Модальная интенсивность. Чудо и воздержание 43 страница
Постепенно «человеческое» все более осмысляется как часть интегральной системы ценностей, включающей все живое. Новизна анимализма 1960–1970-х годов – это прежде всего снятие ложной дилеммы прежнего мышления: или (1) превосходство человека над животными и необходимость их социализации, гуманизации, – или (2) превосходство животных над человеком и необходимость его биологизации, бестиализации. В животных становится поэтически самой насущной не «разумность» и не «хищность», а пугающая уязвимость. В изображении Вознесенского животные всегда предстают на грани развоплощения жизни: «человечески кричит на шоссе белка», заяц кричит, как ребенок или роженица, – «так нам смерть прорезает голос неизведанной чистоты».
Животные в гуманималистическом восприятии – самая уязвимая, нежная часть мироздания. Своей чувствительностью они превосходят все другие формы жизни, кроме человека, но, в отличие от него, не защищены броней цивилизации. Поэтому в животных обнажается то ранимое, сокровенное нутро, которое человек оберегает в себе под защитными слоями культуры. Животное достойно преклонения не как сила, господствующая над человеком, а как жертва, в которой человек угадывает и свою возможную участь. Отсюда мотив святости животного в современной культуре – в нем освящается не первобытная мощь, не «зверство», а почти «ангелоподобность» существа, все более лишающегося твердого места в реальности. У А. Парщикова в поэме «Новогодние строчки»: «лошадь, как во льду обожженная, стройней человека, апостол движения…» Лошадь на глазах одного поколения превратилась в реликтовое животное, в некое «ископаемое», запекшееся во льдах «доисторической» эры, подобно мамонту, – сознательно и неизбежно приносимое человечеством в жертву техническому прогрессу и теперь, в своей призрачной, почти уже потусторонней «стройности», воспринимаемое как «апостол движения».
|
|
|
Так намечается новая перспектива в развитии гуманимализма: животные как предмет ностальгической памяти или вымысла, как прекрасная и причудливая греза об исчезающем мире. Сострадание животным переходит в тоскующую, влюбленную, взволнованную память о них. По мере того как биологическая составляющая цивилизации все больше будет оттесняться техносферой, человек все больше будет чувствовать солидарность с животными как «дитя природы», отстающее от развития искусственного разума. Экология, как практическая забота о сохранении природы, сольется с *экогуманистикой – заботой о сбережении человека. Таким образом, техническое развитие цивилизации потенциально не умаляет, а, напротив, увеличивает ценность философского и художественного гуманимализма, ставит его в центр самосознания человечества, которое, как биовид, обречено делить свою судьбу с животными.
|
|
|
*Биопоэйя , Биософия, Виталистика, Космопоэзис , Экогуманистика
Мир животных и самопознание человека (по мотивам русской поэзии ХIХ – ХХ вв.) // Художественное творчество: Вопросы комплексного изучения. 1986. Человек – природа – искусство. Л.: Наука, 1986. С. 126–145.
Природа. С. 97–136.
ЖИВОСЕРДЕ ЧИЕ
ЖИВОСЕРДЕ ЧИЕ (liveheartedness). Полнота сердечной, эмоциональной жизни, которая передается окружающим, поднимает их душевный тонус.
Живосердечие – не то же самое, что сердечность или добросердечие. Сердечный человек посочувствует, примет близко к сердцу чужие переживания. Добросердечный окажет помощь, окружит заботой и участием. Это сердечность отклика, приятия, содействия. У живосердечного человека сердце бьется с опережением, он всюду вносит жизнь, эмоционально заводит других людей, делает их внутренне подвижнее, смелее, свободнее. Причем осуществляется это не какой-то правильной идеей, призывом, важностью проекта, а просто ускоренным, увлекающим ритмом сердечной жизни, который невольно передается окружающим. Собственно, «эмоция» – это и означает «движение из» (от лат. emovere): она движет человеком изнутри, а затем приводит в движение других. Безо всяких целей и намерений, одним своим присутствием живосердечный повышает градус существования, «осердечивает» все вокруг.
