Англия, Сомерсет, 6 июня 1932 года

Викарий видел, как сжались губы Голда, как покраснело его лицо. Глаза старого доктора горели. Переведя дыхание, он продолжил:

– Де Гиз сказал: «Началось», и я понял, что все потеряно, бойню уже не остановить. Теперь моей задачей было спасти хоть кого-нибудь. Среди гугенотов было немало моих друзей, Генрих Наваррский был мне очень симпатичен, а перед принцем Конде я чувствовал вину, ведь его отца застрелили прямо на моих глазах. Слова де Гиза заставили меня активизироваться, я метался между присутствующими, жестикулируя и силясь хоть что-то сказать. Угораздило же меня потерять голос именно в этот день!

Не обращая на меня внимания, Екатерина сказала сыну:

– Думаю, дорогой Карл, нам будет удобнее в вашем кабинете.

Тот согласился, и все направились к дверям. Было понятно: сейчас они уйдут и я уже никак не смогу повлиять на их решение. Я все еще на что-то надеялся! Обогнав их, я встал, загородив собой выход. Ах, друг мой, если б вы видели ту отчаянную пантомиму! Я умоляюще складывал руки, падал на одно колено, лицо мое было красноречивее всяких слов. Но, увы, ничто не могло поколебать упрямого короля. Екатерина ледяным тоном заявила:

– Вам необходимо отдохнуть, брат мой. Вы нездоровы.

А Карл шагнул ко мне и резко оттолкнул. Повернувшись к стоявшим у двери гвардейцам, он приказал:

– Заприте его здесь, барон не в себе.

От отчаяния, не понимая, что делаю, и не думая о последствиях, я схватил его за плечо и про себя произнес свою волшебную фразу. Тут же появилось знакомое головокружение, туман в глазах… и вот я уже в теле короля. Я быстро вышел, не оглядываясь, Екатерина, де Гиз и прочие последовали за мной, а исполнительный гвардеец запер Карла, оставшегося в моем теле, в кабинете королевы. Идя по коридору, я слышал, как он бешено барабанит в дверь, и страшился даже представить, что будет, когда я вновь поменяюсь с ним телами.

Впрочем, эти мысли меня оставили, едва я увидел, что творится в Лувре. Из многих комнат гвардейцы вытаскивали полусонных гугенотов и волокли их на улицу. Те пытались сопротивляться, но что невооруженный человек в одном белье может противопоставить гвардейцам?

Де Гиз обратился ко мне:

– Позвольте мне вернуться к моим обязанностям, ваше величество. Я должен схватить Наваррского и Конде.

– Приведите их ко мне в кабинет, – потребовал я.

– Сир?

– Полноте, герцог, вы же не думаете, что я позволю вам зарезать короля и принца крови? – Я как мог пытался изображать интонации Карла.

Гиз растерянно посмотрел на королеву, но та, к счастью, меня поддержала:

– Делайте, как велит его величество.

Герцог, нахмурившись, отправился исполнять приказ, а мы двинулись к кабинету Карла. По дороге трижды мимо нас тащили растерзанных гугенотов, один из них был совсем юным, лет четырнадцати. Двух других я знал, но ничего не мог сделать. Если бы я попробовал их спасти, бог знает, чем бы все это закончилось для короля и для Франции. Поэтому я стиснул зубы и проходил мимо них, стараясь не обращать внимания на крики и проклятия, обращенные ко мне. А мимо все бежали и бежали какие-то люди с белыми повязками на рукавах… Теперь уже не только гвардейцы, но и множество добровольцев-католиков сновало по залам Лувра в поисках еретиков.

Мы разместились в кабинете короля, туда то и дело прибегали с докладом участники этой дикой расправы. Вскоре привели Генриха Наваррского и принца Конде. Они встали передо мной, оба такие юные (одному из них было восемнадцать, другому девятнадцать), но смелые и мужественные. Они приходились друг другу двоюродными братьями и даже внешне были похожи: оба среднего роста, очень изящные, с тонкими чертами лица. Короля Наварры немного портил нос, длинный и острый, а принц Конде отличался красотой и каким-то лукавым выражением светло-серых глаз.

Чтобы не возбудить подозрений, мне пришлось обращаться с ними весьма сурово.

– Господа, – строго провозгласил я, – нам стало известно о заговоре протестантов против моей персоны. Королевский совет решил принять упреждающие меры и покарать гугенотов до того, как они успеют воплотить свой гнусный замысел.

– Вас ввели в заблуждение, сир, – спокойно покачал головой Генрих Наваррский.

– Никакого заговора нет, – подтвердил Конде.

– Я рад это слышать и от души надеюсь, что вы, мои братья, не только не стали бы в нем участвовать, но даже и не знали о нем. Но чтобы доказать свою непричастность к заговору, вам придется отречься не только от еретиков-преступников, но и от самой ереси. Поверьте, господа, я не шучу. В эту самую минуту королевские гвардейцы уничтожают всех участников злостного замысла. Если вам дорога жизнь, то отречься придется.

Король Наваррский упрямо вздернул подбородок. Похоже, он до сих пор не верил, что ему действительно угрожает опасность.

В этот момент в дверях кабинета появился капитан королевской гвардии. Он поклонился и отрапортовал:

– Лувр от гугенотов очищен, сир.

Генрих и Конде переглянулись, в их взглядах впервые появилась растерянность. Спустя мгновение дверь снова открылась и гонец де Гиза сообщил:

– Ваше величество, адмирал Колиньи убит.

Вот тут-то мои пленники и поняли, что дело плохо. Они еще раз переглянулись, Конде словно взглядом спрашивал согласия Генриха. Тот прикрыл глаза, и принц, склонив голову, произнес:

– Если вам угодно, сир, мы готовы отречься от кальвинизма.

Я вопросительно взглянул на короля Наваррского. Он кивнул и коротко ответил:

– Подтверждаю.

С облегчением вздохнув, я поблагодарил их и велел гвардейцам запереть обоих в покоях Генриха.

– И чтоб ни один волос не упал с головы кого-либо из них!

Я повернулся к королеве и с удивлением увидел на ее глазах слезы. Она присела в реверансе и воскликнула:

– Благодарю, мой мудрый сын!

Моя миссия была выполнена. Теперь никто не посмеет тронуть принцев крови. Даже если Карл, вернувшись в свое тело, прикажет убить Генриха и Конде, Екатерина сумеет их защитить. В этом я был абсолютно уверен. Поэтому, поцеловав ее руку, я сказал:

– Матушка, мне неловко, что дядюшка остался заперт в вашем кабинете. Я должен его освободить и объясниться с ним.

Не дожидаясь ответа, я выскользнул из комнаты и направился к покоям Екатерины. Хотя в Лувре гугенотов старались не убивать и вытаскивали их на улицу, все же кое-где на полу виднелись капли и даже пятна засыхающей крови.

Я со страхом подходил к кабинету, гадая, как отреагирует король на то, что больше часа пребывал в моем теле. Предвкушая бурю, я уже жалел о том, что сделал. Но деваться было некуда, и, приказав гвардейцу отомкнуть дверь, я шагнул в комнату.

К моему изумлению, Карл спал, свернувшись на широкой скамье. Глаза его припухли, на ресницах дрожала слеза. Видимо, он зарыдал от страха и неизвестности, когда оказался в моем теле. Бедный мальчик, ведь он был весьма слабого характера, к тому же молод – он просто перепугался. Я тихонько подсел к нему, взял за руку и в мыслях прочел заклинание. Головокружение, пелена – и я уже лежу на лавке, а рядом со мной сидит король. Я вскочил, таращась на Карла, потом кинулся к столу и написал: «Мне приснилось, что я был в теле вашей матушки, сир». Король, прочитав это, удивленно поднял брови:

– А в моем сне я был вами, дядюшка.

Я развел руками, мол, чего только не приснится. «Племянник» мой сразу повеселел и поспешил в свои покои.

 

Доктор Голд замолчал, и викарий воспользовался этим, чтобы задать вопрос:

– Это была Варфоломеевская ночь?

– Да, друг мой, это была Варфоломеевская ночь. Когда король ушел, я долго стоял у окна, с ужасом и отчаянием глядя на улицу. Перед воротами Лувра в свете факелов я увидел не менее двадцати полураздетых трупов. Гвардейцы перетаскивали их на набережную и бросали в Сену. А сколько они уже скинули до этого, бог знает.

– И вы все это видели, Майкл?

– Увы, да. Не могу описать, как это было ужасно. Масштабы этой бойни потрясли всех уже тогда, а ведь в те времена человеческая жизнь стоила гораздо меньше, чем сейчас. Власть, спланировав и осуществив убийство нескольких десятков гугенотов, вскоре потеряла контроль над ситуацией. Приближенные де Гиза, покончив с Колиньи, отправились на южный берег Сены, в Сен-Жермен, где остановилось множество кальвинистов. Парижане, разбуженные шумом событий, решили, что гугеноты атаковали Лувр, и принялись избивать их. В три часа ночи на колокольне церкви Сен-Жермен-л’Оксеруа ударили в набат, и началось что-то невообразимое. Вооруженные ополченцы и горожане набрасывались на всех, на чьей руке не было белой повязки, ломились к соседям-гугенотам, убивая всех без разбора, даже малых детей. Особо циничные мерзавцы натравливали толпу на своих недругов, объявляя их кальвинистами. Убитых раздевали, их одежду, кошельки, шпаги присваивали. Улицы Парижа были завалены обнаженными трупами. Люди вели себя подобно диким животным, возбужденным запахом крови. Совершенно обезумевшие, горожане вламывались в жилища и убивали жертв прямо в постели, перерезая горло. Тех, кто пытался убежать, расстреливали из аркебуз, а дома грабили или поджигали.

– Ужасно!

– Потом по Парижу ходило множество историй, которые горожане шепотом пересказывали друг другу. Мне запомнилась одна из них, о неком мэтре Женуве, молодом адвокате. Он жил с женой и тремя детьми на маленькой улочке Сен-Мари, недалеко от Гревской площади. Глубокой ночью, когда вся семья спала, в его дом ворвались обезумевшие горожане. Рассказывали, что Женуве, обливаясь кровью, до последнего вздоха закрывал собою супругу и детей, старшему из которых было всего семь. Мэтр выдержал с полдюжины ударов саблями и вилами, потом силы покинули его, он упал бездыханный, а толпа принялась за домочадцев. Мадам Женуве на коленях молила пощадить детей, но ее зарубили, не слушая. Затем проткнули и двух сыновей. А самой младшей была девочка-калека с больными ногами, она не могла стоять. Опьяненные кровью мерзавцы, желая поиздеваться над нею, пытались силой поставить ее на ноги. От невыносимой боли малышка кричала так, что на другом конце улицы проснулся католический священник. Он тотчас прибежал и, подняв крест над головой, силой отбил ее у нападавших. Но было поздно – через день девочка умерла в страшных мучениях. Позже выяснилось, что мэтр Женуве был убежденным католиком и, как человек богобоязненный и щедрый, часто ссужал знакомых деньгами. Один из должников и натравил толпу на его дом, чтобы избавиться от кредитора.

– О боже! – прошептал потрясенный священник.

Голд задумчиво кивнул и, отдышавшись, продолжил:

– Лишь под утро улеглась эта кровавая вакханалия. Король, пришедший в ужас, когда ему доложили о сотнях убитых, попытался остановить резню и направил отряд де Гиза охранять оставшихся в живых гугенотов. Благодаря этому удалось спастись тем из них, кто прятался в резиденции английского посланника и в особняке, который занимала кальвинистка Рене Французская, тетка покойного короля Генриха Второго. Екатерина, свято чтившая память мужа, потребовала от де Гиза обеспечить полную безопасность пожилой родственницы. Десятки других гугенотов укрылись в Лувре и даже в особняке Генриха де Гиза. Еще два дня назад такое было бы немыслимо, но Варфоломеевская резня напугала всех, в том числе и ее зачинщиков.

– Немудрено.

