ГодЫ. Восстановление нового и наступление старого 9 страница
Не была, конечно, инициативой Маленкова и его открытая атака на коррупцию. В качестве примера была приведена Ульяновская партийная организация, где, как сообщал доклад ЦК, «часть хозяйственных, советских и партийных работников из руководящей верхушки областной организации морально разложилась, встала на путь казнокрадства, растаскивания и разворовывания государственного добра».
Доклад констатировал:
«Создалась известная опасность отрыва партийных органов от масс и превращения их из органов политического руководства… в своеобразные административно‑распорядительные учреждения… <…> Партии нужны не заскорузлые и равнодушные чиновники, предпочитающие личное спокойствие интересам дела, а неутомимые и самоотверженные борцы за выполнение директив партии и правительства, ставящие государственные интересы превыше всего…»
И далее Маленков заявлял: «У руля руководства в промышленности и сельском хозяйстве, в партийном и государственном аппарате должны стоять люди культурные, знатоки своего дела».
Такие мотивы не могли нравиться «партоплазме» – поскольку предвещали ей лихие дни. Не могли они нравиться и нашим внешним врагам, поскольку предвещали лихие дни той «партоплазме», на наличии которой в СССР внешние враги строили далеко идущие расчёты.
Не могли эти мотивы радовать и Хрущёва. Хотя в докладе Маленкова не было камешка в «огород» единолично Хрущёва, тезис доклада о необходимости умного руководства изрядно ущемлял гипертрофированное самолюбие Хрущёва. И ущемлял не только потому, что с культурой у Никиты Сергеевича было слабовато, а ещё и потому, что весной 1951 года секретарь ЦК и первый секретарь Московского обкома Хрущёв серьёзно оплошал. 4 марта 1951 года он опубликовал в «Правде», а также в газетах «Московская правда» и «Социалистическое земледелие» статью «О строительстве и благоустройстве в колхозах», где предлагал массовое сселение деревень в крупные колхозные поселки типа «агрогородов» и рассматривал это как «важнейшую задачу организационно‑хозяйственного укрепления колхозов».
|
|
|
Можно с уверенностью утверждать, что статью писал не Хрущёв. Можно предполагать и то, зачем она была Хрущёву кем‑то подсунута. С одной стороны, это был, говоря языком современным, «популистский» шаг, рассчитанный на «набор» Хрущёвым «очков» прежде всего у подмосковных колхозников – им ведь обещали городскую жизнь на селе. С другой стороны, подлинным инициаторам такой статьи заранее было ясно, что Сталин Хрущёва крепко взгреет за, мягко говоря, несвоевременное прожектёрство.
Сталин Хрущёва и взгрел – правда, не публично. 2 апреля 1951 года было принято соответствующее постановление Политбюро. Хрущёв оправдывался, но, зная его мстительность, те, кто его подзудил, могли быть уверены, что дополнительный «зуб» у Хрущёва на Сталина появился. А это было для кое‑кого моментом положительным, обнадёживающим.
|
|
|
После Маленкова выступил с программным докладом по пятилетнему плану Сабуров. Зачтение проекта директив по пятилетнему плану было длительным, потому что план не просто впечатлял. Контрольные цифры рисовали качественно иную страну.
Затем начались прения по отчетному докладу ЦК и докладу Председателя Госплана СССР.
Когда‑то партийные съезды шли в атмосфере, порой весьма накалённой и жёсткой, что было объяснимо. Троцкисты, «левые» зиновьевцы, «правые» бухаринцы, «рабочая оппозиция», «новая оппозиция», «сталинское ядро ЦК» – когда‑то всё это и определяло жёсткость противостояния чуть ли не до драк. Теперь всё это было в прошлом, и тон рядовых докладов уже не был задиристым.