|
|
|
Это свойство творческой эмоциональности не зависит от ума, веры или прочих добродетелей. Оно одинаково часто – точнее, одинаково редко – встречается среди верующих и неверующих, образованных и необразованных. Зависит от возраста: многие дети живосердечны, а потом это становится уделом очень немногих. Зависит от пола: женщины в целом живосердечнее мужчин. Недаром самый известный литературный образ живосердечия – Наташа Ростова. Трудно назвать ее «добросердечной» (княжна Марья гораздо добрее) – она именно что живая сердцем и приводящая в эмоциональное движение даже зачерствелых или уставших от жизни людей.
*Виталистика, Двоечувствие, Обаяние , Чувства философские
О живом // Звезда. 2011. № 8. С. 192–196.
Тайна обаяния // Звезда. 2014. № 6. С. 216–222.
ЖИВОУ МИЕ
ЖИВОУ МИЕ (livemindedness). Гибкость, подвижность ума, способность выходить за пределы установленных категорий, бросать вызов любой догматике, играть понятиями, демонстрируя их относительность. Живоумие видит обратную сторону вещей, ставит под сомнение претензии на абсолютную истину, подтрунивает над самим разумом.
|
|
|
В России ум даже очень умных людей, таких как Л. Толстой, Вл. Соловьев, Н. Федоров, П. Флоренский, порой склонен застывать в величественных и глубоких, но негибких конструкциях мысли, напирать на какие-то идеи до упора. Или, напротив, ум ведет себя очень нервно, как у Ф. Достоевского или В. Розанова, глумливо, издевательски, фельетонно, и в этой желчности тоже есть нечто неживое или нездоровое, близкое к припадку: вот-вот мысль забьется в судорогах, как у подпольного человека, опровергая «дважды два – четыре». Органически живоумным можно считать Пушкина, воспитанного на французской культуре. Мысль Пушкина грациозна, естественна, ненатужна, не зациклена на определенных понятиях; не долбит в одну точку, но легко перебегает от понятия к понятию, точным прикосновением его оживляет, расшевеливает. Маленький пример пушкинского живоумия – заметка 1830 года: «Острая шутка не есть окончательный приговор. *** сказал, что у нас есть три “Истории” России: одна для гостиной , другая для гостиницы , третья для гостиного двора ».
Жанры, где живоумие проявляется наиболее наглядно, – эссеистика, публицистика, критика, метапроза (metafiction). В современной словесности среди живоумных авторов можно выделить Андрея Битовa, Александрa Генисa, Дмитрия Быкова. Они берутся судить обо всем на свете и любят «загнуть», но так же легко и разгибают собственные загибы, оговариваются, заходят с изнанки. Живой ум находит сходство в удаленных вещах, умеет разграничивать близкие вещи, но при этом не ищет панацеи в одной теории. Живой ум не прекращает процесса мышления и не подменяет его актом обретения истины или великого прозрения, якобы посланного свыше. Живой ум умеет быть насмешливым, но при этом не впадает в обратную крайность – паясничанья, выворачивания наизнанку здравого смысла, изничтожения азбучных истин, нервного смешливого тика, злого захлеба (что бывает у Ф. Достоевского и В. Розанова).
В России сложилась сильная традиция антиинтеллектуализма, «умоборчества»: дескать, ум враждебен живой жизни и не способен ее постичь. Но где неживой ум, там и неумная жизнь. Живой, гибкий ум, не выпрямляющий понятий догматически, но и не ломающий их истерически, нужен зрелому обществу.
*Веселье мысли , Виталистика, Витоверификация, Интересное, Мыслительство , Нулевая дисциплина, Обаяние, Пластичность текста, Эссеизм
О живом // Звезда. 2011. № 8. С. 192–196.
