное место занимали картофель, помидоры и табак, привезенные недавно из Вест-Индии и считавшиеся декоративными растениями.

И все чаще на лице этого жесткого, расчетливого и холодного человека появлялась улыбка, едва он видел свою Изабеллу. В начале весны она заболела, и дон Фелипе, оставив государственные дела и презрев опасность заражения, лично ухаживал за супругой, чем та была очень тронута. Юная королева изо всех сил старалась быть хорошей женой. Когда же стало известно, что она понесла, дон Фелипе на два часа сократил свою ежедневную работу, чтобы проводить с Изабеллой больше времени.

* * *

Дни шли за днями, а в жизни Франсуа ничего не менялось. Будучи «дядей» королевы, он имел вес при дворе, но при этом не занимал никакой должности, у него не было ни земли, ни дома. Он скучал по родине и все больше тяготился пребыванием в Испании. Его единственными друзьями были дон Родриго и дон Альварес де Монтойя, постепенно посвятившие Франсуа во все тонкости местной жизни. Вместе они ходили на корриду, ели паэлью в местном трактирчике, смотрели на религиозные шествия, охали, наблюдая за энсьерро ^[21], а однажды даже смогли полюбоваться цыганским фламенко. С другими придворными Франсуа тоже неплохо ладил, но их строгость и чопорность мешали шевалье сойтись с ними поближе.

 

В начале августа пришел дон Родриго и попросил Франсуа переговорить наедине. Они отправились в комнаты Романьяка, и, едва переступив порог, дон Родриго взволнованно заговорил:

– Дорогой мой дон Франциско, я в сильнейшем затруднении. У меня есть протеже, племянник моего покойного друга. Зовут его Франциско Солано, и – о горе! – его обвиняют в ереси. Он ни в чем не сознался, а как вы знаете, «упорство в заблуждении» считается главным доказательством. В общем, его приговорили к аутодафе и вскоре сожгут живьем. Когда-то вы спасли жизнь мне, а сейчас я заклинаю вас – спасите Франциско! Он ребенок, ему всего одиннадцать лет, и, уверяю, он ни в чем не виноват!

Франсуа положил ладонь на руку собеседника:

– Добрый мой друг, вам нет нужды заверять меня в этом. Разве я не знаю, что инквизиторы хватают людей по малейшему навету? Но как, по-вашему, я могу его спасти?

Дон Родриго развел руками:

– Не представляю.

– Возможно, мне стоит поговорить с доном Фелипе?

– Совершенно бесполезно. Не раз уже пробовали через короля влиять на инквизиторов, но вы же знаете – он сам фанатичный католик.

Франсуа задумался.

– Прошу вас, расскажите мне все подробно. В чем его обвиняют?

– В хуле на Господа. – Дон Родриго торопливо перекрестился. – Но я уверен, он невиновен.

– А когда состоится казнь? И где?

– Его должны сжечь здесь, в Толедо, в полдень субботы, девятнадцатого числа.

– Девятнадцатого? – воскликнул Франсуа. – Что ж, возможно, я смогу помочь.

Он кое-что вспомнил, и у него возник план.

 

С того дня все его помыслы и действия были направлены на спасение Франциско Солано. В первую очередь Франсуа направился к распорядителю церемониалов и спросил его, запланировано ли что-то у королевы девятнадцатого августа.

– Да, сеньор, – ответил тот, заглянув в толстенный фолиант. – Их величества принимают губернатора Арагона.

– А двадцать первого?

Распорядитель, еще раз сверившись с фолиантом, отрицательно покачал головой. Франсуа с благодарностью поклонился и вышел.

Полчаса спустя он уже был у Изабеллы. Заведя непринужденный разговор, он, словно между делом, спросил:

– Не хотите ли, дорогая племянница, посмотреть, как тут карают еретиков?

– С радостью, – улыбнулась Изабелла, поглаживая округлившийся животик. – Мы здесь уже почти полгода, а я ни разу не была на казни.

– Что ж, у вас будет такая возможность, сеньора. В субботу, девятнадцатого, на площади перед собором Санта-Мария казнят какого-то злостного еретика, буду счастлив вас сопровождать.

– Прекрасно, дядюшка. Лишь узнайте, нет ли в этот день какого-либо приема.

– Ох, ну конечно, я только что вспомнил, в субботу вы принимаете губернатора Арагона.

Франсуа в притворной досаде покачал головой. Изабелла робко спросила:

– А казнь нельзя перенести?

– Если вы прикажете, сеньора, я тотчас же переговорю с Великим инквизитором.

Королева с готовностью кивнула.

На следующий день Франсуа встретился с доном Фернандо де Вальдесом, Великим инквизитором испанским, поведал ему о желании королевы посетить казнь и передал ее просьбу перенести аутодафе.

– Я счастлив, сеньор, что ее величество проявляет такое участие в делах католической инквизиции, – поклонился церковник. – Какой день будет удобен для доньи Изабеллы?

– Любой последующий, дон Фернандо. К примеру, двадцатого числа.

– Это воскресенье, сеньор, а значит, казнить нельзя.

– Двадцать первого?

Инквизитор кивнул:

– Прекрасно. Понедельник, двадцать первое, – вполне подходящий день.

Расставшись с доном Фернандо, Франсуа приступил к воплощению последнего этапа своего плана. Еще при дворе Генриха шевалье не раз пользовался слухами для достижения своих целей и достаточно поднаторел в этом. Вот и сейчас он задумал то же самое, а для верности привлек в помощь дона Родриго и дона Альвареса. Вскоре и торговки на рыночной площади, и гранды в покоях Алькасара обсуждали необычный слух:

«Ты слыхала, Кармелита, нашли какой-то древний манускрипт…»

«И написано в нем, дон Гомес, что инквизицией по ошибке будет приговорен невинный…»

«А будет ему – представь, Диего! – всего одиннадцать лет».

«Но Великий Господь не допустит его смерти и в день казни даст знак…»

«И тогда, сеньора, невинный будет отпущен, он станет монахом и великим святым».

 

С раннего утра 21 августа 1560 года к центральной площади Толедо стекались люди, жаждущие посмотреть на религиозный спектакль. Это было мрачное и величественное развлечение как для простого народа, так и для знати, торжественная публичная казнь. Горожане приходили целыми семьями, брали с собой еду и звали гостей и соседей, словно собирались на пикник.

В восемь утра началось торжественное шествие торговцев углем и дровами – поставщиков топлива для костра. За ними шли монахи-доминиканцы, во главе которых священник нес большой белый крест. Позади них в сопровождении стражи шагал бледный мальчишка в холщовой рубахе до пят, с веревкой на шее. Ему сунули факел, и он неловко держал его в дрожащей руке.

Пройдя через весь город, процессия наконец прибыла на площадь. Посреди нее возвышался столб, вокруг которого были навалены дрова для костра. Тем, кто смотрел с балконов, было видно, что дрова уложены не абы как, а в форме креста. С двух сторон площади, рядом с Кафедральным собором и домом архиепископа, были воздвигнуты трибуны. На одной из них под белым балдахином восседал Великий инквизитор рядом с прелатами и священниками, на другой – королева в сопровождении Франсуа и других знатных вельмож, пожелавших посетить аутодафе.

Шевалье с болью смотрел на мальчика в длинной холщовой рубахе. «Ему же только одиннадцать! Столько же было Бланке, когда я впервые ее увидел… Какие ж должны быть прегрешения, чтобы сжечь такого маленького?!» Чем дольше Франсуа смотрел на Франциско Солано, тем отчетливее понимал, что просто обязан его спасти.

Пространство шагов на десять вокруг будущего костра было огорожено горящими факелами, вся остальная часть площади и даже прилегающие улицы были запружены жителями Толедо и окрестных деревень. Людям нравились жестокие зрелища, и они предвкушали немалое удовольствие. Но, кроме обычного развлечения, в этот раз зрители ожидали еще и чуда, о котором так много слухов ходило в последнее время. Ведь ребенку, которого должны сжечь, как раз одиннадцать, как и говорилось в манускрипте!

Франсуа наклонился к королеве и тихо спросил:

– Слыхали ли вы, дорогая племянница, что говорят о сегодняшней казни?

Та удивленно посмотрела на него:

– Нет, не слышала. Что же говорят?

– Ходят слухи, будто бы жгут невинного, но Господь наш даст знак, чтобы спасти его.

– Что ж, посмотрим. – Королева недоверчиво покачала головой и устремила взгляд на приговоренного.

Несчастного мальчишку поставили на колени в центре площади. Распорядитель с помоста простер руки над толпой, призывая зрителей к молчанию. Гомон быстро стих, и воцарилась тишина.

Со своего места поднялся епископ толедский Бартоломе Карранза и, откашлявшись, начал читать проповедь. Все время, пока она длилась, Франсуа молился, повторяя одну фразу: «Господи, прошу тебя, только бы он не ошибся!» Романьяк в нетерпении поглядывал ввысь, но пока ничто не намекало на то, что его плану суждено осуществиться.

В первых рядах зрителей он заметил дона Родриго. Хотя тот искренне любил Франциско Солано, но держался стойко: Франсуа предупредил друга, что спасение может подоспеть лишь в последний момент.

Священники, до которых тоже дошел необычный слух, с пониманием косились на взволнованную толпу и украдкой озирались, надеясь увидеть обещанный знак. Они, конечно, не сомневались в справедливости обвинения, но вдруг?

Церемония шла своим чередом. После проповеди последовала общая молитва. Каждые несколько фраз она прерывалась возгласом: «Помолимся за заблудшую душу его». Зрители рассеянно крестились и пристально вглядывались в лицо мальчика. Тут и там в толпе слышался шепот: «Где же знак?» Напряжение нарастало. Франсуа ежеминутно смотрел на небо.

Молитва закончилась, и толпа загомонила. Мальчик, стоящий на коленях посреди площади, вдруг поднял голову и бесстрашно взглянул в глаза судьям. Сам Великий инквизитор поднялся со своего трона и трижды задал вопрос Франциско Солано:

– Отрекаешься ли ты от ереси своей и раскаиваешься ли в ней?

И трижды вся площадь услышала его ответ:

– Я не виновен!

Дон Фернандо стукнул посохом и провозгласил:

– Тебя ждет очищение!

Над площадью повисла тишина. Казалось, зрители даже не дышали, чтобы не нарушить торжественности момента. Церковный глашатай, развернув длинный свиток, начал зачитывать приговор.

Франсуа не слушал, он уже неотрывно смотрел на солнце. Ну когда же, когда?

– …высказывался против того, что устанавливает Священное Писание и Евангельский закон… – торжественно звучал голос глашатая.

«Что это? Мне показалось или край солнечного диска слегка ущербен?»

– …возносил молитвы, противные нашей святой католической вере и каноническим законам…

Шевалье, ослепленный непрерывным разглядыванием светила, уже ничего не мог толком увидеть.

– …и не пожелал отречься от своих еретических заблуждений…

«Да что же это такое?! Неужели он ошибся?!»

– …приговаривается к священному акту веры! – закончил глашатай.

Снова поднялся Великий инквизитор и, трижды стукнув посохом, воскликнул:

– Да будет душа твоя очищена!

Люди на площади слабо ахнули и затихли. Два стражника подхватили Франциско и поволокли к столбу. Он не сопротивлялся и в полной тишине поднялся по приставленной лестнице на маленькую площадку у столба. Казалось, чем ближе страшная развязка, тем больше достоинства проявлялось в этом мальчике.

Франсуа был в отчаянии. Уже совершенно ослепленный, он упрямо пытался разглядеть что-то на солнечном диске. Зрители растерянно переглядывались – где же знак?! Стражники между тем привязали приговоренного и, взяв по факелу, направились к костру. Хоть мальчик и держался необыкновенно стойко, но теперь на лице его словно была надета маска ужаса. Женщины в толпе тихо плакали.

Франсуа кинул взгляд на дона Родриго: по щекам его катились слезы. В последней попытке спасти мальчишку Романьяк наклонился к королеве:

– Сеньора, мне чудится или солнце превращается в лунный серп?

Донья Изабелла подняла глаза к небу. Одновременно стражники, подойдя к столбу, наклонились, чтобы поджечь дрова. Что же делать?! Франсуа в отчаянии вскочил и крикнул:

– Стойте!

Стражники замерли и повернулись к нему. Великий инквизитор и все священники тоже дружно воззрились на Франсуа. Он стоял ни жив ни мертв и лихорадочно придумывал, что бы сказать. И в этот момент королева подняла руку, и в тишине раздался ее удивленный возглас:

– Знак!

Все разом посмотрели ввысь, и над толпой волной пронеслось: «Знак… знак… знак!» Люди как завороженные стояли и смотрели на солнце, на ярком диске которого отчетливо выделялась все увеличивающаяся выемка. Франсуа бессильно опустился на скамью.

Священники растерянно переглядывались. Вдруг среди напряженно молчащих людей кто-то крикнул:

– Святого казнят!

Толпа вздрогнула и зашевелилась. Послышались возмущенные возгласы, зрители зашумели. Распорядитель вскочил и снова простер руки над головами:

– Ти-ихо!

Франсуа взглянул вверх – от солнца остался лишь тоненький серп.

Вновь поднялся дон Фернандо, Великий инквизитор, и громко возвестил:

– Если Господь наш не желает, чтобы этот грешник был казнен, Он подаст нам знак!

Горожане заволновались, раздались недовольные крики:

– Мы уже видели!

– Это знак!

– Мы верим!

Зрители, словно по уговору, подались вперед, туда, где стоял у столба Франциско Солано. Стражники схватились за руки, изо всех сил сдерживая толпу. В этот миг последний луч солнца погас и на Толедо легла тьма. Лишь факелы вокруг несостоявшегося костра освещали колеблющимся светом привязанного к столбу мальчика, и это зрелище было жутким и величественным. По площади пронесся изумленный вздох, и тут из темноты послышался голос Великого инквизитора:

– Всемилостивый Господь дал нам знак! Осужденный помилован и будет отпущен на свободу! Помолимся же, братья!

