Этика Рима и Ветхий Завет как источники христианской этики
И потому опротивела жизнь при насилии вечном.
Древний Рим не создал новых этических концепций. Практическая направленность римской души привела к созданию практической, живой этики. Отрекаясь от духа античности, этика превращается у Сенеки, Эпиктета, Марка Аврелия в этику общечеловеческой любви. Она всецело поглощена непосредственным отношением человека к человеку, полным самопожертвования и преданности. Закат философии, гибель Римской республики придают этике трагические мотивы.
Основные философские учения Древней Греции переходят на древнеримскую почву после подчинения Греции Риму, в период распада Римской республики и создания могущественной империи, а именно те учения, которые появились в Древней Греции в эпоху крушения свободного государства: эпикурейство, стоицизм и скептицизм.
Страницы, которые мы посвятим Древнему Риму, оправданы не только тем, что необходимо знать мораль великой империи, но также по той причине, что древнеримские авторы подробно разъяснили и развили на протяжении пяти веков концепции, зачастую сохранившиеся от древнегреческого периода только в отрывках, придали им художественную завершенность и сообщили им практический характер римской души.
Лукреций Кар. Популярности Эпикура в Древнем Риме способствовала поэма «О природе вещей» его последователя Лукреция Кара (Лукреций – имя, Кар – прозвище), уроженца Рима, жившего в эпоху гражданской войны между сторонниками Суллы и Мария и восстания Спартака (ок. 99 – ок 55 гг. до н. э.). Лукреций был не теоретиком (да мы и не знаем тех, кто бы теоретически развил учение Эпикура), а поэтом, скорее эпикурейцем, чем поэтом. Он сам объяснял, что взялся изложить взгляды Эпикура в поэтической форме, следуя эпикурейскому принципу: главное – наслаждение, для облегчения их восприятия, как, скажем, больному дают горькое лекарство вместе с медом, чтобы ему не было неприятно его пить.
|
|
|
Лукреций разъяснил многое из взглядов Эпикура, произведения которого сохранились лишь в отрывках. Он писал о первоначалах (атомах), которые должны иметь другую природу, чем видимые вещи, и не разрушаться в отличие от вещей, чтобы из них постоянно возникало что‑то новое взамен разрушенного. Атомы невидимы, как ветер, как мельчайшие пылинки, но из них образуются все вещи, люди и даже боги (как из букв слова).
Боги не вмешиваются в жизнь людей, так как существует зло и наказание может постигнуть невинного, а виновный останется цел.
Если Юпитер и с ним остальные всевышние боги
Грохотом грозным небес потрясают блестящие своды
И низвергают огонь, руководствуясь собственной волей,
|
|
|
То почему же у них не боящийся гнусных проступков
Не поражается так, чтобы грудью пронзенною пламя
Молнии он выдыхал в назиданье суровое смертным?
И почему за собой злодеяний не знающих грязных
Пламенем часто объят и, невинный, бывает подхвачен
Вихрем внезапным с небес и огнем пожирается тут же?[166]
Проблема: «бог и зло» остается одной из самых сложных в истории этики. Христианство отвечает на нее утверждением, что Бог дал людям свободу. Индийская философия – концепцией кармы. Многие становились атеистами, не решив эту проблему. Эпикурейцы дают свой ответ, считая, что боги не вмешиваются в жизнь людей. И интересное дело: сам Эпикур, по Лукрецию, оказывается выше богов, потому что боги не вмешиваются, а Эпикур своим учением спас человечество от страхов. Еще раз убеждаемся: чем ниже становятся боги, тем выше оказывается человек. Боги не вмешиваются, говорит Эпикур, – и обожествляется Эпикур; «о богах ничего не знаю», – говорит Будда – и обожествляется Будда; и, наконец, свежий пример – обожествление правителей атеистическим режимом.
Неужели не видно,
Что об одном лишь природа вопит и что требует только,
Чтобы не ведало тело страданий, а мысль наслаждалась
|
|
|
Чувством приятным вдали от сознанья заботы и страха?
Мы, таким образом, видим, что нужно телесной природе
Только немногое: то, что страдания все удаляет[167].
Те же, кто в жизни себе кормилом взял истинный разум,
Тот обладает всегда богатством умеренной жизни;
Дух безмятежен его и живет он, довольствуясь малым[168] –
в таких очень точных словах передает Лукреций суть учения Эпикура. Но общий вывод пессимистичен:
Так человеческий род понапрасну и вечно хлопочет,
Вечно в заботах пустых проводя свою жизнь бесполезно
Лишь для того, что не ведает он ни границ обладанья,
Ни предела, доколь наслаждение истое длится[169].
