Переделкино, 27 мая 1956 года
Сегодня Назым рассказывал о постановках его пьес и фильмов по его пьесам в странах, откуда вернулся третьего дня (Чехословакия, Венгрия, Польша). План кинопостановки «Легенды о любви» силами чехословацких и болгарских кинематографистов его не удовлетворяет. «Постановщики бьют на грандиозность — наподобие {374} старых немецких фильмов. Это как бы масляные краски, а здесь нужны акварельные, надо исходить из персидских, вообще восточных миниатюр. Они, восточные миниатюры, тем хороши, что там на первом плане человек, но не горы и дома (Назым говорит “горы́ и домы́”). А тут декорации могут задавить человека.
В Венгрии ставить фильм на сюжет “А был ли Иван Иванович?” не будут. В Чехословакии же и в Польше эту пьесу готовят в театрах; в Чехословакии, возможно, будут ставить и в кино. Имена и обстоятельства приспособлены к местным условиям, даже потребовалось заострить некоторые места.
В городе Оломоуц (Чехословакия) я видел своего “Иосифа Прекрасного”, который идет там под названием “Иосиф и его братья”. В Кракове с большим успехом идет “Первый день праздника”. “Чудак” же в Польше успеха не имеет».
Коснувшись возможных сюжетов для пьес, Назым рассказал: «В тюрьме в Бурсе (Турция) среди заключенных-мужчин шла слава о необычайной красоте заключенной-женщины, совершившей несколько убийств. Арестанты ее не видели, только замечали ее тень в окне. В таких обстоятельствах бывали случаи, когда один арестант убивал другого из ревности к женщине, которой никто из них не знал. На этом материале можно написать сильную философскую драму. Можно было бы кончить тем, что женщина оказывается старой и уродливой, но не стоит этого делать, — не надо развенчивать мечту, которая движет жизнью».
|
|
|
Сейчас пьесы не пишет; работает над романом о турецких крестьянах.
Расспрашивал меня о Давиде Бурлюке, который приезжал в Москву во время его (Назыма) отсутствия.
Гуляя по Переделкину, мы зашли к его шоферу. Дома была жена шофера. Назым по-дружески с ней расцеловался. Она благодарила его за привезенные из-за границы платье и туфли. Назым отвечал: «Зачем благодарность? Если бы я не смог поехать, а вы бы поехали, разве вы не привезли бы мне подарок?»
Переделкино, 30 мая 1956 года
Встретил Назыма у входа в Дом творчества писателей, где я теперь нахожусь, Он возмущен тем, что в {375} недавно выстроенном здании Дома отвалился большой кусок облицовки, и другими подобными неполадками: «Не понимаю, почему писатели не пишут о таких фактах в “Литературную газету”? Вы сами виноваты, что происходят такие вещи, потому что молчите». На слова одного писателя, что есть и большие безобразия, что вообще строят плохо, Назым горячо возражал: «Но вот ваш дом плохо выстроен, начинайте с этого». И много и взволнованно говорил на эту тему. А прощаясь, показал на сердце и сказал: «Вот от этого инфаркт».
|
|
|
Июня 1956 года
Назым говорит сегодня: «Я пишу пьесу и должен кончить ее до отъезда в Париж» (ехать он собирается в ближайшие дни).
«— Как пьесу? Вы ведь на днях сказали, что теперь пьесу не пишете.
— А вчера я задумал новую пьесу — придумал сюжет в общих чертах, детали еще не ясны. Вот. Начало происходит в Турции, в театре. На сцене идет одна из пьес Шекспира, действие ее приближается к концу, должен выйти на сцену персонаж второго плана. Например, если идет “Гамлет”…
— Должен появиться Фортинбрас?
— Да Но он не выходит. Волнуются актеры на сцене, недоумевает публика. Вдруг за кулисами выстрел. Вскоре на сцену выходит директор театра и спрашивает: “Есть ли здесь врач?” (И конечно, будут дураки в зрительном зале, которые встанут.) Появляется женщина — врач театра и идет за кулисы.
На сцене — одна из актерских уборных. Актер, выхода которого ждали, только что выстрелил в себя. Слышен (по радио) голос женщины-врача: “Хотела бы я знать, во-первых, удастся ли его спасти, а во-вторых, что привело его к попытке самоубийства”.
|
|
|
Действие переносится в прошлое. Этот актер (теперь ему около пятидесяти лет) с юных лет играл главные роли. Но подпал под влияние антрепренера (он же режиссер, — в Турции так бывает часто), который использовал это влияние в своих интересах, чтобы подчинить себе труппу. И актер, сам того не понимая, сделал много зла своим товарищам. Постепенно он отдалился от них, у него неудачи в личной жизни (у его жены роман {376} с тем же антрепренером), он одинок и считает, что жизнь ему не удалась. Из театра, где он много лет работал, он переходит в другой театр (тот, в котором происходило начало пьесы) — уже на роли второго плана. И вот, когда ему нужно было впервые выступить в новом театре, у него не хватило сил жить дальше, и он выстрелил в себя.
В конце мы узнаём, что актера спасли, он понял, что жизнь не кончена, и нашел в себе силы в пятьдесят лет начать ее заново»[157].