 

Позже, вспоминая этот день, Франсуа чувствовал легкую дрожь: еще немного, и мальчишку бы сожгли. И, конечно, он не мог не восхититься Великим инквизитором. Растеряйся тот, задержись со своими словами хоть на полминуты, и в толпе началась бы паника, вызванная внезапно наступившей темнотой. Но дон Фернандо не просто отвлек людей, он дал им дело – читать молитву. И как раз во время нее солнечный свет вернулся, еще сильнее укрепив веру горожан.

По дороге в Алькасар королева сказала:

– Я так рада, дядюшка, что вы пошли со мной. Если бы вам не удалось вовремя заметить знак, святого бы сожгли.

Франсуа счастливо рассмеялся. Этот день дорого ему дался, но в конце концов все обошлось. «Спасибо, Нострдам!»

Дон Родриго был потрясен. Как можно специально вызвать солнечное затмение? Испанец был бесконечно благодарен Франсуа, но стал относиться к нему с опаской – уж не колдун ли он, в самом деле? Романьяк был вынужден рассказать о письме Нострадамуса и обо всех ухищрениях, которые пришлось применить, чтобы перенести казнь.

И то ли провидение воплотило в жизнь выдумку Франсуа, то ли появление знака Божьего так повлияло на спасенного мальчика, но через год он поступил послушником во францисканский монастырь, а столетием позже был канонизирован.

* * *

Во дворце случился переполох – сын монарха, дон Карлос, ранил своего лакея кинжалом и потом двадцать минут гонялся за другими слугами. В конце концов инфанта скрутили и по приказу дона Фелипе заперли в спальне. Увы, это было не первое безумство, которое позволил себе принц. Высокомерный и своенравный, он был подвержен частым приступам гнева, любил мучить животных, со слугами вел себя надменно и деспотично. Поговаривали, будто ночами он тайно гуляет по городу и убивает прохожих, что было, конечно, досужими слухами. Тем не менее основывались они на правде – дон Карлос был непредсказуемым юношей с явными психическими отклонениями. Что, в общем, неудивительно, учитывая близкородственные браки его предков и тяжелую болезнь прабабки, Хуаны Безумной. Та после потери любимого мужа тронулась умом и не позволяла его хоронить, ездила с гробом по стране, иногда открывая его и любуясь набальзамированным телом.

Королева, со свойственной ей добротой, жалела пасынка и часто приходила в его комнаты, чтобы запросто поболтать с ним. После ее визитов дон Карлос светлел лицом и до конца дня бывал приветлив и даже весел. Если король и был недоволен визитами доньи Изабеллы к инфанту, то виду не показывал.

Месяцем позже королева родила сына, но его не успели даже окрестить – младенец умер через два часа. Опечаленный монарх ходил с каменным лицом, испуганные придворные попрятались в своих покоях, и во дворце стало очень тихо. Алькасар погрузился в траур.

В декабре из Парижа пришло известие о смерти Франциска. Королем Франции стал второй сын Генриха, десятилетний Карл. Изабелла ходила грустная, с заплаканными глазами, Франсуа же думал о том, что теперь Екатерина станет регентом и в ее руках будет сосредоточена вся власть. Он всей душой рвался на родину, но боялся потерять расположение королевы-матери и потому не решался просить Изабеллу отпустить его.

Под впечатлением всех этих событий дон Фелипе приказал перевести столицу и свою резиденцию в Мадрид, бывший в то время небольшим поселением. За несколько месяцев под Алькасар была переоборудована старая мавританская крепость, и вскоре двор и центральные органы власти переместились туда.

Франсуа был доволен: ведь теперь он мог встречаться с живущим в Мадриде доном Родриго гораздо чаще.

* * *

Шел второй год пребывания Франсуа в Испании, когда король ввел его в Государственный совет. Романьяк был на вершине блаженства: совет управлял всеми внешнеполитическими делами огромной империи. Уж там-то он сможет выдвинуться и наконец получит ту власть, то влияние, о котором мечтал долгие годы!

Узнав о назначении, Франсуа тут же отправился в церковь Благодарения Святой Деве, располагавшуюся на площади с романтичным названием Puerta del Sol – Ворота Солнца.

Церквушка была небольшой и сейчас, во время сиесты, совершенно пустой. Зайдя под прохладные своды, Франсуа преклонил колени в благодарственной молитве. Поднимаясь, он задел коленом подвес, на котором висел бархатный кошель, и тот порвался. Монеты рассыпались по полу, и Романьяк принялся их собирать. Наклонившись за очередной монеткой, он обратил внимание на странное углубление в церковной колонне, внизу, у самого пола. Оно походило на узкую прорезь и живо напомнило Франсуа рычаг, который они с Филиппом когда-то видели в Мрачном доме. Но там паз был в форме ромба, а углубление в колонне походило скорее на песочные часы.

Франсуа задумчиво убрал монеты в кошель, и взгляд его уперся в крестик, найденный когда-то в жилище одинокого тамплиера. Словно по наитию, Франсуа достал крест и вставил его в прорезь. Он вошел идеально. Секунду ничего не происходило, затем под ногами что-то задрожало, и одна из квадратных каменных плит, которыми был покрыт пол, с тихим скрежетом отъехала в сторону, образовав зияющую дыру. Франсуа, в удивлении похлопав глазами, вытащил из рожка, укрепленного на колонне, факел и сунул его в лаз. И остолбенел: это был самый настоящий подземный ход, в который от церковного пола вела лестница. Так, значит, эта церковь построена тамплиерами…

Немного поколебавшись, Романьяк решил проверить, куда ведет подземный коридор. Он спустился на несколько ступеней и, решив забрать крестик, вытащил его из паза в колонне. В то же мгновение плита со скрипом стала закрываться, и Франсуа едва успел пригнуться. Он спустился на пару ступеней и огляделся. Вдаль вел узкий коридор, а над головой чернела закрывшаяся плита. Франсуа и так, и эдак пытался ее приоткрыть, но ничего не получалось. Тогда он принялся внимательно осматривать стены вокруг лестницы в надежде найти паз, куда можно вставить крестик. Но не нашел. Сомнений не осталось – он в ловушке. Единственная надежда – найти выход с другой стороны коридора.

Лоб его взмок, внутри все похолодело. А если старинный проход завалило? А вдруг это не коридор, а лабиринт? В первые минуты Франсуа сидел на ступенях в полном отчаянии, вокруг было холодно, а дым от факела мешал дышать. «Что бы там ни было, надо идти». Он встал и направился по проходу.

Коридорчик был узкий, но довольно высокий, и Франсуа мог идти, не нагибаясь. Он внимательно разглядывал стены, чтобы понять, нет ли какого-нибудь бокового прохода или ответвления, но ничего подобного не встречалось. Каменные стены были слегка влажными, пол скользким, с небольшим подъемом, однако обвалов, чего больше всего опасался Франсуа, не было – тамплиеры строили на совесть. Он шел не меньше часа, и наконец ему показалось, что стало немного светлее. Пройдя еще сотню шагов, он уперся в решетчатую железную дверь с висящим на цепи огромным замком. Сломать его не было никакой возможности. Франсуа бился с ним минут пятнадцать, пока в голову не пришла простая мысль: ключ. Он достал крест, сунул его в замочную скважину и повернул. Раздался щелчок. Романьяк со вздохом облегчения снял замок, скрутил цепь, и дверь со скрипом открылась. Франсуа вышел, с интересом оглядываясь. Он находился в небольшой пещере, из дальнего конца которой шел рассеянный свет. Шевалье поспешил туда, пара поворотов, и он оказался в небольшой пещерке с узким выходом. Франсуа подошел к нему и, загасив факел, выглянул наружу. Вокруг были холмы с редкими деревьями, вниз шла еле заметная тропка.

Выбравшись, Франсуа с четверть часа спускался вниз с пологого холма, пока не наткнулся на деревушку, где ему объяснили, что Мадрид находится в часе ходьбы на восток. К вечеру, уставший и измученный, шевалье добрался до своих покоев в Алькасаре и в изнеможении повалился на кровать.

* * *

Франсуа шел по коридору дворца, когда его догнала одна из фрейлин королевы, донья Каталина.

– Что, дон Франциско, тоже идете в Полуденную галерею?

– Нет, сеньора, – с поклоном ответил он, – а что там интересного?

– Купцы из Севильи привезли какие-то дивные товары.

– Что ж, тогда я с удовольствием взгляну.

Добравшись до Полуденной галереи, он обнаружил, что там уже столпились почти все придворные. Вдоль стен были разложены товары. Чего здесь только не было: шелка и фарфор из Китая, ковры и розовое масло из Персии, статуэтки слоновой кости из Африки, меха, золотые и серебряные изделия из Вест-Индии.

У одного из купцов Франсуа заметил китайские фейерверки. Он не раз видел их при дворе Генриха, но в Испании не встречал. Получив от торговца подробные объяснения, как с ними обращаться, он купил сразу несколько штук, рассчитывая удивить придворных.

* * *

Вскоре Франсуа приступил к работе в Государственном совете. Поначалу он лишь слушал споры сторонников и противников различных идей, обдумывал их доводы и вырабатывал свое мнение. Но со временем он смог вникнуть во все явные и тайные течения, стал принимать более активное участие в жизни Совета, высказывал новые идеи и предложения и занял в этом органе заметное место. Франсуа, как и его друг дон Альварес, был ярым сторонником Руя де Сильвы, принца Эболи. Тот был главой мирной партии, ратовавший за первоочередное решение внутренних проблем Испании, тогда как его противник, герцог Альба, лидер военной партии, отстаивал стратегию решения проблем государства за счет боевых наступательных операций.

Франсуа видел, насколько малоэффективна экономическая политика короля, как быстро страна нищает, несмотря на приток золота из Вест-Индии. Он присоединился к партии принца Эболи и на заседаниях Совета активно призывал к уменьшению налогов на шерсть и – очень осторожно, полунамеками – на ограничение власти инквизиции.

Однако довольно скоро Франсуа почувствовал разочарование в своей работе. Он осознал, что Совет не имеет реального влияния на политику, а лишь предоставляет королю рекомендации. Окончательные же решения дон Фелипе всегда принимал единолично.

Тем не менее Франсуа продолжал работать, все силы отдавая на отстаивание того, что считал благом для Испании.

* * *

Из Франции приходили дурные вести: испанские послы в Париже писали о начале религиозной войны между католиками и протестантами. Со смертью юного короля Франциска Гизы отчасти потеряли власть, и Екатерина доверила управление страной канцлеру Мишелю де л’Опиталю. Это был мудрый человек, провозгласивший религиозную терпимость. Он отменил смертную казнь за исповедование протестантизма и позволил гугенотам проводить богослужения в частных домах и сельских церквях. Католики, и в первую очередь Гизы, недовольные такими послаблениями, развязали войну, устроив резню в Шампани. В ответ гугеноты, поддерживаемые королевой Англии Елизаветой, захватили Орлеан. Затем боевые действия переместились в Нормандию.

Франсуа не находил себе места – выходит, Екатерине не удалось уберечь страну от войны. Будь неладны эти фанатики Гизы! Как ей, наверное, тяжело бороться с ними одной. Романьяк смотрел в окно на ночной Мадрид и, прислушиваясь к доносившейся откуда-то серенаде, молил Господа, чтобы Он скорее позволил ему вернуться в Париж.

* * *

Летом 1563 года разразилась катастрофа: дон Альварес де Монтойя был обвинен в ереси. Принц Эболи, с красным от гнева лицом, отправился к королю, но тот лишь развел руками:

– Что ж я могу поделать, мой дорогой Руи? Святая инквизиция не ошибается, и если она считает, что дон Альварес виновен, значит, так оно и есть. Право, вам стоит внимательнее выбирать себе друзей. Наш священный долг – поддерживать чистоту католической веры.

Час спустя принц убеждал Франсуа:

– Мы должны спасти его, дон Франциско. Любой ценой! Он уедет в Италию, в Эболи, там его не достанут. Но как его вытащить? Он арестован и находится в монастыре ордена августинцев.

– Это в каком же?

– В Сан Фелипе эль Реал, что на площади Пуэрта дель Соль. Оттуда нам дона Альвареса не выкрасть, разве что нападем с целым отрядом рыцарей.

Романьяк задумался. «Это ж рядом с той церковью, где я нашел подземный ход!»

– А посетить его вы сможете, дон Руи?

– Хм, не знаю, возможно. Но это нам ничего не даст, сеньор.

Франсуа придвинулся к принцу и шепотом изложил свой план.

 

Для осуществления плана заговорщики привлекли дона Родриго, которого Франсуа всячески рекомендовал принцу. В первую очередь необходимо было предупредить дона Альвареса обо всем задуманном.

Дон Руи вновь отправился к королю, и на этот раз его величество не отказал другу, благо тот просил самую малость – разрешение на посещение дона Альвареса родственником, сеньором Каррерасом. На том, чтобы в монастырь августинцев отправился именно он, настоял Франсуа:

– Всем известно, что мы с вами, дон Руи, – друзья «еретика». А дон Родриго к нему никакого отношения не имеет, и после побега его не заподозрят.

Принц Эболи согласился, и вскоре дон Родриго уже подходил к воротам Сан Фелипе эль Реал. Он предъявил бумагу от короля, и его беспрепятственно провели к арестованному.

Наутро дон Альварес сообщил церковному дознавателю, что намерен признаться, но хотел бы прежде помолиться в церкви Благодарения в День святого Иоанна Крестителя. Инквизитор дал согласие, но оговорил, что пленник пойдет туда после общей мессы, когда народу в церкви почти не будет. Дон Альварес с благодарностью принял это условие.