Заканчивается поэма описанием массовой смерти от эпидемии. Так оптимистическое учение Эпикура неожиданно оборачивается пессимистическим выводом относительно его реализации в жизни. Со становлением империи места для оптимистических учений вообще не осталось, и уже видим только стоиков и скептиков.
Эпикуреизм больше подходит для свободных людей, могущих забраться в башню из слоновой кости. А раб? Как он может жить незаметно и без страхов наслаждаться жизнью? А император? Как быть ему? Каждый человек в эпоху империи был под пятой власти. В этих условиях учение Эпикура теряет свою жизненную силу, оно уже не подходит социальным обстоятельствам Римской империи, когда человек вынуждается на противостояние с властью.
|
|
|
У римских стоиков ведущим в человеке становятся не гордость, достоинство, уверенность и внутренняя непоколебимость, а скорее слабость, ощущение ничтожности, растерянность, надломленность, У римских стоиков нет ни оптимизма греков, ни героического мотива других народов, ни разнузданной проповеди насилия. Это стойкость отчаяния.
Цицерон. Известным римским пропагандистом стоицизма был Цицерон (106–43 до н. э.). Им разъяснены основные стоические понятия: «Но первая задача справедливости в том, чтобы никому не наносить вреда, если только тебя на это не вызвали противозаконней»[170]. Жить в согласии с природой означает «быть всегда в согласии с добродетелью, а все остальное, что соответствует природе, избирать только в том случае, если оно не противоречит добродетели» (т. е. богатство, здоровье и т. п.). «Что же такое свобода? Способность жить, как хочешь. Но кто же живет, как хочет, если не тот, кто живет правильно»[171]. Больше, впрочем, Цицерон прославился как оратор.
Цицерон стоит у одра республики. Будучи сенатором, он еще говорит как государственный муж с подданными, выбравшими его. Следующий известный стоик, Сенека, пришел, когда республика уже погибла. Он не мечтает о ее реставрации, смирился с этим и своей проповедью не назидательной, как у Цицерона, а дружественной, обращается не к жителям государства, а к отдельному человеку, другу. Его голос трагичней и безнадежней, в нем нет иллюзий.
Сенека. Испанец Сенека (ок. 5 до н. э. – 65 н. э.) родился в Риме. С 48 г. н. э. он воспитатель будущего императора Нерона, от которого и принял смерть. Произведения Сенеки так же трудно разбирать, как художественный роман. Пересказывание не открывает ничего нового, но если начать читать, попадаешь под обаяние стиля этого человека. Это автор для всех, и если есть несколько книг, которые в своей жизни должен прочитать каждый, в этот список входят «Нравственные письма к Луцилию». Чтение их полезно и доставляет неизъяснимое духовное наслаждение. С этической и нравственной точки зрения произведения Сенеки безупречны. Даже у Платона высокохудожественные куски перемежаются с вполне заурядными. У Сенеки все отделано и соединено в единое целое, хотя мы имеем дело с циклом писем, по‑видимому, действительно написанных адресату не в одно время. Единство произведению придает цельность мировоззрения автора. Нравственная проповедь Сенеки не грешит назидательностью, не бросается дешевыми лозунгами, а тонко ведет и убеждает. Мы видим в авторе сочетание гордости, доблести, благородства и милосердия, чего не встречаем ни в христианских миссионерах, отличающихся другими добродетелями, ни в философах Нового времени.
Вот тогдашняя историческая обстановка глазами Сенеки: «При Тиберии Цезаре обвинительные доносы стали безумием, охватившим почти все общество и погубившим в мирное время больше граждан, чем любая гражданская война. Следили за болтовней пьяниц и за простодушными шутками; все грозило опасностью; любой повод для доноса был пригоден; о результатах обвинения уже не стоило и спрашивать, он всегда был один и тот же»[172].
Не удивительно, что в творчестве Сенеки преобладает мотив страданий, а уверенность в возможности избавления от них гаснет и остается только надежда на себя. «Изменить… порядок вещей мы не в силах, – зато в силах обрести величие духа, достойное мужа добра, и стойко переносить все превратности случая, не споря с природой»[173]. Вне себя человек бессилен, но он может быть господином самого себя. Ищи опору в собственной душе, советует Сенека, которая и есть бог в человеке.