Внешне все выглядело благопристойно: выступали секретари республиканских ЦК и обкомов, председатели республиканских совминов и союзные министры… Выступали украинский секретарь Мельников, азербайджанский Багиров, литовский Снечкус, молдавский Брежнев, Андрианов из Ленинграда… Выступали «нефтяной» министр Байбаков, министр чёрной металлургии Тевосян и министр судостроения Малышев, маршал Василевский и писатель Корнейчук… С обширной речью – по сути, с программой в сфере продовольственной политики, пищевой и легкой промышленности – выступил Микоян.
|
|
|
Выступал и Берия – 7 октября. Я не буду останавливаться на его речи подробно, ограничившись несколькими замечаниями. Скажем, уже известный нам Абдурахман Авторханов пишет, что Берия‑де произнёс не только самую большую на съезде речь, но и что она была единственной живой речью, наполненной, впрочем, «славословиями Сталину». Но это было не совсем так, ибо как раз в речи Берии славословий не было, зато много говорилось об успехах национальных республик.
Также известный нам историк Юрий Жуков усмотрел в докладе Маленкова и речи Берии некую скрытую борьбу между «ястребом» Берией и чуть ли не «голубем» Маленковым. Однако и это, конечно, не так! Да, Берия сказал, что США «боятся мира больше, чем войны, хотя нет никакого сомнения в том, что, развязав войну, они только ускорят свой крах и свою гибель». Но из чьих же уст, если не из уст главы советского атомного проекта Америка должна была услышать вполне уместное предупреждение относительно неуместности силовых авантюр против СССР?
|
|
|
Речь Берии была велика. Однако и доклад Микояна был огромен. Причём, при всей его загруженности цифрами, он и сегодня читается как поэма – так соблазнительно выглядели в нём перспективы, открывающиеся в СССР не только для рядовых едоков, но и для привередливых лакомок.
Объём доклада Булганина (к слову, весьма пресного) тоже был вряд ли меньшим, чем у Берии. Да и по живости речь Берии была отнюдь не исключением. Екатерина Фурцева – тогда секретарь Московского горкома партии – выступала весьма ярко и говорила, например, так:
«О какой критике и самокритике может идти речь, скажем, в Физическом институте Академии наук СССР, где 102 работника состоят в родственных отношениях, причём часть из них находится в непосредственном подчинении друг у друга?»
Фурцева же рассказала о таком случае… 31 мая 1952 года в Министерство речного флота СССР поступило письмо из Госснаба СССР с просьбой о продвижении важного груза. 5 июня соответствующий главк подготовил ответ и передал его на подпись заместителю министра Вахтурову. Через шесть дней ответ вернулся в главк с визой Вахтурова: «Освежите»…
Под смех зала Фурцева рассказывала:
– Письмо «освежили», поставили 4 новые визы и вновь направили к замминистра…
Однако Вахтуров вновь вернул его, теперь уже через восемь дней, с припиской: «Написано слабо».
– Письмо «усилили», – продолжала рассказ Фурцева, – поставили 5 новых виз, но через пять дней письмо вернулось перечёркнутым.
А 30 июня на новом варианте появилась виза Вахтурова: «Заместителю начальника главка т. Соловьеву. Мною сообщено о принятых мерах в Госснаб по телефону и письмо посылать не будем».
– Таким образом, – резюмировала Фурцева, – понадобилось тридцать дней бесплодной переписки, в то время как вопрос можно было решить в течение нескольких минут…
Особо же я остановлюсь на первой из произнесённых на съезде речей Сталина. Нет‑нет, «продвинутые» «россиянские» «историки» могут не волноваться – я не зарапортовался. Формально Сталин на съезде выступил один раз – 14 октября. Однако съезд ещё до этого услышал фактически сталинскую речь в исполнении его многолетнего помощника и секретаря А.Н. Поскрёбышева.
На первый взгляд, речь Поскрёбышева была посвящена хотя и важному, но частному вопросу – необходимости укрепления партийной и государственной дисциплины. Но пусть читатель сам судит, только ли об этом говорил заведующий особым сектором ЦК ВКП(б)… И говорил ли он это сам, от себя, или его устами говорил Сталин.
