Москва, 22 сентября 1953 года 34 страница
Сначала Глашатай повторяет свое обращение к жителям города (из пролога), а затем продолжает: «Мы, дочь шаха Селима, государыня ваша Мехменэ Бану, повелеваем всем мужчинам от семи лет и до семидесяти: при встрече с нами во дворце, на улице, в поле, на горе, у моря — везде, где ступает нога человека, — не поднимать своего взора выше наших башмаков. Знайте: у тех, кто осмелится взглянуть нам в лицо, глаза будут выжжены раскаленным железом, а сам он будет привязан {355} к сорока мулам и разорван на куски» Заканчивается монолог теми же словами «Слушайте, слушайте…», что и в прологе.
Эта вставка сделала излишними слова «Ты ведь знаешь, всем, кто досмотрит ей в лицо, велено отрубать голову» в одной из реплик Бехзада во второй картине, и Назым снял их.
Кроме того, он внес в текст пьесы еще одно небольшое изменение. В первой картине на реплику Визиря «Невозможно пробить скалы» Незнакомец отвечает: «Знаю. Но народ добудет воду. Только это надо делать с любовью».
Показал альбомы с фотоснимками постановок «Легенды о любви» в Чехословакии и Польше Ему нравятся мастерски сделанные условные декорации постановки Государственного театра Новой Варшавы.
Сказал, что работает над новой редакцией пьесы «Чудак» и задумал пьесу о современных турецких крестьянах.
Подарил мне свое фото с надписью «Надеюсь, моя морда не очень Вам надоела».
Сентября 1954 года
Сегодня я был у Назыма (в Москве) вместе с режиссером И. М. Тумановым и художником Театра имени Пушкина Е. К. Коваленко в связи с предполагаемой постановкой «Первого дня праздника»[140]. Показывая оттиски китайских гравюр тысячелетней давности, Назым говорил о влиянии Востока на европейское искусство. «У нас кое-кто ругает Матисса и других художников, не видя этого влияния на их произведения и несправедливо обвиняя их в формализме».
|
|
|
Октября 1954 года
На днях Назым вернулся из Грузии, и сегодня я был у него в Переделкине.
Он отдыхал в Гапре, был в Сухуми, Батуми, затем в Сочи, ездил на озеро Рица, потом провел четыре дня в Тбилиси. Очень доволен поездкой.
Видел «Легенду о любви» в Сухумском театре и в {356} Театре имени Марджанишвили. Считает, что в обоих спектаклях есть достоинства и недостатки. Очень нравится ему Верико Анджапаридзе в роли Мехменэ Бану, нравится музыка к спектаклю, написанная А. Мачавариани. Не удовлетворили его декорации в обоих театрах — «художники вообще не чувствуют цвета». В спектакле Сухумского театра выделил артистку С. Канчели: «… это такая волевая Ширин, какую я и написал». Тронут тем, что в такой небольшой республике три театра (третий — Батумский) поставили его пьесу. Много встречался с поэтами, главным образом с Георгием Леонидзе и Ираклием Абашидзе. Театр имени Марджанишвили устроил в честь его банкет в ресторане на верхней площадке фуникулера.
|
|
|
Понравились Назыму помещения Сухумского театра и марджановского — больше, чем Театра имени Руставели, — «теперь не могу золото и бархат, — в Большом театре мне противно». Тбилиси восхитил его, но Батуми показался ему более интересным при первом его приезде в нашу страну — в 1921 году. Большое впечатление произвели собор в Мцхета («Свети цховели») и музей Ильи Чавчавадзе в Сагурамо.
Расспрашивал меня о Руставели и его поэме.
В Грузии много работал. Прочитал мне (то есть сам переводил на русский язык) стихотворение «Море», созданное в поезде, и начало поэмы «Несколько воспоминаний», которое написал раньше — в Чехословакии (из курорта Франтишкови Лаэне поэт мысленно переносится в Москву дней своей молодости — в Москву, ставшую для него родным городом)[141]. Собирается опубликовать в «Новом мире» цикл стихов о Венгрии, о городе Иванове, может быть, о Грузии.