Для Сенеки смерть нужна не потому, что страдание превышает удовольствие, как для Гегесия, а как способ освобождения. Поэтому мотив самоубийства у Сенеки становится столь сильным. В эпоху империи только так можно было стать свободным, и свобода впервые стала цениться именно теперь, когда исчезла из реальной жизни. «Тому, кто попал в руки владыки, поражающего стрелами его друзей, тому, кого господин принуждает вырвать внутренности у родных детей, я скажу: что ты рыдаешь, безумец, чего ты ждешь? Чтобы враг уничтожил твой род, чтобы какой‑нибудь чужой владыка напал на тебя? Куда бы ты ни обратил свой взор, всюду ты найдешь исход из своих бедствий! Взгляни на этот крутой обрыв – он ведет к свободе, взгляни на это море, этот поток, этот колодезь – на дне их таится свобода; взгляни на это дерево – невысокое, засохшее, жалкое – с него свешивается свобода. Твоя шея, твоя гортань, твое сердце – они помогут тебе избежать рабства. Но эти пути слишком трудны, они требуют большой мощи, душевной и телесной; ты спросишь, какой же еще путь к свободе открыт: он в любой кровеносной жиле твоего тела»[174].
Смерть выступает у Сенеки и как критерий прожитой жизни. «Все наши прежние слова и дела – ничто… Смерть покажет, чего я достиг, ей я и поверю»[175]. «Смерть не есть зло. – Ты спросишь, что она такое? – Единственное – в чем весь род людской равноправен»[176].
Но и в жизни все люди также равноправны – и свободные, и рабы. Все люди – рабы по отношению к фортуне. «Они рабы? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому. Они рабы? Нет, твои смиренные друзья. Они рабы? Нет, твои товарищи по рабству, если ты вспомнишь, что и над тобой, и над ними одинакова власть фортуны»[177]. Но и все – свободны, хотя бы потенциально. «Рабство не проникает в человека в целом – лучшая часть его изъята из рабства. Только тело его подневольно и принадлежит господину, но душа его принадлежит самой себе… Тело является тем, что по воле судьбы отдано во власть господина, он его покупает и продает; внутренняя же сущность не может быть отдана в рабство»[178].
Мораль Сенеки отличается милосердием, человеколюбием, состраданием, жалостью, благоговейным отношением к другим людям, в том числе рабам, благожелательностью, незлобивостью. Во всесильной империи жизнь философа небезопасна, и это в полной мере испытал Сенека, обвиненный своим бывшим учеником Нероном в заговоре против себя, Хотя никаких улик не нашлось, Сенека, не дожидаясь ареста, вскрыл себе вены, сохранив верность своим взглядам.
Сенека как бы соединил в себе судьбу трех великих древнегреческих философов. Он был воспитателем будущего императора, как Аристотель (хотя в отличие от него считал, что добродетельный человек может быть счастлив и под пыткой); писал столь же художественно, как Платон; и умер, как Сократ, в убеждении, что по установлению природы «несчастнее приносящий зло, чем претерпевающий».
Эпиктет. Эпиктет (ок. 50 – ок. 140 н. э.) был первым из философов, который родился рабом, но для стоиков, признающих всех людей равными, это не удивительно. Издевающийся над ним хозяин сломал ему ногу, а затем отпустил калеку. Вместе с другими философами он был впоследствии выслан из Рима и открыл свою школу в Никополисе (Эпир). Его учениками были и аристократы, и бедняки, и рабы. В своей школе нравственного совершенствования и избавления от пороков Эпиктет учил только этике, которую называл душой философии. Первое, что требовалось ученику, осознать собственную слабость и бессилие, которые Эпиктет называл началом философии; осознать, что ты душевно болен. Стоики вслед за киниками считали, что философия есть лекарство для души, но, чтобы человек захотел принять лекарство, он должен понять, что болен. «Если хочешь быть хорошим, сперва проникнись убеждением, что ты плохой»[179].
Первая стадия философского обучения – отбрасывание ложного знания. Начав учиться философии, человек испытывает состояние шока, когда под воздействием истинного знания он как бы сходит с ума, отказываясь от привычных представлений. После этого новое знание становится чувством и волей человека.
Три вещи необходимы, по Эпиктету, чтобы стать добродетельным: теоретические знания, внутреннее самоусовершенствование, практические упражнения (нравственная гимнастика). Требуется ежедневное самоиспытание, постоянное обращение внимания на себя, свои мысли, чувства и поступки; зоркое слежение за собой как за злейшим врагом. Для освобождения от страстей надо постепенно уменьшать пищу, которой они питаются, ты привык сердиться ежедневно, постарайся сердиться через день и т. д.
Два основных принципа Эпиктета: «Выдерживай и воздерживайся». Стойко выдерживай все внешние трудности, которые обрушиваются на тебя, и ко всему, что бы ни случилось, относись спокойно. Воздерживайся от любых проявлений собственных страстей, памятуя, что твои только разум и душа как нечто единое и разумное, а не тело. «И ты, хотя ты еще не Сократ, должен, однако, жить как человек, желающий стать Сократом»[180].