ЖИЗНЬ КАК ТЕЗА УРУС
ЖИЗНЬ КАК ТЕЗА УРУС (life as thesaurus; греч. thesauros, сокровищница; в современном значении – всеобъемлющее собрание слов, понятий). Тезаурусный подход к индивидуальной жизни, которая раскрывается не в повествовании о ней, а в энциклопедической соотнесенности всех ее биографических элементов (*биограмм ). Тезаурусный подход отличается от нарративной психологии Джерома Брунера и его школы. Если нарратив – это рассказ о жизни во временно й последовательности ее событий, то тезаурус – это континуум всех событий жизни, одновременно предстоящих сознанию и развернутых в виде всеобъемлющего «каталога» людей, мест, поступков, чувств и мыслей – во всем объеме памятного бытия. Этот тезаурус включает имена и образы людей, соучастников человеческой жизни; вещи, составляющие его материальное окружение; те страны и города, где он бывал; те книги, которые он читал; те эмоциональные состояния, которые он переживал; значимые для него понятия и идеи…
Термин «тезаурус», как и «нарратив», приходит из лингвистики, и оба артикулируют жизнь как лингво-культурную конструкцию, как способ ее описания в рамках определенного языка. Такой психологический подход лингвоцентричен. Но если нарратив описывает историю жизни, то тезаурус – ее картину и систему . В линвистике «тезаурус» – это идеографический словарь, где представлены смысловые отношения между всеми лексическими единицами данного языка. Даже на уровне повседневного разговора мы порой общаемся тезаурусно , не столько рассказывая о чем-то, сколько перечисляя и сопоставляя элементы опыта, набрасывая сетку различительных категорий на пространство своей и чужой жизни. «Я болею за такую-то команду. А ты?» «У тебя какой любимый писатель? А у меня…» При всей своей обычности такой разговор есть, в сущности, диалог тезаурусов, как и детское: «У меня в кармане гвоздь, а у вас?» В основе – желание сопоставлять картины мира, причем выделяются общие рубрики, по которым проводится сравнение. «У меня… а у вас?» Это поиск «языка жизни», который значим для обоих собеседников.
Многие люди не умеют рассказывать истории и тем не менее расположены к саморефлексии и глубокому миросозерцательному разговору. А поскольку жизнь, согласно современной лингвоцентрической психологии, и есть способ ее описания, то сама жизнь этих людей, способ их существования, их ценностные ориентиры располагаются в пространстве тезауруса, а не во времени нарратива. Для них жизнь – постепенно растущая сумма *биограмм – ключевых слов, понятий, образов прошедшего, но также и настоящего и будущего.
Для тезаурусной личности (склонной мыслить свою жизнь как тезаурус, а не нарратив) нет существенной разницы в порядке событий: любое из них воспринимается как приобретение или углубление еще одной грани опыта, как расширение тезауруса, прибавление к нему новой биограммы, что позволяет осознать судьбоносность, жизнецельную значимость каждого события. Тезаурусная личность скорее проживает свою жизнь из конца в начало, чем из начала в конец; она воспринимает все последующие события как прояснение смысла, концептуальное обобщение предыдущих событий. Здесь более значима *судьба , а не жизнь, то есть обратный распорядок смыслов, когда каждое прошлое событие находит себе место в целостной, надвременной системе личного мира.
Среди великих литературных образцов тезаурусного самопознания – «Опыты» М. Монтеня. Порой обращают внимание на жанровое своеобразие отдельных «опытов», а не того целого, которое они образуют, а именно монтеневский автотезаурус (autothesaurus), своего рода лирическую энциклопедию . «О скорби», «О стойкости», «О дружбе», «О воспитании детей», «О запахах», «О возрасте», «О книгах» – это построенный Монтенем многогранник своей собственной жизни, отраженной в зеркалах общих понятий. Это способ рассказывать о себе не в хронологическом, а в тематическом, идеографическом порядке. «Содержание моей книги – я сам…» – предупреждает Монтень с самого начала в обращении к читателю и в заключительном опыте «Об опыте» подтверждает: «Тот предмет, который я изучаю больше всякого иного, – это я сам». Казалось бы, если хочешь рассказать о себе, почему бы не прибегнуть к последовательному повествованию? Монтень так отвечает на это: «Я не могу вести летопись своей жизни, опираясь на свершенные мною дела: судьба назначила мне деятельность слишком ничтожную; я занимаюсь ею, опираясь на вымыслы моего воображения» («О суетности»).