– Люди герцога и других аристократов взяли под охрану весь центр Парижа, и казалось, волнения пошли на спад, но тут произошел удивительный случай. На кладбище Невинных утром расцвел боярышник, представляете? В конце августа, а ведь обычно он цветет весной! Это было чудо, и, конечно, горожане восприняли его как знак Божий: Господь доволен расправой над еретиками. Воодушевленная чернь с новыми силами бросилась убивать гугенотов и громить их дома. Ни в тот день, ни на следующий войскам короля так и не удалось остановить резню. Карл заперся в Лувре и оттуда давал приказы прево и городским старшинам прекратить беспорядки, но все было тщетно. Лишь к середине следующей недели с помощью жестких мер удалось пресечь убийства и грабежи. Но едва они закончились в Париже, как волна расправ прокатилась по всей Франции. Гугенотов резали в Орлеане, Труа, Лионе, Тулузе, да и во многих других городах. Общее количество жертв исчислялось десятками тысяч. Вот так.

– Майкл, дорогой мой, это же просто невероятно!

– Да, Джон, – кивнул Голд. – Невозможно представить, что могут сотворить люди, когда ненависть застилает им глаза и лишает разума.

– Человек несовершенен… Ну а как кончилась ваша история с перерождением в короля?

– К счастью, без последствий. Карл очень удивился, узнав, что он якобы приказал не трогать Генриха Наваррского и принца Конде, но отменять этого распоряжения не стал, тем более что те согласились отречься от кальвинизма. Что касается его пребывания в моем теле, то он списал это на удивительный сон. Конечно, какие-то сомнения у него были, и он даже рассказывал об этих странностях матери. Некоторое время спустя она намекнула мне на некоторые необычные ощущения, которые испытывал король в ту ночь, но я прикинулся непонимающим. В общем, моя необдуманная выходка осталась безнаказанной.

– И каково это – быть королем? – улыбнулся священник.

Голд рассмеялся:

– Очень неплохо. Но вот конкретно в теле Карла мне было неуютно, дышалось тяжело, я чувствовал боль в груди и все время ощущал странную слабость. Позже стало ясно, что уже в то время король был нездоров. Он не прожил и двух лет после той ночи. Оказалось, что он болен туберкулезом, или, как тогда говорили, чахоткой.

– Тем не менее вы сумели спасти двух человек.

– Да, и один из них позже стал королем. Видите, как судьба повернулась – я отнял у Франции одного монарха, но сохранил для нее жизнь другого.

– А что вы думаете по поводу королевы-матери? Как она могла согласиться на эту резню?

– Ох, друг мой, все это очень сложно, – вздохнул Голд. – С момента гибели мужа на Екатерину легло тяжелейшее бремя управления государством. Формально у власти были ее сыновья, но и Франциск, и Карл были юны и слабохарактерны. Да, королева изменилась с того времени, как я был ее секретарем, но все ее решения были продиктованы единственной целью – сохранением мира во Франции. Она хотела, чтобы ее сыновьям досталось сильное, процветающее государство, а не обнищавшая страна, раздираемая гражданской войной. Не забудьте, что к моменту Варфоломеевской ночи прошли уже три религиозные войны, и каждая из них легла тяжким бременем на казну. Люди беднели, экономика разрушалась, и конца этому видно не было. А тут еще эта злосчастная попытка похищения короля, которую предприняли гугеноты… В общем, Екатерина разочаровалась в своей политике веротерпимости и со свойственной ей активностью стала искать другой выход из положения. Таким выходом оказалось убийство лидеров протестантской партии. К этому примешалось и то, что король действительно попал под влияние вернувшегося ко двору Колиньи и мог дать согласие на объявление войны Испании. А это было бы гибелью для Франции. Добавьте давление, которое испытывала королева со стороны Гизов и своего беспокойного сыночка, герцога Анжуйского, и тогда вы поймете, в каких условиях она находилась. Тем не менее она до последнего не решалась отдать приказ о начале расправы. Поверьте, она была хорошим человеком, но могла быть жесткой, когда интересы Франции того требовали.

– Такую бойню нельзя оправдать ничем, даже интересами государства, – покачал головой священник.

– Конечно, но ведь никто не ожидал, что горожане начнут резать простых гугенотов. Речь на совещании в беседке шла об одном-двух десятках самых видных кальвинистов, не более.

– И все же у меня сложилось впечатление, что королева весьма легко переступала через принципы морали ради достижения своих целей.

– Человек несовершенен, – ответил Голд словами викария.

Франция, XVI век

С Варфоломеевской ночи прошел почти год. Екатерина, по-прежнему питая слабость к «кузену», держала его при себе, хотя и не так доверяла ему, как раньше. Его отказ участвовать в составлении антипротестантской декларации, мольбы пощадить гугенотов той роковой ночью и ошибка, которую он допустил когда-то, назвав неправильный возраст, посеяли зерно недоверия в ее душе. Конечно, об истинной причине этой ошибки она не подозревала, но чувствовала какое-то смутное беспокойство.

Да и сам Франсуа теперь относился к Екатерине более сдержанно. Варфоломеевская ночь многих заставила взглянуть на своих близких по-иному.

Памятуя о склонности «брата» к религиозной терпимости, королева больше не допускала его к государственным делам, но и покинуть двор не позволяла. Как-то раз Франсуа попросил разрешения съездить в Романьяк, но получил загадочный ответ:

– Подождите, дражайший брат, возможно, скоро мне понадобится ваша помощь.

Барон думал, что это лишь отговорки, чтобы оставить его при дворе, но в мае 1573 года, в День Сошествия Святого Духа, произошло то, чего ожидала Екатерина: сейм избрал Генриха королем польским и Великим князем Литовским. Обрадованная королева тут же вызвала Франсуа и настоятельно попросила сопровождать сына в Краков.

– Вы вроде бы говорите по-польски, любезный брат? Помнится, вы рассказывали, что ваша супруга была родом из Кракова и обучила вас языку?

– Не совсем так, мадам. В Польше родилась ее матушка. Я действительно немного понимаю польский, но разве это может быть причиной…

– Никто, кроме вас, не сумеет так хорошо приглядеть за ним, мой дорогой кузен, – перебила Екатерина. – Генрих еще молод, так позаботьтесь, чтобы он не совершал ошибок и был хорошим королем.

Как когда-то Франсуа не хотелось ехать в Испанию, так теперь он не испытывал восторга при мысли о поездке в Польшу. Но он был согласен с королевой: пригляд герцогу Анжуйскому был необходим. Другое дело, что барон вряд ли мог быть лучшим советчиком для Генриха, который недолюбливал его еще со времен гибели старшего принца Конде. Однако просьба Екатерины была равносильна приказу, и Франсуа, не споря, согласился.

* * *

Летом в Париж прибыло торжественное посольство из Польши. Две с половиной сотни дворян во главе с гетманом литовским Кшиштофом Радзивиллом и епископом Познани Адамом Конарским были приняты со всевозможными почестями. Целью посольства было официально уведомить герцога Анжуйского об избрании его королем польским и Великим князем Литовским, получить его подпись на выработанных сеймом документах, заручиться согласием жениться на сестре покойного короля Анне Ягеллон и сопроводить нового монарха в Краков.

После многочисленных пышных церемоний пришла пора подписывать артикулы и Pacta conventa – документы, содержащие обязательства короля перед польской шляхтой. Высокий худой вельможа с длинной бородой, Анджей Ваповский, с поклоном протянул избранному королю бумаги.

Генрих, который раньше не потрудился изучить их, сейчас с ужасом обнаружил, что власть монарха в Польше ограничена насколько возможно: он не мог передать власть по наследству, во всех важных делах должен был советоваться с сеймом, не имел права по своей воле начинать войну, заключать мир. Кроме того, с согласия Карла, новоизбранный король принял на себя множество обязательств: погасить долги предыдущего монарха, жениться на его сестре Анне Ягеллон, обеспечить обучение молодых польских шляхтичей в Париже, построить флот на Балтийском море и выставить войска против Московии, где властвовал деспотичный царь Иоанн и с которой Речь Посполита давно вела войну.

Все эти условия шокировали герцога Анжуйского, воспитанного во Франции, которая уверенно шла к абсолютизму. Поначалу он даже пытался возражать, но после долгих проволочек все же подписал оба документа. Когда все формальности были согласованы, во Дворце Правосудия в присутствии тысяч гостей Генриху торжественно вручили указ о его избрании. Новый монарх принес присягу и был провозглашен королем польским и Великим князем Литовским.

Франсуа видел, что герцог Анжуйский уже жалеет о решении стать монархом Речи Посполитой и старается оттянуть свой отъезд. Тому было несколько причин. На юного принца произвел тяжелое впечатление вид членов посольства, столь непохожих на французов. Поляки одевались в длинные сюртуки, перепоясанные кушаками и называемые жупанами, поверх которых носили кунтуш – кафтан с прорезными рукавами. Послы имели необычные для Парижа стрижки, многие были бриты наголо, а у некоторых на лысой голове впереди красовался длинный чуб. Рядом с утонченными местными вельможами они смотрелись словно варвары среди древних римлян. Генрих понимал, что сколь непохожи гости на его придворное окружение, столь же отличен уклад жизни в Польше от французского, и это пугало его.

Еще одной причиной, по которой Генрих стремился возможно дольше остаться в Париже, было все ухудшающееся здоровье его старшего брата, короля Карла. У того не было сыновей, и в случае его смерти – а она явно была не за горами – власть во Франции переходила к герцогу Анжуйскому. И, конечно, в глазах Генриха корона польская не стоила короны французской.

 

На одном из приемов к Франсуа подошел тот самый длиннобородый вельможа, который вручал Генриху артикулы, и, поклонившись, поинтересовался на чистейшем французском:

– Вы ведь барон де Романьяк, не так ли?

– Совершенно верно, сударь.

– Сдается мне, мы родственники, – улыбнулся бородач. – Ваша супруга, Анна де Вре, приходилась мне племянницей.

Франсуа с удивлением воззрился на поляка. Ну конечно, как он сам не догадался! Ведь ему говорили, что фамилия этого вельможи – Ваповский! Барон шагнул к новоявленному родичу и обнял его.

– Я очень рад, – искренне сказал он.

 

Время шло, все формальности были улажены, и шляхтичи все настойчивее призывали короля отправиться в Польшу. Наконец в ноябре огромный кортеж двинулся в Краков. Екатерина сопровождала любимого сына до границ Франции.

Франсуа ехал верхом, и мысли его были полны уныния: «Сколько времени придется мне провести в Польше? Вероятно, долго. Я, может быть, навсегда покидаю Францию, всю жизнь проведя при дворе, – и чего я добился? У меня была власть, было положение, была земля, но все это осталось там… Имей я семью и наследников, я мог бы хорошо пристроить их, как это делают многие, тот же сеньор Гонди, к примеру. Его сын благодаря выгодной женитьбе теперь герцог де Рец, вон он скачет чуть позади Генриха. Да разве мое положение было хуже, чем Антонио Гонди? Нет, гораздо лучше, я просто не сумел его сохранить. Теперь я еду в бессрочную ссылку и, очень возможно, в Романьяк уже не вернусь».

Первая большая остановка была в Меце, где Генрих Анжуйский завел роман с Луизой Лотарингской. Поляки торопили его с отъездом, Франсуа и Альберт де Гонди соглашались с ними, но Генрих, увлеченный новой пассией, все медлил. Прошло несколько недель, прежде чем они покинули Лотарингию. Екатерина, вытирая слезы, в последний раз обняла и перекрестила любимого сына. Когда Франсуа подошел, чтобы попрощаться с ней, она наклонилась к «кузену» и прошептала:

– Молю вас, дорогой брат, берегите его! Я потеряла уже половину своих детей, Карл тяжело болен, и я не переживу, если что-то случится и с Генрихом.

– Будьте покойны, сударыня, я присмотрю за королем. – Франсуа поклонился Екатерине и отвернулся, чтобы она не увидела слез на его глазах.

* * *

Проехав через земли Священной Римской империи, кортеж к концу января наконец прибыл в Краков.

По дороге Франсуа свел знакомство почти со всеми членами польского посольства. Он увидел, что они – люди умные и образованные, все знали латынь, каждый второй говорил по-французски. Поляки, в свою очередь, сочли его мудрым и дипломатичным, и «дядюшка» короля пользовался среди них большим уважением.

Конечно, больше других Франсуа сблизился со своим новым родственником, Анджеем Ваповским. Потомок знатной фамилии, Анджей был членом сейма и каштеляном города Пшемысля. В Польше, разделенной на воеводства, каштелян был вторым по значимости человеком после местного воеводы. Лет сорока пяти, высокий и сухопарый, пан Ваповский держался с большим достоинством. Глаза его светились умом, проницательностью и добротой. Франсуа еще в Париже проникся к нему симпатией, а пока они добирались до Кракова, между ними возникла настоящая дружба.