Итак:
«Есть у нас, к сожалению, среди партийных и советских работников (заметим, что хозяйственные работники здесь не упомянуты. – С.К.) такие, которые почему‑то уверены в том, что законы обязаны исполнять не они, а кто‑то другой, а что они сами могут обходить законы, нарушать или применять их по своему усмотрению по принципу: «Закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло». От такого весьма странного понимания законов всего один шаг к… преступлению. <…> Иные руководители почему‑то считают, что критиковать дозволено только своих подчинённых, а подчинённые, видите ли, не вправе критиковать своё начальство. Это… ничего общего не имеет с партийностью. Руководитель…, ограждающий себя от критики, заведомо роет пропасть между собой и массами <…>.
Критика и самокритика – это мощная сила, способная делать чудеса, если ею умело пользоваться, если она применяется честно, открыто, по‑большевистски. <…>.
Критику и самокритику не уважают лишь люди с нечистой совестью, это либо нарушители партийной и государственной дисциплины, либо презренные трусы, либо жалкие обыватели, недостойные носить высокое звание члена партии…»
Конечно же, сам Поскрёбышев ничего подобного по своей инициативе сказать не смог бы! Он ведь выступал не на районном или областном партийном активе, а на долгожданном высшем партийном собрании всего Советского Союза, перед всей коммунистической «головкой» планеты, в присутствии самого Сталина!
Поскрёбышев никогда и ни в чём не мог проявлять сколько‑нибудь серьёзной инициативы даже не в силу каких‑то своих личностных качеств. Поскрёбышев никогда и ни в чём не мог проявлять сколько‑нибудь серьёзной инициативы просто потому, что если бы он однажды на это и отважился, то всё равно все сочли бы, что инициатива исходит от товарища Сталина, а Проскрёбышев – не более чем исполнитель.
Так что это говорил, конечно же, Сталин. Но если бы это сказал он сам, то эффект был бы не только оглушающим, но и не тем, которого Сталин добивался. Ведь это было ещё не всё, что сказал он устами Поскрёбышева, ведь дальше следовали ещё более грозные, весомые и значительные слова:
«Имеются… случаи, когда некоторые вельможные чиновники, злоупотребляя своей властью, учиняют расправу за критику, прямо или косвенно подвергают подчинённых репрессиям и преследованиям. (Далее выделение мое. – С.К.) Но всем известно, как строго карает таких вельмож наша партия и её Центральный Комитет, не считаясь при этом ни с чинами, ни со званиями, ни с прошлыми заслугами…»
Мог ли это сказать Поскрёбышев – всегда подчеркнуто скромный, подчеркнуто незаметный и подчеркнуто несамостоятельный человек, в публичной обстановке в зале, где во всём блеске и великолепии чинов, мундиров и наград был собран весь партийный цвет страны?
Нет, конечно! Говорил это Сталин. Но говорил так, чтобы при всей грозности и серьёзности предупреждения оно не было воспринято как предвестие новых крупных чисток в партийно‑государственном руководстве и аппарате.
Устами Поскрёбышева Сталин не угрожал, не пугал. Он предупреждал. Но предупреждал всерьёз и, как всегда, – по‑сталински. То есть, во‑первых, предельно сдержанно – потому он и поручил сказать то, что было сказано, другому. Во‑вторых – весомо.
И можно было не сомневаться, что вся шкурная «партоплазма» – и сидящая в зале, и орудующая вне его стен – поняла Сталина верно.
