Москва, 22 сентября 1953 года 31 страница
ДА ЗДРАВСТВУЕТ МЕЙЕРХОЛЬД!
Ни один
Ни один
Не наш.
Ни напомаженный «ГАМЛЕТ» Малого театра,
Ни пудрильник «ПРИНЦЕССЫ ТУРАНДОТ»,
Ни Камерного карнавал «ФЕДРО».
От нас —
Размалеванным, золотом залитым барским кокоткам —
Не будет цветов!
БОЛЬШОЙ ТЕАТР —
Великолепный элеватор для ржи:
Гардеробы —
Отдайте ГУМУ;
Атлас декораций —
На юбки крестьянским девкам.
Нашей сцене тесны
Салон-сундуки частной собственности.
Ей — ПЛОЩАДИ,
Чтоб хохотали массы.
Красная площадь!
Бесплатный спектакль!..
Пусть колокол Василия Блаженного,
За весь свой век пригодившись раз,
Благовестит антракты.
Пусть, как в Первое Мая, всполоводятся массы,
И когда
Прожекторы с аэро РСФСРа
Осветят тракторы, обгоняемые автомобилями,
Пусть красная конница мчится по сцене.
{323} В этот день
Ты, МЕЙЕРХОЛЬД,
Нашими губами
Целуй
Некрашенные щеки
СПОРТСМЕН-АРТИСТОВ
ДА ЗДРАВСТВУЕТ МАШИНИЗИРОВАННЫЙ ТЕАТР
МАШИНИЗИРОВАННОГО РСФСРа.
Это стихотворение, вскоре опубликованное в юбилейном сборнике «В. Э. Мейерхольд» (Тверь, изд‑во «Октябрь», 1923) и в журнале «Зрелища» (№ 34, 1 мая) за подписью «Назим», было первым произведением Назыма Хикмета, напечатанным на русском языке, а также первым переводом, сделанным Третьяковым.
В том же году в журнальной сводке о зарубежном революционном искусстве я поместил следующее сообщение:
«Из молодых турецких поэтов значительный интерес представляет тов. Назим, сейчас состоящий студентом Коммунистического университета трудящихся Востока в Москве. Его стихи чрезвычайно оригинальны по концепции, широко используют фонетику, в частности заумный язык. Короткие, ударные фразы»[125].
|
|
|
Назым с Экком продолжали работать в турецком драмкружке. От сцен и маленьких пьес они перешли к пьесе в нескольких, хотя и небольших действиях. Текст пьесы не сохранился, поэтому, чтобы передать ее содержание, я привожу свой (неподписанный) отчет из «Правды» от 12 марта 1924 года, озаглавленный «Турецкий агитспектакль»:
«12 февраля в помещении Краснопресненского районного театра им. Каляева[126] состоялся вечер студентов Коммунистического университета трудящихся Востока, посвященный памяти 16 турецких коммунистов во главе с т. Субхи, предательски убитых наемниками турецкой реакции. После официальной части вечера турецкий драмкружок показал пьесу своего участника {324} т. Назима в обработке всего кружка и в постановке т. Экка, работника Театра им. Вс. Мейерхольда. Пьеса интересно построена. В первом акте дано убийство тт. коммунистов в трюме парохода, происшедшее 28 января 1921 года; во втором — коммунистическая подпольная типография, налет на нее сыщиков и, так же как и в третьем акте (константинопольская улица), — ряд недоразумений, подчас комических, происходящих на почве преследования полицией всего, что носит цифру 28. Четвертое действие — суд над арестованными людьми, так или иначе причастными к цифре 28, и захват всего суда настоящей коммунистической демонстрацией. Пьеса поставлена в национальных костюмах. Формы постановки упрощенные. Зрительный зал, состоявший из представителей многих национальностей и поэтому в большинстве не знавший турецкого языка, тем не менее воспринимал спектакль с огромным интересом».
|
|
|
Тридцать восемь лет спустя Назым, приведя текст этой заметки в своей статье, писал: «Значит, впервые мое имя как драматурга упомянуто в “Правде” в 1924 году. Кто расскажет, как я обрадовался тогда, прочитав в “Правде” эту заметку! Да что скрывать, и позавчера, когда я наткнулся на эти строки, сердце мое сладко ёкнуло: шутка ли, еще тогда “Правда” упомянула обо мне!»[127]
Это была первая пьеса Назыма, поставленная на сцене. До нее он — еще в Турции — написал две одноактные пьесы: «У очага» и «Каменное сердце». Но ни та, ни другая не были поставлены.