День за днем они ехали друг подле друга, и Анджей рассказывал Франсуа об истории Польши, о нравах, обычаях и привычках поляков.

– Вашему королю, пан барон, следует быть готовым к тому, что у нас все не так, как во Франции. Шляхтичи у нас имеют множество вольностей. Король для нас скорее партнер, чем правитель. Он является одной из трех ветвей власти, две другие – это сенат и Посольская изба, все вместе они составляют сейм. Обширные привилегии шляхты сложились исторически. Мы сами избираем короля, имеем право на рокош – законное восстание против правителя, который не исполняет своих обязательств, каждому члену сейма гарантировано право на liberum veto.

Франсуа смущенно кашлянул:

– К сожалению, я не владею латынью.

– Ничего, у нас изучите, – улыбнулся пан Ваповский, – а что касается liberum veto, так это право участника отменить любое решение сейма и даже вовсе прекратить его работу.

– Как это? – изумился Франсуа. – Один человек может отменить решение всех остальных?

– Конечно. Ведь нас выбирают местные сеймики, и мы несем ответственность перед всей своей землей. Если решением кто-то не доволен, значит, нужно искать другое, устраивающее всех. Хотя, говоря откровенно, на моей памяти никто liberum veto пока не пользовался.

– Да уж, удивили, пан Ваповский. Во Франции такое, думаю, невозможно.

– Мы, шляхтичи, считаем себя потомками древнего племени сарматов. Мы вольные люди, и главные наши занятия – это война, охота и полонез.

– Полонез? – переспросил Франсуа. Слово было ему незнакомо.

– Это танец. Увидите, вам понравится.

– Не сомневаюсь. Чем еще удивите?

– Вольности шляхты и наша любовь к войне вкупе дают необычный для остальных европейцев результат: любой пан может набрать собственное войско и отправиться воевать куда пожелает. Чаще всего атакуют приграничные земли соседних стран и, в случае успеха, потом через сейм обеспечивают себе право собственности на завоеванные угодья.

– Но это же может привести к конфликтам между государствами?

– Бывает, – усмехнулся Анджей, – но шляхтичей это не останавливает.

– Такое же было и во Франции при феодальной раздробленности. А что еще есть в Польше необычного?

– Ну, например, по всей Европе бушуют религиозные войны. А мы год назад подписали так называемую Варшавскую конфедерацию, которая гарантировала веротерпимость.

– Как же вам это удалось? Поделитесь секретом, может, во Франции можно было бы сделать что-то подобное.

– У нас не было иного выхода, пан барон, – просто ответил Анджей. – Ведь религия в Речи Посполитой везде разная. Центр и юг католические, восток у нас православный, а на севере и западе множество протестантов.

Франсуа не уставал дивиться этим чудесам. Он бывал во многих европейский странах, и везде законы, вера и политическое устройство были одинаковы, а тут…

Польша, XVI век

Гостей встретила огромная делегация сенаторов, министров, епископов, шляхтичей, чиновников, многие из них приехали со своими войсками, и перед въездом в город растянулась целая армия под разноцветными знаменами. Французы в удивлении замерли, когда навстречу им выдвинулась рота крылатых гусар. То была элитная польская кавалерия, имевшая крайне необычный вид: за спиной каждого всадника крепились крылья из орлиных перьев, а поверх доспехов были накинуты пятнистые меховые мантии. Гусары скакали, сомкнув ряды, плащи их развевались, крылья колыхались на ветру, и на гостей это зрелище произвело ошеломительное впечатление.

После торжественной встречи Генриха и его свиту сопроводили в Краков. Город поразил французов. Широкие улицы, прекрасные готические костелы, старинный университет и, конечно, огромный, в несколько раз больше Лувра, Вавельский замок на холме – королевская резиденция. К нему примыкал величественный собор Святых Станислава и Вацлава, бывший одновременно придворным храмом, с высокими готическими башнями, увенчанными зеленоватыми колокольнями и шпилями.

Но настоящим шоком для гостей стала увиденная ими в Вавельском замке канализация. Система ее была самой совершенной в Европе и выводила нечистоты за пределы города. И это при том, что в Лувре до сих пор пользовались ночными вазами! А ванны? В то время как во Франции во время мытья поливали себя из кувшина, здесь была налажена подача холодной и горячей воды в ванны. «Вот тебе и варвары!»

Еще одной неожиданностью стали вилки, коих французы до той поры не видели. При первой же трапезе Генрих и его свита смогли оценить удобство этих простых столовых приборов.

Но в целом королю и придворным в Польше не понравилось. Они нашли, что климат здесь весьма суров, а жители грубы, бедны и слишком много пьют. Поляки, в свою очередь, с недоумением смотрели на французов, увешанных драгоценностями и щедро политых духами. «И это мужчины? – презрительно спрашивали они друг друга. – И такого короля мы должны почитать?» Тем не менее многие шляхтичи, особенно дамы, тотчас принялись шить наряды по парижской моде.

 

На следующий день после приезда Генриху представили Анну Ягеллон. Поклонившись, он равнодушно произнес:

– Большое счастье познакомиться с вами, сударыня.

Анна приходилась сестрой покойному королю Сигизмунду Августу и к своим пятидесяти годам ни разу не была замужем: брат этому препятствовал, боясь, что ее муж сможет претендовать на престол. Женитьба на ней была обязательным условием при выборе нового короля польского, и все кандидаты – трансильванский князь Стефан Баторий, король Швеции Юхан, царь Московии Иоанн, эрцгерцог Прусский Альбрехт Фридрих – с этим условием согласились. Подписал свое согласие и Генрих, но теперь, будучи избранным, совсем не хотел выполнять обещание и жениться на женщине, которая была его старше почти на тридцать лет. Самой Анне больше приглянулся эрцгерцог Прусский, но и на свадьбу с Генрихом она была согласна; впрочем, ее мнением никто не интересовался.

На приветствие жениха она сердечно ответила по-французски:

– Добро пожаловать в Польшу, сир. Мы вас очень ждали.

– Прошу прощения, если прибыл позже, чем предполагал, сударыня. Поверьте, я очень торопился.

– Такая дальняя дорога вас, должно быть, немало утомила?

– Если что и утомило меня, так это ожидание встречи с подданными, которые оказали мне честь, выбрав меня своим королем.

Сказав это, Генрих снова поклонился и поспешно вышел. Анна не успела ответить да так и застыла, удивленно глядя вслед недавнему собеседнику. Франсуа, стоявший рядом, сконфуженно пробормотал:

– Его величество утомлен после долгой дороги, мадам.

Анна медленно перевела на него взгляд и кивнула. Стоявший рядом с ней Самуил Зборовский, представитель одной из знатнейших семей, повернулся к Романьяку и рявкнул:

– Если король слишком устал, чтобы поговорить с панной Ягеллонкой, пусть убирается обратно в Париж!

Анна сделала предостерегающий жест, пытаясь успокоить заступника, а Франсуа удивленно посмотрел на Зборовского. «Никакого уважения к королю!» – с отчаянием подумал он.

 

Среди женщин, окружавших Анну, Франсуа заметил невысокую стройную даму лет тридцати пяти. В отличие от остальных, она была одета во все черное, и в первое мгновение барон даже растерялся: ему показалось, что это Екатерина. Дама была необычайно красива, но ее бледное лицо было не просто печально, на нем лежала скорбь. «Она, должно быть, в трауре», – мелькнуло у него в голове. Красавица понравилась барону, и он дал себе слово непременно с ней познакомиться.

– Вам следует быть более внимательным к Анне, сир, – в сердцах сказал Франсуа тем же вечером, – ведь она ваша будущая жена.

– Ах, дядюшка, оставьте, – раздраженно ответил Генрих, – не хочу я на ней жениться. Вы же сами видели – она стара и совсем некрасива.

– Но вы подписали артикулы, – настаивал Франсуа. – И свадьба с нею – одно из условий вашего избрания.

Своевольный Генрих взорвался:

– Вот и женитесь на ней сами! А все эти бумаги – ерунда, после коронации я аннулирую их. А вас прошу не вмешиваться более в мои дела!

Он резко развернулся и пошел прочь. Франсуа с беспокойством смотрел ему вслед.

* * *

Днем позже Анджей Ваповский знакомил Франсуа с Краковом. Они спустились с Вавельского холма, на котором возвышался королевский замок, и до вечера гуляли по городу. Пан Ваповский показывал то на одно здание, то на другое и о каждом, казалось, мог рассказывать часами. Без сомнения, он был влюблен в этот город. У подножия холма он указал на большую пещеру:

– Здесь когда-то жил Вавельский дракон.

Франсуа удивленно воззрился на Анджея.

– Это самая старая легенда Кракова, – улыбнулся тот. – Когда-то в этой пещере жил ужасный дракон-живоглот, и раз в неделю ему требовалось приносить корову, чтобы он не трогал людей. Это длилось годами, пока один хитрый сапожник по имени Скуба не решил избавить город от напасти. Он набил коровью шкуру серой и смолой, дракон съел все это и задохнулся. А Скуба стал делать из его кожи прекрасную обувь. Горожане с удовольствием раскупали ее, сапожник разбогател и таким образом был вознагражден за свой подвиг. Говорят, и сейчас еще можно встретить сапоги из кожи этого дракона.

– Красивая легенда, – кивнул Франсуа.

Между тем они подошли к центру города.

– Взгляните, барон, вот рыночная площадь. От нее в каждую сторону расходится по три улицы, образующие городские кварталы. А под ней – огромная система ходов, можно сказать, подземный город. Скажу вам по секрету: из королевских покоев в Вавельском замке сюда ведет тайный проход. Вот эта постройка посреди площади – Сукеница, здесь располагаются ряды торговцев сукном. Башня рядом – городская ратуша. А эти навесы – соляные, хлебные, рыбные ряды. Сюда же фасадом выходит архиепископский дворец, вот он, справа.

– А это что за красота? – спросил Франсуа, показывая на кирпичный собор с двумя башнями разной высоты.

– О, это наша гордость, Мариацкий костел. Вы обязательно должны зайти туда и полюбоваться невероятным алтарем.

– А почему же башни разные?

Пан Ваповский рассмеялся:

– На эту тему ходит множество легенд. Мне больше всего нравится история о том, что башни строили две враждующие семьи, которые, чтобы примириться, поженили своих детей и отдали постройку башен в их распоряжение. И так молодая пани утомляла ночами своего супруга, что у него не было сил построить высокую башню, и она оказалась ниже. Скажу вам откровенно, это пошло на пользу костелу.

– Да, выглядит очень красиво. Кстати, пан Анджей, что это за печальная дама в траурных одеждах, которую я видел вчера в свите панны Ягеллонки?

– А, черная княгиня, – кивнул Ваповский.

Франсуа усмехнулся: во Франции Екатерину прозвали почти так же, черной королевой.

– Это пани Эльжбета Острожская, – пояснил Анджей, – одна из самых богатых наших дам. Ее супруг и в самом деле не так давно умер, только сомневаюсь, что она сильно горюет по нему.

– Отчего же?

– Ревнивец был страшный, а она, как вы видели, редкая красавица. Превратил ее жизнь в ад, да и другие постарались. Как-нибудь расскажу. – Пан Анджей повернулся и указал на широкую улицу: – А вот эта дорога ведет к воротам, названным в честь святого Флориана. Дальше, за крепостной стеной, находится предместье. Угадайте, как оно называется?

– Не представляю, – пожал плечами Франсуа.

– Флоренция.

– В самом деле? Забавно!

Весь день гуляли они по городу, а на ужин отправились в краковский дом Ваповских, где их ждала супруга Анджея, Катаржина. Втроем они провели прекрасный вечер, и у Франсуа появилась надежда, что пребывание в Польше не будет столь неприятным, как он опасался.

* * *

21 февраля 1574 года в соборе Святых Станислава и Вацлава состоялась торжественная коронация Генриха на польский престол. В присутствии огромного количества шляхтичей примас Польши Якуб Уханский возложил на его голову золотую корону, усыпанную рубинами и сапфирами, и французский принц Генрих Валуа официально стал королем польским Хенриком Валезы.