Кончил новую редакцию пьесы «Чудак». Хочет писать пьесы на советские темы. Но ему легче отталкиваться от существующих литературных произведений, и он думает искать подходы к этим пьесам на таких путях: 1) берется ситуация из русского классического произведения (Толстой, Достоевский, Чехов, Горький, но не Гоголь или более ранние писатели), переносится в советские условия, — и ситуация, бывшая в то время трагической, в наши дни вовсе не оказывается такой: {357} выход находится (диалектика); 2) потомки героев классического произведения в советских условиях; 3) герои одного из советских произведений в новой ситуации.
|
|
|
Во время этой нашей встречи Назым лежал в постели. Говорил: «Я никогда не чувствовал себя так плохо. Когда любимая недосягаема — тогда ее особенно сильно любишь; так и когда работать не можешь — тогда особенно хочется работать и масса мыслей в голове. Все-таки я очень много пишу, но мне нужно печатать на машинке, а это трудно — задыхаюсь».
Ругал индийский фильм «Бродяга». «Это ложный Восток. Такого рода фильмы появились в Египте лет 15 назад, а после того — лет 5 – 10 назад в Турции».
Я спросил о его эпопее «XX век». В тюрьме он написал около половины — примерно 65 тысяч строк. Эпопею он строил в новых формах: чтобы облегчить восприятие такой массы стихов, использовал приемы и элементы лирической поэзии, прозы, романа, драмы. Часть рукописи забрала полиция, часть он привез с собой, часть спрятана в Турции.
|
|
|
Декабря 1954 года
Был у Назыма в Переделкине. Он сегодня возвратился из Ленинграда, где пробыл два дня. Смотрел «Первый день праздника» в Ленинградском драматическом театре[142] 8‑го утром (общественный просмотр — «осмотр», как выражается Назым) и вечером. Очень доволен спектаклем. «Все хорошо играют, спектакль крепко сделан режиссерски, актерам даны точные задания, как у Мейерхольда. Декорации — четыре места действия вместо шести, и, значит, кое-что изменено, но в общем удачно. Хорошо выбрана музыка. Нет ни этнографизма, ни бытовщины, — поэтому на сцене люди, понятные зрителю. Вы не можете себе представить, какой это хороший спектакль». Я сказал: «Так хорошо вы не отзывались ни об одной постановке какой-либо вашей пьесы». Отвечает: «Да, так оно и есть… Я беседовал с коллективом после просмотра, днем кое-что исправили по моему предложению, а вечером открытый спектакль {358} шел при аншлаге с большим успехом Зрители то хохотали, то настроение сразу менялось — смотрели напряженно. Я просил не сообщать сначала публике, что автор в театре, чтобы наблюдать непосредственную реакцию зрителей, а затем вышел на аплодисменты.
На следующий день я беседовал с артистами Большого драматического театра имени Горького, который собирается ставить “Легенду о любви”, а потом со студентами».
По его просьбе я читал ему черновой перевод первого действия новой редакции «Чудака» (переводят пьесу А. Бабаев и Л. Старостов).
О новой пьесе (он задумал писать ее при моем участии) сказал: «Укажите мне литературное произведение, сюжет которого можно перенести в советские условия, я прочту его и сразу приступлю к работе»[143].
Декабря 1954 года
Встретил Назыма на заседании Второго Всесоюзного съезда советских писателей (на открытии съезда в Кремле он тоже был). Собирается выступать по трем вопросам: о пропаганде советской литературы по радио, о том, что художественная форма не привязана накрепко к тому или иному идейному направлению («можно при помощи “лестницы” Маяковского писать реакционные стихи и по системе Станиславского ставить реакционные спектакли»), и о необходимой осторожности по отношению к нациям («когда во время демонстрации фильма “Адмирал Ушаков” с экрана крикнули “Бей турок!”, я хотел бежать из кино, боялся — побьют»)[144].
Января 1955 года
Перед отъездом Назыма за границу[145] Экк и я были у него на Второй Песчаной.