Вскоре Назым вернулся в Турцию, а в следующем году опять приехал в Москву и прожил здесь еще около трех лет. В этот период мы встречались реже, и мне {325} не удается припомнить этих встреч Но сохранились два документа.
|
|
|
В пятидесятых годах, просматривая в Государственном центральном театральном музее имени А. А. Бахрушина книгу поступлений музея Гос. театра имени Вс. Мейерхольда, я натолкнулся на запись (относящуюся к 1926 году), в которой названа статья Назыма о турецком театре с приложением записки В. Ф. Федорова Февральскому. В материалах театра обнаружить ни статью, ни записку не удалось. И тут повторилась та же история, что с названием пьесы «28 января», но без благополучного окончания. Ни Назым, ни я, ни запрошенный мной режиссер В. Ф. Федоров не могли вспомнить, что это за статья. Думаю, что она была написана для сборника «Театральный Октябрь», выпущенного театром в 1926 году (там было несколько статей о зарубежных театрах), но по каким-то причинам в сборник не вошла[128].
{326} Назым, уже окончивший Коммунистический университет трудящихся Востока, стал писать для русской сцены. Объединив группу молодых актеров, он и Экк организовали сатирический театр «Метла». Работал театр в том же здании, что и клуб этого университета, — в помещении кинотеатра на Пушкинской площади, который тогда именовался «Ша нуар», а после — «Центральный» (дом теперь снесен).
|
|
|
Разбирая, тоже уже в пятидесятых годах, мои старые бумаги, я обнаружил приглашение Первой театральной артели «Метла» посетить 19 сентября 1926 года просмотр ее первой работы. Приглашение было подписано: «Политрук Назим». Вот так: политрук театральной артели!
В разговоре с Назымом я упомянул об этой находке, и он сразу же попросил меня показать ему приглашение Придя к нему в следующий раз, я принес ему старый документ Он долго вчитывался в него и глядел на него, я бы сказал, с нежностью. Вообще он с какой-то особенной любовью относился ко всему, что напоминало о днях его молодости в Москве двадцатых годов.
2
Свиделся я опять с Назымом через четверть века после наших встреч в те годы. Просидев тринадцать лет в турецких тюрьмах, он под давлением мировой общественности был освобожден. Но на свободе поэт был слишком опасен для реакции, и ему грозила расправа. Прошел год — ему пришлось бежать из Турции.
27 января 1952 года, через несколько месяцев после приезда Назыма в Москву, в Доме актера состоялся его вечер В антракте я пришел к нему за кулисы и напомнил о наших встречах в двадцатых годах; он сразу вспомнил меня. Разговор я начал по-французски и спросил, говорить ли и дальше на этом языке. Назым ответил, что предпочитает беседовать по-русски, — пусть у него будет больше практики русской речи.
Летом и осенью того же года я был несколько раз у него дома на Второй Песчаной улице (теперь улица Георгиу-Деж). Я задумал написать работу о его драматургии, и он подробно рассказывал мне содержание {327} всех написанных им пьес и их историю[129]. В то время он уже закончил первую пьесу, созданную им после приезда в Москву, — «Рассказ о Турции» (она была поставлена в Москве в Театре имени Моссовета; премьера состоялась 2 апреля 1953 года) и собирался писать другую — для Студии киноактера.
«Эта пьеса, — говорил он, — частично строится на одной из линий пьесы “Чудак”, которую я написал по выходе из тюрьмы. Я отступаю от принципа драматургии, требующего, чтобы в пьесе была одна сюжетная линия. Свою пьесу я строю на двух совершенно самостоятельных сюжетных линиях, объединяющихся в конце В каждом из трех действий пьесы две картины: в одной развиваются события, относящиеся к одной сюжетной линии, в другой — события, связанные со второй.