Другой знаменитый образец автотезауруса – «Ecce Homo» Ф. Ницше (1888), где итог его жизни подведен в форме маленькой энциклопедии основных идей, написанных книг и самодефиниций. «Почему я так мудр», «Почему я так умен», «Рождение трагедии», «Веселая наука», «Почему являюсь я роком» – таковы некоторые разделы этой «автоциклопедии », цель которой в предисловии определяется так: «Я считаю необходимым сказать, кто я ». «Итак, я рассказываю себе свою жизнь». Но то, что следует дальше, есть отнюдь не рассказ, а попытка охватить тезаурусно свою жизнь и мысль, ее основные темы и произведения.
Еще один пример произведения в форме тезауруса – «Фрагменты речи влюбленного» Ролана Барта. В книге раскрыт самый интимный пласт жизненного опыта, но именно поэтому его нельзя пересказать в виде историй – только в виде статей словаря: «ожидание, удивление, скитание, аскеза, катастрофа, нежность, безответность»… За каждой их этих статей стоит неизвестное нам множество событий или лиц, но оно суммируется в *биограмме , фигуре действия или переживания, как концептуальной единице тезауруса. Это редкий пример не автобиографии, а именно автотезауруса, который перерастает в тезаурус любовного опыта всей европейской цивилизации, поскольку Барт конструирует тот язык, на котором можно одновременно описывать и страдания юного Вертера, и страдания искушенного Ролана. Распадись этот суммарный опыт на истории – исчезла бы его семантическая плотность, культурная насыщенность каждой фигуры, которая вбирает в себя множество микроисторий как из жизни самого Барта, так и из сюжетов мировой литературы. Автотезаурус как способ репрезентации жизненного опыта продуктивен в современной русской словесности (М. Эпштейн, С. Юрьенен . Энциклопедия юности. Нью-Йорк, 2009; И. Кабаков, М. Эпштейн . Каталог. Вологда, 2010).
Различие нарратива и тезауруса проявляется в дискурсивной организации целых профессиональных полей. Например, художественная словесность в целом тяготеет к нарративу, тогда как философия мыслит тезаурусно. Но при этом одни национальные литературные традиции могут вбирать в себя тезаурусные элементы больше, чем другие. Ранняя японская проза (Сэй-Сенагон, Кэнко-хоси), да и поэзия (хокку, танка) в значительной степени неповествовательна, «инвентарна»… Немецкоязычные писатели: Т. Манн, Г. Гессе, Р. Музиль – гораздо тезауруснее, чем их английские или русские современники.
Не только профессиональное, но и общественное сознание постепенно сдвигается от синтагматики к парадигматике языка культуры, о чем свидетельствует массовый читательский успех словарей и энциклопедий. Тезаурусность начинает обретать общественный престиж, чему в огромной степени способствует Интернет со своими поисковыми системами, каталогами и гипертекстами.
Можно предположить, что этот информационный сдвиг в сторону тезауруса будет дополнен и сдвигом личностного самосознания, новой ориентацией психо-биографического дискурса. Огромная часть человеческого опыта, как личного, так и социального, остается пока что неизвестной из-за преобладания нарративных приемов и неразработанности тезаурусных полей. Человек рассказывает о своей жизни, но не задумывается над языком своего рассказа, над теми понятиями, которые наиболее значимы для него. Один из важнейших вопросов: насколько тезаурусный подход может быть терапевтически продуктивным, в частности, в семейных консультациях, где составление тезауруса собственной жизни и его сопоставление с тезаурусом партнера может значительно углубить взаимопонимание? Достоинства такого подхода здесь особенно очевидны: ведь у каждого человека – своя история жизни, тогда как тезаурусные поля, смысловые классы событий и переживаний пересекаются у множества лиц, что облегчает их сопоставление. Тезаурусам разных людей, именно вследствие их «категориальной» общности, легче вступить в диалог друг с другом, чем нарративам, которые заранее не эксплицируют своей концептуальной модели и столь же прихотливо-индивидуальны по языку, как и описанные в них цепочки событий.