Да и как она могла его не понять, если Сталин говорил на эту тему уже не в первый раз. И даже не во второй… Так, 13 апреля 1928 года на совещании актива московской организации ВКП(б) он отдельный раздел доклада посвятил самокритике, сказав, в частности, вот что:
«Я знаю, что в рядах партии имеются люди, недолюбливающие критику вообще, самокритику в особенности. Эти люди… ворчат: … дескать, … нельзя ли дать нам пожить спокойно?… Я думаю, товарищи, что самокритика нужна нам как воздух, как вода… <…>
Лозунг самокритики получил особо сильное развитие после XV съезда партии. Почему? Потому, что после XV съезда, ликвидировавшего оппозицию …в партии может создаться опасность почить на лаврах… А что значит почить на лаврах? Это значит поставить крест над нашим движением вперёд. А для того, чтобы этого не случилось, нам нужна самокритика, … честная, открытая, большевистская…»
Впрочем, это были пока что общие слова… Но Сталин далее сказал и кое‑что более конкретное:
«…Наконец, есть ещё одно обстоятельство, толкающее нас к самокритике. Я имею в виду вопрос о массах и вождях. <…>. Конечно, тот факт, что у нас создалась группа руководителей, поднявшихся слишком высоко и имеющих большой авторитет, – этот факт является сам по себе большим достижением нашей партии. Ясно, что без наличия такой авторитетной группы руководителей руководить большой страной невозможно. Но тот факт, что вожди, идя вверх, отдаляются от масс… не может не создавать известной опасности отрыва вождей от масс и отдаления масс от вождей.
Опасность эта может привести к тому, что вожди могут зазнаться и признать себя непогрешимыми…»
И вот уж это вряд ли гарантировало спокойную жизнь многим из «вождей», желающих почивать не только на лаврах, но и на мягких кроватях. Хотя тогда Сталин подчеркивал, что речь идет не о смене вождей, а о том, чтобы сохранить их, «организовав постоянный и нерушимый контакт между ними и массами».
Прошло шесть лет, и 26 января 1934 года в отчётном докладе XVII съезду ВКП(б) Генеральный секретарь ЦК был уже более жёстким, начав тему так:
«По части подбора людей и смещения тех, которые не оправдали себя, я хотел бы сказать несколько слов.
Помимо неисправимых бюрократов и канцеляристов, насчёт устранения которых у нас нет никаких разногласий, есть у нас ещё два типа работников, которые тормозят нашу работу, мешают нашей работе…»..
О первом типе Сталин сказал так:
«Один тип работников – это люди с известными заслугами в прошлом, люди, ставшие вельможами, люди, которые считают, что партийные и советские законы писаны не для них, а для дураков. Это те самые люди, которые не считают своей обязанностью исполнять решения партии и правительства и которые разрушают, таким образом, основы партийной и государственной дисциплины. На что они рассчитывают, нарушая партийные и советские законы? Они надеются на то, что Советская власть не решится их тронуть из‑за их старых заслуг. Эти зазнавшиеся вельможи думают, что они незаменимы… Как быть с такими работниками? Их надо без колебаний снимать с руководящих постов, невзирая на их заслуги в прошлом… Это необходимо для того, чтобы сбить спесь с этих зазнавшихся вельмож‑бюрократов и поставить их на место…»
А дальше Сталин сказал и о втором типе негодных работников, которых он назвал «честными болтунами», и с чисто сталинским юмором сетовал:
«И когда снимаешь с постов таких болтунов … они разводят руками и недоумевают: «За что же нас снимают? Разве мы не сделали всего того, что необходимо для дела, разве мы не собрали слет ударников, разве мы не провозгласили на конференции ударников лозунгов партии и правительства. Разве мы не избрали весь состав Политбюро ЦК в почётный президиум, разве не послали приветствие товарищу Сталину, – чего же вы ещё хотите от нас?»
Этих Сталин рекомендовал тоже снимать с руководящих постов – в 1934 году. Через три года, в 1937 году, лишь снятием с постов ограничиваться удавалось уже не всегда…
Возможно, читатель уже заметил несомненное текстуальное сходство речей Сталина в 1934 году и Поскрёбышева в году 1952‑м, а возможно, – и нет. Но что касается «партоплазматических» «вождей» образца 1952 года, то уж они‑то его заметили.
А если кто даже и не заметил бы, то референты сразу же на это сходство внимание «шефа» обратили бы. Вот, мол, что сказано Александром Николаевичем Поскрёбышевым, а вот что сказано на страницах 369–372 тринадцатого тома сочинений товарища Сталина, изданного год назад.