Действие развертывается на фоне современной Турции, подчиняющейся диктату США, — Турции, в которой не дают развиваться национальной промышленности, а ремесленники разоряются. Я показываю борьбу турецкого народа под руководством коммунистической партии за мир и национальную независимость.
Раскрывая взаимоотношения людей в условиях капиталистического строя, я провожу мысль о том, что самый хороший, честный человек, если он действует в одиночку, пропадет (“чудак”), все его хорошие качества оказываются бесполезными; поэтому он должен объединиться с другими передовыми людьми в организацию».
Пьесы этой Назым не написал, но года через два создал новую редакцию «Чудака».
Наши беседы были прерваны, — Назым перенес инфаркт и в течение нескольких месяцев находился в Кремлевской больнице, состояние его было тяжелым. Повидать его вновь я смог, только когда он стал поправляться и его поместили в санаторий «Барвиха». Мы с Н. В. Экком приехали к нему туда 3 мая 1953 года.
Разговаривали на разные темы. В частности, без {328} всякой видимой связи с предыдущим он заговорил о том, что сближает его с Маяковским и в чем отличие его поэзии от творчества Маяковского Его ответ я записал, вернувшись домой.
«Общее между поэзией Маяковского и моей, — сказал Назым, — это, во-первых, преодоление разрыва между поэзией и прозой, во-вторых, преодоление разрыва между различными жанрами (лирика, сатира и так далее) и, в-третьих, введение в поэзию политического языка.
Но форма разная Маяковский — мой учитель, но я не пишу так, как он.
В период моей учебы в Москве я был, как и Маяковский, поэтом-трибуном. Стихи — наподобие духового оркестра. Я читал их публично. Потом — в Турции — я только один раз выступал публично с чтением стихов. Я должен был говорить с одним-двумя людьми, шептать им на ухо; поэтому надо было находить мягкие слова.
Сидя в тюрьме, я сблизился с людьми из народа, заключенными, как и я, — читал им мои стихи. Сперва они вежливо выслушивали, а потом говорили “Зачем так многословно? Пиши короче”.
Теперь я могу опять обращаться к широкой аудитории.
Надо использовать все виды и возможности поэзии»[130].
Мне показалось, что Назым, очень любя Маяковского, в ту пору относился к нему несколько ревниво — и вот почему. Авторы каждой статьи о творчестве Назыма, не видя его самобытности, твердили и подчеркивали, что он — ученик Маяковского. Назым сам называл себя учеником Маяковского, и он был им — но в {329} том отношении, что он видел в Маяковском великий пример революционного поэта-новатора. Как-то я спросил Назыма, переводили ли Маяковского на турецкий язык. Он ответил «Нет» — «А почему вы не переводили?» — «Ведь в то время я, читая, не понимал его. Только теперь, когда я лучше знаю русский язык, я стал его понимать».
Во время нашей беседы в Барвихе Назыма пригласили на концерт московских артистов в помещении санатория. Назым позвал нас с собой, но, прослушав два номера программы, ушел ужасно не любит романсы, «даже товарища Чайковского», как он выразился.
Когда мы беседовали о его драматургии, он сказал, что пьесу «Дом покойного», написанную, изданную и поставленную в Стамбуле в 1932 году, можно было бы поставить в советском театре Назым решил переработать ее, и мы договорились, что я сделаю литературный перевод ее на русский язык. Вернувшись в Москву в июле, Назым достал экземпляр пьесы. Он выразил пожелание, чтобы вместе со мной над литературным переводом пьесы работал Экк, — поэту хотелось, чтобы первый постановщик его драматических произведений поставил и эту пьесу. Я охотно согласился. Как будет видно из дальнейшего, в результате двух переделок была создана пьеса «Первый день праздника». Она трижды публиковалась в русском переводе.
Назым очень увлекся переработкой, и ему не терпелось поскорее получить перевод. Закончив работу над одной-двумя картинами, он передавал Экку и мне напечатанный им самим на машинке турецкий текст, и с него по нашему поручению делался подстрочник.