За коронацией последовала неделя пиров, карнавалов и приемов. Генрих сидел на обитом бархатом золотом троне, благосклонно взирая на придворных. Речам и тостам не было конца. Франсуа заметил, что пьют поляки гораздо больше французов и предпочитают не вина, а более крепкие напитки. Особенной любовью шляхтичей пользовалась горькая настойка на траве, называемой здесь душистой зубровкой. От нескольких глотков этой жгучей жидкости француз мог потерять сознание, поляки же, казалось, могли пить ее бесконечно. Зачастую пиры продолжались до тех пор, пока последний из гостей не падал со скамьи, сваленный количеством выпитого.

А вот польская пища Франсуа понравилась. Он на долгие годы полюбил бигос – смесь различных видов мяса и квашеной капусты, с удовольствием ел вареники и пришел в неописуемый восторг, попробовав мясо неизвестных остальной Европе раков.

 

– Приятно познакомиться, пан Францишек. Вы приехали из Парижа?

На балу в честь коронации Генриха Анджей Ваповский представил Франсуа пани Острожской, и теперь она с любопытством смотрела на иноземца, изящной формы брови изогнулись, а лицо осветилось теплой, грустной улыбкой.

– Да, пани Эльжбета. Я двоюродный брат королевы-матери.

– Екатерины Медичи? Это великая женщина, я ею восхищаюсь. Не могли бы вы рассказать про нее?

Франсуа обрадовался: у него появился повод подольше побыть с пани Острожской и, может быть, произвести на нее впечатление. Уж он своего не упустит! Он предложил княгине руку и не спеша повел ее вдоль бальной залы.

– Совершенно согласен с вами, пани Эльжбета: королева необыкновенный человек.

И барон принялся рассказывать, кое-что приукрашивая, превознося Екатерину, но не забывая попутно упоминать и о своих заслугах. Он поведал о ее молодости, о том, что ей пришлось претерпеть по вине Дианы де Пуатье, об интригах, в которых они участвовали, о смерти Генриха и регентстве королевы-матери. Он припоминал и грустные, и смешные, и нелепые случаи, заставляя слушательницу то сочувственно качать головой, то улыбаться, то удивленно вскидывать брови. Ему доставляло удовольствие чувствовать тепло ее ладони на своей руке, а запах ее духов кружил голову. Княгиня слушала внимательно, и казалось, ей тоже приятно находиться рядом с Франсуа.

К тому времени, когда рассказчик выдохся, они стали почти друзьями. Но ночью, вспоминая свой монолог, барон с удивлением понял, что пани Эльжбета ни разу не рассмеялась. Что же омрачает ее душу? «Завтра же расспрошу Ваповского», – решил он.

 

На третий день коронационных торжеств проходил турнир между знатнейшими магнатами Речи Посполитой. Король и придворные спустились в подземные комнаты замка, где был оборудован просторный фехтовальный зал. На стенах были развешаны королевские штандарты, под ними стояли резные скамьи для зрителей, а в торце на помосте располагался трон, вокруг которого сгрудились кресла для ближайших придворных.

Войдя в зал, шляхтичи, желавшие принять участие в поединке, воткнули свои копья в стену. По обычаю, тот, кто хотел сразиться с каким-то вельможей, должен был вытащить из стены его копье. Франсуа устроился в одном из кресел подле трона, рядом с ним расположился Анджей Ваповский. Шляхтичи, болтая и смеясь, расселись по скамьям, а в дальнем конце зала остались стоять солдаты и слуги из их свит.

Когда все смолкли, вперед выступил распорядитель турнира. Поприветствовав гостей и участников, он объявил, что право первого поединка принадлежит ротмистру королевскому Самуилу Зборовскому. Подойдя к его копью, распорядитель снял прикрепленную к древку записку и громко провозгласил:

– Вот что изволил написать пан Зборовский: «Я вызываю на бой во славу короля любого желающего, лишь бы он равен был мне по происхождению и деяниям».

Шляхтичи молча выслушали, но вызов принять никто не рискнул: всем был известен горячий нрав ротмистра.

– Прошу, панове! – воскликнул распорядитель. – Кто вытащит копье пана Зборовского из стены?

Присутствующие дружно молчали. Анджей наклонился к Франсуа и тихо сказал:

– Бьюсь об заклад, никто не пожелает драться с ним. Самуил человек необузданный, в запале может и пришибить.

Франсуа не удивился: он прекрасно помнил сцену, разыгравшуюся после представления Генриха Анне Ягеллон.

– Так что же, панове? – повторил распорядитель.

И снова тишина. Шляхтичи косились друг на друга, но никто так и не вышел.

Зборовский вскочил и, гневно сверкая глазами, крикнул:

– Неужто ни один из вас не окажет мне чести? Уж не сговорились ли вы меж собою, панове? Или все боятся меня?

– Нет, не все, – раздался голос с того края зала, где стояли слуги вельмож.

От толпы отделился высокий широкоплечий дружинник лет двадцати.

– Я готов драться с вами, пан, – поклонившись, сказал он.

– Что?! – взвился Зборовский. – Мне драться с простым солдатом?! Да кто ты такой?

– Я дружинник графа Яна Тенчинского.

В бешенстве ротмистр повернулся к графу, сидевшему в кресле рядом с королем:

– Что я слышу?! Твой жалкий слуга предлагает поединок мне, радному пану и сыну каштеляна краковского?!

Тенчинский, уязвленный таким обращением, вскочил:

– Как смеешь ты повышать голос на равного?

Глаза Зборовского угрожающе блеснули:

– Ах так!

Выхватив из-за пояса чекан ^[25], он бросился на графа, но между ними мгновенно встал Анджей Ваповский:

– Прошу вас, панове, успокойтесь! Ведь рядом с вами король!

– Прочь! – завопил разъяренный ротмистр.

Он взмахнул чеканом и с размаху опустил его острие на голову Анджея. Тот упал, кровь залила его лицо. Шляхтичи с криками бросились на Зборовского. Самуил сопротивлялся, как бешеный зверь, но им все же удалось скрутить его.

Франсуа оттащил окровавленного друга в сторону, чтобы его не затоптали борющиеся вельможи. Схватив платок, он приложил его к ужасной ране на голове, но тонкая тряпица моментально пропиталась кровью.

Раненый, приоткрыв глаза и мутным взором посмотрев на Франсуа, силился что-то сказать, но не смог. Со слезами на глазах барон в отчаянии смотрел на бледное лицо друга.

 

Анджей Ваповский умер через несколько дней. Рыдающая Катаржина передала Франсуа последнюю просьбу мужа – отомстить за него, добившись казни Зборовского.

В том, что ему отсекут голову, никто не сомневался: по закону убийство, совершенное в присутствии короля, каралось смертью. Однако Генрих не решился с первых же дней своего царствования ссориться с одним из знатнейших семейств Польши. Как ни настаивал Франсуа на справедливом возмездии, король не стал доводить дело до суда и издал указ, который гласил: «Да будет Самуил Зборовский из Королевства Польского и Великого Княжества Литовского навсегда изгнан, имение же его да будет забрано в казну, но без потери чести и славы. Посему Самуила Зборовского этим приговором объявляю изгнанником и приказываю всем старостам в местах публичных это провозгласить».

Убийца покинул Речь Посполиту и направился в Трансильванию, ко двору князя Стефана Батория, а у Франсуа появилась цель – выполнить последнее желание Анджея и отомстить за него.

* * *

После окончившихся столь трагично коронационных торжеств прошло несколько дней, а потом пиры и балы возобновились. Теперь они уже не были посвящены восшествию Генриха на престол, а стали обычным явлением его царствования. Государственным делам король внимания почти не уделял, его гораздо больше интересовали праздники и приемы. Вечер и ночь он посвящал балам, а днем обычно отсыпался. Когда шляхта стала роптать, что Генрих не выполняет принятых обещаний, Франсуа решился поговорить с «племянником», но получил резкий отпор.

– Напомните, дядюшка, кто король, я или вы? – желчно спросил Генрих.

– Конечно, вы, сир, – спокойно ответил Франсуа, – именно поэтому вам и следует уделять больше времени делам государства.

– Так вот, раз король – я, мне и решать, что нужно делать.

– Сир, шляхтичи недовольны…

– Ну что вы от меня хотите? – капризно воскликнул Генрих. – Я и так почти каждый день сижу на этих ужасных заседаниях. Вы не представляете, какая это скука, ведь я не знаю польского.

– Так изучите его, сир.

– Еще не хватало! И довольно об этом, дядя. Займитесь лучше своими делами.

 

Пани Эльжбета понимала, что Франсуа потерял близкого друга, и как могла поддерживала его. Они еще более сблизились, барон этому радовался, но не мог не видеть, что в ее отношении не было ничего, кроме дружеского участия. Сам же он испытывал к княгине куда более нежные чувства и однажды решился на объяснение. Пригласив ее прогуляться после ужина, он неожиданно для самого себя признался ей в любви. Пани Острожская посмотрела на него долгим, внимательным взглядом и, помолчав, спросила:

– Что вы знаете обо мне, пан Францишек?

Тот развел руками и простодушно ответил:

– Боюсь, что ничего, сударыня. Я расспрашивал о вас пана Анджея, он обещал мне что-то рассказать, но, увы, не успел.

– Что ж, тогда я сама поведаю свою историю. И она будет вам ответом.

Пани Эльжбета помолчала, собираясь с духом, и не спеша начала:

– Моя мать – незаконная дочь короля Сигизмунда. Отец, один из богатейших людей Великого княжества Литовского, умер незадолго до моего рождения. Едва появившись на свет, я уже была завидной невестой. Я жила с матерью в родовом замке и воспитывалась в строгости и послушании. Из-за огромного богатства, оставленного отцом, литовский сейм принял указ, лишив мою мать права выдать меня замуж без согласия короля и опекунов.

Франсуа удивленно вскинул брови: каково ж должно быть состояние, чтобы сейм вмешался?!

– Когда мне минуло четырнадцать, – продолжала Эльжбета, – Константин Острожский, мой дядя и опекун, вознамерился выдать меня замуж за князя Димитрия Сангушко, знатного литовского вельможу. Мать дала было согласие на этот брак, но король его не одобрил, она подчинилась и отказала жениху. Однако молодой князь Димитрий был влюблен и не желал от меня отступаться. Со своей дружиной он прибыл в Острог и взял наш замок приступом. С согласия моего дяди нас обвенчали. Я сопротивлялась как могла, и даже в церкви вместо меня на вопросы священника отвечал опекун. Но делать было нечего, я стала женой князя и постепенно привязалась к нему. Однако моя мать не сдалась, она подала жалобу королю, и тот приказал Димитрию немедленно явиться ко двору для аннулирования нашего брака. Мой муж отказался, и Сигизмунд Август лишил его должностей, чести и имущества. Нам ничего не оставалось, как бежать. Переодевшись крестьянами, мы направились в Чехию. Король отправил за нами погоню, возглавить которую вызвался Мартин Зборовский.

– Кто?

– Да-да, отец того пана, что убил вашего друга. Похоже, дурные качества у них в семье передаются по наследству. Пан Мартин был редкостным негодяем. Он расставил ловушку: договорился с одним из знакомых, что тот примет нас в своем замке, притворившись другом. Димитрий поверил ему, и в один несчастливый день моего супруга схватили. Зборовский приказал избить его и заковать в кандалы. Он повез его в Польшу, но по дороге до него дошли слухи, что король чешский хочет освободить Димитрия, и пан Мартин… он просто приказал убить моего мужа.

Она судорожно вздохнула, и Франсуа мучительно захотелось успокоить ее, погладить по волосам, прижать к груди.

– Меня вернули в замок матери. В Остроге я познакомилась со своим дальним родственником, князем Семеном Слуцким, и влюбилась в него без памяти. Это чувство не шло ни в какое сравнение с тем, что я испытывала к своему мужу. Там была скорее привязанность женщины к своему первому мужчине, а здесь… Я грезила о нем днем и ночью и не могла представить своей жизни без него.

Эльжбета замолчала, задумчиво глядя куда-то вдаль. Франсуа мягко спросил:

– Что же случилось дальше?

Княгиня с недоумением посмотрела на него, словно пытаясь понять, что он тут делает. Было видно, что в своих мыслях она унеслась далеко отсюда.

