Беспомощный перед лицом твоей красоты 36 страница
Он перевернулся, чтобы не видеть мучительно-голубого неба, и уставился на мутную пелену пыли.
Наконец он неохотно приподнялся, сел, потом встал на колени, потом, ухватившись за шест и опираясь на него, поднялся на ноги, не обращая внимания на мучительную боль во всем теле, и двинулся к обломкам стены. Он как-то сумел дотащиться, доползти, доковылять до вершины, где еще остался ровный и широкий, словно дорога в небо, участок стены. Здесь в лужах крови лежало около десятка мертвых солдат. Укрепления были испещрены пулями и посерели от пыли.
Он побрел к мертвецам, словно хотел к ним присоединиться, и поглядел на небо в поисках модуля.
Прошло некоторое время, прежде чем сверху заметили букву «З», выложенную из мертвых тел на гребне стены. Но на местном языке начертание ее было сложным, и он воспроизвел букву неточно.
I
На «Стаберинде» не горело ни одного огня. В сером утреннем свете – солнце еще не начало всходить – нечетко вырисовывался силуэт приземистого корабля: конус, на котором едва угадывались концентрические круги палуб и ряды пушек. Болотный туман, стелившийся между человеком и зиккуратом-кораблем, создавал впечатление, будто черная громада вовсе не стоит на поверхности, а парит над ней, висит грозной, черной тучей.
Он смотрел усталыми глазами, стоя на усталых ногах. Здесь, вблизи от города и корабля, ощущалось дуновение морского воздуха и еще – его нос был так близко к бетону бункера – известковый запах, кисловатый и горький. Он попытался вспомнить сад и запах цветов, как делал это время от времени, когда бойня начинала казаться слишком бесплодной и жестокой, чтобы быть осмысленной, – но на сей раз не смог призвать к себе этот почти забытый, обольстительно резкий аромат или вспомнить что-нибудь хорошее, связанное с этим садом (вместо этого он снова видел загорелые руки на бледных ягодицах сестры, дурацкий стульчик, выбранный ими для блудодейства… и вспоминал, как в последний раз видел сад, как в последний раз навещал поместье. С танковым корпусом. Он видел, что Элетиомель принес хаос и разрушение в место, которое стало колыбелью для них обоих. Большой дом был разрушен, корабль уничтожен, лес сгорел… Он вспоминал свой последний – перед тем как отомстил тиранической памяти – взгляд на ненавистный летний домик, где некогда увидел их. Танк раскачивается под ним, освещенная и без того поляна выбелена ярким пламенем, в ушах стоит звук, который на самом деле не звук; ну а маленький дом… все еще там; снаряд прошил его насквозь и взорвался где-то в лесу за домом, и ему захотелось рыдать и кричать, разнести все своими собственными руками… Но потом он вспомнил того, кого видел тогда в домике, и стал думать, как бы покончить со всем этим, и нашел в себе силы рассмеяться, и приказал артиллеристу целиться в верхнюю ступеньку домика, и увидел наконец, как тот подскочил и разлетелся в воздухе. Обломки попадали вокруг танка, на него посыпались комья земли, куски дерева и разорванные пучки соломы).
|
|
|
|
|
|
Ночь за пределами бункера стояла теплая и гнетущая. Дневная жара, пойманная и придавленная тяжелыми тучами, прилипла к коже земли, как пропитанная потом рубаха. Может быть, ветер тогда переменился: ему показалось, что в воздухе витает запах травы и сена, перенесенный за сотни километров из великих прерий в глубине материка ветром, который уже затих, так что аромат лишился свежести. Он закрыл глаза и прижался лбом к бетонной стене бункера под щелью, сквозь которую смотрел. Пальцы его, слегка растопырившись, легли на жесткую, зернистую поверхность, и он почувствовал, как плоть прижимается к теплому материалу.