Но пессимизм поздних античных стоиков свойствен и Эпиктету. «Покажите мне хоть одного стоика… Покажите мне человека, счастливого и в болезни, и в опасности, и при смерти, и в изгнании, и в бесчестии. Покажите!»[181] Это доходит до уничижения. Киники в период расцвета греческой демократии брались за то, чтобы переделать всех людей, хотя и стеснялись называть себя мудрецами. Эпиктет против того, чтобы его называли философом. «Никогда не называй себя философом и не позволяй, чтобы другие тебя так называли»[182].
«На земле мы пленники» и одинаково дети бога. К богу Эпиктет взывал так страстно, что назван предтечей христианства. «Ты хочешь, чтобы я еще существовал? Я буду существовать как человек свободный, как человек благородный, как хотел ты. Ты ведь создал меня, неподвластным помехам во всем моем. Но больше я тебе не нужен? Да будет тебе во благо»[183].
Марк Аврелий. Необычно для философа и полностью противоположно Эпиктету общественное положение Марка Аврелия (121–180): он был императором. Тем не менее его пессимизм и мужество отчаяния столь же выразительны. «Теперь обратись к нравам окружающих – самого утонченного едва можно вынести; что себя самого еле выносишь, я уж не говорю. И вот в этой тьме, мути и потоке естества, и времени, и движения, и того, что движется, есть ли, не придумаю, хоть что‑нибудь, что можно ценить, о чем хлопотать. Напротив, утешать себя нужно ожиданием естественного распада и не клясть здешнее пребывание, а искать отдохновение единственно вот в чем: во‑первых, ничего не случится со мной иначе как в согласии с природой целого; во‑вторых, дано мне не делать ничего против моего бога и гения, потому что никто не заставит пойти против него»[184].
Шатко стало не только положение личности, тем более раба, но и положение империи. Наступил период ее заката. Это не пессимизм раба или придворного, а пессимизм императоров и, стало быть, империи. Пожалуй, это близко по мироощущению к времени гибели Российской империи. Что может спасти: внешние силы или сознание внутренней правоты? Иногда говорят с достоинством: мы работали, ни о чем не знали, нам не в чем себя упрекнуть. Это ответ добродетели. Все на что‑то надеются. Если попытаться разобраться, на что именно, то придем к ответам, которые давали стоики и эпикурейцы, или к отсутствию ответа у скептиков.
Судьба назначает нечто человеку, как врач прописывает лекарство. Здесь судьба – врач, а не философия, как у киников. Лекарство же бывает горьким. Так и зло в мире – это горькое лекарство, которым нас лечит природа[185]. Это близко к христианскому представлению о том, что болезнь дается в наказание за грехи, тем более если считается, что человек не может и не должен разбираться, за что наказан. Болезни не дала бы природа, если бы это не принесло пользы целому. Правда, в другом месте Марк Аврелий говорит, что зла вообще нет.
Не только пассивно воспринимать все неподвластное человеческой воле, в том числе бедствия (не говоря о сопротивлении), а активно участвовать в этом призывает Марк Аврелий. «Итак, есть два основания, почему должно принимать с нежностью все то, что с тобой случается. Одно: с тобой случилось, тебе назначено и находилось в некотором отношении к тебе то, что увязано наверху со старшими из причин. Другое: что относится к каждому в отдельности, также является причиной благоденствия, свершения, и, Зевсом клянусь, самого существования того, что управляет целым»[186]. Сами препятствия, как зло, помогают нам. «И продвигает в деле самая помеха делу и ведет по пути трудность пути»[187]. Боль же и наслаждение не имеют к этике никакого отношения (безразличны к ней), так как они не делают человека ни лучше, ни хуже и не являются поэтому ни благом, ни злом.
Важное место в этике Марка Аврелия занимает требование быть всегда одинаковым в ответ на действия внешних обстоятельств, что означает постоянную соразмерность, внутреннюю согласованность душевного склада и всей жизни. «Быть похожим на утес, о который неустанно бьется волна; он стоит, и разгоряченная волна затихает вокруг него»[188].
Сходные мысли встречались и у Сенеки. «Поверь мне, великое дело – играть всегда одну роль. Но никто, кроме мудреца, этого не делает; все прочие многолики»[189]. Отсутствие целостности и цельности – причина того, что люди, запутываясь в перемене масок, оказываются расщепленными. А целостность нужна, потому что сам человек – часть мирового целого, без которого он не может существовать, как рука или нога отдельно от остального тела. Представление о единстве всего во вселенной постоянно повторяется Марком Аврелием.
То был единственный случай в мировой истории, когда государством правил философ и достигнута была видимая социальная вершина торжества философии. Казалось бы, именно Марку Аврелию и попытаться создать государство на тех философских принципах, которые разрабатывались в философии начиная с Сократа и Платона. Но Марк Аврелий не только не начал кардинальных преобразований (хотя как у императора у него были все возможности для этого – не то что у Платона), но даже не обращался к людям со ставшими модными в то время философскими проповедями, а лишь вел дневник – для себя, не для печати. Это крайняя степень разочарованности в возможности улучшить положение. Осуществилось одно из желаний Платона о философе, управляющем государством, но Марк Аврелий понимал, насколько трудное, если не безнадежное дело пытаться исправить людей и общественные отношения в его время, В самоумалении Сократа была ирония, в самоумалении Сенеки и Марка Аврелия – неподдельная скорбь.