– Ах да, – наконец опомнилась она. – Пан Зборовский настаивал, чтобы я вышла замуж за одного из его сыновей, но король решительно воспротивился этому. Он приказал мне обвенчаться с другим вельможей, графом Лукашем Гуркой, преданным его сторонником. Это был некрасивый, ревнивый и жестокий мужчина, не вызывавший у меня ничего, кроме неприязни. Мама поддержала меня и категорически отказалась благословлять этот брак. Мы с ней отправились в Краков, чтобы попытаться как-то повлиять на короля. Нас приняли в Вавельском замке, но разместили в разных покоях. И вот однажды Сигизмунд Август самолично пришел ко мне и сообщил, что моя мать вынуждена была срочно вернуться в Острог, а мне приказала выйти замуж за пана Гурку. Я не хотела в это верить, но его величество показал мне мамин перстень в знак того, что она благословляет этот брак. Так что, как бы ни был неприятен мне жених, пришлось согласиться, ибо, как вам уже известно, я не считала возможным противиться воле матери. Нас обвенчали в Вавельском замке в присутствии короля, и я стала женой ненавистного пана Лукаша.

Эльжбета говорила спокойно и даже вроде бы равнодушно, но чувствовалось, что воспоминания причиняют ей боль.

– Вскоре мой супруг отправился на войну с Московией, а я… я вдруг встретилась в замке со своей матерью. Она рассказала мне, что ее схватили, силой отобрали перстень, все это время держали взаперти, а теперь выпустили, очевидно, полагая, что дело сделано. Узнав об этом подлом обмане, я отказалась признавать пана Лукаша мужем, мы с матерью бежали во Львов и укрылись в доминиканском монастыре. Оттуда я смогла снестись с возлюбленным, и князь Слуцкий прислал известие, что скоро будет у нас. Я с нетерпением ожидала его, но все-таки он опоздал…

Она помолчала, видимо, вновь переживая те далекие дни.

– Король, взбешенный нашим непослушанием, отозвал пана Гурку из похода, и вскоре тот уже осаждал стены укрывшего нас монастыря. В это время во Львов приехал князь Слуцкий… мой дорогой Семен… и в одежде нищего сумел-таки пробраться в осажденный монастырь. Не могу передать вам, дон Францишек, как я была этому рада. Нас обвенчали и…

– Как? – удивился Франсуа. – Вы же были замужем.

– По нашим законам брак считается действительным, если, кроме венчания, сыграна свадьба и подписан брачный договор. Поскольку пан Лукаш торопился в поход, никаких бумаг подписать мы не успели, так что, можно сказать, к моменту венчания с князем Слуцким я была свободна.

– Чудеса…

– Да, наверное. Впрочем, и с ним свадьбу сыграть мы не успели. Счастье наше длилось недолго: король прислал грамоту львовскому старосте, и тот убедил монахов сдаться. Пан Лукаш с отрядом головорезов ворвался в монастырь, схватил меня и увез далеко на север, в свой родовой замок в Шамолутах. Не желая изменять своему возлюбленному, которого считала законным мужем, я отказала в близости графу Гурке, чем необычайно прогневала его. Он запер меня в замковой башне, из которой мне разрешалось выходить лишь в костел, да и то по вырытому давным-давно подземному ходу. Сходя с ума от ревности, пан Лукаш приказал надеть на меня маску, чтобы никто не мог видеть моей красоты. В этой холодной, продуваемой всеми ветрами башне, с маской на лице я просидела больше тринадцати лет в полном одиночестве. Иногда этот деспот наведывался ко мне с одним и тем же вопросом: не передумала ли я. И каждый раз получал отрицательный ответ…

– Господь милосердный, да это хуже, чем заключение в крепости!

Эльжбета печально улыбнулась и кивнула:

– Вы совершенно правы, пан Францишек. Поначалу я ждала, что меня освободят, но через год умер князь Слуцкий, и надеяться мне стало не на что. Я надела траур. Моя мать долгие годы пыталась привлечь к суду пана Лукаша или хотя бы заручиться поддержкой короля, но тщетно. В конце концов она вышла замуж за человека, который обещал помочь ей освободить меня. Но он обманул маму. Вытребовав все права на ее имущество, он точно так же заточил ее в своем замке, где она провела несколько лет, а потом умерла ^[26].

– А как же вам удалось освободиться?

– Мой мучитель скончался в прошлом году, и я наконец получила свободу. Провела несколько месяцев здесь, в Вавельском замке, и скоро возвращаюсь в Острог. Мой дядя обещал прислать сопровождающих.

– Невозможно представить, сколько вам пришлось пережить, – прошептал потрясенный Франсуа. – Теперь мне понятны и ваша бледность, и ваша меланхолия.

– Надеюсь, мой ответ вам тоже понятен, – опустив голову, тихо спросила Эльжбета.

– Конечно, княгиня. Я не имел права говорить вам о любви и прекрасно понимаю, что сама мысль о браке внушает вам ужас. Я лишь прошу вас помнить: кем бы вам ни было угодно видеть меня – другом ли, мужем ли, сегодня или через двадцать лет, – я весь в вашей власти.

Пани Острожская благодарно улыбнулась:

– Спасибо, сударь. Вы совершенно правы, сейчас я не могу думать о замужестве без содрогания. Может быть, позже, когда я отойду от этого кошмара… Но, боюсь, на это потребуется не один год.

– Благодарю вас за подаренную мне надежду, пани Эльжбета, – поклонился Франсуа.

 

Через неделю княгиня Острожская покинула Краков. Франсуа, потрясенный ее рассказом, о своих чувствах больше не заговаривал. Когда Эльжбета будет готова принять его любовь, она даст знать, а он… он согласен ждать сколько нужно.

Генрих же продолжал развлекаться, не выполняя своих обязательств и не торопясь жениться на Анне. Когда пиры и балы надоедали ему, он на несколько дней запирался в своих покоях под предлогом болезни, общаясь лишь с узким кругом фаворитов. Видя это, Франсуа предпринял еще несколько попыток образумить его, но добился лишь одного: король потерял терпение. Крича, что не нуждается в менторах, Генрих выгнал «дядюшку» и несколько дней не желал его видеть. Однако через неделю все же позвал Франсуа в свой кабинет и ледяным тоном сообщил:

– Мне кажется, я недостаточно ценил вас, дядя, но сейчас хочу исправить свою ошибку. Я слышал, что вы собирались приобрести землю. Так вот, я дарю вам во владение Оршу со всеми предместьями. Приказ уже подписан.

– Благодарю вас, сир, – поклонился Франсуа. – А Орша – это где?

Генрих небрежно махнул рукой в сторону стола, на котором была разложена карта Речи Посполитой.

– Взгляните сами, это Витебское воеводство, по соседству с Полоцком.

Франсуа внимательно изучал карту. Какое же огромное государство – от Балтики почти до Черного моря! Найдя севернее Кракова Плоцк, он с удовольствием заметил:

– О, да это совсем недалеко!

Король посмотрел на него с удивлением и, подойдя к столу, взглянул, куда указывал палец Франсуа. Потом рассмеялся и покачал головой:

– Нет, дорогой дядюшка, вы неверно меня поняли. Не Плоцк, а Полоцк.

И Генрих ткнул в нужную точку на карте. Романьяк в растерянности прошептал:

– Но ведь Полоцк принадлежит Московии, сир.

– Да, но Орша-то наша.

Наконец Франсуа понял – «племянник» дал ему во владение один из самых удаленных и опасных городов, находящийся на самой границе с Московией.

– Это в Литве… и там сейчас война, – огорченно прошептал барон.

– Напротив, у нас трехлетнее перемирие. А если оно прервется, то мы быстро повалим московитов, не сомневайтесь. Так что поезжайте спокойно в свой феод, поживите там, осмотритесь и ни о чем не беспокойтесь.

* * *

Это была ссылка: Генрих отправил раздражавшего его «дядю» подальше от Кракова. Франсуа это прекрасно понимал, но ослушаться не мог и отправился на восток. Проехав через всю Речь Посполиту, в мае он прибыл в Оршу.

Город лежал в том месте, где в Днепр впадал приток под названием Рша. Реки сходились под острым углом, защищая город с севера, запада и юга, а на образовавшемся мысе была возведена деревянная крепость. Вокруг нее располагались дома горожан и посады, окруженные частоколом. Напротив, на другом берегу Днепра, сверкала куполами Свято-Ильинская церковь. Восточную сторону города прикрывал глубокий ров, за которым возвышался каменный замок, перегораживающий единственный сухопутный подход к Орше.

Местный староста, тучный усатый пан Филон Кмита, принял его неприветливо:

– Значит, светлейший пан теперь хозяин этих мест? Что ж, и то, без пана-то не прожить нам.

Тем не менее, изучив королевскую грамоту, он исправно очертил на карте владения Франсуа, записал что-то в толстый фолиант и сказал:

– Жить вы, пан Романьяк, можете здесь, в Орше, вон в том замке, что через ров. Вроде как он теперь принадлежит вам. Или еще верстах в двадцати восточнее есть городишко Дубровно, там тоже есть хорошо укрепленный замок, правда деревянный. А хотите, так живите в обоих, никто вам слова поперек не скажет. Я сейчас дам вам мальчишку, он вас проводит и все покажет, а как будет у вас время, пан Романьяк, приходите, обскажу, какие вы тут оброки да доходы будете иметь. Край у нас богатый, так что внакладе не останетесь.

Сопровождаемый прытким мальчуганом, Франсуа проехал по городу, осмотрел крепость на мысе, а потом переправился по подъемному мосту через ров. У ворот их с поклоном встретил сторож, ему Романьяк тоже продемонстрировал королевскую дарственную.

Сам замок ему понравился, но удивило огромное количество двухэтажных домов внутри крепостной стены, окружающей его.

– Кто здесь живет? – с недоумением спросил Франсуа.

– Сейчас никто, ваша милость, – ответил сторож, – но во время осады горожане, которым не хватает места внутри городской крепости, приходят сюда с семьями, скотом и скарбом. Вы, светлейший пан, теперича их защитник.

«Н-да, если бы я сам покупал владение, то ни за что не выбрал бы Оршу», – уныло подумал Франсуа. Его пугало столь близкое соседство с Московией, ведь Ливонская война могла возобновиться в любой момент.

 

Барон не поленился в тот же день съездить и в Дубровно, где нашел деревянный замок, окруженный частоколом, насыпным валом и рвом. Замок был красив и уютен, но Франсуа усомнился в его неприступности, каменные строения казались ему более надежными. Поэтому он, наняв прислугу, расположился в Оршанском замке, который к тому же был похож на французский и напоминал ему о далекой родине.

Вспомнив, как он развивал хозяйство в Романьяке, Франсуа собрался было повторить это и здесь, но вскоре пришло приглашение вернуться в Вавельский замок. Под давлением шляхтичей Генрих дал-таки согласие на брак с Анной Ягеллон, и на пятнадцатое июня был назначен бал, на котором он собирался объявить о помолвке. Ругаясь сквозь зубы, Франсуа отправился назад в Краков.

* * *

В Вавельский замок барон прибыл утром четырнадцатого июня и, не успев передохнуть, был вызван к королю. Даже не поприветствовав Франсуа, с которым не виделся два месяца, Генрих протянул ему письмо:

– Вот, дядюшка.

Романьяк взял в руки бумагу и прочел:

«Государь, сын мой. Король, брат ваш, скончался. Уже столько моих детей умерли, и вот пришло новое несчастье. Я молю Господа ниспослать мне смерть, чтобы больше не пришлось мне это пережить. Большей боли я никогда не испытывала, и утешить меня может только ваш скорый приезд. Франция и я ждем вас. Мне необходимо видеть вас в здравии, ведь если случится мне и вас потерять, я прикажу похоронить меня заживо вместе с вами.

Не откладывайте отъезд из Польши и не дайте им себя задержать, потому что вы нужны здесь. Я умираю от тоски по вам, только ваше присутствие сможет меня утешить и заставить забыть о моей потере. Любящая вас, как никто на свете, ваша мать Екатерина».

Франсуа сжал губы: «Бедная, бедная!»

– Мир его праху. Теперь вы, сир, король Франции…

– Конечно, – кивнул Генрих. – Что посоветуете делать? Ехать в Париж?

– Поляки избрали вас своим правителем, сир, – осторожно начал Франсуа, – и, по моему мнению, вы прежде всего король Польши. Вы могли бы передать регентство вашей матушке или назначить вице-короля во Франции.