Иногда ему хотелось одного: чтобы все это поскорее кончилось, не важно как. Прекращение – вот все, что было нужно: простое, насущное и соблазнительное, за которое можно заплатить почти любую цену. Вот тогда он непременно вспоминал Даркенс, запертую на корабле, пленницу Элетиомеля. Он знал, что сестра больше не любит их кузена, что их связь была недолгой, ребяческой, – просто девочка-подросток мстила своим родным за какую-то надуманную обиду, за то, что те будто бы предпочитали ей Ливуету. В то время это могло показаться любовью, но он подозревал, что даже сама Даркенс теперь знала: никакой любви не было. Он верил, что сестра стала заложницей против своей воли, – нападение Элетиомеля на город многих застало врасплох. Наступление велось так быстро, что половина горожан тут же оказалась отрезана от внешнего мира. Даркенс не повезло – ее обнаружили, когда она пыталась покинуть погрузившийся в хаос аэропорт. Элетиомель выслал людей на ее поиски.
|
|
|
И надо было, как прежде, сражаться ради нее, даже если ненависть к Элетиомелю почти улетучилась, – ненависть, которая заставляла его драться все эти годы, но теперь сходила на нет, истертая многолетней войной.
Как мог Элетиомель сделать это? Даже если он больше не любил Даркенс (этот монстр утверждал, что предмет его истинной страсти – Ливуета), как он мог использовать ее, словно она – всего лишь один из снарядов в обширных артиллерийских погребах корабля?
|
|
|
И что же он сам должен был делать в ответ? Использовать Ливуету против Элетиомеля, прибегнув к такой же вероломной жестокости?
Ливуета уже обвинила его, а не Элетиомеля во всем случившемся. Что он должен был сделать? Сдаться? Променять сестру на сестру? Предпринять безумную, обреченную на провал попытку освобождения? Просто атаковать?
Он попытался объяснить, что успех принесет только длительная осада, но столько спорил об этом, что сам засомневался.
– Господин командующий?
Он повернулся, посмотрел на нечеткие силуэты командиров у него за спиной.
– Что? – резко сказал он.
– Господин командующий, – это был Свелс, – не пора ли нам направляться назад, в штаб? Туча уже распадается, начиная с востока, и скоро начнет светать… Иначе мы можем оказаться в пределах досягаемости их орудий.
– Знаю, – сказал он и посмотрел на темные очертания «Стаберинде».
Что-то в нем дрогнуло, словно он ожидал, что громадные пушки корабля извергнут пламя прямо на него, здесь и сейчас. Он задвинул металлическую заслонку на смотровой щели. На несколько секунд в бункере стало очень темно, потом кто-то включил резкий желтый свет, и все стоящие заморгали от неожиданности.
Они вышли из бункера; в темноте виднелся длинный силуэт ждавшей их штабной бронемашины. Всевозможные адъютанты и младшие офицеры вытянулись по стойке «смирно», поправили фуражки, приложили руки к козырькам и открыли двери. Он забрался в машину, сел на заднее сиденье, покрытое мехом, посмотрел на трех других командиров, усевшихся рядком напротив него. Бронированная дверь с лязгом захлопнулась. Машина заурчала и тронулась, подпрыгивая на неровной земле, и направилась назад к лесу – прочь от темной громады, оставшейся стоять в ночи.
– Господин командующий, – сказал Свелс, переглянувшись с двумя другими офицерами. – Мы с командирами обсуждали…
– Вы хотите мне сказать, что нам следует атаковать, бомбардировать и обстреливать «Стаберинде», пока его не охватит пламя, а потом бросить десантников на вертолетах, – сказал он, поднимая руку. – Я знаю, что вы обсуждали, и знаю, какие… решения вы приняли, как вам кажется. Меня они не интересуют.
– Господин командующий, мы все знаем, что вашу сестру удерживают на корабле, и понимаем ваши чувства, но…
– Это не имеет отношения к делу, Свелс. Подозрения в том, что это может как-то повлиять на мое решение, оскорбительны для меня. Я исхожу из обстоятельств чисто военного характера. Главное из них состоит в том, что противнику удалось создать крепость, практически неприступную в данный момент. Мы должны дождаться осеннего паводка, когда флот сможет войти в устье и канал, и сражаться со «Стаберинде» на равных. Посылать авиацию или начинать артиллерийскую дуэль было бы верхом глупости.