Он рассказал нам о замыслах двух пьес:
«Одна из пьес называется “Снег” Действующих лиц {359} трое: крестьянин-бедняк, его жена и влюбленный в нее лавочник В пьесе 22 картины; она состоит из сцен и монологов-повествований. Пролог — это монолог лавочника, который вводит зрителей в сюжет пьесы.
Турецкая деревня, зимой в течение нескольких месяцев отрезанная от всего мира (действует только радиосвязь).
Крестьянин и его жена сильно любят друг друга, это люди с глубокой внутренней жизнью. Но они не могут, а отчасти и не умеют выражать свои чувства.
На дом крестьянина нападает сын местного кулака; защищаясь, крестьянин убивает его (это происходит за сценой). Тюрьмы в деревне нет, и, так как считают, что уйти убийце некуда, его до весны оставляют на свободе. Все-таки он уходит — но не для того, чтобы спастись от суда, а чтобы достать в соседней деревне целительную траву для жены, которая вот‑вот должна родить.
Сцена: жена одна, ее мечты (вроде галлюцинаций). Когда-то она один раз побывала в городе, и теперь ей представляются витрины с лакированными туфлями и другими предметами роскоши, назначение которых ей даже непонятно. (Эта сцена очень трудна и пока мне никак не удается.) Жена закрывает собой родившегося ребенка и сама умирает от холода.
Крестьянин возвращается, видит, что произошло, берет ребенка и опять уходит — на этот раз уж совсем.
Задумал я и другую пьесу — на тему о супружеской верности, общественном лицемерии и человеческом достоинстве женщины.
Сперва: муж — начинающий журналист, жена — работница табачной фабрики. Проходит лет пятнадцать. Муж достиг видного положения, стал депутатом. Жена давно ушла с фабрики. Она узнаёт, что у мужа есть любовница, и заявляет ему, что уходит от него. Он возражает против ее ухода: и семья развалится, и в результате общественного скандала его карьера потерпит крах. Она отвечает, что не желает лицемерия; его карьера ее не касается, а что до семьи, то он может навещать свою дочь. Их дочь — лет пятнадцати-шестнадцати — согласна с матерью Жена уходит с дочерью и поступает на работу.
{360} В пьесе есть и другая пара, супруги изменяют Друг Другу, но обманывают общественное мнение, сохраняя видимость семьи[146].
Кроме этих пьес я собираюсь сделать новую редакцию написанной мною в Турции в середине тридцатых годов пьесы “Забытый человек”; финальную сцену, действие которой происходит в кафе, я заменю другой»[147].
Назым смотрел «Гамлета» в Театре имени Вл. Маяковского. Считает, что самого Гамлета в спектакле почти нет, так как декорации загружают весь спектакль; впрочем, у Е. В. Самойлова хороню то, что идет от Мейерхольда.
Подарил мне книгу своих стихов на турецком языке, изданную в Софии, и надписал: «Надеюсь, что все-таки выучитесь по-турецки».
Апреля 1955 года
Назым вернулся из-за границы 9 апреля. Посвежел, оживлен, но на вопрос о здоровье отвечает: «Каким я был, таким я и остался». Устал. Он побывал в Вене, Будапеште, Праге, Братиславе, Брно, Варшаве, причем в некоторых городах по два раза. В Чехословакии «Легенда о любви» идет в семи городах, даже в таких, названий которых он раньше и не знал. В Брно смотрел постановку «Первого дня праздника» — очень удачную, хотя, как он говорит, «я был первым турком, которого они видели».
Получил из Стамбула от жены два письма и фотографии сына, родившегося за два месяца до отъезда Назыма из Турции; значит, теперь ему четыре года. «Когда я уезжал, — говорит Назым, — я взял с жены слово, что она, во-первых, никогда не будет бить ребенка, а во-вторых, позволит ему постоянно находиться на улице: у нас демократический квартал, пусть растет среди других детей. Теперь жена пишет, что мальчик научился разным ругательствам. (Это Назым говорит с удовольствием и добавляет: “А у нас в турецком языке очень выразительные ругательства…”) О матери моей, {361} которая живет в Анкаре с моей сестрой, жена не пишет, и это меня беспокоит».