Генрих задумчиво кивнул:

– Да, пожалуй, вы правы.

Франсуа с поклоном удалился, а Генрих, глядя в спину уходящему «дядюшке», с усмешкой подумал: «Чтобы я променял родную Францию на Польшу? Да вы просто глупец, Романьяк!»

 

Бал отменять не стали, но провели его скромно: все знали, какое горе постигло короля. О помолвке решили пока не объявлять, это было бы неприлично. Многие магнаты выражали свое беспокойство по поводу освободившегося французского престола, но Генрих неизменно отвечал:

– Не волнуйтесь, господа, я прежде всего король Польши. Я подумываю о вручении матери регентства или о назначении во Франции вице-королем брата моего, Франсуа Алансонского. Поверьте моему слову, вам не о чем беспокоиться.

Успокоенные шляхтичи удовлетворенно благодарили.

– Пожалуй, Хенрик более серьезный человек, чем показался нам вначале, – говорили они друг другу.

 

На вечер 18 июня 1574 года Генрих назначил большой королевский ужин. Приглашены были все видные шляхтичи Кракова. Зубровка лилась рекой. Миньоны короля по очереди вставали, провозглашая тосты. Поляки не оставались в долгу и без конца пили за здоровье Ген- риха.

К десяти вечера Франсуа уже мало что соображал. Обведя осоловевшим взглядом пиршественную залу, он увидел, что некоторые гости отключились, упав грудью на стол или вовсе свалившись на пол. «Пора заканчивать», – вяло подумал он. Но тут же очередной фаворит Генриха, бодрый и свежий, встал и, подняв кубок, объявил:

– Во славу короля, панове!

Романьяк бездумно покачал головой. Генрих заметил это и крикнул:

– Пейте, дядюшка, пейте!

Франсуа с трудом взял свою чашу из рук виночерпия и сделал несколько глотков. Встать, чтобы выпить за короля стоя, сил уже не было.

К полуночи в пиршественной зале не спали только король и четверо его фаворитов. Оглядев валяющихся по лавкам придворных, Генрих встал и коротко бросил:

– Пора, господа. Едемте.

 

Через несколько часов Франсуа, мирно прикорнувшего на блюде с дичью, разбудила чья-то бестактная рука. Кто-то немилосердно тряс его за плечо. С трудом разлепив глаза, Романьяк увидел двух кружащихся перед ним графов Янов Тенчинских.

– Где он? Где он? – орали графы.

Франсуа с усилием сфокусировал взгляд, два Тенчинских слились в одного, но этот один продолжал чего-то требовать. Приподняв голову с блюда, барон заметил странное оживление вокруг: шляхтичи, охая, пытались встать, кто-то уже был на ногах, на всех лицах были написаны тревога и беспокойство.

– Вы знаете, где он? – в который раз повторил граф, и Франсуа наконец ответил:

– Кто?

– Король! Его нигде нет!

– А где ж он? – тупо спросил Франсуа.

– Тьфу! – не выдержал Тенчинский и куда-то исчез.

Романьяк ласково погладил большой кусок дичи и лег на него щекой. В конце концов, какое ему дело, где Генрих? Но его вновь растолкали. На этот раз до него наконец дошло: король сбежал.

Паны сидела на лавках с озабоченными лицами, многие не в силах были в это поверить. Но приведенные слуги клялись: три часа назад король в сопровождении четырех французов покинул замок, переодевшись в простую одежду.

Тенчинский, заткнув саблю за пояс, прогремел:

– Я в погоню, панове. Кто со мной?

Единственным шляхтичем, который смог сопровождать графа, оказался королевский секретарь Ян Замойский, приятель Франсуа. Остальные просто не в силах были сидеть верхом. Только сейчас поляки стали понимать, что Генрих специально напоил их, дабы никто не помешал ему бежать.

 

Граф Тенчинский и Ян Замойский вернулись через пять дней. Они рассказали, что нагнали короля уже на земле Священной Римской империи, но не смогли уговорить его возвратиться в Краков. Генрих просил передать, что едет во Францию, дабы уладить все дела, и потом непременно вернется. Но многие понимали – он уехал навсегда. Срочно созванный сейм постановил лишить Генриха трона, если он не прибудет в Краков до мая следующего года.

Поляки были потрясены вероломным бегством короля. Франсуа не раз ловил на себе их возмущенные взгляды: они осуждали его, словно он был в чем-то виноват. А ведь он и сам стал жертвой этой ситуации. Генрих уехал, бросив его здесь. И что теперь делать? Ехать в Париж? Нет, это невозможно, здесь его Эльжбета, сюда рано или поздно вернется Зборовский, которому он обязан отомстить. А что ждет его дома? Ненависть короля? И Франсуа решил остаться в Польше.

 

В Кракове ему было нечего делать, и он уехал в Оршанский замок. Здесь Романьяк, как когда-то в своем баронстве, развернул бурную деятельность. Он строил скотные дворы, сыроварни, мельницы, открывал рынки, организовывал ярмарки, давал крестьянам и ремесленникам финансовые льготы, сокращал повинности, выплачивал за них церковную десятину. Оршанский староста Филон Кмита, поначалу принявший Франсуа весьма неласково, вскоре переменил свое мнение и от души радовался, что король отдал «дядюшке» в удел именно Оршу.

Ведя дела, Франсуа понемногу изучал польский. К его удивлению, многие в этом пограничном районе говорили по-русски, поэтому ему пришлось познакомиться и с языком московитов.

Отчаянно тоскуя по Эльжбете, он писал ей длинные письма, избегая, однако, упоминать о своих чувствах, и она иногда удостаивала его ответом. Часто, расстелив на столе карту, Франсуа разглядывал маленькую точку под названием Острог. Где-то там, на юге, за сотни лье отсюда, жила она, та, которая сказала: «Может быть, позже…»

* * *

По прошествии года Генрих так и не вернулся, и шляхта задумалась о выборе нового короля. В декабре 1975 года сейм провозгласил Анну Ягеллон королевой, и ей стали срочно подыскивать мужа, который смог бы стать монархом. Таковой нашелся быстро, и менее чем через полгода Анна обвенчалась с трансильванским князем Стефаном Баторием, ставшим, таким образом, королем польским и Великим князем Литовским.

Франсуа решил не ехать в Краков. Опытный царедворец, он понимал, что вряд ли новый король обрадуется родичу своего предшественника, сбежавшего из страны. Конечно, Романьяку хотелось вернуться ко двору, но повода для возвращения не было, и он решил подождать удобного момента.

Тем временем Стефан Баторий показал себя монархом активным и энергичным. Проведя реформы внутри государства, он направил свой взор на восток, где вяло текла Ливонская война. За последние годы московиты захватили немало приграничных городов, и главной потерей был Полоцк. Этот древний город когда-то принадлежал русским князьям, но последние два столетия находился в составе Великого княжества Литовского. В начале Ливонской войны царь Иоанн покорил город, и вот уже пятнадцать лет ни одному польскому королю не удавалось вернуть его.

Стефан Баторий вознамерился отбить все завоеванные московитами города и с этой целью стал собирать войско. Он частично отказался от принятого в Польше посполитого рушения – созыва шляхетского ополчения – и пригласил на службу множество венгерских и германских наемников.

Поразмыслив, Франсуа решил присоединиться к войску: делать в Орше ему было, в общем-то, нечего, а сидеть дома и дряхлеть он не хотел. Ему было уже за шестьдесят, но чувствовал он себя бодрым и сильным. К тому же до него дошли слухи, что вместе с Баторием в Краков приехал Самуил Зборовский, и Франсуа здраво рассудил, что, находясь подле короля, он быстрее сможет добиться казни нечестивца.

* * *

Весной 1579 года Франсуа прибыл в Краков. Здесь ничего не изменилось, все те же хорошо ему знакомые придворные шляхтичи, все тот же Вавельский замок. Впрочем, теперь он стал не только местом пиров и балов, но и цитаделью могущественного короля. Все здесь было пропитано энергией Батория, повсюду угадывались приготовления к военному походу.

Ян Замойский, с которым Франсуа приятельствовал еще со времен польского посольства в Париже, встретил его с распростертыми объятиями. Уже ставший подканцлером коронным ^[27], Ян был в большом фаворе у нового короля и вскоре представил ему Романьяка. Франсуа увидел среднего роста широкоплечего человека со спокойным, решительным взглядом. Баторий принял француза приветливо, а узнав, что тот хочет послужить королевству в походе и имеет военный опыт, отдал под его начало роту из пятидесяти крылатых гусар, называемую здесь хоругвью.

– Ваши знания и опыт очень пригодятся нам, господин барон, – сказал при этом король. – Мы уже провели одну успешную битву под Венденом, но победа далась нам нелегко. Московиты тверды как камень. Представьте, их пушкари, оставшиеся в живых к концу сражения, не пожелали сдаться и повесились на своих пушках.

– Жуткое зрелище, должно быть, – ошеломленно прошептал Франсуа.

– Именно так. Мне бы несколько сот таких воинов, и мы были б непобедимы. Впрочем, и без них справимся. Я как раз заканчиваю набирать войско, скоро выступаем. Иоанн ждет, что мы ударим там же, возле Ревеля или Вендена, но я собираюсь сделать ему сюрприз. Пойдем на Полоцк.

Глаза Батория сверкнули недобрым огнем.

* * *

Перед началом выступления король издал манифест, адресованный московитам, в котором уведомлял, что идет воевать против царя Иоанна, мирных же жителей будет щадить, что хочет он победы, а не бессмысленного кровопролития.

В разгар лета сорокатысячная армия Речи Посполитой подошла к стенам Полоцка. Город располагался на месте впадения в Двину реки Полоты, на одном берегу которой располагался посад, а на другой – две мощные деревянные крепости. Они соединялись подъемным мостом, спрятанным внутри въездной башни и защищенным укреплениями с бойницами наверху. Все это было окружено деревянным частоколом и глубоким рвом. Древний красавец-город лежал на холме, за стенами возвышались деревянные купола церквей, дозорные башни и крыши теремов.

Заняв все окрестные села и монастыри, поляки разбили лагерь в нескольких верстах от Полоцка и принялись рыть траншеи к городу. Одиннадцатого августа началась бомбардировка калеными ядрами из нескольких десятков пушек. Одновременно Стефан Баторий расставил сильные хоругви на всех дорогах к Полоцку, чтобы не дать русским прийти на помощь осажденным. Другие конные отряды рыскали по округе, отбирая у жителей продовольствие и фураж.

Погода, как назло, не благоприятствовала осаде. Целыми днями шли дожди, препятствуя эффективной бомбардировке; дороги размыло, лошади и обозы вязли в грязи.

 

Деревянные стены города страдали от пушечных ядер, но обороняющиеся быстро и умело тушили загоравшиеся колья. Франсуа видел, что трехнедельная осада не дала заметных результатов. Понимал это и король, поэтому вечером двадцать восьмого августа созвал военный совет.

Шляхтичи, командиры венгерских и германских полков собрались в королевском шатре, чтобы обсудить дальнейшие планы. Франсуа сидел за спинами военачальников и внимательно слушал.

– Господа, мы в трудном положении, – начал Стефан. – Мы сидим тут уже двадцать дней, а ничего не добились. Продовольствие заканчивается, скоро нам нечего будет есть. Плюс в любой момент может подоспеть московское войско. Поэтому я созвал совет, дабы услышать ваши мнения.

– Мы действительно не можем ждать долее, – сказал Ян Замойский. – Считаю, что необходимо идти на штурм.

– Согласен, – кивнул гетман литовский Кшиштоф Радзивилл, тот самый, что когда-то возглавлял польское посольство, приехавшее в Париж за Генрихом.

Вслед за ними за штурм высказались и другие сановники. Но Стефан Баторий неожиданно воспротивился этому предложению:

– Слишком рискованно, город прекрасно укреплен. Если штурм не удастся, солдаты придут в уныние. Они и так ропщут из-за этих постоянных дождей. Просто Великий потоп какой-то! Я согласен, мы должны закончить осаду как можно быстрее, но в лоб штурмовать мы не можем. Нужно что-то придумать.

Франсуа, откинув полог шатра, задумчиво посмотрел на звезды. Потом неторопливо встал и сказал:

– Сейчас небо чистое, сир. Думаю, завтра будет ясный день.