– Господин командующий, – сказал Свелс, – прискорбно, что мы расходимся с вами во взглядах, но тем не менее…
– Помолчите, Свелс, – сказал он ледяным тоном, и тот закрыл рот. – У меня достаточно проблем, чтобы выслушивать всякий бред, который мои старшие офицеры принимают за серьезное военное планирование. Или чтобы взваливать на себя хлопоты по замене кого-либо из этих старших офицеров.
Некоторое время в салоне слышалось лишь далекое урчание двигателя. Свелс выглядел ошарашенным. Два других офицера сидели, уставившись в пол. Лицо Свелса запунцовело; он снова проглотил слюну. Звук двигателя лишь подчеркивал тишину, царившую в задней части салона, где четырех человек подбрасывало на сиденье. Потом машина вышла на щебеночную дорогу, водитель дал газ и тут же был отброшен к спинке, а трое офицеров качнулись в его сторону, приняв затем прежнее положение.
– Господин командующий, я готов оста…
– Может, прекратим этот разговор? – жалобно сказал он, надеясь, что такой тон заставит Свелса замолчать. – Хоть этот груз с меня можно снять? Я прошу одного: делайте то, что вы обязаны делать. Не нужно лишних споров. Давайте будем сражаться с врагом, а не друг с другом.
– …оставить ваш штаб, если вам так угодно, – договорил Свелс.
Казалось, звук двигателя теперь вообще не проникал в заднюю часть салона. Там установилось ледяное молчание (не повисшее в воздухе, а отраженное на лице Свелса и в неподвижных, напряженных позах двух других командиров), словно раннее дыхание зимы, до которой оставалось еще полгода. Он хотел закрыть глаза, но не мог позволить себе такой слабости, а потому устремил взгляд на того, кто сидел напротив.
– Господин командующий, должен вам сказать, что я не согласен с вашей стратегией. И не только я. Пожалуйста, поверьте мне, что я и другие командиры любим вас, как мы любим нашу страну. Всем сердцем. Но именно поэтому мы не можем стоять в стороне, когда вы отвергаете все, что вам дорого, и все, во что мы верим, отстаивая ошибочное решение.
Он увидел, как сплелись пальцы Свелса – будто в мольбе. Ни один благородный джентльмен, подумал он – словно во сне, – не должен начинать предложения со злополучного «но»…
– Господин командующий, поверьте мне, я хочу оказаться неправым. Я и другие командиры изо всех сил старались встать на вашу точку зрения, но это оказалось невозможным. Если вы питаете хоть малейшее уважение к вашим подчиненным, то мы умоляем вас взвесить все еще раз. Вы можете снять меня за эти слова, если сочтете необходимым. Предайте меня военно-полевому суду, разжалуйте, накажите, запретите упоминать мое имя. Но прошу вас, измените свое решение, пока еще не поздно.
В салоне воцарилось молчание. Машина мчалась по дороге, время от времени закладывая виражи, отклоняясь то влево, то вправо, чтобы не угодить в выбоины, и… и мы все, подумал он, в этом желтом свете, должно быть, выглядим замороженными, словно закоченевшие мертвецы.
– Остановите машину, – услышал он свой голос.
Его палец уже нажимал кнопку переговорного устройства. Машина со скрежетом остановилась. Он открыл дверь. Глаза Свелса были закрыты.
– Выходите, – велел он ему.
Свелс прямо на его глазах, казалось, превратился в старика, которому достался первый из множества ударов; он будто съежился, сжался. Дверь готова была закрыться от теплого ветра. Свелс одной рукой придерживал ее.
Согнувшись, офицер медленно вышел из машины. Несколько мгновений он стоял у темной дороги, и свет изнутри машины освещал его лицо, а потом свет погас.
Закалве захлопнул дверь.
– Поехали, – сказал он водителю.
Они понеслись прочь от рассвета и «Стаберинде», чтобы не дать пушкам корабля нацелиться и уничтожить их.