Учащий людей, как жить, бывший раб Эпиктет, философ на престоле Марк Аврелий, государственный деятель и писатель Сенека, сравнимый по художественному мастерству только с Платоном, а по пронзительности своих сочинений более близкий нам, чем Платон, – наиболее значительные имена римского стоицизма. Всех троих объединяло убеждение, что существует разумная необходимость подчинения всеобщему высшему началу, а своим следует считать только разум, а не тело. Различие же в том, что, по Сенеке, во внешнем мире все подчинено судьбе; по Эпиктету – воле богов; по Марку Аврелию – мировому разуму.
Сходство между римскими стоиками и эпикурейцами, как и между греческими, заключалось в ориентации на жизнь по природе, замкнутость и автаркию, безмятежность и апатию, в представлении о материальности богов и души, смертности человека и его возвращении в мировое целое. Но осталось понимание эпикурейцами природы как материальной Вселенной, а стоиками‑как разума; справедливости как общественного договора – эпикурейцами и как долга перед мировым целым – стоиками; признание свободы воли эпикурейцами и высшего порядка и предопределенности стоиками; представление о линейности развития мира у эпикурейцев и цикличности развития у стоиков; ориентация на личную дружбу у эпикурейцев и участие в общественных делах у стоиков. Для стоиков источник счастья – разум, а основное понятие – добродетель; для эпикурейцев соответственно – чувство и удовольствие. Противопоставляя взгляды стоиков и эпикурейцев на мироздание, Марк Аврелий писал: «Либо мешанина, и сплетение, и рассеянье, либо единение, и порядок, и промысел»[190].
Секст Эмпирик. Скептики противостояли стоикам и эпикурейцам в Риме, как и в Греции, и значение их возрастало по мере ослабления творческих потенций философии. Скептицизм является неизбежным спутником рациональной мудрости, как атеизм – спутником религиозной веры, и он только ждет момента ее ослабления, как атеизм – момента ослабления веры. От древнегреческих скептиков остались обрывки работ. Секст Эмпирик (кон. II – нач. III в.) дал законченное учение с развернутой критикой представителей других направлений. Он проделал такую же обобщающую работу, как Лукреций по отношению к Эпикуру.
Отрицая представление о всеобщем благе, Секст подвергает сомнению все достижения философии начиная с Сократа. «Итак, если существует какое‑либо благо по природе и существует какое‑либо зло по природе, оно должно быть общим для всех и для всех быть благом или злом. Ведь как огонь, будучи по природе согревающим, согревает всех, а не то что одних согревает, а других охлаждает, и как снег, будучи охлаждающим, не охлаждает одних, а других согревает, но всех равно охлаждает, – так и благо по природе должно быть благом для всех, а не то что для одних благом, а для других не‑благом»[191]. Так же рассуждал и Платон, но Секст делает отсюда скептический вывод: «… поскольку каждый из всех, сообразующихся с разными школами, имеет собственное рассуждение (например, одно имеет Зенон, по которому он считал благом добродетель, другое – Эпикур, по которому он считал благом наслаждение, не одинаковое с ним – Аристотель, считавший благом здоровье), каждый выскажется за свое благо, которое не есть благо по природе и не является общим для всех»[192].
Против Эпикура Секст выдвигает такое возражение: «… страдание вовсе не есть то, что следует избегать. Ведь страданием облегчается страдание; через страдание достигается здоровье, крепость и воспитание тела, основательное познание в искусствах и науках получают люди также не без страдания. Поэтому страдание вовсе не есть то, чего по природе надлежит всячески избегать. Также и то, что кажется нам приятным по природе, еще вовсе не достойно выбора. Ведь часто то, что при первом соприкосновении дает нам приятное настроение, при вторичном, оставаясь тем же, считается неприятным, как если бы приятное было таковым не по природе, но в зависимости от разных обстоятельств, волновало нас то так, то эдак»[193]. Конечно, если признать относительность понятий «страдание» и «наслаждение», тогда ничего не останется, как каждому самому определять это для себя. Ведь даже отказ от всех мирских благ можно рассматривать как приятное для души. Человек получает удовольствие от осуществления желаемого, а цели у всех разные.
Против стоиков Секст говорит: «Итак, по различным причинам некоторые желают славной смерти, а не потому, что считают многожеланным то прекрасное, о котором идет болтовня у некоторых догматиков»[194].
