Глава 11. Развитие литературы и искусства

 

11.1. Политизация художественной сферы. Советская ли­тература под гнетом партийной диктатуры

Одной из характерных черт сталинского тоталитарного режима была политизация всей художественной сферы общественной жизни. Классовый подход, доведенный до полной его вульгаризации, сталин­ская лжетеория обострения классовой борьбы стали главным партий­ным критерием в оценке произведений литературы и искусства.

На I Всесоюзном съезде пролетарских писателей (1928 г.) была провозглашена историческая неизбежность «гегемонии пролетарской литературы». В переводе с языка лозунгов это означало ведущую роль в литературе и главенствующее влияние на читательские массы единого, обязательного для всех «диалектико-материалистического метода». Что это такое — сказать трудно; еще труднее определить правильность практического применения этого «метода».

Рапповцы делили писательский лагерь по классовому принципу: «пролетарские писатели», «крестьянские писатели», «попутчики», «буржуазные» и «необуржуазные» авторы. Они периодически орга­низовывали разносы и преследования различных литературных группировок и объединений.

1929 год, названный Сталиным годом великого перелома, стал годом ужесточения идеологического давления партии и государства на литературу. Прямым результатом этого явилось, например, об­ращение Всероссийского съезда крестьянских писателей (июнь 1929 г.): «На фронте крестьянской художественной литературы твердо защищать позиции коммунистической партии в деле инду­стриализации страны и коллективизации деревни». Лидер РАППа Л. Авербах выступил в это время с новым лозунгом «большевиза­ции» литературы.

Сталин пристально следил за полемикой между литературными группировками. В конце 1920-х годов еще возможен был плюра­лизм мнений, да и сами писатели в разноголосице дискуссий про­должали отстаивать свою точку зрения. Однако ЦК ВКП (б) пред­писывал литературной критике вскрывать с позиций марксизма-ленинизма классовый смысл литературных произведений, беспо­щадно бороться против «контрреволюционных проявлений» в них.

Критика в начале 1930-х годов вошла в свою высшую фазу, пик «величия и могущества». С помощью критики можно было уничто­жить более талантливого соперника, свести личные счеты, преус­петь в карьере, решить бытовые вопросы и т.п. Рапповцы проделы­вали это весьма успешно — они боролись за власть в литературной среде и не в последнюю очередь за сопутствующие власти атрибуты.

В результате один за другим исчезали с литературной арены «Серапионовы братья», имажинисты, лефовцы, конструктивисты. Последним сгинул «Перевал» — после рапповской критической статьи 1930 г. «Непогребленные мертвецы». Критики стали бояться больше, чем чекистов. Писателей охватил поистине мистический ужас перед критикой рапповской своры. Ее боялся даже Горький, состоявший в дружеских отношениях с партийными вождями и с самим Сталиным. Правда, в декабре 1929 г. ЦК РКП(б) принял специальную резолюцию «О выступлении сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького». Сибиряки назвали писателя «замаскировавшимся врагом». После резолюции ЦК Горького можно было только хвалить.

Сталин рассматривал РАПП как свою опору в проведении лите­ратурной политики. Об этом свидетельствует написанное им 28 февраля 1929 г. «Письмо писателям-коммунистам из РАППа». Используя свои излюбленные аналогии с военным делом, Сталин журил рапповцев за то, что они не умеют правильно построить «ли­тературный фронт и расположить силы на этом фронте таким обра­зом, чтобы естественно получился выигрыш сражения, а значит и выигрыш войны с классовым врагом». Естественно, что эти слова вождя побудили рапповцев к применению «военизированных» ме­тодов на «литературном фронте».

Мягко критикуя руководителей РАППа за отдельные «переги­бы», Сталин признавал, что «общая линия» у них «в основном пра­вильная». «Руководить сложнейшим фронтом советской художест­венной литературы, — подчеркивал Сталин, — призваны вы, и только вы. Что касается моих отношений к РАППу, они остались такими же близкими и дружескими, какими были до сего времени. Это не значит, что я отказываюсь критиковать ее ошибки, как я их понимаю».

Эти установки Сталина были закреплены в редакционной статье «Правды», в которой содержался призыв «базируясь на основной пролетарской организации (ВОАПП) и через нее идти вперед к разрешению огромных задач, стоящих перед партией на литератур­ном фронте». С этого времени круто изменилась роль РАПП. Из влиятельного, но в общем равноправного с другими литературными группировками объединения он превратился в организацию, за­нявшую монопольное положение в литературном движении.