С утра церковь наполнилась прихожанами – День святого Иоанна Крестителя был одним из главных церковных праздников в Мадриде. Но к середине дня церковь опустела, и ближе к двум часам, в самый разгар сиесты, на площади появилась повозка инквизиции. Из нее вышел дон Альварес в сопровождении трех стражей. Двое из них вошли вместе с узником в церковь, третий остался снаружи, у входа.

Франсуа стоял на коленях у той самой колонны, где начинался подземный ход. Шляпа его была надвинута по самые брови, но дон Альварес узнал его сразу. Он опустился на колени шагах в десяти от друга и принялся что-то бормотать, делая вид, что молится. Франсуа тихо кашлянул – это был знак всем участникам заговора.

Дон Родриго, притаившийся в правом трансепте, услышав сигнал Романьяка, поджег веревку, перевязывающую небольшой полотняный мешочек с фейерверк-смесью, и тут же спрятался в боковом приделе.

Через пару минут раздался громкий хлопок, за ним еще один, и еще. Из трансепта повалил дым, посыпались искры. Стражники кинулись в ту сторону, но один из них, пробежав пару шагов, остановился и оглянулся, неуверенно глядя на коленопреклоненного пленника. Тут в трансепте опять что-то грохнуло, и страж ринулся туда. В ту же секунду Франсуа вставил крестик в паз на колонне, и каменная плита поехала в сторону. Дон Альварес бросился к ней и в мгновение ока скрылся в темной дыре. Романьяк вытащил крест и поспешно вышел из церкви, прикрывая лицо плащом. Дон Руи, ожидавший с факелом в подземном ходе, подхватил освобожденного пленника под руку, и они побежали по коридору. На выходе из пещеры дон Альварес крепко обнял своего покровителя, вскочил на ожидавшую его лошадь и поспешно ускакал на северо-запад.

Часом позже Франсуа и принц Эболи, как и было условлено, встретились в саду Алькасара. Жара стояла удручающая, но оба деловито прогуливались по аллеям, ожидая, когда к ним присоединится дон Родриго. Но его не было. Нервничая все больше, они оставались в саду до сумерек. К тому времени стало ясно: что-то стряслось. Франсуа нервно теребил перчатки, а принц немигающим взглядом смотрел на ворота сада.

– Пора расходиться, дон Франциско, – наконец произнес он. – Завтра мы будем знать, что случилось, обещаю.

Франсуа кивнул и угрюмо побрел во дворец.

 

К полудню следующего дня стало известно: дон Родриго арестован за участие в освобождении еретика. Один из стражников узнал в сеньоре, тихо молящемся в боковом приделе, того самого человека, который несколькими днями ранее навещал дона Альвареса в монастыре августинцев. Инквизиторы, сложив два и два, поняли, что сеньор Каррерас причастен к исчезновению пленника. И теперь дон Родриго содержался в крепости Консуэгра, в тридцати лигах ^[22] к юго-востоку от Мадрида.

Оба, и дон Руи, и Франсуа, понимали, что оттуда пленника вытащить почти невозможно. Несколько дней они ходили мрачнее тучи, пытаясь измыслить, как спасти дона Родриго. Наконец Франсуа, вспомнив кое-что из прочитанного в алжирском медресе, наметил некое подобие плана. У одного из мадридских алхимиков он приобрел лакмус и, купив лимоны, провел несколько экспериментов. Все работало именно так, как писали в восточных книгах. Романьяк поделился планами с принцем, продемонстрировав научный опыт. Дон Руи пришел в восторг, и они принялись обсуждать детали предстоящей операции.

* * *

Поздним вечером в ворота крепости Консуэгра постучали два пилигрима. Стражник, открыв смотровое окошко, с недоумением окинул взглядом фигуры в коричневых рясах, подпоясанных вервием, с котомками и палками, на которые странники тяжело опирались. Лица их были наполовину закрыты капюшонами.

– Что вам угодно, святые отцы?

– Мы – странствующие монахи-францисканцы, – ответил принц, имитируя простонародный говор. – Ищем приют на ночь, сеньор.

– В двух лигах отсюда в сторону Толедо есть монастырь.

Принц посмотрел на Франсуа, тот покачал головой и вздохнул:

– Не дойдем.

– Нельзя ли остановиться у вас, сын мой? – снова обратился дон Руи к стражу. – Мы тихие, никому зла не сделаем.

– У нас тут крепость, святые отцы, преступников с дюжину.

– Мы уйдем на рассвете, нам бы только дать отдых ногам.

Страж заколебался. «Конечно, не положено, но как откажешь монахам?» Он махнул рукой и прошептал:

– Ладно, заходите тихонько.

Он поднял ворота и повел гостей через двор.

– Вы, наверное, голодны, святые отцы?

– Ежели Господь крошку подаст, будем рады, – кивнул Франсуа.

– Тогда проходите вот сюда, мы с приятелем тут время коротаем.

Они вошли в небольшую боковую комнату при входе в крепость, там за грубо сколоченным столом сидел второй стражник. На столе лежали ломти хлеба, кусок сыра и несколько вяленых рыбешек.

Франсуа и дон Руи съели немного хлеба и запили водой. Стражники смотрели на них с печалью.

– И это – вся ваша еда?

Принц благостно улыбнулся:

– Пища важна нам лишь потому, что дает силы.

– Вы сказали, что странствуете? – спросил тот стражник, что встретил их у ворот. – Откуда же вы идете и куда путь держите?

– Были мы в Святой земле, сын мой. Трудно пришлось, и много видели всего в дороге.

– Ежели не очень устали, расскажите что-нибудь, святой отец, – попросил второй страж. – Посидим, послушаем, глядишь, время и скоротаем.

– Что же вам рассказать… – Франсуа сделал вид, что задумался. – А, вот… слыхали вы про Сожранные души?

Стражники переглянулись:

– Не-ет.

– Вот. А мы не то что слыхали, а даже видели одну, в Иерусалиме. – Франсуа уселся поудобнее и начал рассказ: – Бывает, что рождается человек с черной душой и, вырастая, совершает страшные преступления. А Господь наш все видит, и раз в год, в Пепельную среду, может Он навсегда отвернуться от такого грешника. И тогда в про́клятого вселяются демоны и душу его сжирают. Для всех других становится опасен этот человек, на любого может наслать болезнь или порчу, а главное, конечно, погубить бессмертную душу. Да что я говорю, это ж и не человек уже вовсе, а просто сосуд, вместилище демонов, но в людском обличье. Особенно вредит он тем, кто пытается его усмирить и под запором держит. И их губит в первую голову.

– Таких, как мы?

– Ну да, – кивнул дон Руи. – Если в вашей крепости есть про́клятый…

Стражники поежились. Было заметно, как неуютно им стало после этого рассказа.

– Дай Боже, чтоб среди наших арестантов Сожранной души не было, – перекрестившись, пробормотал один из них.

– Это можно проверить, сын мой, – тихо сказал Франсуа, – лишь нужно обойти каждого.

– А что, есть способ?

– Есть, слава Господу. Только подержит Сожранная душа над чистой водой руку, как обратится вода кровью. И вот это самый верный признак и есть.

Стражники неуверенно переглянулись, и один из них вскочил:

– Пойдем.

– Что ты, сын мой, куда ж без нас-то? Мы ж поможем, молитвой злую силу сдержим.

Через несколько минут они уже шли через огромный каминный зал в ту часть крепости, где размещались узники.

– Запомните, – напутствовал дон Руэ, – ежели у кого вода покраснеет, сразу бегите, а мы постараемся Сожранную душу удержать, пока вы не скроетесь.

Франсуа, державший в руках кувшин с водой, немного отстал и незаметно капнул в него сок лимона, который сжимал в ладони.

У одного из стражников на поясе висело железное кольцо с ключами. Он выбрал нужный и, подойдя к первой двери, отомкнул ее. На кровати возле узенького оконца лежал узник. На просьбу подержать руку над водой он с удивлением пожал плечами и поднес к кувшину ладонь. Стражники внимательно рассмотрели воду: в кровь она не превратилась.

– Все хорошо, святые отцы. Пойдемте дальше.

Так они переходили из комнаты в комнату, и везде вода оставалась прозрачной. Наконец за очередной дверью их взорам предстал дон Родриго. Увидев его, дон Руи сунул Франсуа заранее припасенный порошок лакмуса.

– Подойдите, сеньор, и вознесите руку над водой, – велел стражник.

Заключенный нахмурился, но что-то в этих двух монахах его насторожило, и он приготовился к неожиданностям. Он уверенно подошел к ним и прикрыл ладонью кувшин. В это же мгновение Франсуа, державший сосуд, незаметно кинул туда лакмусовый порошок. Дон Родриго убрал руку, и на лицах стражей появился ужас: прямо на глазах вода быстро становилась ярко-красной.

– Кровь! – завопил один из них и опрометью выбежал из камеры.

Другой, у которого, видимо, нервы были покрепче, потребовал:

– Покажите ваши ладони!

Дон Родриго исполнил приказ, и стражник, видя, что с рук заключенного кровь не капает, крестясь, кинулся прочь.

В ту же секунду дон Руи захлопнул дверь и скинул капюшон. Узнав его и Франсуа, дон Родриго бросился обнимать своих спасителей.

– Не время, сеньор, – коротко сказал принц, и они с Романьяком начали действовать: сняли подпоясывающие их вервия, связали между собой и, намертво закрутив один конец вокруг ножки стола, другой выкинули на улицу. Все трое по очереди протиснулись в узкое оконце-бойницу и по вервия спустились вниз. На крепостной стене их ждали перекинутые заранее веревочные лестницы. Друзья бросились к ним и уже достигли стены, когда раздались выстрелы из аркебузы – один, второй, третий. Франсуа обернулся: в оконце покинутой ими комнаты виднелся силуэт стражника, который без разбора палил в темноту. Одновременно из донжона выскочили несколько человек с факелами в руках и кинулись в их сторону.

– Быстрее! – прошипел принц и первым начал подниматься по веревочной лестнице.

Раздался очередной выстрел, и дон Родриго застонал. Несколько секунд он еще держался на ногах, затем глаза его закатились, и он рухнул на землю. Франсуа бросился к нему, нагнулся…

– Прощайте, мой благородный друг, – прошептал испанец и испустил дух.

Романьяк упал рядом с ним на колени, но принц грозно крикнул:

– Поднимайтесь!

Осознав, что дон Родриго мертв, Франсуа кинулся к лестнице и, в считаные секунды достигнув верха зубчатой стены, перевалился через нее. Оба благополучно спрыгнули по ту сторону и опрометью кинулись вниз по холму к перелеску, где поджидали привязанные кони.

* * *

Франсуа и сам не ожидал, что так тяжело будет переживать смерть дона Родриго. Впрочем, удивляться было нечему: тот был его другом на протяжении последних нескольких лет, не говоря об алжирском плене. Кроме боли потери Франсуа мучило чувство вины. «Если бы только я не привлек его к спасению дона Альвареса!» – горестно думал он. Дон Руи, понимая, что происходит с Романьяком, утешал его как мог.

Через два дня после приключений в крепости Консуэгра, ранним утром, когда Франсуа еще спал, его разбудил настойчивый стук в дверь. Шевалье спросонья крикнул: «Прошу», и в комнату быстро вошел принц Эболи.

– Вставайте, друг мой, – без предисловий начал он, – вам нужно бежать. Инквизиция дозналась о вашем участии в освобождении дона Альвареса, подозревают также, что и к истории с доном Родриго вы приложили руку.

Франсуа мгновенно проснулся:

– Куда мне ехать?

– Домой, во Францию. Я здесь по распоряжению короля. Из любви к донье Изабелле он приказал мне предупредить вас – через два часа здесь будет сам Великий инквизитор.

– Он придет за мной?

– Да, дон Франциско. Король не в силах вас защитить, но позволяет вам попробовать спастись самому и передает вам тысячу дукатов, – дон Руи протянул Франсуа плотно набитый кожаный мешочек. – Мне разрешено сопроводить вас до Гвадалахары. Вот письмо от доньи Изабеллы к ее матери. Если вас поймают, скажете, что выполняли ее поручение. Вам она велела передать уверения в своей любви и преданности на словах. Едемте, друг мой!

Через два часа Франсуа расстался с принцем Эболи на въезде в Гвадалахару. Они обнялись, и Романьяк поскакал на северо-восток, в сторону Пиренеев.

Франция, XVI век

Ехал шевалье быстро, покрывая по пятнадцать лье в день. Но, перейдя горы, он замедлил темп – здесь, на территории Франции, он уже был в безопасности. На ночь он останавливался на специальных постоялых дворах, предназначенных для королевских курьеров. На подъезде к Пуатье он узнал, что Карл и королева-мать находятся в Руане, и направился туда. Он спешил к той, которую много лет считал своей покровительницей, чтобы теперь стать ей опорой.

В Руан он прибыл в середине августа. Екатерина, увидев его, испуганно ахнула:

– Брат мой, вы?! Все ли в порядке с Елизаветой?

Франсуа, поклонившись, со смехом ответил по-испански:

– Донья Изабелла в полном здравии, мадам.

Королева, облегченно вздохнув, обняла Романьяка.

– Значит, Изабелла? – усмехнувшись, повторила она. – Да, я и по письмам заметила, что моя дочь стала совершенно испанкой. Но, бог мой, как же я рада вас видеть!

В комнату вошел мальчик лет тринадцати, высокий и изящный. Франсуа, изумленно взглянув на него, опустился на одно колено:

– Ваше величество! Я не верю своим глазам. Как же вы повзрослели!

– Дядюшка! – радостно кинулся к нему Карл, совершенно забыв о королевском достоинстве. – Ура, наконец-то вы вернулись!