В представлении об относительности добра и зла Секст находит свои преимущества. «Если же кто‑либо скажет, что нет по природе достойного более выбора, чем избегания, и более избегания, чем выбора, то, ввиду того, что каждое из них относительно и в различное время при разных обстоятельствах то достойно выбора, то избегаемо, он будет жить счастливо и безмятежно, не возносясь при благе как благе и не унижаясь при зле как зле, бодро встречая неизбежно встречающееся, свободный от беспокойства насчет мнения, по которому что‑либо считается злом или благом»[195]. Отказ от представления о всеобщем благе делает человека более устойчивым к общественному мнению, но в отсутствие главной индивидуальной цели, подчиняющей себе все прочие, человек в суете обстоятельств теряет уверенность в себе и устает от выполнения мелких целей, зачастую противоречащих друг другу и лишающих жизнь смысла. Сам скептик как философ должен считать мудрость благом.
Диоген Лаэртский считал скептицизм направлением, пронизывающим всю античную философию. Древние греки уделяли большое внимание логическим затруднениям, потому что для них наибольшее значение имели рациональные аргументы, и парадоксы привлекали в желании их разрешить, что оказывалось порой безуспешным. Однако если все отрицать, то ни о чем невозможно говорить. Это заставляет все же делать положительные утверждения. Если я не знаю, знаю ли я что‑либо, то, может быть, я все же что‑то знаю? Последовательный скептицизм открывает путь вере.
По замечанию А. Швейцера, не только стоицизм и скептицизм, но и «все крупные мистические культы идут на исходе античности навстречу религиозному, проникнутому духом отрешенности настроению массы и дают ей то самое избавление от мира, которого она ищет. В этом хаотическом переплетении различных течений христианство побеждает благодаря тому, что является самой сильной религией, обладает как содружество самой мощной организацией и одновременно располагает в рамках своего пессимистического мировоззрения живыми этическими идеями»[196]. Подрывая выводы разума, скептики все больше склоняли людей к вере и тем самым подготовили наступление христианства, для которого вера выше разума. Оказалось, что страх смерти не побеждается разумом. Получается, что распространение христианства подготовлено логикой развития античной культуры. Стоическая этика общечеловеческой любви весьма близка христианской проповеди любви к ближнему, тем не менее оба эти движения не только не могут перейти одно в другое, но даже вынуждены конфликтовать. От Марка Аврелия исходят самые страшные преследования христиан, в свою очередь, христианство объявляет стоицизму борьбу не на жизнь, а на смерть. Роковой антагонизм двух мировоззрений заключается в том, что христианство считает естественный мир дурным и безнравственным, а стоики, наоборот, идеализируют его.
Ветхий Завет. Рационализм не оправдал надежд, и на место разума должна была прийти вера, на место стремления к наслаждению – любовь к Богу, на место гордости – смирение. Развалины античности могли быть только «котлованом», но не строительным материалом новой культуры. «Свежей кровью» для нового устремления этики стал Ветхий Завет. Почему Христос пришел именно в это время и в это место: логику его прихода постичь невозможно. Главное – он выполнил синтез, который мог быть совершен только личностью огромного масштаба, а его жертва стала источником колоссальной энергии для последующего развития человечества. Этика христианства, безусловно, представляет собой синтез, подготовленный жаждущим перемен временем. «Ветхий Завет и пророки, язычество и греческая философия, восточные религии и античная культура – все это было путем к Христу»[197]. Через почти 2000 лет после своего появления первый в истории моральный кодекс Ветхого Завета, созданный иудейским пророком Моисеем, был переосмыслен другим гением‑мессией – Иисусом.
Особенностью структуры законов Моисея является нерасчлененность моральных и юридических норм жизни общества с индивидуальной этикой. Краткий и четкий перечень запретов – «не делай, не произноси, не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не желай» изложен в книге «Исход». Люди должны были руководствоваться ими в общежитии. Переломным моментом в этом «исходе» человечества стало появление заповеди «не убий». Это был, в сущности, первый юридический лозунг борьбы слабых против сильных.