Если жизненный нарратив – это просто речь, код которой еще только подлежит реконструкции со стороны исследователя, то тезаурус – это речь, демонстрирующая свой собственный код, ту концептуальную модель, которая кладется автором в основу его самосознания. Тезаурусная личность выступает не только как автор речи, но и как автор (или по крайней мере компилятор, «лексикограф») того языка , на котором производится эта речь, то есть самоописание здесь восходит на более высокий рефлективный уровень. Тезаурусная личность берет на себя часть тех функций языкового самоописания, которую в отношении нарративной личности выполняет терапевт или исследователь. Первым и главным теоретиком себя , а значит, в какой-то степени и терапевтом себя , выступает сам автор тезаурусного текста, что придает последнему еще большую личностную напряженность и знаковую многослойность.
*Биограмма , Биософия, Виталистика, Возраст-фрактал, Микропсихология, Событие, Судьба , Фатумология
Жизнь как тезаурус // Московский психотерапевтический журнал. 2007. № 4. С. 47–56.
Творчество. С. 420–429.
КО РПОРА и КО РПОРУС
КО РПОРА (ж.) и КО РПОРУС (м.) (corpora, corporus; от лат. corpus, тело, род. п. corporis). Чувственная проекция и психообраз женского тела в мужчине и соответственно мужского тела в женщине. Термины «корпора» и «корпорус» образованы по аналогии с «анима» и «анимус» (anima, animus, лат. душа), которые у К. Юнга представляют женский архетип в психике мужчины и мужской архетип в психике женщины. Анима – бессознательный образ женщины, который живет в душе мужчины и проецируется на фигуры окружающих женщин. Но наряду с «анима» есть еще и корпора – психообраз женского тела, с которым мужское сливается в желании и наслаждении; чувственно проецируемое инополое «altra ego», женское иное мужской плоти, другая половина андрогина. Точно так же в теле женщины по мере полового созревания образуется ее мужское иное, корпорус , который проецируется на ее возлюбленных. Корпора и корпорус особенно сильно проявляются в тактильно-кинестетической сфере, как ощущение тепла, тяжести, упругости, гибкости, как некий осязательно-тепловой слепок другого тела, отсутствующего фактически, но психологически и фантазийно мне соприсущего, слепленного или слепляемого с моим.
Любовная близость имеет свойство формировать плоть любящих, то есть создавать из них новую двуполую целостность. Психофизический андрогин , в отличие от мифического, есть не самостоятельное двуполое существо (с двумя спинами, четырьмя руками и т. д.), но соединение корпоруса и корпоры, то есть психообразов двух тел, какими они присутствуют в системе взаимных чувственных потребностей и ориентаций. Эта связь со своим инотелом (alterbody) может действовать (односторонне или двусторонне) и на расстоянии, как в известном стихотворении И. Бродского «Ниоткуда с любовью» (1975). Влюбленный отделен от возлюбленной половиной жизни и половиной планеты, и тем не менее, «извиваясь ночью на простыне», он повторяет всем телом ее черты, то есть еще пребывает в заочном андрогинном союзе со своей корпорой.
У каждого мужчины и женщины есть свое инотело или со-тело (co-body), свой образ другого, который воспринимается нервами и мускулами даже в его отсутствие как «фантомная радость», «фантомное наслаждение», телесное ожидание и надежда (подобно тому как есть «фантомная боль»). При этом реальный возлюбленный находится в сложных отношениях с его психообразом, телослепком , порой с ним существенно не совпадая; но ирония этого несовпадения может усиливать желание. Корпора в мужчине и корпорус в женщине – это не просто инополые архетипы телесности, но как бы «вторая плоть», врастающая в первую, – со своими нервами, мускулами, ритмами, осязательными и пространственными ориентациями.
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 151; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!