Баторий непонимающе воззрился на него:

– Что вы хотите сказать, барон?

Романьяк хитро улыбнулся и продолжил:

– Если не будет дождя, мы сможем по траншеям подобраться к стенам и поджечь их факелами. Деревянный частокол запылает мгновенно.

Воцарилась тишина. Присутствующие обдумывали предложение.

– Прекрасная идея, господин барон, – раздалось откуда-то сбоку.

Франсуа повернулся, и взгляд его уперся в довольное лицо Самуила Зборовского.

Задумчиво поглаживая бороду, король усмехнулся:

– А что, по-моему, мысль неплоха. По крайней мере, попробовать стоит.

 

Следующим утром передовой отряд венгров с зажженными факелами бросился к стенам Полоцка. На них посыпались ядра, пули, стрелы, камни, и большая часть из них полегла на склонах холма. Но некоторым все же удалось добраться до частокола и поджечь его. На сухом, жарком воздухе крепость запылала за несколько минут.

Воодушевленный Стефан Баторий вскочил на коня и с криком «На приступ!» помчался к городу. Франсуа и другие военачальники тут же скомандовали наступление и кинулись за ним. Несколько хоругвей выстроились в ряды и с размаху прошибали копьями горящую стену. Сквозь огонь и дым, под градом пушечных ядер ворвались воины Батория в проломы, где их встретили отчаянно обороняющиеся защитники крепости. И те и другие рубились, задыхаясь от дыма, оглушенные грохотом пожара, свистом пуль и криками раненых. Отбросив копье, Франсуа схватил саблю и махал ею направо и налево, стараясь в этом людском месиве не попадать по своим. В какой-то момент справа мелькнуло лицо Зборовского, но сейчас Романьяку было не до него. Дышать было трудно, глаза слезились, по лицу и спине тек пот, но он, как и тысячи других воинов, упрямо продолжал рубить неприятеля.

Шесть раз отбрасывали защитники города поляков, и шесть раз те снова шли на приступ. Измученные, едва стоящие на ногах от усталости, осажденные в отчаянии ожидали подкрепления, но авангард царской армии, засев в соседнем городе Сокол, не спешил им на помощь.

30 августа 1579 года Полоцк сдался. Позже Франсуа узнал, что архиепископ Полоцкий Киприан с большинством защитников предполагали в случае поражения взорвать себя вместе с крепостью, страшась гнева Иоанна, известного своей жестокостью. Но один из отрядов стрельцов воспрепятствовал этому и после шестого штурма, когда стало понятно, что ждать помощи неоткуда, а сил обороняться больше нет, послал к Баторию переговорщиков с требованием почетной сдачи. Король, восхищенный мужеством осажденных, тотчас согласился и предложил желающим примкнуть к его войску. Большинство московитов отказались, и Стефан еще долго держал их в плену, чтобы не отдавать Иоанну: он прекрасно понимал, что всех их ждет зверская казнь.

После взятия города Баторий подошел к Франсуа и дружески его обнял.

– Спасибо, барон, – искренне сказал он, – ваша помощь просто неоценима. Теперь мы в выигрышном положении. Два месяца назад царь Иоанн прислал грамоту, где, вопреки этикету, не назвал меня братом. Дескать, он правитель Божьей волей, а я избран «по многомятежному человеческому хотению», значит, ему не ровня. Авось теперь повежливее будет.

Франсуа молча поклонился. Стефан вдруг перестал смеяться и задумчиво добавил:

– А вообще жалко их. Хороший народ. Вот только с царем-извергом не повезло московитам. Зачем они его терпят?

* * *

В течение последующих двух лет Стефан Баторий взял города Сокол, Великие Луки, Торопец и в августе 1581 года осадил Псков. Король планировал начать осаду раньше, но беспрерывные рейды небольших русских отрядов в глубь литовских земель задержали его. Он не слишком беспокоился по этому поводу: Псков не считался хорошо укрепленным городом, поэтому Баторий рассчитывал взять его до холодов.

Однако он ошибся: за последние месяцы русские обнесли Псков насыпным валом, рвом и четырьмя каменными стенами с десятками башен и тайных подземных ходов.

Король польский начал с того, что приказал пустить к осажденным стрелы, к которым крепились записки. В них он предлагал защитникам сдаться, обещая проявить к ним уважение и осыпать милостями. Вскоре в стан поляков летела ответная стрела. Нетерпеливо развернув письмо, Баторий прочел: «За все богатства мира не изменим мы своему крестному целованию. Умрем, но не предадим Пскова. Если Бог за нас, никто нас не одолеет!» Выругавшись сквозь зубы, Стефан приказал рыть траншеи и строить передвижные башни – туры.

Подготовительные работы заняли несколько недель, и в начале сентября пушки, установленные на турах, начали обстреливать Покровскую и Свиную башни. За два дня бомбардировок обе были повреждены, а в стене образовалось несколько больших проломов, через которые вполне могли проникнуть атакующие.

Баторий со своими приближенными сидел за обедом, когда ему доложили о результатах обстрела. Ян Замойский, ставший к тому времени Великим гетманом коронным, поднял свой кубок и провозгласил:

– Пью за то, чтобы ужинать в Пскове.

– Для этого немало придется еще потрудиться, – возразил король. – А впрочем, время начинать. Царь Иоанн прислал послов с предложением мира, но нет… Возьмем Псков, потом Новгород, встанем под Москвой, тогда будем и о кондициях говорить. Хочу я, господа, объединить весь славянский мир в одно великое государство и после выступить против турок.

Франсуа слушал и дивился. Какие, оказывается, планы у этого короля! А впрочем, почему бы и нет? Он великий полководец, лучший фехтовальщик Европы (злые языки болтали, что Баторий продал душу дьяволу в обмен на свое мастерство), прекрасный организатор. Да, план хорош, но исполним ли?

 

Баторий дал сигнал к штурму, и его войска с развевающимися знаменами устремились к проломам. Но оказалось, что русские успели соорудить позади них деревянную стену и насыпь. Завязалась битва. В грозную музыку боя слились звуки рожков, свист пуль и ядер, звон мечей, крики нападавших и оборонявшихся.

С изумлением Франсуа увидел среди воинов детей и даже женщин. Они оттаскивали раненых, подавали снаряды, со стен кидали на головы атакующих камни и лили расплавленную смолу. «Господи, что ж это за люди?! Не могу даже представить такого во Франции».

После ожесточенной схватки полякам удалось захватить Покровскую и Свиную башни и развернуть их орудия в сторону города. Король уже готов был праздновать победу, но тут раздался страшный грохот, и Свиная башня рухнула, похоронив под обломками сотни венгерских и польских воинов: то осажденные по подземному проходу добрались до башни и взорвали ее.

Защитники бросились на атакующих, но те смяли их и оттеснили в глубь города. Казалось, псковичи дрогнули. Франсуа видел, как они пятятся. Но тут в ряды поляков на полном ходу ворвался богатырского сложения витязь – воевода Иван Шуйский, увлекая солдат за собой. И вслед за ним на поле брани появились монахи, несшие чудотворный образ Богоматери Псковской и мощи святых. Никогда раньше Франсуа не видел, чтобы иконы так воодушевляли людей. Глаза защитников загорелись, лица просветлели, и дрогнувшая было рать с утроенной силой ударила по войскам Батория.

Франсуа, отчаянно махавший мечом, услышал сигнал отступления. Весь в крови и в поту, он обернулся к своей хоругви и бешено прокричал:

– Уходим!

Вслед за ним и другие командующие дали приказ об отходе. Войска короля отступили, а защитники Пскова преследовали их несколько верст.

 

Несколько недель стоял Баторий под Псковом. Чего только его солдаты не предпринимали, чтобы взять город: рыли траншеи и подкопы, вели постоянные обстрелы калеными ядрами, пытались штурмовать стены – все было напрасно. Потеряв несколько тысяч воинов, в конце октября он, как последнюю надежду, вызвал к себе Франсуа.

– Возможно, вы что-то сможете придумать, барон?

– Увы, сир, – развел руками тот, – кажется, мы исчерпали все возможности.

Король удрученно кивнул:

– Что ж, видимо, пришла пора высылать Иоанну наши кондиции.

Двумя месяцами позже Стефан Баторий заключил мирный договор с Московией, и его войско вернулось домой.

* * *

Франсуа остался при дворе.

Война закончилась, и неуемная энергия короля обратилась на дела мирные. Он делал все возможное, чтобы сохранить религиозный мир в стране, строил храмы, открывал школы и университеты, упорядочил денежную систему. Франсуа в меру сил помогал ему, давал советы, рассказывал, как подобные дела решаются на его родине. Ему, как и большинству шляхтичей, нравился энергичный и активный Баторий. Не раз он слышал от Яна Замойского и других вельмож:

– Не обижайтесь, дорогой барон, но то, что ваш племянник сбежал, обернулось счастьем для Речи Посполитой. Именно такой король, как пан Стефан, и нужен нашей стране.

 

«Дорогой друг,

я планирую вскоре быть по делам в Кракове; надеюсь, вы в добром здравии, и мы сможем увидеться.

Ваша Эльжбета Острожская».

 

Эта коротенькая записка, полученная летом 1582 года, заставила сердце Франсуа подпрыгнуть от радости. Наконец-то! Он был уверен, что это – согласие, иначе зачем бы княгине его извещать?

Неужели он дождался?! Несмотря на то что со времени их последней встречи прошло восемь лет, Франсуа по-прежнему не терял надежды. «И теперь я буду вознагражден за свое терпение. Мы обвенчаемся, и, возможно, у нас будут дети!»

Окрыленный Романьяк считал дни до приезда княгини.

 

– Пани Эльжбета, не могу высказать, как я счастлив вас видеть!

– Пан Францишек, мой добрый друг, поверьте, я тоже очень рада.

Они встретились на следующий день после приезда пани Острожской в Краков, на балу, который проходил в городской ратуше. Снова, как и восемь лет назад, Франсуа с нежностью смотрел на прекрасную княгиню. Она совсем не изменилась за эти годы, лишь выражение скорби исчезло с ее лица, чему он от души порадовался. Траур она теперь тоже не носила и сейчас была одета в бархатное платье глубокого синего цвета.

Весь вечер они танцевали, и в какой-то момент Франсуа показалось, будто Эльжбета чего-то от него ждет. Он наклонился к самому ее уху и тихо сказал:

– Мадам, я не хотел бы докучать вам напоминанием о своих чувствах, просто знайте, что за это время они лишь усилились.

– Докучать? – Княгиня рассмеялась, и Франсуа поймал себя на мысли, что впервые слышит ее смех. – Вы молчали о них много лет.

– Лишь из нежелания тревожить вас, пани Эльжбета.

– Знаю, дорогой барон, и, поверьте, очень это ценю. Но сейчас… – Она замялась и с усилием продолжила: – Сейчас я приехала, чтобы встретиться с вами…

Франсуа замер, боясь даже вздохнуть. Ему казалось, что малейшее движение может спугнуть его призрачное счастье.

– Так вы… вы согласны?

Княгиня, которой тоже пришлось остановиться, кротко кивнула:

– Да.

Они стояли, глядя в глаза друг другу, и им казалось, что весь мир замер. Но это было не так. Кружащаяся в танце пара наткнулась на них и полетела дальше. Франсуа с Эльжбетой рассмеялись и вновь заскользили по зале под мелодичную музыку Галилея ^[28].

 

Король без промедления дал разрешение на брак. Свадьбу назначили на январь. А пока счастливые влюбленные все время проводили вместе, то сидя в покоях замка, то гуляя по Кракову, то совершая поездки на природу. Франсуа, казалось, с каждым днем влюблялся все сильнее и уже не мог представить жизни без красавицы-невесты.

Поскольку было решено, что супруги поселятся в Орше, осенью Эльжбета засобиралась домой.

– Мне нужно завершить кое-какие дела в Остроге, дорогой. К декабрю я вернусь, обещаю.

Дождливым сентябрьским утром Франсуа проводил кортеж княгини до городских ворот и еще долго смотрел, как ее карета петляет по извилистой грунтовой дороге.

 

Тем же вечером Франсуа написал каштеляну, управляющему Оршанским замком, и дал ему подробные распоряжения по подготовке замка к приезду княгини. Он тщательно продумал каждую деталь в заботе о том, чтобы будущей супруге жилось там как можно удобнее.