 

Екатерина и Франсуа проговорили весь вечер. Он рассказывал ей о жизни в Испании, о короле Филиппе и Елизавете, о том, как был вынужден сбежать во Францию из-за преследования инквизиции. Она же со слезами поведала о смерти старшего сына.

– Не могу выразить, сударыня, как я скорбел о Франциске. Я слышал, у него была проблема с ухом?

– Да, свищ. Доктор Паре предлагал оперировать, но я не разрешила… видимо, зря.

Помолчав для приличия, Франсуа поинтересовался:

– А что с гугенотами, мадам? Много их стало?

Екатерина пожала плечами:

– Да, и становится все больше. Даже пришлось воевать с ними. Уверяю вас, брат мой, я сделала все, что могла, чтобы предотвратить эту войну. Мы многое дали гугенотам. Помните вы Огненную палату, сударь, тот самый трибунал, который ввел мой незабвенный супруг для суда над протестантами? По ее приговору были сожжены сотни еретиков, но с тех пор, как я стала регентом, ни один гугенот не отправился на костер. Я шла на невероятные уступки, чтобы предотвратить катастрофу, изворачивалась, угождала и тем и другим, интриговала, лгала. Я была настойчива и податлива, строга и мягка, гневлива и милостива… И все это ради мира, ради того, чтобы мои сыновья получили стабильное, процветающее, сильное королевство. Теперь, слава Господу, война закончилась, и можно приступить к важным делам.

– А что заставило гугенотов пойти на мир, сударыня?

– В этой войне, дражайший кузен, мы потеряли слишком много великих сынов Франции. Убиты король Антуан Наваррский, герцог Франсуа де Гиз, маршал де Сент-Андре. К тому же лидеры с обеих сторон, принц Конде и коннетабль Монморанси, были в плену у противников.

– Де Гиз убит? – вскричал шевалье.

– Да, сударь, – кивнула королева и вполголоса добавила: – Но его младший брат, кардинал Лотарингский, здравствует и доставляет мне немало хлопот. К счастью, де л’Опиталь помогает усмирять воинствующих католиков.

– Мадам, я надеюсь тоже стать вам опорой, – торжественно сказал Франсуа.

Королева благодарно улыбнулась.

 

На следующий день состоялось заседание парламента, на котором король провозгласил себя совершеннолетним. Сидя на высоком троне в окружении свиты, тринадцатилетний Карл объявил:

– Ныне я достиг возраста, когда могу и готов править всем и везде во Франции. Лишь за королевой, моей матерью, я признаю право на правление. По милости Божией в нашем королевстве вновь воцарился мир, и я не желаю, чтобы продолжалось начавшееся вместе с волнениями неповиновение королю. Я приказываю всем войскам, на чьей бы стороне они ни воевали, сложить оружие и свято следовать условиям Амбуазского мира.

Королева, стоявшая возле трона, прослезилась от гордости. Когда Карл встал и шагнул к ней, Екатерина поклонилась сыну, поцеловала его и перекрестила. Юный король торжественно сказал:

– Знайте же, матушка, что в этом королевстве вы будете править так же и даже более, чем когда-либо ранее.

Франсуа не узнавал Екатерину. Из несчастной, вечно униженной женщины она превратилась в полную достоинства даму с горделивой осанкой. Проведя здесь всего один день, он уже понимал, какое большое влияние имеет королева на сына, какая огромная власть сосредоточена в ее руках. Она деятельно и вдумчиво отдавала распоряжения, лавируя между католиками и гугенотами, предпринимая постоянные усилия, чтобы ни одна партия не получила очевидных преимуществ. Вот и сейчас по одну сторону трона она позволила встать Шарлю де Гизу, кардиналу Лотарингскому, а по другую – Оде де Колиньи, кардиналу Шатильонскому, одному из предводителей протестантов.

Наконец вперед вышел канцлер де л’Опиталь и торжественно прочитал королевскую декларацию, в которой монарх утверждал Эдикт об умиротворении. Церемония была закончена.

Через неделю двор вернулся в Париж.

* * *

– Дела в королевстве ужасны, – сказала Екатерина, глядя через окно на мутные воды Сены. – Веротерпимым быть мало кто хочет, несмотря на все эдикты. Трон шатается, авторитет короля уже не так абсолютен, как раньше. Дошло до того, что внутри Франции образовываются маленькие гугенотские государства.

Она повернулась к сидевшему рядом канцлеру:

– Что будем делать, л’Опиталь?

– Сударыня, – поклонился тот, – я считаю, что в первую очередь нужно направить представителей короля в провинции. Те органы, что не почитают политику терпимости, необходимо заменить нашими людьми.

– Хорошо, – подумав, сказала Екатерина, – это мы сделаем, и надеюсь, такие меры помогут восстановить порядок. Но следует придумать что-то еще, дабы власть короля снова стала бесспорной и уважаемой.

– Мадам, – подал голос Франсуа, третий участник этой беседы, – а что, если его величеству вместе с вами и со всем двором отправиться в большое путешествие по Франции? Торжественные въезды в города, почести, праздники – все это поможет восстановить верноподданнические настроения.

Королева, замерев, обдумывала идею. Франсуа взглянул на л’Опиталя. Еще в Руане шевалье примкнул к сторонникам канцлера, с которым давно был знаком: при короле Генрихе л’Опиталь руководил Счетной палатой.

– А что, – задумчиво произнес тот, поглаживая бороду, – мысль неплоха.

– В самом деле, – улыбнулась Екатерина, – пожалуй, так и сделаем.

 

Следующие несколько месяцев были посвящены подготовке к Большому турне. Франсуа же все это время активно занимался политическими делами, воплощая в жизнь новую политику веротерпимости и абсолютизма королевской власти. Канцлер поручал ему вести переговоры и с католиками, и с протестантами, и почти всегда Франсуа удавалось в той или иной степени добиваться успеха. Он помогал разрабатывать финансовую реформу и создавать законодательную базу для новой политики короля.

В конце января королевский двор покинул Париж и двинулся в сторону Фонтенбло. Здесь кортеж остановился на месяц в ожидании прибытия всех тех, кто пожелал участвовать в Большом турне. Таковых оказалось немало, и когда двор в середине марта покинул Фонтенбло и направился на юго-запад, в кортеже насчитывалось более четырех тысяч человек: королевская семья, придворные, фрейлины, пять рот вооруженных дворян, полк гвардейцев, музыканты, врачи, повара, виночерпии, постельничьи, шуты, карлики. В клетках везли дрессированных королевских медведей. И за всем этим великолепием лошади тянули сотни повозок с одеждой, карнавальными костюмами, бельем, посудой, сложенными шатрами, запасами еды, воды, вина…

Ехали медленно, останавливаясь не только в больших, но и в маленьких городах, и всюду местные власти устраивали торжественный въезд, праздники, карнавалы, турниры. Первую долгую остановку двор сделал в Труа, где их встретила делегация наряженных дикарями жителей. Пиры, балы, праздники продолжались больше месяца, но Екатерина с сыном не забывали продемонстрировать заботу и простым горожанам: на Пасху в кафедральном соборе Святых Петра и Павла король прикосновением исцелял золотушных, а королева-мать омывала ноги больным и нищим, следуя евангельскому примеру Христа.

Из Труа двор отправился в Лангр, где король снова был встречен с почестями, затем через Бургундию в Шалон и оттуда по реке до Лиона. Здесь их встретила колонна детей, идущих парами. В каждой паре один ребенок был одет как католик, второй – как гугенот. Франсуа благостно смотрел на эту идиллию, хотя точно знал, что в городе неспокойно. Но при короле никто не осмеливался проявлять недовольство.

Кортеж остановился в Лионе на две недели, все это время непрерывно проходили карнавалы, шествия и званые ужины, которые поочередно давали представители местной знати. Франсуа, хотя и принимал участие в развлечениях, большую часть времени все же посвящал работе с канцлером л’Опиталем.

Накануне отъезда в Русильон королева вызвала «кузена» к себе.

– У меня для вас две новости, – начала она. – Во-первых, я получила письмо от короля испанского…

– Как здоровье дона Фелипе, сударыня? – улыбнулся Франсуа.

– Слава богу. Но я пригласила вас не для этого. Его величество настойчиво просит прислать вас в сопровождении охраны в Испанию. Но отдельно упоминает, что при невозможности это сделать он не будет на нас в обиде. Я понимаю, ему не хочется подвергать вас… эм-м… неудобствам, но Святая инквизиция вынуждает его. Поэтому я намерена завтра сообщить моему дорогому зятю, что ваше местопребывание мне неизвестно. Позаботьтесь, любезный мой брат, чтобы мне не пришлось лгать королю Испании.

Франсуа растерянно развел руками:

– Конечно, мадам, как прикажете. Но куда ж я поеду?

– Возможно, вам угодно услышать вторую новость? – лукаво улыбнулась Екатерина.

Шевалье поклонился.

– Так вот, сударь, учитывая вашу многолетнюю службу, мой сын подписал ордонанс о создании баронства Романьяк с десятью тысячами ливров дохода. Вы теперь его владелец.

На мгновение Франсуа показалось, что у него остановилось сердце. Земля! Его земля! Он с восторгом воззрился на королеву, та радостно рассмеялась.

– Позвольте поздравить вас, барон, с новым титулом. А теперь слушайте. Феод ваш совсем небольшой, но зато там есть замок д’Ом. Он старый и, к сожалению, серьезно пострадал во время Столетней войны. С тех пор у него не было владельца. Уверена, вы сможете привести его в порядок и обустроить по своему вкусу. На это король выделяет из казны десять тысяч ливров. Надеюсь, вам понадобится не менее трех лет на все хозяйственные и строительные дела.

Королева в упор посмотрела на него и повторила со значением:

– Вы слышите, брат мой? Не менее трех лет.

Франсуа поклонился. Ему было больно расставаться с Екатериной, но тот факт, что теперь у него есть земля, просто окрылял его. Он был так счастлив, что почти не обратил внимание на новый, более высокий титул.

Екатерина, наблюдая за ним, радостно улыбалась.

– Что ж, сударь, теперь вы по праву мой вассал. Клянетесь ли служить мне верно?

– Вся моя жизнь до последней капли крови принадлежит вам, мадам.

– Полагаю, обойдемся без оммажа, – пошутила она, но тут же заговорила серьезно: – Вам пора ехать.

– Позволите ли вы мне, сударыня, поблагодарить его величество?

– Представьте, Карл переоделся в простую одежду и инкогнито отправился в город, – засмеялась королева. – Хочет посмотреть, как живет народ, без парадного флера.

Она протянула Франсуа руку и проникновенно сказала:

– Прощайте, барон де Романьяк. До свидания, дорогой мой брат. Я буду ждать нашей встречи.

Франсуа кинулся перед ней на колени и, горячо схватив протянутую руку, поцеловал ее и прижал к своей щеке.

– До свидания, мадам. Спасибо вам за все.

 

Романьяк располагался всего в сорока лье от Лиона, и барону понадобилось лишь два дня, чтобы добраться до своих новых владений. Прибыв на место, он предъявил властям Монферрана все необходимые бумаги, а взамен получил карту с детальным описанием своего феода. Он был совсем невелик, с востока ограничивался рекой Алье, а с севера и юга – ее притоками Артьером и Озоном. Немного южнее Романьяка располагался замок д’Ом. Франсуа сразу поскакал туда.

Замок был построен на холме и представлял собой небольшую крепость, внутри нее высилось квадратное сооружение, в трех углах которого располагались круглые башни, а в четвертом – донжон. Кроме того, Франсуа увидел несколько маленьких домиков, внутренний дворик и небольшое пространство, бывшее когда-то садом, но теперь совершенно заброшенное.

Рядом с замком возвышалась старинная церковь Сен-Катрин д’Ом, по холму разбросаны несколько домов, так мало, что и деревней-то назвать их было нельзя. Вся эта местность называлась Ом.

Стены крепости, во многих местах обрушившиеся, представляли собой жалкое зрелище. Да и сам замок находился в плохом состоянии. Жить в нем было невозможно, и барон снял дом в Монферране.

* * *

И закипела работа. С утра до вечера шло восстановление замка. Денег у Франсуа за годы службы скопилось достаточно, к тому же имелась тысяча дукатов, данных Филиппом Испанским, и десять тысяч ливров от королевы-матери. Плюс ко всему барон начал получать налоги со всех селений, расположенных на его земле, а было их больше десятка.

Мастера приводили в порядок не только само жилище, но и внутренний двор с садом. Стены замка, крепости и домов были восстановлены, старый ров засыпан, внутренние помещения отремонтированы, завезена новая мебель, ковры, посуда, запас дров, пищи и многое другое. В саду вырыли колодец и поставили несколько фонтанов, посадили множество деревьев и кустарников, построили амбар. Франсуа сходил с ума от нетерпения.

И вот наконец после года ожидания замок был готов. Барон де Романьяк с помпой въехал в свое новое жилище, приветствуемый почти всеми жителями окрестных деревень. Он нанял целый штат прислуги, охрану и несколько человек для личных поручений.

Теперь можно было подумать и о продолжении рода. За время жизни в Монферране Франсуа познакомился со множеством местных дам и, поразмыслив, остановил свой выбор на Анне де Вре, дочери обедневшего дворянина. В свои девятнадцать девица была свежа, как спелый персик. Темноволосая, чуть полненькая, она напоминала Франсуа Женевьеву. Она не любила шумных празднеств и находила удовольствие в прогулках по лесу в одиночестве или под руку с Романьяком. Он не был влюблен в нее, но находил ее общество приятным, а речи – занятными.

Мать Анны, Беата де Вре, в девичестве Ваповская, была родом из Кракова и принадлежала к знатному польскому роду. Она много рассказывала дочери о своей родине и обучила польскому. Частенько случалось, что Анна, гуляя с бароном, заговаривала с ним на этом непривычном для французского уха языке. Романьяку нравилось вслушиваться в незнакомые слова, произносимые нежным девичьим голоском.