Кто-то из присутствующих вспомнил о польских предках Назыма[148], ион рассказал, что в Польше видел своих родственников. Один из них был арестован за хранение охотничьего ружья. «Старый граф, — говорит Назым с усмешкой, — привык охотиться». По просьбе Назыма его освободили.
Находясь за границей, Назым написал только три стихотворения — об угрозе атомной войны: «Японский рыбак», «Маленькая мертвая девочка», «Пускай не губят облака людей». Пьесу «Снег» не написал, решил писать роман на этот сюжет.
Во время нашей беседы пришел представитель Аджарского издательства; они договорились об издании стихов Назыма в русских переводах. Назым отберет стихи и объединит их, дописав кое-что, — получится своеобразная поэма-монтаж[149].
Назым говорил о фильмах Чаплина, которые он видел за границей. «“Господин Верду” — это гениально».
Возник разговор о живописи. Назым возмущается отрицательным отношением некоторых наших художественных деятелей к Пикассо. «Ведь это Гитлер изгонял из музеев произведения Пикассо и многих французских художников». Вспоминает Александра Герасимова: «Это вредитель в искусстве, он портит вкус советских людей. Тех, портреты которых он пишет, он изображает красивыми, лет на двадцать моложе, — им и нравятся его портреты, но это же дрянь. А ведь для себя он пишет по-другому. Я видел его пейзажи, — это вот!» (Назым поднимает указательный палец.)
Участвующая в разговоре молодая азербайджанка Минабер Азаева, скульптор, заканчивающая Художественный институт имени Сурикова, пробует защищать художников, которых он бранит: «Назым эми́ (то есть дядя Назым), но ведь за границей ругают наших художников, потому что они советские…» Назым обрушивается на нее: «Вам врут! Шостаковича часто исполняют в Америке, Хачатуряна передают по парижскому {362} радио, Шолохова переводят и издают даже наши враги — это настоящее искусство, — а многих наших художников не признают, потому что это просто плохие художники».
Назым берет с полки русскую деревянную кустарную игрушку — молодца на коне. «Вот, смотри: это сделано условно, человек так на лошади не усидит, натуралистических подробностей здесь нет, но тут главное: ты видишь этого купеческого сынка, какой он чванливый, — весь образ дан в его осанке. Вот национальные, народные корни русского искусства. А художники от них отошли, у них нет этих корней. Русская аристократия и буржуазия подражали Западу, даже подражали подражателям — немецкому Сансуси[150], который взят с Версаля, — вкусы вырождающиеся и отсталые. И художники за ними. Чтобы быть художником, надо отличать реализм от натурализма»[151].
Апреля 1955 года
Сегодня, в двадцать пятую годовщину со дня смерти Маяковского, был вечер его памяти в Колонном зале Дома Союзов. Я встретил там М. Азаеву, и она сказала: «После вчерашнего разговора я внимательно пригляделась к игрушкам и поняла дядю Назыма».
На этом вечере выступил Назым:
«Советский народ считает Маяковского своим самым лучшим поэтом. И мы в Турции считаем его своим самым лучшим поэтом. Может быть, сегодня это официально не признано, но завтра будет признано.
Я познакомился с Маяковским, когда мне было девятнадцать {363} лет. Я был неизвестный турецкий поэт и учился здесь, в Москве, в Коммунистическом университете трудящихся Востока, а он был знаменитый советский поэт и его имя было известно за пределами Советского Союза. Но он сразу стал относиться ко мне как товарищ к товарищу, как старший коммунист к младшему. Я увидел настоящего поэта-демократа. Недаром он писал про Ленина — самого демократичного человека, — и он сам был тоже демократичным человеком.
Его дом-музей всегда открыт для народа, как был всегда открыт его дом при его жизни, как были открыты его произведения, его душа. Лет тридцать назад я выступал вместе с Маяковским в Политехническом музее. Это было чуть ли не первое мое выступление перед москвичами. Я боялся. Но Маяковский сказал мне: “Не бойся, турок, все равно не поймут”. Сейчас я прочту те же стихи, которые тогда читал» (Он прочитал стихотворение «Новое искусство».)