А если бы что‑то просмотрели и референты, то уж те изменения в руководстве партией, которые произошли после съезда, навели бы на серьёзные раздумья даже не очень далёких людей. Но об этом – чуть позже.
XIX Съезд ВКП(б) закончился 14 октября 1952 года. По докладу председателя Госплана Сабурова он принял директивы по пятому пятилетнему плану развития СССР на 1951–1955 годы, а по докладу Хрущёва об изменениях в Уставе ВКП(б) было, в частности, принято решение переименовать Всесоюзную Коммунистическую партию (большевиков) в Коммунистическую партию Советского Союза. Кто‑то из современных исследователей, например Рудольф Баландин, усматривает в этом решении некое желание Сталина принизить статус партии, низведя её таким названием до уровня чуть ли не союзного министерства. Однако объяснялось всё явно тем, чем оно и было объяснено на съезде. Присутствие в названии буквы «б» в скобках стало всё же анахронизмом, что и вызвало необходимость переименования. И новое название партии оказалось даже более весомым – если уж говорить о внешнем впечатлении.
Сталин выступил на съезде в самом его конце – 14 октября, с заключительным словом. При этом он «не угодил», например, историку Ю.Н. Жукову тем, что вместо того, чтобы «подвести, – как пишет Ю. Жуков, – итог неявной, скрытой дискуссии», он произнёс краткую речь, которую всё тот же Жуков оценил как «далёкую от насущных забот, от реального положения страны, от борьбы в узком руководстве…» Далась же нынешним историкам эта «борьба в узком руководстве»! Ну ради чего было вести эту «борьбу»? Рабочий день у каждого члена «узкого руководства» был и так наполнен всегда «под завязку». Лишней государственной дачи не давали. И если бы кто‑то «выиграл» в «борьбе за власть», то получение под свою руку двух‑трёх лишних отраслей экономики не означало приобретения контрольных пакетов акций, женитьбы на супермоделях и плавания в волнах Средиземного моря. А всё необходимое для нормальной жизни и работы «узкое руководство» и так имело. Грызня была, но – на уровне окружения «узкого руководства».
Что же до речи Сталина на съезде, то она была произнесена не только с учётом нового, вполне реального, положения СССР, но и стала подчеркнутой демонстрацией этого нового положения. Уже говоря о праздновании 70‑летнего юбилея Сталина, я писал, что оно не могло не быть событием международного значения. Состоявшийся через три года XIX съезд советских коммунистов тем более не мог не быть важнейшим событием для всех левых сил на планете.
Сталин и подчеркнул это новое положение КПСС и СССР, выступив в том духе, что все передовые люди в мире могут рассматривать КПСС и СССР как свою «передовую бригаду», идущую в авангарде движения к справедливому и гуманному устройству жизни.
На съезде была образована комиссия по переработке программы партии. В неё вошли: И.В. Сталин – председатель, Л.П. Берия, Л.М. Каганович, О.В. Куусинен, Г.М. Маленков, В.М. Молотов, П.Н. Поспелов, А.М. Румянцев, М.З. Сабуров, Д.И. Чесноков, П.Ф. Юдин.
Как видим, в комиссии был Берия, повседневно идеологическими вопросами незанятый, зато отсутствовал «чистый» партийный деятель Хрущёв. Вряд ли это было случайным, и вряд ли это радовало Хрущёва и хрущёвцев. Но дело было не в закулисных интригах, а в том, что Сталин постепенно ставил Никиту Сергеевича на его «законное» место оперативного сотрудника, который ещё может достаточно энергично заниматься текущими делами, но – не более того. То есть относительно деловых качеств Хрущёва Сталин уже не заблуждался. Однако он, увы, трагически заблуждался относительно личностных качеств Хрущёва.
Но положение Хрущёва не представлялось такой уж важной проблемой. Главными оказались кадровые результаты съезда – после него руководящее ядро КПСС помолодело и расширилось.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 109; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!