Обдумав все «за» и «против», Франсуа посватался к мадемуазель де Вре и, несмотря на почти тридцатилетнюю разницу в возрасте, получил охотное согласие ее родителей. Что и говорить, барон был прекрасной партией для Анны: он имел титул, землю, замок, да к тому же приходился дядюшкой королю. Франсуа прекрасно сознавал, что мог бы найти супругу куда более знатную и богатую, но единственной целью его женитьбы было рождение детей, которым он сможет оставить свои богатства. А оставлять, он понимал, придется, потому что хоть он и обладал секретом бессмертия, но не мог себе представить, как можно все имеющееся сохранить для себя. Естественно, возможность опять переселиться в собственного ребенка он не рассматривал, ужасаясь от одной этой мысли.

* * *

Осенью 1566 года Франсуа ввел в дом супругу. Анна довольно быстро освоилась в замке д’Ом, и для Романьяка потекли спокойные, приятные дни.

Теперь, когда ему было уже под пятьдесят, он наконец мог вести вольную, неспешную жизнь средневекового феодала. Возраст давал о себе знать, и жажда приключений и власти уступила место простым человеческим радостям. По большей части он предавался развлечениям: ездил на охоту, давал приемы в замке для дворян из Монферрана или отправлялся к кому-то из друзей, чтобы сыграть партию-другую в ломбер. Этой старинной игре он научился в Испании и познакомил с ней своих соседей.

Весной Анна сообщила мужу, что беременна. Сердце Франсуа радостно забилось: наконец-то! Уж об этом-то ребенке он сможет позаботиться, ему-то не позволит погибнуть! Он подошел к супруге и нежно поцеловал ей руку.

 

Помимо светских развлечений немало времени Франсуа уделял и обустройству своего феода. Едва покончив с ремонтом цитадели и женившись, он решил, что пришло время повысить значимость нового баронства. Он тщательнейшим образом изучил условия во всех окрестностях и пришел к выводу, что это место просто создано для сельского хозяйства.

В первую очередь он направил доверенных людей в соседние земли, в частности в Канталь, чтобы переманить к себе сыроваров и других мастеров. Он посулил переселенцам, что будет выплачивать за них церковную десятину, и обещал недорогой выкуп повинностей тем, кто проработает на его земле три года. Вспомнив жизнь при французском и испанском дворах, Франсуа решил воспользоваться излюбленной тактикой, и его люди принялись распускать слухи о том, что вода в Артьере и Озоне обладает целебными и омолаживающими свойствами.

Согласившимся переехать крестьянам Франсуа предоставил землю, лес и камень для строительства домов. Он возвел две сыроварни в Оме для умельцев, переехавших из Канталя – тамошний сорт сыра считался очень хорошим, и еще две поставил неподалеку от Романьяка, в холмистой местности. На ярмарке в Иссуаре барон закупил коров и бесплатно раздал их местным жителям с условием, что помимо оброка они будут обязаны снабжать молоком сыроваров.

Через пару месяцев Франсуа озаботился налаживанием торговли. Он расширил рыночную площадь в Романьяке и организовал ежемесячную ярмарку, на которой все местные жители могли продавать свои товары. Для привлечения покупателей Франсуа нанимал в ярмарочные дни бродячих артистов, которые давали представления на рыночной площади. Постепенно ярмарка стала популярной, на нее съезжались не только окрестные крестьяне, но и жители Монферрана, Клермона, Иссуара, а позже стали появляться и иностранные купцы – сначала как покупатели, а потом и как продавцы.

Регулярно закупая зерно, семена, кур, поросят, Франсуа раздавал все это крестьянам, ставя лишь одно условие – торговля на местной ярмарке. С тем же условием он построил водяную мельницу на реке в деревушке Шаноне, на южной границе своих владений. Все это было выгодно жителям и, главное, баронству, молва о котором уже ходила по всему графству. Феод потихоньку богател, жителей в нем прибавлялось, они процветали, и Франсуа это нравилось. Он получал удовольствие от дел, связанных с хозяйством. «Так вот, оказывается, в чем мое призвание! Как жаль, что все это у меня появилось так поздно». И в самом деле, ему все замечательно удавалось. Он сумел наладить в своем феоде изготовление двух видов сыров – Канталя и Салера, в молоке, яйцах и мясе недостатка не ощущалось, а Франсуа все думал, что бы еще сделать полезного для феода. Крестьяне, видя его рвение и понимая, что повинности в баронстве невелики, стекались в Романьяк со всей Оверни. Они обожали своего властителя и всячески старались ему угодить.

* * *

Беременность Анны протекала тяжело. То и дело случались боли, жар, накатывала слабость. Доктора стали в замке постоянными посетителями. Они чистили баронессе кишечник, пускали кровь и тем самым лишь ослабляли ее и без того несильный организм.

Франсуа теперь больше времени проводил дома, рядом с женой, и зачастую сам ее осматривал, припомнив свои медицинские навыки. Он понимал, что все идет не так, как надо, но был совершенно бессилен что-либо изменить. Эликсиры, настои и смеси, которые он ей давал, практически не помогали. Он вспоминал, как легко переносила беременность Женевьева, и недоумевал – почему сейчас Господь пожелал сделать все по-другому?

Дождливой октябрьской ночью в спальню Франсуа постучал лакей.

– Ваша милость, госпоже баронессе совсем худо, – тихо сказал он, поклонившись.

Романьяк вскочил:

– Доктор Веклера здесь?

– Я послал его разбудить, ваша милость.

Наскоро одевшись, Франсуа поспешил к жене.

 

Анна лежала, устремив глаза в потолок, и ждала конца. Она не сомневалась, что скоро умрет, она это чувствовала, почти знала. Превозмогая слабость, она постаралась вспомнить – когда же начались ее горести? Да, конечно, в тот самый момент, когда она увидела Франсуа. Юная девушка, воспитанная на рыцарских романах, мечтающая о любви… И он – уже немолодой, побывавший во многих передрягах, искушенный в великосветской жизни «рыцарь». Странно, но она полюбила его сразу, несмотря на разницу в возрасте и положении. Как билось ее сердечко, когда он сделал ей предложение! «Я буду ему лучшей женой на свете!» – думала она.

И в самом деле, она как могла окружила Франсуа любовью и заботой. Она всей душой стремилась быть рядом с ним, а он то уезжал по делам, то развлекался и никогда не приглашал ее с собой. Анна стала пленницей замка. И очень скоро она поняла, что муж к ней равнодушен. Да, ему порой было приятно ее общество, иногда он даже бывал с ней нежен, но того огня, того волшебного чувства, делающего мужчину и женщину единым целым, в нем не было. Ах, если бы он хоть немного ее любил, какое это было бы счастье!

Поначалу Анна надеялась, что со временем ей удастся завоевать его любовь. Она щедро одаривала Франсуа своей нежностью, но постепенно поняла страшную истину: супруг не нуждался в ее любви и единственной целью женитьбы было рождение наследника. И это сломило Анну, лишило ее той милой живости, которая когда-то привлекла Франсуа. Она стала грустна и молчалива, но никогда не жаловалась и не открывала мужу причину такой перемены.

Даже весть о том, что ей предстоит стать матерью, не вывела ее из ставшего привычным уныния. Она принадлежала к тому типу женщин, для которых жизнь заключалась в любви, без нее Анна жить не хотела и потихоньку начала угасать, а беременность этому лишь способствовала. Слабость, недомогания и обмороки стали ее постоянными спутниками.

И сейчас она лежала, глядя в потолок, и спокойно ждала неизбежного. Ее не волновала мысль о ребенке, она хотела одного – умереть на руках мужа, нелюбящего, но такого любимого!

 

Франсуа, войдя в комнату, тихо подошел к кровати.

– Анна! – прошептал он.

Она с видимым усилием повернула голову и взглянула на него:

– Мой дорогой…

Он бегло осмотрел ее – лихорадка, взмокший лоб, запавшие глаза, бешеный пульс. Поддерживая голову Анны, Франсуа заставил ее сделать несколько глотков горького настоя. Выпив, она бессильно упала на подушки и, казалось, задремала. А он сидел рядом и держал худенькую, бледную руку супруги в своей. Вдруг Анна открыла глаза и прошептала:

– Вы будете вспоминать обо мне? Хоть изредка?

От этих слов Франсуа прошиб холодный пот.

– Полноте, Анна, это просто горячка. Все будет хорошо, вот увидите, дорогая.

Быстрыми шагами вошел доктор Веклера, за ним шла повитуха. Поздоровавшись, он осмотрел больную и, отозвав Франсуа в сторону, сокрушенно покачал головой:

– Горячка, ваша милость. Она настолько слаба, что даже кровопускание делать опасно. Будем уповать на помощь Господа. Я побуду здесь до утра.

Франсуа вернулся к постели Анны и снова сел, взял ее за руку. Так он просидел довольно долго и уже начал засыпать, когда она вдруг вздрогнула всем телом и закричала. Тут же подскочил доктор и, едва взглянув на нее, сказал:

– Я вынужден просить вашу милость удалиться. Начались схватки.

Это был приговор. Столь ранние роды могли означать лишь одно – ребенок не выживет. «Святая Дева, как же жаль! Мой наследник не родится!» Романьяк встал, но Анна схватила его за руку. Пальцы ее теперь были сухими и горячими.

– Прощайте, мой дорогой, мой единственный. Вспоминайте меня, ведь я любила вас!

На глаза Франсуа навернулись слезы. Пронзительная боль защемила душу. Ему стало невыносимо стыдно: он думает о ребенке и совсем забыл об умирающей жене. Он ткнулся губами в ее горячую руку и почти бегом вышел из комнаты.

Два часа спустя все было кончено. Доктор Веклера вместе с повитухой вышел из спальни баронессы и шагнул к Франсуа.

– Увы, все было предрешено, ваша милость, – развел он руками. – Ни госпожу баронессу, ни ребенка спасти я не мог.

* * *

Франсуа хоть и ожидал такого исхода, но принял это известие очень болезненно. Он горевал о нерожденном ребенке, корил себя за равнодушие к Анне и недоумевал, что теперь следует делать. «Неужели снова жениться?»

Из уныния его вывела возобновившаяся война. Герцог Альба во главе испанской армии шел вдоль французской границы в Нидерланды, дабы успокоить разбушевавшихся протестантов. Екатерина, не доверяя королю Филиппу и опасаясь, что усмирение Нидерландов может быть лишь предлогом для вторжения во Францию, наняла шестидесятитысячное швейцарское войско для защиты границ. Однако гугеноты, во главе которых стоял принц Конде, сочли, что королева собирает силы против них, и, чтобы предотвратить нападение, решили захватить в заложники монарха, находившегося в то время в замке матери неподалеку от городка Розе-ан-Бри. Королю вовремя доложили о готовящемся заговоре, и Екатерина с сыном, улизнув из-под носа мятежников, вернулись в Париж. Армия Конде двинулась за ними и остановилась на Сене, недалеко от Сен-Дени. Целью заговорщиков было перекрыть судоходство по реке и тем самым заблокировать поставки продовольствия в Париж. Со всех концов Франции к мятежникам стекались подкрепления.

Взбешенный столь открытым неповиновением король воспользовался старинным церемониалом: отправил к Конде герольда с требованием немедленно явиться ко двору без армии и оружия. При неподчинении Карл грозил объявить принца бунтовщиком. Но тот явиться к королю отказался, и этот отказ означал начало новой религиозной войны.

Навстречу войскам мятежников выступила армия короля во главе с семидесятичетырехлетним коннетаблем Монморанси. После ожесточенного сражения принц Конде отступил. Королевские войска победили, но коннетабль в этой битве был смертельно ранен.

Королева, хоть и была потрясена коварством протестантских лидеров, попыталась все-таки добиться перемирия. В Лувр тайно прибыли представители Конде и предъявили требования гугенотов. Екатерина, желавшая всеми средствами избежать новых бунтов и несчастий во Франции, готова была согласиться на их условия, но разъяренный Карл категорически отказался, и война начала набирать обороты.

Именно тогда Франсуа и получил приказ снарядить пять Копий и присоединиться к действующей армии. Копьем в обиходе назывался отряд из нескольких человек – всадников и лучников, во главе которого стоял рыцарь-башелье.

На войне всякое могло случиться, поэтому Франсуа спрятал в небольшую шкатулку серебряную монету тамплиеров, крестик, перстень Ла Туров и десяток золотых экю. Шкатулку он зарыл под большим дубом в лесу, на границе своих владений: как знать, не придется ли ему переселяться в другое тело и будет ли у него возможность попасть в замок д’Ом.

* * *

Довольно быстро барон призвал собственное войско и снарядил обоз. Ему удалось набрать даже не пять, а десять Копий, и отрядом из шестидесяти человек он выступил на север, по направлению к Парижу.

Они миновали Монсоро, Мулен, Невер, Кламси, Осер. Всю дорогу впереди маленькой армии следовал один из всадников, выполняя роль разведчика. И Франсуа, и его ближайший помощник, баннерет ^[23] Шарль де Бризаль, считали эту предосторожность необходимой, хотя ни один из них не знал, что армия принца Конде следует после битвы при Сен-Дени на юго-запад, то есть им навстречу. За нею по пятам шли королевские войска, возглавляемые младшим братом короля, шестнадцатилетним Генрихом Анжуйским.

Туманным, непогожим январским утром в полулье от небольшого городка Жуаньи разведчик барона Анри Лебьен наткнулся на трехтысячную армию гугенотов. Он тотчас же поскакал к Романьяку с известием.

– Вы уверены, мессир Лебьен? – недоверчиво спросил Франсуа. – Это точно не войска короля?

Тот покачал головой:

– Ни малейших сомнений, ваша милость. Я участвовал в битве за Сен-Кантен и узнал адмирала де Колиньи, а он ведь теперь гугенот. Да и знамена у них протестантские.