Своеобразие правил Пятикнижия заключается в том, что они написаны для народа, который не имел своей территории и находился в периоде становления, т. е. этические правила как бы предшествуют их носителю. Они не вполне естественны, так как создаются гением одного человека – Моисея, который ставит себе целью образовать народ нравственный, любящий Бога и закон, жертвующий всем для сохранения этого закона. О значении гения Моисея Ж. Ж. Руссо написал следующее: «Каждый человек может сделать каменные скрижали, или подкупить оракулов, или притвориться, что имеет тайное сообщение с Богом… Но он может только случайно обольстить бессмысленную толпу народа, но никогда не положит основания государству. Закон иудейский, постоянно существующий, показывает еще и ныне великого человека, который дал его; и в то время, когда гордая философия или слепой разум видит в нем только счастливого выскочку, истинный политик удивляется в его постановлениях этому могущественному и великому гению, который господствует над продолжительными постановлениями»[198]. Особенностью принятия этих законов, заключающих в себе обязанности человека по отношению к Богу, ближнему и самому себе, является то, что они были единодушно приняты всем народом при Моисее и еще дважды возобновляемы при Иисусе Навине после завоевания и после возвращения из вавилонского плена[199]. Таким образом, законы Моисея – это добровольно принятые обществом запреты, которыми люди руководствуются в личной жизни и юридическом праве.
Наиболее полно мораль Ветхого Завета выражена в 10 заповедях, данных Господом на горе Синае Моисею. Они звучат так: «Я, Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов пред лицом Моим.
Не делай себе кумиров и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им, ибо Я Господь, Бог твой…
Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно.
Помни день субботний, чтобы святить его; шесть дней работай и делай [в них] всякие дела твои, а день седьмой – субботу Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела…
Почитай отца твоего и мать твою, [чтобы тебе было хорошо и] чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе.
Не убивай.
Не прелюбодействуй.
Не кради.
Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.
Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, [ни поля его], ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, [ни всякого скота его], ничего, что у ближнего твоего»[200].
Заповеди Декалога распадаются на две группы: первые четыре – это религиозные предписания, последующие шесть выражают моральные нормы. Это внутренне цельная, понятная каждому система норм, в которой органически соединяются две совершенно различные, можно сказать, противоположные этические системы: этика запретов и этика Богооткровения. Моральные запретительные заповеди строятся по «логике» запретов, действующих в природе. Во‑первых, они касаются только внешних форм поведения и не взывают к совести и сознанию (точно так же волки не уточняют, случайно или с коварной целью зашел на их территорию член другой стаи, его загрызают просто потому, что он нарушил запрет). Во‑вторых, в правилах Моисея действует система родовой ответственности, а не система воздаяния за личные поступки (точно так же в природе сбой в поведении означает угрозу для всего рода). В‑третьих, правила действуют в жесткой форме, как и инстинкт, когда послушание (поведение, соответствующее инстинкту) награждается, а непослушание грозит гибелью. «Моисей не говорит: если вы хотите жить, соблюдайте заповеди. Его мысль иная: только соблюдая заповеди, вы сможете жить»[201]. В‑четвертых, в Пятикнижии четко выражается природное разделение на «своих» и «чужих». Сфера действия требования «не убий» ограничена собственным народом. Во взаимоотношениях с другими народами предписывается: «… только из городов этих народов, которых Яхве, твой Бог, дает тебе в наследие, не оставляй в живых ни души» (Втор. 20, 16).
Категорические природные заповеди вкладываются в уста Бога, единого и потому великого, всевидящего, беспощадного и справедливого. Бог выполняет роль судьбы, ведь он наказывает не после смерти, а при жизни. Здесь слышны мотивы фаталистической этики мифа. Таким образом, естественные законы управления поведением непосредственно передаются в руки божества без посредника в виде совести человека.
Несмотря на запретительный смысл ветхозаветных законов, с их точки зрения человек способен в равной мере и к хорошему, и к дурному. Он сам должен выбирать между добром и злом, между благословением и проклятием, между жизнью и смертью. Бог никогда не вмешивается в это решение. Он помогает, посылая своих посланцев, пророков, чтобы наставлять людей, каким образом они могут распознать зло и осуществить добро, чтобы предупреждать их и возражать им. Подобный дух альтернативности находит свое выражение в следующем: «… жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь…» (Втор. 30, 19). Человек может выбирать. Бог не может его спасти; все, что может сделать Бог, – это поставить его перед принципиальной альтернативой жизни и смерти и потребовать от него выбрать жизнь.
Механически действующий запрет превращается в свободный моральный выбор через веру в единого Бога. Единство законов, проистекающее из веры в одного Бога, определяет равенство всех перед ним и справедливость жизни («Когда вы овладеете обетованной землей, вы разделите ее по жребию между семействами и коленами таким образом, что дадите большую часть многочисленным и малую малочисленным»), а также непрерывность действия моральных законов, так как начала правосудия и нравственности не зависят ни от веков, ни от климата: истина всегда остается истиной. Законы Пятикнижия обеспечивали общественную свободу на уровне, недосягаемом для других народов того времени.