Апреля 1955 года
Назым выступил сегодня еще на одном вечере памяти Маяковского — в Доме актера. Его встретили овацией. Он сказал: «Маяковский так велик, что по сравнению с ним мы, современные поэты, — все маленькие. Он учитель наш, лично мой. Пабло Неруда, Луи Арагон, все честные поэты мира скажут это же: он их учитель.
Когда в 1951 году я приехал в Москву, я хотел на следующий день пойти в театр и посмотреть пьесу Маяковского. Но мне сказали, что Маяковского уже лет двадцать не играют. Это для меня была большая грусть, пока опять не начали играть Маяковского.
Драматургия Маяковского трудна, но как мог советский театр обходиться без нее? Я очень рад, что театры будут ставить произведения гениального драматурга. Это свежая кровь для советской драматургии. Надо, чтобы все театры и драматурги изучали Маяковского. Моя мечта — увидеть через год‑два‑три, что большие московские театры ставят Маяковского».
Назым закончил свою речь тем же рассказом о совместном выступлении с Маяковским.
{364} 16 апреля 1955 года
Сегодня Назым был в Библиотеке-музее В. В. Маяковского на вечере «Маяковский и кино» и смотрел фильм «Барышня и хулиган» по сценарию Маяковского и с его участием в главной роли. Мы сидели рядом. Во время демонстрации первой части он сказал: «Можно этот сюжет поставить заново и песенки добавить, — будет такой же успех, как у “Бродяги”». Во время третьей части: «Есть кадры очень интересные по плану» (то есть по композиции). По окончании: «Маяковский очень хорош, замечательно играет»[152].
Мая 1955 года
Ленинградский драматический театр привез в Москву спектакль «Первый день праздника». Сегодня в помещении МХАТа был устроен общественный просмотр. Между вторым и третьим действием В. О. Топорков выступил со сцены с приветствием театру и автору от имени Центрального Дома работников искусств. Назым отвечал ему.
«Лет 25 тому назад, даже еще больше, когда я был студентом, я смотрел в этом помещении великие спектакли МХАТа. Странно, что здесь не МХАТ играет мою пьесу. Но ее играют не хуже МХАТа. Спектакль в этом помещении для меня очень волнующ. Спасибо ленинградскому театру за то, что он приехал сюда».
После спектакля, за кулисами, состоялось обсуждение спектакля перед коллективом Ленинградского драматического театра.
Начало выступления Назыма я не записал. А дальше он говорил:
«… Я хотел показать, что смерть пришла, а жизнь идет своим чередом. Но в спектакле смерть не чувствовалась — и остальное не получилось. Не чувствовалось, что люди огорчены. Капиталист умер — к черту: {365} человек умер. А страха смерти я не чувствовал. Чтобы подчеркнуть идею смерти, я вывел горбуна: он ассоциируется с ней.
Ферхундэ не только хищница, она искренне плачет. Другая линия — деньги. Третья — любовь к сыну. Персонажи не одноплановые.
Многое не получилось в спектакле. Философская сторона исчезла.
Я старался строить пьесу на контрастах. Принцип больших классиков — единство противоречий (комическое и трагическое). Это не единственный метод, но я люблю шекспировский метод.
В Ленинграде спектакль производил большее впечатление. Наверно, тогда артисты не так вошли в быт. Весь текст был для них свежим. Сейчас они выросли, но играют очень бытово. Все было более угловато, сейчас более округло, мягко.
Я не случайно сказал, что пьесу играют не хуже МХАТа. Если бы МХАТ играл ее, то играл бы ее так же, с теми же недостатками»[153].
Июня 1955 года
Центральный лекторий устроил сегодня в Большой аудитории Политехнического музея творческий вечер Назыма. Он сказал на этом вечере:
«Есть такие вещи в жизни, к которым человек не может привыкнуть. Нельзя привыкнуть к любви…
В этом зале я был молодым (сейчас еле поднялся по лестнице — сердце, черт побери!), выступал перед москвичами. Тогда мне помогал самый большой, гениальный поэт XX века — Маяковский. Он стоял здесь, и зал был так полон, что трудно было дышать…
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 292; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!