– И как скоро они наткнутся на нас?

– С их скоростью – через пять-шесть часов. Надо уходить, ваша милость.

Франсуа обернулся к помощнику:

– Что скажете, де Бризаль?

– Их три тысячи, нас шестьдесят душ. Лебьен прав, сударь, надо отступать.

– Куда отступать? Кругом снега.

– Вернемся в Жуаньи, оттуда есть другая дорога на Париж, через Куртене и Немур.

Франсуа представил, как потом будет рассказывать королеве, что бежал от армии принца. Губы его упрямо сжались:

– Вот пусть они по этой дороге и уходят. А нам в Париж, полагаю, уже не надо: наверняка гугенотов преследует армия короля. Нам бы их как-нибудь задержать…

Обернувшись, Франсуа долго смотрел на лес, который они недавно миновали, а потом решительно сказал:

– Слушайте, де Бризаль. Мы возвращаемся в лес и занимаем позиции там. Гугенотам его не миновать, через него проходит единственная широкая дорога. Пошлите двух конников в Жуаньи, пусть купят шляпы, рубахи, дублеты ^[24], камзолы – все, что найдут.

– Сколько, сударь? – спросил удивленный Бризаль.

– Сколько смогут. Пусть тащат любую одежду. И прикупят немного синей ткани. А мы пока займемся подготовкой.

 

Через полчаса воины Франсуа уже достигли кромки леса. Барон приказал всем конникам спешиться и приступать к работе: каждый должен был из ветвей и сучьев изготовить как можно больше крестов с короткой поперечиной размером с человеческий рост. Солдаты рубили жерди и недоуменно переговаривались:

– Барон решил биться и заранее позаботился о крестах над нашими могилами?

Когда посланные в Жуаньи всадники тремя часами позже вернулись с ворохом одежды, Франсуа велел натягивать ее на готовые кресты. Получилось что-то типа пугал, которые он приказал расставлять вдоль дороги в ряды, по десять штук в каждом. Эта «армия» растянулась на несколько десятков туазов. Из ткани Романьяк велел сделать подобие королевских штандартов и, прикрепив их к жердям, расставить тут и там между пугалами. Впереди всего этого великолепия должны были размещаться конники, а по бокам – пешие воины.

Выстроив всех, Франсуа и Бризаль отъехали на сотню шагов вперед, чтобы оценить результаты своих трудов, и были потрясены: казалось, по лесной дороге, насколько хватало глаз, идет огромное войско короля. Де Бризаль расхохотался:

– Недурно, господин барон, очень впечатляет. Но что мы будем делать, если гугеноты не испугаются?

– Вряд ли они решатся напасть, – пожал плечами Франсуа. – Соваться в лес при таких обстоятельствах – чистое безумие.

 

День подходил к концу, на заснеженные поля спустились сумерки. Армия гугенотов шла быстро, надеясь к вечеру достичь Жуаньи. Суровая зима вынуждала их грабить города и фермы, мимо которых они проходили, продовольствия не хватало, но пока случаи дезертирства были редки.

Принц Конде и Гаспар де Колиньи ехали рядом, вполголоса обсуждая насущные дела. Неожиданно в первых рядах воинов наметилось какое-то волнение, к командующим подскочил граф де Шатоне и прокричал:

– Господа, впереди армия католиков.

Конде и Колиньи переглянулись.

– Это невозможно, – принц решительно покачал головой, – Генрих в двадцати лье позади нас.

– Извольте взглянуть сами, ваше высочество, – развел руками граф.

Еще раз недоуменно переглянувшись с Колиньи, Конде поскакал к первым рядам. И в изумлении застыл. Впереди, на широкой лесной дороге, уже с трудом различимые в вечерних сумерках, стояли войска Генриха. Королевские штандарты, развевающиеся тут и там, не оставляли ни малейших сомнений. Принц тут же приказал гугенотам остановиться, с грустью наблюдая, как в изумлении вытягивается лицо подъехавшего к нему Колиньи.

– Господи Боже, как они там оказались? – пробормотал адмирал.

– Кто ж знает… Что будем делать?

Граф де Шатоне настороженно сказал:

– Должно быть, они заметили нас раньше, чем мы их. Остановились и ждут.

Колиньи все еще не верил своим глазам:

– Нет, этого просто не может быть…

– Довольно, сударь, – раздраженно прервал принц. – Вы сами все видите не хуже меня. Некогда раздумывать, как они сумели нас обогнать, нужно срочно принимать решение. Считаю, что нам было бы выгодно напасть на них, пока они растянуты в длиннющую колонну, но… лес, темнота.

Колиньи озабоченно кивнул:

– Верно, ваше высочество. Но к утру они перегруппируются. Плюс их раз в пять больше.

– Да. К тому же наш обоз почти пуст… Заночуем в Сези, оттуда есть дорога на запад, пойдем на Орлеан и Шартр. Разворачиваемся!

Принц отдал команду, затрубили рожки, и огромное войско, неуклюже развернувшись, тронулось в обратную сторону. Небольшой конный отряд прикрывал отступающих сзади.

Анри де Бризаль, с радостным удивлением проводив взглядом удалявшихся гугенотов, повернулся к Франсуа и поклонился:

– Поздравляю, господин барон, вы в одиночку заставили бежать целую армию!

 

На следующий день, продолжая движение на север, отряд Франсуа встретился с войсками герцога Анжуйского. Радостно обняв «дорогого дядюшку», Генрих выслушал его рассказ о вчерашнем происшествии.

– Но где же армия Конде теперь? Ведь вы шли с юга, а я с севера. Гугеноты должны были оказаться между нами.

– Единственная лазейка для них – дорога на Монтаржи и Орлеан из Сези, – ответил Франсуа, – думаю, по ней они и направились.

– Что ж, тогда в путь, на запад, – провозгласил герцог.

Из всех детей Екатерины Генрих менее других нравился Франсуа. Он был взбалмошным и капризным, но сейчас Романьяк был рад его видеть. Барон соскучился по своей «сестре» и «племянникам», по Парижу, по дворцу и интригам.

Но пока о возвращении к старой жизни нечего было и мечтать. Отряд Франсуа влился в королевскую армию и вместе с ней направился вслед за войском гугенотов.

Несколько недель преследовал Генрих Анжуйский протестантов, но генерального сражения избегал. К концу зимы обе армии были измучены морозами и голодом, и принц Конде отправил к королю посланником кардинала Шатильонского, брата Колиньи, с предложением мира. Карл, крайне стесненный к тому моменту в средствах, согласился, и в марте 1568 года вторая религиозная война завершилась подписанием мира в Лонжюмо. Король издал «Эдикт об усмирении волнений», а гугеноты направили к нему делегацию, которая принесла торжественную «клятву повиновения».

* * *

И снова Франсуа вернулся ко двору. Король и Екатерина встретили его с распростертыми объятиями. Барон был назначен помощником канцлера Мишеля де л’Опиталя и с удовольствием погрузился в разработку законов и указов.

Королева хохотала до слез, услышав историю о войске из пугал. Она заставила Франсуа несколько раз пересказывать ее, в том числе и в присутствии фрейлин, которых этот случай тоже очень позабавил. С их легкой руки байка гуляла по дворцу, и весь католический двор от души потешался над доверчивостью Конде и Колиньи.

В начале лета двор переехал в Мадридский замок, что в Булонском лесу. Барон с удивлением увидел, что вокруг замка появился ров и охраняют его теперь тысячи солдат. Было ясно: Екатерина боялась. Франсуа заметил, что ее отношение к гугенотам изменилось. Однажды он задал ей этот вопрос напрямую и услышал такой ответ:

– Да, дражайший брат, теперь я смотрю на реформаторов по-иному. После того сюрприза – помните, когда они попытались захватить нас с Карлом? – я чувствую, что они не столько борцы за религиозные идеи, сколько самые обыкновенные бунтовщики. Они нелояльны короне. И все чаще и чаще я задумываюсь, правильна ли моя политика веротерпимости? Может быть, наоборот, стоило обходиться с ними строго, как и делал всегда мой дорогой супруг? Задушить кальвинизм на корню и не позволить ему распространиться по всему королевству? Понимая, что от моих решений зависит судьба Франции, я мучаюсь неуверенностью. Цель моя – сохранить процветающее государство, не дать разгореться большой войне, но верным ли путем я иду к этой цели? Ныне я нередко сомневаюсь в этом…

– Сударыня, я несколько лет прожил при дворе короля Филиппа, поверьте, уж лучше стычки между католиками и гугенотами, чем то, что творится в Испании, – возразил Франсуа.

– Да, я понимаю, – кивнула королева. – Кстати, я получила письмо от Елизаветы. Большая радость – она беременна. Теперь, после рождения двух дочек, она очень желает сына. Полагаю, его величество тоже хочет иметь наследника престола.

– Не понимаю, сударыня. Ведь дон Карлос…

– Дон Карлос умер. Этот взбалмошный сеньор вздумал бунтовать против отца, и тот просто запер его в комнате, приказав заколотить окна. Это было зимой, как раз во времена войска пугал. – Екатерина невольно улыбнулась. – Дон Карлос провел в своей темнице полгода и недавно умер. Ходят слухи, что Филипп сам приказал его отравить… Хотя верить в это нельзя, про меня тоже много глупостей болтают.

Весть о смерти дона Карлоса огорчила Франсуа. Этот надменный и деспотичный юноша ему никогда не нравился, но донья Изабелла его жалела и была к нему привязана. «Представляю, как ей сейчас тяжело!»

* * *

Гугеноты по-прежнему выказывали неподчинение королю и настаивали на своих требованиях. Когда Карл послал Гаспара де Таванна к Конде, чтобы привести того ко двору, принц сбежал в Ла-Рошель, бывшую оплотом протестантов. За ним последовали Колиньи, юный Генрих Наваррский и другие видные персоны. По дороге к ним присоединялись гугеноты из окрестных деревень и городов, и вскоре поток направляющихся в Ла-Рошель стал так велик, что, по меткому выражению адмирала, это стало походить на исход евреев из Египта.

В это время Карл и Екатерина добились финансовой помощи от папы Пия V: его святейшество издал буллу, в которой поручил церквям и монастырям выплатить королю полтора миллиона ливров «на наказание гугенотов». Эта булла приветствовалась большинством членов Королевского совета, но канцлер де л’Опиталь назвал ее провокацией и отказался подтвердить королевской печатью. Екатерина тут же удалила его от двора, и в политической жизни участия он больше не принимал. Теперь его обязанности легли на Франсуа, и он вынужден был исполнять их совсем не так, как ему хотелось: барон по-прежнему был сторонником веротерпимости, но Екатерина все чаще требовала от него более жесткого отношения к гугенотам. И когда правительство начало разрабатывать эдикт о запрете любых богослужений, кроме католических, Франсуа открыто высказал свое недовольство. Королева попыталась убедить его в своей правоте:

– Помилуйте, дорогой брат, кого вы защищаете? Это мятежники и еретики. Вы хотите, чтобы Господь покарал Францию за потворство ереси?

– Ваше величество, – поклонился Романьяк, – такой эдикт приведет лишь к новой войне. Вспомните, сударыня, ведь раньше вы говорили, что они не бунтовщики.

– Это только на первый взгляд. Помните Монтгомери? Того, что нанес роковой удар моему дражайшему супругу? Графа тогда не стали преследовать, как просил на смертном одре мой добрый Генрих, и он уехал в Англию. А где он теперь? Воюет на стороне гугенотов. Человек, убивший короля Франции и прощенный им, теперь поднял оружие на его сына! Может, его действия были не так уж и случайны? Так что не говорите мне, что они просто хотят молиться по-другому.

Франсуа смешался, не зная, что ответить. Ведь на самом-то деле Монтгомери вовсе не убивал Генриха. «Надо же, и он стал протестантом. Что ж, я перед ним в долгу».

– И все-таки, мадам, я не стану участвовать в создании такого документа.

– Как вам угодно, барон, – ледяным тоном ответила королева, слегка побледнев. – Я найду людей, способных это сделать не хуже вас.

И действительно нашла. Уже на следующий день обязанности канцлера перешли от Франсуа к Шарлю де Гизу, кардиналу Лотарингскому. Как и все члены этой семьи, он был фанатичным католиком и с радостью принял участие в создании декларации, название которой говорило само за себя: «Запрет на проведение любых проповедей, ассамблей, богослужений, кроме католических, апостольских и римских». Декларация запрещала отправление любых культов, помимо католического, «под страхом лишения жизни и имущества». Гугеноты ответили на это захватом небольших городов вокруг Ла-Рошели, и война закрутилась заново.

* * *

После отказа участвовать в создании декларации Франсуа попал в немилость, хотя королева и не прогоняла его. Как-то, выходя из Лувра, он увидел подъезжающую карету. Из нее появился кардинал Лотарингский и, увидев Франсуа, направился к нему:

– Господин барон!

По лицу де Гиза было заметно, что случилось нечто важное. Он попросил Франсуа вернуться с ним во дворец для разговора.

Они вошли в кабинет Романьяка, и, усевшись в кресла, кардинал начал:

– Прибыл гонец из Мадрида, ваша милость. Ее величество преставилась.

В первое мгновение Франсуа ничего не понял, и у него остановилось сердце.

– Екатерина умерла?!

– Господь с вами, барон. Елизавета, королева Испании.

Франсуа одновременно почувствовал и облегчение, и боль. Слава богу, не Екатерина. Но… о Пресвятая Дева… бедная донья Изабелла! Он поник головой, перед глазами замелькали картинки: вот Елизавета, еще девочка, тянет к нему руки, пытаясь отнять игрушку, вот она падает в обморок, когда ее отец получает смертельный удар копьем, вот она, бледная и испуганная, впервые встречается с доном Фелипе…

– Кто-то должен сообщить королеве, – донесся до него голос кардинала. – Может быть, вы, барон?