Июня 1956 года
Сегодня Назым говорил, что собирается вместе с С. И. Юткевичем переделывать «Мистерию-буфф». Работу эту он считает очень трудной, тем более что некоторых выражений Маяковского он не понимает без объяснений.
Участвовавшая в разговоре Рита Райт вспомнила приезд Назыма в Москву пять лет назад. И тут он сказал: «Вероятно, я сделал большую ошибку, что бежал из Турции. Правда, я на 99 процентов уверен в том, что меня бы убили. Меня, очевидно, взяли бы в армию, хотя тогда, в 1951 году, мне было уже 49 лет, а потом сообщили бы, что меня застрелили при попытке к бегству или что я умер от тифа, — вообще есть много способов. Но моя смерть — я был бы поэт-мученик (почему-то он произнес эти слова по-французски: poète martyr. — А. Ф.) — оказалась бы очень большим делом. Атак я оторван от родной почвы и ничего не могу сделать для моей страны».
|
|
|
Когда я пытался возражать, он нервно ответил: «Не стоит говорить об этом — очень сложный вопрос».
Зашел разговор о Рембрандте. Назым сказал: «Я признаю Рембрандта великим художником, но это не мой любимый художник. Я люблю Эль Греко, а также вот…» — показал на репродукцию картины Питера Брейгеля на стене.
{377} 7 июня 1956 года
Утром Назым пришел в Дом творчества. Вокруг него собрались писатели. И он опять возбужденно (как в разговоре 30 мая) стал говорить о «стенке» — так он называет капитальный кирпичный забор, воздвигаемый вокруг Дома творчества: «Почему вы, советские писатели, не протестуете?» (Для него эта «стенка», конечно, своего рода символ отгораживания писателей от народа.)
Сентября 1956 года
Назым перенес тяжелую болезнь (воспаление легких, четыре коллапса и др. — в результате отравления организма пенициллиновыми грибками). В первый раз сегодня он лежал одетый на постели. Он говорил: «Меня четыре раза возвращала с того света вот эта русская девушка (показывает на доктора Галину Григорьевну Колесникову). Она зовет меня: “Назым, куда ты уходишь?” — и я возвращаюсь. Лекарства, которое могло меня спасти, нет в Советском Союзе, и мне присылали его из-за границы, из разных стран. Вот как во французском фильме “Если бы парни всего мира…” — так было и со мной. Очень хорошие люди мне помогли. Мне присылали и еще присылают столько этого лекарства, что я передаю его в лечебницы для спасения больных».
Назым лежит в одной из двух больших комнат верхнего этажа переделкинской дачи; без умолку поет канарейка, пощелкивают зеленые попугайчики.
Я приехал с аргентинской поэтессой Лилой Герреро, которая просила меня познакомить ее с Назымом. У Назыма находились Муза Павлова и Акпер Бабаев; уезжая, они предложили нам места в машине, на которой приехали. Боясь, что Назым устал, я хотел ехать. Но Назым, видевший, что Лиле очень хочется остаться еще, просил подождать («Ведь она так издалека приехала») и сказал, что отправит нас на своей машине.
Лила преподнесла ему свой перевод (с русского) «Рассказа о Турции», выпущенный в Буэнос-Айресе отдельным изданием под названием «Турецкая легенда». Назым поблагодарил и заметил, что хорошо было бы, если бы Лила перевела еще «Иосифа Прекрасного».
Рассказал, что пьеса «А был ли Иван Иванович?» в {378} разных странах фигурирует в различных редакциях. В чешской редакции нет рассказа о скульпторе, который лепит портрет по фотографии, — в Чехословакии такого не может быть. В различные редакции введены моменты, характерные для каждой данной страны.
Назым много беседовал с Лилой на международные политические темы. Они находили немало общего в проблемах Турции и Аргентины (обе — полуколониальные страны). Говорили о сектантских ошибках их компартий. «Мы недооценивали национальный вопрос и поэтому не смогли завоевать широкие круги трудящихся. А нужно быть наследниками всего лучшего, что есть в прошлом своей нации. Надо было поддерживать передовые буржуазные элементы в их антиимпериалистической борьбе. Мустафа Кемаль три или четыре раза приглашал меня к себе, — сказал Назым, — но я отказывался, отвечая, что я поэт и пусть он приходит ко мне, или называя его убийцей моих товарищей (пятнадцати коммунистов, убитых в 1921 году). Это было неправильно».
Конечно, возник разговор о Маяковском, которого Лила очень энергично пропагандирует в Латинской Америке. «Вначале, — говорил Назым, — я подражал его строкам лесенкой — я думал, что он так и мыслил, и я сам старался мыслить такими строками. А когда мне показали его записные книжки, я увидел, что он не всегда так записывал стихи. В молодости я воспринимал прежде всего форму (мы все так). Но теперь, когда мне 54 года, я понимаю: ценно все, что является подлинным мастерством.
Я писал с четырнадцати лет, печатался с шестнадцати. Когда я начинал писать, я был очарован Бодлером, я знал его наизусть. Потом, став коммунистом, я послал все это к черту. Но и это было неправильно».
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 174; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!