Они рассчитывали на победу. Весной у них было больше солдат и припасов, а главное – больше тяжелой артиллерии. На море «Стаберинде» представлял определенную угрозу, но был малоэффективен: кораблю не хватало топлива, чтобы всерьез угрожать силам и конвоям противника. Скорее он даже являлся обузой. Но потом Элетиомель приказал отбуксировать громадный корабль к сухому доку по каналам, судоходным лишь в определенные времена года, с постоянно меняющимися берегами. В доке провели взрывные работы, освобождая дополнительное место; корабль затащили туда, потом закрыли шлюзы, выкачали воду и залили в док бетон, предусмотрев (по предложению советников Элетиомеля) некую амортизирующую подушку между металлом и бетоном, – иначе от выстрела собственных пушек полуметрового калибра корабль быстро развалился бы. Было подозрение, что этим материалом послужил обычный мусор, отходы.
Ему это показалось чуть ли не забавным.
На самом деле «Стаберинде» вовсе не был неприступным (хотя и стал в буквальном смысле непотопляемым). Корабль можно было захватить, заплатив за это страшную цену.
И конечно, если бы войска на корабле, в городе и поблизости от того и другого получили передышку и время для перевооружения, то они могли бы попытаться прорвать блокаду. Эта возможность тоже обсуждалась: Элетиомель вполне был на такое способен.
Но что бы он об этом ни думал, как бы ни пытался решить проблему, та никуда не девалась. Люди будут делать то, что он скажет, командиры – тоже. Если нет – он их заменит. Политики и церковь предоставили ему свободу действий и обещали поддержать его в любой ситуации. С этой стороны он чувствовал себя в безопасности – настолько, насколько это возможно для командующего. Но что он должен делать?
Он надеялся, что получит идеально вымуштрованную армию мирного времени, великолепную и впечатляющую, а впоследствии передаст ее кому-нибудь из молодых придворных в таком же похвальном состоянии, – и традиции чести, повиновения и долга не будут прерваны. А оказалось, что он поставлен во главе армии, ведущей кровавую войну, причем армия противника, насколько он знал, состояла большей частью из его соотечественников. И возглавлял эту армию человек, которого он когда-то считал другом, чуть ли не братом.
И вот ему приходилось отдавать приказы, которые для многих означали гибель, жертвовать сотнями, а иногда и тысячами жизней; он понимал, что посылает людей почти на верную смерть только для того, чтобы закрепиться на важной позиции, выполнить задание, защитить крайне необходимый плацдарм. И всегда, хотел он этого или нет, страдали и штатские. Самые тяжелые потери несли те, ради кого – якобы – две армии вели кровавые сражения.
Он пытался прекратить эту войну, пытался с самого начала прийти к соглашению, но обе стороны не желали идти на уступки и готовы были заключить мир только на выгодных для себя условиях. У него не было реальной политической власти, и приходилось продолжать бойню. Собственные успехи удивили его, как и других, – не в последнюю очередь, вероятно, Элетиомеля. Но вот теперь, в шаге от – вероятно – победы он не знал, что делать.
Теперь он больше всего хотел спасти Даркенс. Он видел слишком много мертвых, сухих глаз, почерневшей на воздухе крови, обсиженной мухами плоти; в его сознании эти ужасные картины никак не связывались с традициями и с честью, за которые будто бы и шла война. Теперь ему казалось, что сражаться стоит лишь ради жизни одного, любимого, человека: только это представлялось ему реальным, только это могло спасти его от безумия. Признать, что в происходящем здесь кровно заинтересованы миллионы других людей, означало взвалить на свои плечи слишком тяжкое бремя; это означало признание, пусть и косвенное, того, что ответственность за гибель сотен тысяч людей лежит – по крайней мере, частично – на нем, хотя он, как никто другой, старался свести число жертв к минимуму.
А потому он выжидал, сдерживал высших офицеров и командиров эскадрилий, ждал ответа Элетиомеля на посылаемые тому сигналы.
Двое других офицеров ничего не сказали. Он выключил свет в салоне, отодвинул шторки и принялся смотреть, как мимо проносится лес: черная масса под тяжелыми предрассветными небесами стального цвета.