Занятый подготовкой к предстоящей пышной свадьбе, барон не забывал и о последней просьбе Анджея. Романьяк мучительно искал способ покарать убийцу друга, но придумать ничего не мог: Баторий не стал отменять указ Генриха о высылке Зборовского, и тот по-прежнему жил за пределами Польши. Нужно было добиться, чтобы Самуил не только вернулся, но еще и прогневил короля, а как это сделать?

 

В конце ноября, когда барон со дня на день ожидал возвращения Эльжбеты, от нее пришло письмо. Княгиня сообщала, что из-за болезни вынуждена задержаться, но к свадьбе обещала непременно вернуться. Франсуа тут же отправился в Мариацкий костел и долго молился там за здоровье любимой.

Несколькими днями позже, когда он работал над каким-то документом, в кабинет заглянул Ян Замойский. Лицо его было мрачнее тучи.

– Что-то случилось? – тревожно спросил барон, подняв голову.

– Вас просит к себе король, пан Францишек.

Замойский лично проводил его к Баторию. Тот сидел в библиотеке, равнодушно листая книгу. Увидев вошедшего Романьяка, он встал и подошел к нему:

– Мне больно сообщать вам это, барон, но… только что прибыл гонец из Острога… Пани Эльжбета умерла.

Франсуа показалось, что стены замка качнулись, и он с трудом удержался на ногах. Схватившись за сердце, он рухнул в ближайшее кресло и отключился.

 

Королевскому лекарю понадобился целый месяц, чтобы поставить Франсуа на ноги. Первые дни врач всерьез опасался за жизнь пациента, настолько тот был плох. Но все обошлось: к январю барон уже мог вставать, а двумя неделями позже – прогуливаться в парке Вавельского замка.

Здоровье его быстро восстанавливалось, чего нельзя было сказать о душевном состоянии. Франсуа чувствовал себя одиноким и потерянным, он тосковал по Эльжбете, и снова на его лице стала появляться печальная усмешка.

Но время шло, боль потери понемногу отступала. И все чаще барон стал задумываться о том, как поквитаться с Самуилом Зборовским. Пока у него не было идей, как это сделать, но он верил в свою удачу. И она его не подвела.

 

Как-то Ян Замойский пригласил Романьяка на обед. Поговорив о всякой всячине, барон словно невзначай упомянул имя Зборовского.

– О, это мой злейший враг, – махнул рукой гетман.

– Неужели? – искренне удивился Франсуа.

– Именно так. Вся их семья – а у Самуила четыре брата – поддерживала кандидатуру Батория на выборном сейме. И, естественно, они рассчитывали возвыситься после его восшествия на трон. Но оказалось, что у короля гораздо больше общего со мной, чем со Зборовскими, – он, как и я, является противником власти магнатов. Поэтому он отдал многие посты моим сторонникам, а Зборовские остались не у дел. Самуил хоть и взбесился, но все ж пошел воевать с Московией, а после войны подался в Запорожскую Сечь. Ну а братья его разъезжают по Польше и, чувствую, плетут заговоры.

Эта беседа навела Франсуа на интересные мысли. Он понял, что, с умом взявшись за дело, сможет рассчитаться с убийцей Анджея. И решил прибегнуть к многократно испытанному средству – слухам.

Общаясь при дворе с магнатами, он исподволь заводил такой разговор:

– Слыхали вы, пан Язловецкий, что говорили давеча на ужине у каштеляна? Будто бы составляется какой-то заговор против короля. И вроде их вожак сохраняет инкогнито.

– Скажу вам по секрету, граф: ходят упорные слухи о каком-то то ли заговоре, то ли тайном обществе, имеющем целью свержение Батория. Но даже члены этого общества не знают, кто у них главный.

– Представьте, дорогой пан Янек, я тоже слышал, что магнаты готовят мятеж. Вот только кто этим руководит, держится в строжайшей тайне.

Двум-трем вельможам, особенно недовольным королем, Франсуа высказал свои «предположения»:

– Уверен, во главе заговора стоит известная личность, сударь. Вроде кого-нибудь из братьев Зборовских. Они ненавидят короля и гетмана Замойского.

– Это, конечно, только догадка, пан Милош, но мне думается, что мятеж возглавит Самуил Зборовский. Не зря же он подался в Запорожскую Сечь, видно, хочет привлечь казаков.

Вельможи передавали эту «новость» друг другу, каждый раз добавляя что-то от себя, и через несколько недель вся шляхта знала, что Самуил Зборовский собирает недовольных королем магнатов, чтобы отобрать у него власть.

А Франсуа меж тем не унимался:

– На днях один мой приятель рассказывал, что его друг написал пану Самуилу о своем желании участвовать в мятеже. И представьте, пан Станислав, тот его с радостью включил в число заговорщиков.

– Говорят, пан Радзивилл, что уже несколько человек списались со Зборовским об этом деле.

И полетели письма. Самуил, до которого дошло известие, что он якобы возглавляет какой-то заговор, за несколько месяцев получил два десятка предложений от потенциальных участников. «А почему бы и нет?» – подумалось ему. В тот момент он готовился выступить в поход на Молдавское княжество, чтобы захватить престол господаря. «Если не получится – пойду на Польшу. В конце концов, приверженцы у меня уже есть!»

 

В марте 1584 года в Краков пришла весть о смерти царя Московии Иоанна. У него осталось два сына, Федор, ставший новым царем, и двухлетний Димитрий. Стефан Баторий радостно потирал руки: с Федором, известным своей кротостью и благочестием, договориться будет намного проще.

 

Все шло, как предполагал Франсуа. После провала Молдавского похода Зборовский озаботился организацией заговора против Стефана Батория. Он велел своим братьям Анджею и Кшиштофу снестись с царем Московии и императором Священной Римской империи, а сам с частью войска отправился в Польшу. Романьяк его разгадал: темпераментный и надменный Зборовский даже не скрывал, что идет на Краков, и похвалялся сместить Батория и Замойского.

Франсуа решил, что настало время разоблачить недруга перед королем, но тут вмешался непредвиденный случай. Один из лучших лютнистов Польши, Войцех Длугорай, служил в то время у Анджея Зборовского. Однажды магнат оскорбил музыканта, и Войцех, решив отомстить, выкрал несколько писем, в которых Самуил описывал братьям детали заговора, и переслал их Великому гетману коронному. Ну а тот, конечно, показал их Баторию.

Разгневанный Стефан, до которого слухи о заговоре доходили уже давно, приказал Замойскому арестовать бунтовщика. Но, поскольку король польский не имел полномочий казнить подданного за еще не случившийся мятеж, он велел как повод использовать давнее дело об убийстве Анджея Ваповского.

Как только Самуил со своим войском вступил в Малопольское воеводство, его тут же арестовали посланники Великого гетмана. Они тайно схватили смутьяна и доставили в Вавельский замок. Здесь его заперли до вынесения королем приговора. Баторий объявил, что бунтовщик будет казнен, и добавил с усмешкой:

– Мертвая собака не укусит.

Франсуа торжествовал. Наконец-то свершилось! Два года он распускал дурацкие слухи, и его план сработал! Причем обезглавлен магнат будет не за какой-то мятеж, а пусть формально, но все же за убийство Анджея. Горячий нрав, из-за которого когда-то погиб его друг, теперь погубил и самого Зборовского.

 

На 26 мая 1584 года была назначена казнь. Франсуа присутствовал при ней, стоя в первом ряду и незаметно улыбаясь в пышные, по польской моде, усы. Злодея раздели до жупана и вывели на специально построенный высокий помост. Ксендз наскоро отчитал молитву и исчез, а вместо него появился палач – огромный детина в ярко-красном плаще с капюшоном и в маске – и указал приговоренному на плаху.

Франсуа в последний раз вгляделся в лицо ненавистного шляхтича, рассчитывая увидеть в его глазах страх. Но страха не было; Зборовский оглядел собравшуюся толпу надменным взглядом и шагнул к плахе. Презрительно усмехнувшись, он встал на колени и положил на нее голову. Романьяк не отрываясь смотрел на него, чтобы собственными глазами увидеть, как убийца его друга расстанется с жизнью.

Палач, потоптавшись рядом с Самуилом, по знаку распорядителя взмахнул огромным топором. Толпа дружно вскрикнула. В ту же секунду отрубленная голова свалилась с плахи и, кувыркаясь и подпрыгивая, покатилась по помосту. Кровь из нее хлестала во все стороны, и Франсуа, стоявший на полшага впереди других, почувствовал, как тысячи брызг упали на его лицо и одежду. Пару секунд спустя голова замерла напротив барона, и выпученные мертвые глаза уставились на него, словно обличая виновного.

Романьяк почувствовал приступ дурноты. Содрогаясь от омерзения, он зажал рот рукой и стал протискиваться сквозь толпу.

* * *

Франсуа остался при дворе. Теперь уже ничто не мешало ему со спокойной совестью служить королю. Он был стар и мудр, часто давал толковые советы и вскоре стал для Батория почти другом.

Поскольку король и многие его соотечественники-придворные плохо говорили по-польски, Франсуа захотелось выучить венгерский. Это было несложно, ему доводилось регулярно общаться со множеством венгров.

Все чаще Франсуа задумывался о том, что будет делать, когда придет его время умирать. Ему было уже под семьдесят, что в то время считалось почти долгожительством. «Смогу ли я хладнокровно забрать чью-то жизнь, чтобы продлить свою?» – спрашивал себя барон. Но в глубине души он уже знал ответ.

Однако первым смерть подстерегла Стефана Батория. В начале декабря 1586 года, находясь в своем замке в Гродно, король неожиданно занемог и через неделю умер. Для Франсуа, Яна Замойского, да и многих других придворных кончина правителя стала большим ударом. Медики сделали вскрытие, но ничего конкретного, кроме того, что у Батория были увеличены почки, сказать не смогли.

Пошли слухи об отравлении. Романьяк вспомнил, что незадолго до болезни короля в Гродно гостил Станислав Стадницкий, приходившийся казненному Самуилу Зборовскому племянником. Барон не сомневался: пан Станислав причастен к смерти Батория. Он поделился своими подозрениями с гетманом, тот дал приказ арестовать Стадницкого для дознания, но его уже и след простыл.

* * *

Оставаться в Кракове не было смысла. Простившись с Замойским и другими близкими знакомыми, Франсуа той же зимой уехал в Оршу. Там он первым делом отправился в нотариат, где составил завещание на всю местную собственность в пользу Яна-Станислава, сына Анджея Ваповского. А баронство во Франции он завещал Екатерине Медичи, с которой по сей день изредка переписывался.

По весне он переехал в замок возле Дубровно – в деревянной постройке он чувствовал себя намного уютнее. Здесь зимой следующего года он узнал об избрании шведского королевича Сигизмунда на польский трон. Но его это уже не волновало: придворная жизнь для него закончилась со смертью Стефана Батория.

В Дубровно Франсуа прожил несколько лет. Иногда к нему приезжали краковские гости, однажды его навестил Замойский, но сам барон уже никуда не выезжал. Годы брали свое, ему минуло семьдесят, когда-то стройный стан согнулся, твердости в ногах поубавилось, все чаще его мучили приступы кашля, лихорадка и грудная жаба.

Размышляя о прожитых годах, Франсуа удивлялся, как мало он успел сделать: «На что я потратил свою жизнь? На жалкие интриги? И чего ради? Я занимал высокое положение, имел такие большие возможности и что в результате сделал? Ни семьи, ни детей, наследство, и то некому оставить».

Время летело незаметно. Весной 1589 года Франсуа узнал о кончине Екатерины. А еще через полгода пришла весть о смерти Генриха. Королем Франции стал Генрих Наваррский, именно его Франсуа спас той страшной августовской ночью. Династия Валуа, о сохранении которой так пеклась Екатерина, как и предсказывал Нострадамус, оборвалась.

Все это окончательно подкосило Франсуа. Он часами сидел в кресле и, глядя в окно, вспоминал годы, проведенные в Париже. А потом подолгу всматривался в зеркало, пытаясь разглядеть в своем отражении черты маленького Франсуа, каким он помнил его со стороны, когда звался еще Рене Леграном. «Как странно сложилась жизнь, – думал он, – я забрал себе тело сына и родословную дочери. Так есть ли что-то от меня самого?»

Часть III
Димитрий

---

Дата добавления: 2018-11-24; просмотров: 171; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!