К середине сентября подстрочный перевод был готов, и мы сразу же засели за литературный. Не раз приходилось, не довольствуясь подстрочником, заглядывать в турецкий текст и пытаться при помощи турецко-русского словаря уточнить то или иное место. Через каждые день-два Назым звонил мне по утрам и спрашивал: «Как идет работа? Когда мы встретимся?» Взяв с собой уже готовые страницы, мы с Экком отправлялись к нему. Я читал ему русский текст, он следил по турецкому и поправлял нас, уточнял то, что нам было неясно. Бывало, мы предлагали какие-нибудь доделки или переделки, тем более что в некоторых местах {330} переработанной заново пьесы обнаруживались мелкие неувязки, противоречия в отдельных репликах, нарочитость в появлении на сцене действующих лиц, незаконченность отдельных моментов. Назым, подумав, тут же писал небольшие куски нового текста по-турецки и переводил нам, а мы обрабатывали русский текст.
Действие пьесы происходит в разных помещениях одного особняка в Стамбуле. Объясняя нам устройство дома или характер костюма (Экк, как режиссер, добивался точности в таких вопросах), Назым наскоро набрасывал рисунки. Иной раз, когда мы доходили до какого-нибудь особенно острого места пьесы и я читал наш перевод этого куска, а Назым следил по турецкому оригиналу, он лукаво поглядывал на меня поверх очков (он надевал очки во время чтения): вот, мол, здорово?
Доделав вместе с Назымом ту или иную сцену, мы сразу отдавали ее в перепечатку. Вся работа была проведена меньше чем за две недели (с 17 по 29 сентября). После этого шел просмотр перевода в целом, делались сокращения и уточнения отдельных мест.
Таким образом, мы виделись очень часто. Разумеется, наши разговоры никак не ограничивались пьесой.
И вот что пришло мне в голову. Ведь многие из моих встреч и разговоров с Маяковским исчезли из памяти. Теперь, когда я часто общаюсь с другим великим поэтом и драматургом, я не должен во второй раз сделать непоправимую ошибку. И, возвращаясь домой после встреч с Назымом, я стал записывать разговоры с ним о драматургии и театре, а потом и его высказывания по различным другим вопросам и свои наблюдения. Мои записи отражают далеко не все встречи с ним, и они никак не могут претендовать на сколько-нибудь полное и систематическое изложение его взглядов — мы, конечно, беседовали преимущественно о том, что больше всего представляло для нас общий интерес. Но записи делались тут же, по горячим следам, так что теперь нет надобности рыться в памяти и пытаться восстанавливать полузабытые разговоры и впечатления.
Хочется надеяться, что записи не только скажут кое-что тому, кто интересуется жизнью и творчеством Назыма, но и дадут материал его будущим биографам {331} и исследователям его поэзии и драматургии Поэтому, публикуя записи, я сохраняю различные детали, которые сегодня, может быть, представляются незначительными, но завтра окажутся существенными. Впрочем, когда речь идет о таком большом человеке и художнике, каким был Назым Хикмет, незначительных деталей нет.
Вот эти записи.
3
Москва, 22 сентября 1953 года
Во время совместной работы над пьесой Назым говорил о слове в драматургии:
«Главное в пьесе — слово. Должно быть действие через слово. Суть в соотношении слов; образ создается словом.
На меня влияла французская и английская драматургия.
У Мольера — не комедия положений, а комедия слова Как важно слово у Шекспира!
В некоторых произведениях русской драматургии — не слово, а фраза. И это придает им натуралистический оттенок. Но не в “Ревизоре” — там главенствует слово. Красота слова также есть у Чехова и у Горького. Финал “Вишневого сада” ритмичен».
Октября 1953 года
В связи с постановкой пьесы «Легенда о любви»[131] в Московском театре драмы[132] (на днях будет премьера) Назым говорил то же, что, по его словам, сказал утром на обсуждении генеральной репетиции:
«Я не признаю антрактов. Что делают в антрактах? Ходят в буфет, женщины демонстрируют свои туалеты, мужчины сплетничают и глядят на женщин. Эти антракты крадут у меня, драматурга, полчаса. А сколько я мог бы за это время сказать зрителям!»