Машина проезжала мимо плохо видных бункеров, темных траншей, неподвижных фигур, остановившихся грузовиков, замаскированных танков, заклеенных лентами окон, зачехленных пушек, поднятых шлагбаумов, серых полян, разрушенных зданий и прожекторов, светивших сквозь узкую щелку, – мимо всего, чем обычно изобилует местность вокруг главной квартиры. Он смотрел вокруг и хотел (по мере приближения к центру, к старому замку, который в последние два-три месяца фактически стал для него домом) мчаться мимо всего этого без остановки, ехать вечно через рассвет, день и ночь, по просеке между стоящих стеной деревьев в никуда, в ничто, к никому (пусть и в ледяной тишине), навсегда оставаться на вершине страданий, испытывая извращенную радость оттого, что теперь-то эти страдания уже не станут сильнее; безостановочно двигаться и двигаться, принимать безотлагательные решения, способные повлечь за собой ошибки, которые он никогда не забудет, которые ему никогда не простят…
Машина остановилась во дворе замка. Он вышел и, окруженный адъютантами, поспешил к величественному старому дому, где когда-то размещался штаб Элетиомеля.
На него вывалили кучу сведений – информацию о тыловом обеспечении, разведданные, сообщения о столкновениях, отвоеванных и утраченных позициях, просьбы штатских лиц и иностранных корреспондентов о встрече с ним. Он приказал разобраться во всем этом своим подчиненным. Шагая через две ступеньки, он вступил в свои апартаменты, снял мундир и фуражку, передал их адъютанту и заперся в своем темном кабинете, где закрыл глаза, упершись спиной в двойную дверь и вцепившись пальцами в медные ручки. Это тихое, темное помещение было для него как бальзам на душу.
– Ездил поглазеть на чудовище, да?
Он вздрогнул, но тут же узнал голос Ливуеты. Увидев у окна ее темную фигуру, он позволил себе расслабиться.
– Да, – сказал он. – Закрой шторы.
Он включил свет.
– Ну и что ты собираешься делать? – спросила Ливуета, подходя к нему: руки сложены на груди, темные волосы собраны в хвост, на лице – тревога.
– Не знаю. – Он подошел к столу, сел и потер лицо ладонями. – А чего ты хочешь?
– Поговори с ним, – сказала она, садясь на уголок стола и по-прежнему держа руки скрещенными на груди. На ней были длинная темная юбка и темный жакет. Теперь она все время одевалась в темное.
– Он не станет говорить со мной, – сказал он, откидываясь к спинке резного стула; младшие офицеры называли стул «троном», и он об этом знал. – От него не добиться ответа.
– Может быть, ты не так с ним разговариваешь?
– Получается, я не знаю, что ему сказать. – Он снова закрыл глаза. – Возьми и сама сочини следующее послание.
– Ты не позволишь мне написать то, что я хотела бы, а если и позволишь, то все равно поступишь по-своему.
– Мы не можем просто сложить оружие, Лив, а его вряд ли устроит что-либо иное. Никаких других предложений он не примет.
– Вы могли бы встретиться с глазу на глаз. Может быть, тогда удастся договориться.
– Лив, первый парламентер, которого мы к нему отправили, вернулся с СОДРАННОЙ КОЖЕЙ! – Под конец фразы он перешел на крик, внезапно теряя терпение и контроль над собой.
Ливуета вздрогнула, отошла от стола и села в широкое резное кресло. Ее длинные пальцы принялись теребить золотую нить, вплетенную в подлокотник.
– Извини, – сказал он тихим голосом. – Я сорвался.
– Это наша сестра, Чераденин. Мы наверняка можем сделать что-то еще.
Он оглядел комнату в поисках нового источника вдохновения.
– Лив, мы уже говорили об этом тысячу раз. Как ты… Как мне тебе объяснить? – Он хлопнул ладонями по столу. – Я делаю все, что могу. Я хочу освободить ее не меньше твоего, но пока она в его руках, я почти бессилен. Я могу только атаковать. Но тогда она, скорее всего, погибнет.
Сестра покачала головой.
– Что произошло между вами? – спросила она. – Почему вы не можете поговорить друг с другом? Как вы могли забыть все, что нас связывало с детства?
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 160; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!