Одной из главных проблем, поставленных в Ветхом Завете, является проблема добра и зла. Библия начинается с рассказа о сотворении Богом мира за шесть дней и притчи об изгнании первых людей, Адама и Евы, из рая на землю. Бог разрешал им делать в раю все, кроме пользования плодами древа познания добра и зла, и когда искушенная змием Ева, а затем и Адам съели яблоко с этого дерева, Господь изгнал их из рая. Это притча, т. е. короткий рассказ, который имеет не только прямой, но и иносказательный смысл. Проникнуть в скрытые глубины этой притчи пытаются давно, но какого‑либо одного всех устроившего ответа нет. Почему Бог запретил людям познать именно то, что такое добро и зло? Споры о толковании притчи идут до сих пор, и есть несколько вариантов ответов. Один из них – добро и зло должны находиться в ведении Бога и не человеку судить об этом. А может быть, ответ содержится в словах Лао‑цзы, что «когда [все] узнают, что добро является добром, возникает и зло», как обратная сторона и тень добра? От нарушения Адамом и Евой воли Бога идет представление о греховности человеческой природы и возможности спасения всех людей через искупление их грехов мученической смертью Христа.
В Ветхом Завете встречаем также такой памятник человеческой мудрости, как «Притчи Соломона», приписываемые прославившемуся своим необыкновенным умом царю Соломону. Они состоят из похвал мудрости и нравоучительных афоризмов, которые не потеряли своего значения и по сей день. Например: «Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым. Нет у него ни начальника, ни приставника, ни повелителя; но он заготовляет летом хлеб свой, собирает во время жатвы пищу свою… Доколе ты, ленивец, будешь спать? Когда ты встанешь от сна твоего? Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, полежишь: и придет, как прохожий, бедность твоя, и нужда твоя, как разбойник» (6, 6–11).
Если 10 заповедей представляют собой обычные правила общежития монотеистических общин, то в притчах Соломона встречаем систему ценностей, резко контрастирующую с теми, которые мы видели в Древней Индии, в Древнем Китае и в античном мире. Эти ценности, среди которых преобладают милосердие и смирение, затем стали господствующими в христианстве. То же смирение на конкретном примере отношения человека к посланным ему Богом для испытания мучениям встречаем в книге Иова и в творениях ветхозаветных пророков Иеремии, Исайи, Иезекииля.
Несколько особняком стоит в Ветхом Завете «Книга Екклезиаста», которая напоминает нам одновременно и скептиков, и Бхагават‑Гиту. Вот два знаменитых отрывка: «Суета сует, – сказал Екклезиаст, – суета сует, – все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи – в труде: не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» (1, 2–9).
«Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру» (3, 1–8).
Ветхий Завет постепенно расширяет «ареал» действия этических законов. От «… люби ближнего твоего, как самого себя» (Левит 19: 18) он идет гораздо дальше и требует любить «пришельца». «Люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской» (Левит 19: 34). Пришелец – это тот, кто не принадлежит к моему роду, моей семье, моему народу. В любви к пришельцу исчезает эгоистическая, нарциссическая любовь, ибо эта любовь означает, что я люблю человеческое существо как таковое. «Когда в Новом Завете говорится: «Любите врагов ваших», то тем самым выражена та же мысль, только несколько заостреннее. Если пришелец является для тебя абсолютно человеком, то он больше не враг тебе, поскольку ты сам становишься истинно человечным»[202].
Синтез, казалось бы, несоединимого – запрета и свободы, божественного и природного – создает тот потенциал, когда «религия и нравственность Ветхого Завета постоянно открыты и устремлены к дальнейшему совершенствованию, предел которого находится вне самого Ветхого Завета»[203].
Древняя иудейская религия, в отличие от других древних мистерий, отказывается от жертвоприношений в языческом смысле как предназначенных для поддержания мирового порядка. Этот момент очень важен. Э. Ренан считает, что «христианство получило начало в VIII в. до Рождества Христова, когда первенствующие пророки, овладев израильским народом, сделали его народом Божиим, призванным ввести в мир чистое богопочитание… переворот совершился в тот день, когда вдохновленный человек, не принадлежавший к духовенству, осмелился сказать: «Как можете вы думать, что Богу угодны курения ваших жертв и тук ваших козлов. Оставьте эти жертвоприношения, которые суть мерзость перед Господом; делайте добро»[204]. Из яростных слов пророков в муках рождалось христианство. В течение веков они старались поддерживать в людях огонь любви к Богу. Пророки создавали настроение последних дней и прихода Господа, т. е. атмосферу, которая приближала христианство.
Что же понадобилось христианству, чтобы стать эпохой в жизни человечества? Энергия, которая освободилась в результате добровольной жертвы Христа, тот синтез, который был осуществлен даже не столько в течение его короткой жизни, сколько в результате его мученической безвинной смерти. Ветхозаветная религия давления (по определению А. Бергсона) самопожертвованием и любовью Христа в течение одной жизни превращалась в религию стремления, которая открывала необозримое духовное пространство для эволюции человека.
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 470; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!