«Значит, она не сказала никому о нашей размолвке, – мысленно усмехнулся Франсуа. – Но если я стану вестником смерти, она возненавидит меня окончательно».

Он покачал головой:

– Не думаю, что это будет правильно, ваше преосвященство. Будет лучше, если король сам уведомит матушку. Он уже знает?

Кардинал понуро вздохнул:

– Пока нет. Как раз направляюсь ему сказать об этом, с Божьей помощью.

 

Франсуа сидел в библиотеке королевы и ждал, не позовет ли она. Мимо него, бледный и осунувшийся, прошел Карл. Остановившись на мгновение, спросил:

– Вы уже знаете, дядюшка?

– Да, сир.

Король кивнул и направился в покои матери. Франсуа через приоткрытые двери слышал тихие голоса, затем раздался отчаянный крик Екатерины. Он вскочил и заметался по комнате. Войти туда? Невозможно. Но как же ей помочь? Взяв себя в руки, он снова сел в кресла с намерением ждать, сколько понадобится.

Прошло несколько часов, прежде чем Екатерина, сильно напудренная, но с красными запавшими глазами, вошла в библиотеку. Увидев Франсуа, она протянула к нему руки:

– Брат мой! Да за что же?!

Романьяк бросился к ней и как мог пытался утешить. Екатерина горько усмехнулась:

– А знаете, я ведь только вчера написала им письмо. Давала советы, просила короля повнимательнее за ней приглядывать, она ведь такая слабенькая… была. Кто ж знал, Великий Боже, что ее уже нет в живых!

– Ваше величество, умоляю…

Королева встала и, гордо выпрямившись, сказала:

– Если гугеноты радуются смерти моей дочери, надеясь, что теперь наша дружба с Испанией прервется, то они ошибаются. Я направляюсь в Совет, а вы, дорогой кузен, будьте у меня вечером. Полагаю, мне понадобится ваша поддержка.

Она развернулась и твердой поступью вышла. Франсуа смотрел ей вслед со смешанным чувством ужаса и восхищения.

* * *

Общее горе еще более сблизило Екатерину и Франсуа, от их недавней размолвки не осталось и воспоминания. Но королева всегда помнила, что «дорогой кузен» был сторонником терпимости, а теперь эта политика шла вразрез с ее идеями. Опасаясь дальнейших размолвок и не желая, чтобы Франсуа мешал ее планам, она предложила ему присоединиться к армии Генриха Анжуйского, направляющейся в Пуату.

– Увы, мой милый кузен, хоть я милостью Божьей и потратила столько усилий, чтобы сберечь наше королевство, но бунты и несчастья возвращаются, – горестно вздохнула она.

Вскоре барон вместе с войском покинул Париж. Под его началом был отряд рыцарей, вместе с ним он участвовал в битвах при Жарнаке и Монкутуре. Хотя и считалось, что армией командует Генрих Анжуйский, в действительности все решения принимал Гаспар де Таванн, бывший наместник короля в Бургундии, а теперь один из лучших воинов его величества.

Но одно решение юный герцог все же принял, и Франсуа, к своему несчастью, стал свидетелем этому. Когда в битве при Жарнаке принц Конде со своими рыцарями пошел в атаку, лошадь под ним застрелили и глава гугенотов на полном ходу свалился на землю. Получив перелом ноги, он был не в силах подняться. Заметив это, Генрих крикнул Романьяку:

– Дядюшка, стреляйте! Убейте его!

Франсуа отшатнулся:

– Ваша светлость!

– А! – герцог Анжуйский махнул рукой и обернулся к скачущему рядом барону де Монтескью.

– Добейте его, сударь!

Барон подскочил к лежащему на земле принцу и без малейшего колебания в упор расстрелял его. Генрих рассмеялся, а потом обернулся к Франсуа.

– Я это запомню, дорогой дядюшка, – злобно прошипел он и пришпорил коня.

Да, времена рыцарских битв, когда противники уступали друг другу право первого удара, щадили соперника, когда в самых серьезных битвах погибало лишь несколько человек, прошли. Теперь, казалось, каждый воюющий дворянин желал лишь одного – крови врага. Никакого снисхождения, никакой пощады!

По приказу Генриха Анжуйского тело принца Конде на два дня было выставлено на поругание перед королевской армией.

* * *

И снова победа в войне не досталась ни одной из сторон. В битвах побеждали католики, но у них не хватало ресурсов довести дело до конца. Обе стороны были истощены и физически, и финансово. Половина Франции пылала огнем войны. В августе 1570 года был заключен очередной мир, третья гугенотская война закончилась Сен-Жерменским договором, по которому король предоставил гугенотам свободу вероисповедания по всей территории Франции, исключая Париж.

Франсуа, которого со времени убийства принца Конде Генрих словно бы не замечал, сразу после заключения мира уехал в Романьяк. Ему было уже пятьдесят три, волосы его поседели, но в седле он держался твердо и силы не покинули его. И потому сотню лье, разделяющую Сен-Жермен и Монферран, он проскакал за несколько дней.

Он был счастлив вернуться в свой замок, где все было по-прежнему. Те же слуги, тот же управляющий, собравший, к слову, немало податей за время отсутствия хозяина. Барону эти деньги были весьма кстати, поскольку все, что у него оставалось, было выплачено нанятому отряду.

Вскоре пришло письмо от королевы-матери, в котором она пеняла «дорогому кузену», что тот не приехал во дворец, рассказывала о помолвке короля с дочерью Максимилиана, императора Священной Римской империи, о роскошной свадьбе юного Генриха Меченого, сына покойного де Гиза, с Екатериной Клевской, и, главное, сообщала, что отныне снова придерживается политики веротерпимости. Не желает ли «любезный братец» снова вернуться на службу? – в заключение спрашивала королева.

Франсуа тут же сел за ответ, в котором выразил большую радость по поводу помолвки короля и перемен в политике, но вернуться в Париж отказался, сославшись на множество дел в баронстве.

И снова потекли тихие, спокойные дни. Франсуа радовался им, с удивлением осознавая, что прелести войны и дворцовой жизни больше его не влекут. «Старость, – думал он, – совсем скоро придет старость, первая за две жизни».

Однако провести ее спокойно Романьяку было не суждено. Через год королева вновь пригласила его в Париж «для дела чрезвычайной важности», на этот раз столь настойчиво, что отказаться было невозможно. Франсуа, который только-только начал вводить некоторые хозяйственные преобразования, неохотно от них оторвался, повздыхал и, дав распоряжения управляющему, тронулся в путь.

* * *

Ехал Франсуа не спеша и добрался до Блуа, где в то время находился двор, лишь к весне. Екатерина и король встретили его очень приветливо, а вот Генрих явно не забыл «дядюшкин» отказ стрелять в принца Конде. Карл с гордостью представил свою супругу, очаровательную семнадцатилетнюю Елизавету Австрийскую, кроткую золотоволосую красавицу.

При дворе были и другие новости. Вновь провозглашенная политика веротерпимости позволила вернуться Гастону де Колиньи, ставшему теперь одним из первых советников короля. Да и помимо адмирала во дворце было немало гугенотов. Все только и говорили, что о двух предстоящих бракосочетаниях: Марии Клевской с Генрихом де Бурбоном, сыном убитого принца Конде, и сестры короля Маргариты с Генрихом Наваррским. Карл дал согласие на брак младшей сестры, а вот мать Генриха, Жанна д’Альбре, пока раздумывала. Она не верила королеве-матери и подозревала, что та затевает этот брак неспроста.

Но больше всего Франсуа поразил вид Генриха Анжуйского. Стройный и изящный, он всегда видом и манерами немного походил на даму, но теперь к тому же носил длинные, до плеч, серьги, пальцы его были унизаны перстнями и кольцами, а запах его духов чувствовался уже за несколько шагов. Больше того, на карнавалах и маскарадах, проходивших в то время в замке Блуа один за другим, Генрих наряжался в дамское платье и сам приходил от этого в восторг. Франсуа шокировали эти перемены, хотя он не раз замечал, что сын Екатерины несколько женоподобен.

* * *

Франсуа устроился в своих комнатах, прилежно посещал балы и карнавалы, но Екатерина не торопилась рассказывать о срочном деле, по которому она его позвала. Потеряв терпение, Романьяк задал вопрос сам.

– Кузен мой, дело это действительно было важным и касалось свадьбы Маргариты, – несколько смущенно ответила Екатерина, – но сейчас оно как будто улажено. Со дня на день мы ждем, что королева Наваррская подпишет согласие на брак своего сына.

– Правильно ли я понял ваше величество, что нужды во мне больше нет и я могу возвращаться домой?

Екатерина внимательно посмотрела на него:

– Что с вами, дражайший брат? Вы все время норовите улизнуть. В Оверни вас кто-то ждет? Или вам тяжело находиться здесь, с нами?

– Да что вы, сударыня, – ужаснулся Франсуа, – разве мне может быть плохо рядом с вами? Немного лишь наскучили балы и праздники, видно, старею.

– Стареете? Не рано ли вы об этом заговорили? Сколько вам лет?

– Пятьдесят четыре, мадам, – быстро ответил Романьяк и тут же понял, какой промах допустил.

Екатерина тоже это заметила.

– Странно, – нахмурилась она, – мне казалось, что мы ровесники.

Франсуа чувствовал себя так, словно она поймала его на воровстве. Потеряв осторожность, он назвал свой истинный возраст, тогда как королева считала, что он на несколько лет моложе.

– Д-да, – запинаясь, пробормотал он, – я ошибся, пятьдесят один.

– Просто гадко с вашей стороны называть меня старой, – попыталась пошутить королева, но взгляд ее выдавал внутреннее напряжение. – В любом случае прошу вас пока не уезжать, я чувствую, вы мне скоро понадобитесь.

Барон, поклонившись, вышел, а Екатерина еще долго смотрела ему вслед. «Пятьдесят четыре? Что-то здесь не так».

* * *

В конце апреля Жанна д’Альбре дала согласие на свадьбу своего сына, Генриха Наваррского, с сестрой короля Маргаритой. При дворе началась активная подготовка к венчанию, Екатерина назначила Франсуа одним из главных распорядителей праздника.

Генрих в свои восемнадцать уже был, наравне с Колиньи, вождем протестантов, и король желал этим браком подтвердить свою приверженность религиозной терпимости. А вот чего желала королева-мать – для Франсуа было загадкой. Он никак не мог объяснить ее неожиданную лояльность к гугенотам, дошедшую до того, что она решилась выдать свою дочь замуж за одного из их вождей. Конечно, Екатерина выторговала условие, что Маргариту не будут принуждать перейти в протестантство, но ведь их дети-то наверняка станут гугенотами! Сам Франсуа хорошо знал Генриха, который воспитывался при дворе вместе с королевскими детьми. Тот был умным, спокойным юношей, но когда это личные качества имели значение, если речь идет об интересах короны? Нет, что-то здесь не так. Одно дело быть терпимой к протестантам, которые живут где-то там, за стенами дворца, и совсем другое отдать им собственную дочь. Франсуа не покидало ощущение, что Екатерина что-то задумала.

Между тем двор вернулся в Париж, и с начала лета во дворец постепенно начали съезжаться гости. Одной из первых приехала мать жениха, королева Наваррская. Она арендовала особняк в Париже, но часто заезжала и в Лувр. Четвертого июня она неожиданно слегла в горячке, жалуясь на боль в груди, а пятью днями позже отдала богу душу.

Немедленно появились слухи о том, что по приказу Екатерины ее личный парфюмер пропитал ядом перчатки, подаренные затем королеве Наваррской. Франсуа не верил в это, но не мог не признать, что вдохновительница гугенотов умерла очень кстати.

Свадьбу, однако, отменять не стали, и после похорон приготовления к ней продолжились. К началу августа в Париже собрались сотни гостей, из них как минимум четверть были протестантами. Приехали юный принц Конде, принц де Марсияк, шевалье де Миоссан, герцог де Ледигьер, виконт де Брюникель, барон де Пиль, граф де Граммон и многие, многие другие. Франсуа стал опасаться, как бы они снова не попытались захватить короля. Он поделился своими сомнениями с Екатериной, но та лишь отмахнулась:

– Да что вы, любезный брат, они просто приехали на праздник. Мы же сами их и пригласили.

Такая беспечность показалась Романьяку странной. Он все сильнее утверждался в мысли, что королева что-то готовит. Дурные предчувствия обуревали его.

* * *

В конце июля пришло известие о смерти Сигизмунда Августа, короля польского. У него не было наследников, могущих претендовать на трон, и Польша объявила, что сейм готов рассмотреть кандидатуру любого европейского монарха или принца в качестве претендента на престол. А поскольку тремя годами раньше в результате Люблинской унии Польша объединилась с Великим княжеством Литовским в новое государство, Речь Посполиту, то вновь избранный король польский становился также и Великим князем Литовским.

Екатерина, мечтавшая о троне для своего любимого сына Генриха, тут же отправила в Польшу посольство во главе с епископом Жаном де Монлюком.

– Убедите поляков, ваше преосвященство, что лучшего короля, чем Генрих, им не найти, – напутствовала его Екатерина. – Давайте любые разумные посулы и обещания, но привлеките сейм на нашу сторону.

* * *

Между тем приближался день свадьбы. Лувр, как и весь Париж, был заполнен гостями, все постоялые дворы и таверны заняли их слуги и солдаты.

Горожане, обнищавшие после трех религиозных войн, выплат налогов и сборов на войско, с затаенной злобой смотрели на роскошно одетых дам и кавалеров, важно прохаживающихся по улицам и набережным. Более других вызывали раздражение протестанты, ведь парижане слыли ярыми католиками. Простолюдины искренне не понимали – ради чего они столько лет отдавали последние гроши на борьбу с гугенотами? Чтобы эти разряженные аристократы теперь спокойно ходили по их улицам, а сестру короля отдали в жены главному еретику? Народное недовольство росло час от часу.