Очень хвалил детские радиопередачи и порицал {332} многие передачи Для взрослых (также и по телевидению): «Прививают ребенку хорошие художественные вкусы, а подрастет — дают ему унылую безвкусицу. Вместо социалистического реализма преподносят натурализм.
Фантазия — 50 процентов и в искусстве и в науке. А это признается только для детей».
Ему нравятся пьесы Евгения Шварца, которые он слушал по радио.
Октября 1953 года
Мы разговаривали о спектакле «Легенда о любви». Назым видел его на генеральной репетиции 30 сентября и на премьере 3 октября. Премьера прошла с большим успехом — Назым шесть раз выходил на вызовы.
Но спектакль ему не понравился: «Неверны трактовка, постановка, игра многих актеров, музыка. Декорации некоторых сцен удачны, в частности первой картины, где есть смешение интерьера с экстерьером.
Мою пьесу надо было ставить как поэму, как реалистическую сказку, а этого театр не сделал.
Я видел “Отелло” в Театре имени Моссовета, видел комедии Шекспира в других московских театрах. Это — не социалистический реализм, а бытовизм, мещанский реализм, даже не натурализм.
Что должно быть главным в постановках таких пьес? Типичность, то есть пример добра или пример зла. Показывать как бы под лупой. Масштаб. Глубина. А этого нет.
Не умеют говорить на сцене.
“Легенду о любви” следовало бы поставить, используя для построения жестов и мизансцен старинные миниатюры, — но без стилизации.
Больше на этот спектакль я не пойду».
На мой вопрос — почему он согласился дописать еще одну картину, которая оказалась лишней, — ответил: «Я больной человек и не мог спорить с театром».
Отвечая на другой вопрос — об использовании в пьесе турецких вариантов легенды о Ферхаде и Ширин, сказал: «Мехменэ Бану, как сестра Ширин, есть только в турецких вариантах; в одном из них она влюбляется в Ферхада, — это я использовал. Потерю красоты и финал придумал я».
{333} На премьере произошел такой случай. После окончания спектакля Назым и я проходили по фойе партера. К нему подошли две женщины — молодая и пожилая — и заговорили с ним по-турецки. Мужчина, находившийся в обществе этих женщин, остался стоять в стороне и наблюдал их встречу с Назымом с явным неудовольствием. Я отошел. Окончив беседу, Назым сказал мне, что все трое — сотрудники турецкого посольства. Пьеса так понравилась двум женщинам, что, хотя автор ее в Турции объявлен вне закона, они не смогли не высказать ему своей радости.
Октября 1953 года
Продолжаем совместно с Назымом доработку литературного перевода. Нам легко договориться по основным вопросам: мы все трое стоим на одинаковых принципиальных позициях. Но по частностям изредка возникают заминки.
Назым — автор довольно «трудный». Иногда он сразу принимал изменения, которые мы предлагали ему, и даже говорил: «Делайте как хотите», а бывали дни, когда он не соглашался на изменения. Но это не значит, что так и оставалось. Действующие лица пьесы часто упоминают имя бога: «Упаси боже», «Господи помилуй» и т. п., — все это получалось слишком уж по-русски. Когда я хотел предложить писать «аллах», Экк сказал мне, что уже говорил об этом с Назымом, но тот ни за что не соглашается: настаивает, чтобы было так, как говорят по-русски. «Не подымай этого вопроса, — добавил Экк, — Назым все равно будет стоять на своем».
Вскоре после этого разговора читаем мы Назыму перевод одной из картин. Попадается большая реплика ходжи (муллы). Чтобы чем-то приблизить ее к речевой манере мусульманина, я вставил было упоминание о пророке и спрашиваю Назыма: «В каком контексте упоминается у турок слово “пророк”?» Он отвечает: «Обычно в разговоре вообще не упоминается!» Тогда я говорю: «А может быть, написать не “бог”, а “аллах”?» Назым соглашается. Воспользовавшись этим, я предлагаю заменить «бога» «аллахом» и в некоторых других местах. Он и на это идет…
Или еще: мы предлагали ему сократить некоторые {334} реплики, он не соглашался. А когда дали ему на просмотр выправленный совместно с ним текст, он сам вычеркнул эти реплики.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 211; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!