 

Свадьба состоялась 18 августа 1572 года. Утром кардинал Лотарингский обручил красавицу Маргариту с Генрихом Наваррским в Лувре. В голубом шелковом платье, шлейф которого несли три принцессы, в горностаевой пелерине и бриллиантовой короне невеста была ослепительна. Однако в глазах Генриха не было восхищения: он воспринимал свою женитьбу лишь как способ примирить враждующие стороны и установить религиозный мир в стране. Из Лувра процессия отправилась к собору Нотр-Дам. Поскольку жених был протестантом и не мог присутствовать на мессе, молодых обвенчали прямо перед собором, на паперти.

Празднования по случаю свадьбы продолжались несколько дней. Среди ярких одежд придворных черным пятном выделялся вдовий наряд Екатерины.

Спектакли, пиры, балеты, приемы, турниры шли нескончаемой чередой. Но за всем этим великолепием Франсуа чувствовал какую-то напряженность, даже угрозу. Королева-мать была чересчур весела и излишне любезна с протестантами, Карл ходил хмурый, его явно что-то тяготило. Не раз Романьяк ловил обрывки разговоров придворных, смысл которых сводился к одному: что-то назревает. И всем было ясно, что это «что-то» направлено против гугенотов. Наиболее осторожные из них уехали из Парижа сразу после свадьбы, призывая Генриха Наваррского, юного принца Конде и Колиньи последовать их примеру.

Адмирал, однако, был уверен в силе своего влияния на короля и очень рассчитывал, что ему удастся уговорить Карла объявить войну Испании. Колиньи уверял, что королевство Филиппа и есть злейший враг Франции, а боевые действия против него сплотят католиков и протестантов. Екатерина, прекрасно знавшая мощь испанской армии, выступала против этой авантюры, но было похоже, что на этот раз Карл склонен прислушаться к мнению Колиньи и впервые пойти против воли матери.

* * *

События начали развиваться через четыре дня после свадьбы. Утром 22 августа на Колиньи было совершено покушение. Лишь по счастливой случайности адмирал остался жив, но нападавший ранил его в руку и отстрелил палец. Возмущенные протестанты принялись вооружаться, взяли под охрану дом Колиньи и прилегающие улицы. Отовсюду слышались угрозы отомстить. Горожане, наоборот, радовались нападению на главу гугенотов и сожалели о том, что тот выжил. Париж жужжал, как растревоженный улей.

Вечером следующего дня Франсуа прогуливался в саду Тюильри, рядом с которым достраивался новый дворец Екатерины. Накануне, на приеме в Ратуше, было подано необычное блюдо – тертые замороженные фрукты с молоком, так понравившиеся гостям, что многие из них съели по несколько порций. Среди них был и Франсуа, но эти излишества сыграли с ним злую шутку: он застудил горло, потерял голос и теперь не мог говорить даже шепотом.

В этот день никаких празднеств не было, и Франсуа воспользовался случаем, чтобы пройтись по саду в одиночестве.

С улиц доносились крики гугенотов и призывы к мести за покушение на Колиньи. Барон медленно шел по аллее, пытаясь успокоить внутреннее волнение, вызванное дурными предчувствиями и тем, что происходило в городе. Еще более, чем раньше, его терзала мысль, что гугеноты попытаются захватить короля или королеву-мать, чтобы диктовать условия с позиции силы.

В юго-западном углу сада, где растительность была гуще всего, находилась беседка, где любили бывать и Франсуа, и королева. Туда он и направился, чтобы в тишине разобраться со своими мыслями. Но, подойдя ближе, он услышал голоса и понял, что в беседке находятся несколько человек. Журчащий неподалеку фонтан приглушал звуки разговора. Не отдавая себе отчета, зачем он это делает, Франсуа осторожно подошел ближе и притаился в тени раскидистого вяза.

– Медлить никак нельзя, – Романьяк узнал голос Генриха де Гиза, – неудачное покушение на Колиньи стало предупреждением для всех еретиков, еще день-два, и они нападут на нас первыми. Как только вы дадите приказ, я тут же извещу своих людей…

– Согласен, – перебил его Гаспар де Таванн, тот самый, который командовал войсками католиков в третьей религиозной войне, – мы должны действовать прямо сегодня. Гугеноты ожесточены покушением на Колиньи, до меня доходят слухи, что у них уже образовался заговор.

– Решайтесь же, матушка, – это был голос герцога Анжуйского, – протестанты вооружаются, и позже их будет уже не сломить.

– Вы еще молоды, сын мой, – возразила Екатерина, – и не понимаете, как непросто пойти на такой шаг. Перерезать всех гугенотов, начиная с короля Наваррского и кончая капитанами, – дело очень серьезное. К тому же наваррец – муж Маргариты, не забывайте об этом.

– Тем лучше, – сквозь зубы процедил принц.

Франсуа почувствовал, как шевелятся волосы на голове. Они хотят перебить весь цвет протестантского дворянства, начиная с Генриха Наваррского?! Господи, да это немыслимо! Он с детства воспитывался при дворе французского короля, Карл называл его братом! К тому же он и в самом деле муж Маргариты. А вот слова герцога Анжуйского Франсуа не удивили: придворные давно шептались, что он влюблен в собственную сестру и, видимо, просто ревнует ее к мужу.

Королева, женщина необычайно решительная, пребывала в жестоких сомнениях, и это ясно показывало, насколько не хочется ей прибегать к столь страшному средству.

– В самом деле, сеньора, – произнес чей-то голос с едва уловимым итальянским акцентом, – ведь недаром же мы все это затеяли. Эта свадьба, такое количество гостей-гугенотов… Сейчас уже поздно отступать.

То был любимец Карла – Альбер, сын покойного Антонио де Гонди, доверенного лица королевы. «И этот здесь… Выходит, ему королева доверяет больше, чем мне». Впрочем, барон не удивился: с тех пор как он когда-то отказался участвовать в составлении декларации о запрете протестантских богослужений, между ним и королевой пробежала черная кошка. И тот факт, что она не посвятила его в такой масштабный замысел, красноречиво говорил о ее недоверии к «кузену».

– Умом я понимаю, что вы правы, господа, – ответила королева, – но все мое естество протестует против этого. Два года мы ждали этого дня, готовились, изображали терпимость и даже приязнь к гугенотам, пригрели Колиньи… И вот теперь, когда этот день настал, я не могу решиться. Да, господа, я колеблюсь и не боюсь признаться в этом, потому что нам предстоит не просто лишить жизни многих дворян, но и совершить куда более страшное преступление – убить короля. Пускай Наварра совсем невелика, но Генрих все-таки король, и покушаться на него – страшный грех, за который Господь нас неминуемо покарает.

– Убийство еретика не грех, а богоугодное дело, – отрезал де Гиз.

– Сударыня, – вкрадчиво начал де Таванн, – ведь Генрих Наваррский участвовал во многих сражениях, и там его могли убить, как любого другого. И религиозная война продолжается. Так что это не убийство, король Наваррский просто погибнет на этой войне.

«Хитрый лис!» – подумал Франсуа. А тот между тем продолжал:

– Кроме того, сударыня, если Колиньи и его сторонников не убить, они и в самом деле могут уговорить короля напасть на Испанию. А для Франции сейчас хуже ничего быть не может.

Доводы де Таванна окончательно сломили сопротивление Екатерины.

– Хорошо, – сдавленно произнесла она, – чтобы спасти наше королевство, я согласна взять грех на душу. Давайте же быстрее покончим с этим.

– Благодарю вас от имени всех католиков, – торжественно сказал де Гиз. – Завтра День святого Варфоломея, вот мы и устроим еретикам праздник. Я немедленно отправляюсь дать поручения своим людям.

Лишь только королева приняла решение, она вновь стала той волевой дамой, какой ее привыкли видеть окружающие. Ее обычная энергичность вернулась, и Екатерина твердым голосом сказала:

– Подождите, де Гиз, давайте повторим еще раз наш план. Вы, сеньор де Гонди, сейчас идете к Карлу и заручаетесь его согласием. Вы, де Гиз, берете сторонников и идете в город. Начните с Колиньи. Сын мой, вам, как мы и договаривались, необходимо вызвать представителей магистрата и городских старшин, вы сообщите им, что раскрыт заговор гугенотов. Скажете, что мы готовимся к упреждающему удару, пусть закроют все городские ворота, перегородят лодками Сену, вооружат ополченцев и расставят их по мостам и улицам. Не забудьте, что у всех должна быть белая повязка на руке как отличительный знак. А вы, Таванн, связываетесь с капитаном королевской гвардии и велите ему именем короля выполнять ваши распоряжения. Вы ответственны за гугенотов, живущих в Лувре, а де Гиз – за тех, кто остановился в городе.

Зашуршали одежды, задвигались расставленные в беседке кресла: совещание было окончено. Франсуа опрометью бросился во дворец, на ходу пытаясь решить, что следует предпринять, дабы помешать кровавой резне. На колокольне церкви Святого Тома пробило десять. Расправа с гугенотами произойдет ночью. «Сколько у меня времени? Час? Два?»

 

Едва достигнув Лувра, Франсуа кинулся в покои Маргариты. Однако ее там не оказалось. «Что же делать?» Он заметался в коридоре, а затем, взяв себя в руки, бросился к Генриху Наваррскому. Но и его Романьяк не застал. Господи боже, да что ж происходит-то?

Пока он метался по Лувру, прошел час. На колокольне пробило одиннадцать. Во дворце меж тем явно начиналось оживление: с озабоченными лицами ходили чиновники магистратуры и парижского парламента, бегали гвардейцы короля, туда-сюда с поручениями сновали лакеи.

И тут Франсуа вспомнил еще об одном человеке, которого он обязан был предупредить, – Габриэле де Монтгомери. Тот остановился в особняке на улице Августинцев, и барон помчался туда. Через полчаса он уже входил в спальню графа вслед за перепуганным его настойчивостью лакеем.

Монтгомери, жмурясь от света свечи, откинул одеяло и сел на кровати. С удивлением глядя на нежданного гостя, он спросил:

– Романьяк, вы? Что-то стряслось?

Делая отчаянные знаки, Франсуа показывал на свое больное горло и пытался дать понять, что ему нужно кое-что написать. Наконец он получил бумагу и перо, сел к столу и быстро набросал несколько фраз. Граф взял из его рук записку, прочел и нахмурился:

– Заговор с целью убийства гугенотов? Вы уверены?

Франсуа энергично кивнул, взял из рук Монтгомери бумагу и приписал: «Немедленно бегите! Спасайтесь!» Бывший капитан шотландской гвардии шагнул к нему, порывисто обнял и сказал:

– Спасибо, барон, я ваш должник. Если мне удастся выжить, я буду молиться за вас до конца своих дней.

Романьяк усмехнулся: «Еще неизвестно, кто чей должник. Но теперь мы наконец квиты».

* * *

В городе было неспокойно. Тут и там встречались патрули де Гиза, по улицам ходили вооруженные ополченцы с факелами и с белыми повязками на руках. Франсуа с ужасом понял, что в спешке забыл об условном знаке. Он судорожно пришпорил лошадь: если он не успеет во дворец до начала расправы над гугенотами, кто поручится за его жизнь?

В Лувр Франсуа вернулся около полночи. Там царило напряженное волнение. Коридоры и лестницы заняли отряды королевских гвардейцев. Бледные придворные то и дело выглядывали из своих комнат, пытаясь понять, что происходит. Люди де Таванна, вполголоса переговариваясь, маячили неподалеку от комнат, занятых протестантами. Напряжение ощущалось почти физически.

Взбежав по лестнице, Франсуа остановился. Куда теперь? Он вспомнил, как колебалась и мучилась королева, принимая страшное решение. Может, есть шанс ее переубедить? Почти бегом он направился к Екатерине.

У дверей ее покоев стояли два гвардейца. К счастью, они узнали «кузена» королевы и беспрепятственно пропустили его. В ее кабинете было оживленно: тут находились король, герцог Анжуйский, сеньор Гонди, де Таванн и еще несколько человек. Екатерина, бледная, но решительная, отдавала последние распоряжения. Увидев Франсуа, она поморщилась, но прогонять его не стала.

Где-то вдалеке пробило полночь. Повернувшись к Карлу, королева что-то тихо сказала, и тот воскликнул:

– Да, матушка, убьем их! Но убьем всех, чтоб не осталось из них никого, кто мог бы потом упрекнуть меня!

Франсуа содрогнулся. И он хотел убедить их не устраивать расправы?! Вряд ли это возможно. Но попробовать все же стоило. Воспользовавшись паузой, он подошел к Екатерине и Карлу и умоляюще сложил руки, силясь что-нибудь произнести.

– Не надрывайтесь, дядюшка, – улыбнулся король, – мы помним, что вы потеряли голос.

Романьяк старался изо всех сил. Жестами, мимикой, артикуляцией он пытался хоть как-то повлиять на них, но все было тщетно. Он кинулся к бюро и поспешно нацарапал: «Пощадите гугенотов, пощадите Генриха Наваррского». И увидел, как королева, прочтя эти слова, заколебалась, в глазах ее мелькнуло сомнение. Карл, взглянув на бумагу, резко бросил:

– Перестаньте, дядюшка!

Воодушевленный тем секундным колебанием, которое он заметил в глазах Екатерины, Франсуа снова принялся отчаянно жестикулировать. А вдруг удастся убедить «кузину» и «племянника» остановить надвигающуюся расправу? Но в этот момент в кабинет вошел де Гиз и, подойдя к королеве, тихо произнес:

– Началось, мадам.

---

Дата добавления: 2018-11-24; просмотров: 215; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!