В соответствии с общим духом идеологический жизни этого пе­риода рапповская критика настаивала на резком обострении классо­вой борьбы в литературе. Извращенное понимание классового под­хода к художественным явлениям было связано в рапповской крити­ке с отрицанием понятия «гуманизм». «Никакая форма гуманизма в периоды обостренных классовых боев не может и не способна укре­плять и сплачивать рабочий класс в его общественной практике» — гласила официальная рапповская установка того времени.

На творческое молчание с начала 1930-х годов был обречен та­лантливый писатель Евгений Замятин (1884-1937). После возвра­щения в сентябре 1917 г. из командировки в Англию в революци­онную Россию Замятин не встал в ряды политический оппозиции, но он спорил с большевизмом, как честный русский писатель, ко­торый не мог не замечать страшного «сегодня», даже искренне веря в прекрасное «завтра».

Замятин много и серьезно размышлял о трагической участи ре­волюции. Он раньше других забил тревогу о том, что коммунизм — «сон золотой» — это очередная утопия, шествие в никуда, мечта, которую невозможно осуществить. Тревогой за судьбы Отечества продиктован и роман «Мы», написанный в 1920 г., а увидевший свет на родине писателя только в 1988 г. В нем Замятин обличает всеоб­щее мещанство, застой, косность. Своим романом-антиутопией За­мятин хотел предупредить сограждан о грозящих опасностях обоюд­ной жестокости братоубийственной войны. Он пишет о крушении традиционного гуманизма, о машине подавления инакомыслия.

Рапповские критики пространно цитировали в печати роман «Мы» только для того, чтобы осудить его гуманистический смысл. К концу 1920-х годов вокруг Замятина возникла враждебная «полоса отчужде­ния». Осенью 1929 г. разразился скандал в связи с публикацией рома­на «Мы» без ведома автора в пражском журнале «Воля России». Это послужило началом широкой обструкционистской кампании против Замятина, направлявшейся прежде всего вождями РАППа.

Всю свою жизнь Замятин был «неудобным» для тоталитарной власти писателем, поскольку неизменно отстаивал свое право на самостоятельность мысли, на дерзкую и горькую правду. В создавшихся трудных условиях писатель обратился к вождю с письмом с просьбой отпустить его за границу. При посредстве Горького советское правительство в 1931 г. удовлетворило просьбу Замятина. Но он не считал себя эмигрантом, жил в Париже с советским паспортом, и даже высылал деньги на оплату своей квартиры в Ленин­граде. В 1935 г. в составе советской делегации он участвовал в кон­грессе деятелей культуры, проходившем в Париже. Однако вернуть­ся на родину Замятину не суждено было: он скончался 10 марта 1937 г. и был похоронен в предместье Парижа Тие.

Трудная судьба была у всех произведений писателя Андрея Платонова (1899-1951). Появившиеся в 1927-1928Тг. рассказы и повести Платонова привлекли внимание критики к новому пролетар­скому писателю. Однако основная тональность этой критики, осо­бенно после публикации рассказа «Усомнившийся Макар» (1929 г.) и повести-хроники «Впрок» (1931 г.), определялась выражениями «клевета на нового человека, на ход социалистических преобразо­ваний», «клевета на генеральную линию партии».

В 1929 г. в периодической печати несколько раз была напечатана статья генерального секретаря РАППа Л. Авербаха «О целостных мас­штабах и частных Макарах» — проработочный анализ рассказа Платонова «Усомнившийся Макар». Основной его порок Авербах усматри­вал в «пропаганде гуманизма», в том, что писатель отказывался счи­тать истинно человеческим качеством «классовую ненависть».

За рассказ Платонова «Усомнившийся Макар» А. Фадееву, ре­дактору журнала «Красная новь», в котором он был опубликован, по его собственному признанию, «попало от Сталина». А на повес­ти «Впрок» Сталин написал: «Подонок». После этого наступила полная изоляция писателя в литературной жизни. Платонову при­клеивали ярлыки классового врага, правоуклониста, антисоветского писателя.

Долгие годы Андрей Платонов находился на краю бедности, претерпел нищету, личную неприязнь Сталина, арест и смерть сына, но никогда не приспосабливался, ни единым словом не солгал, продолжал писать о дегуманизации социалистических идей, о пре­вращении человека из цели в средство общественного прогресса, о вытеснении личности обезличенными интересами.

Долгое время незаслуженно замалчивалось творчество Михаила Булгакова (1891-1940). Произведения его не переиздавались, а вер­шина творчества — роман «Мастер и Маргарита» — пролежал в ру­кописи более четверти века. Духовная жизнь нашего общества была полностью блокирована от творчества Булгакова.

В 1925 г. на страницах журнала «Россия» появились первые гла­вы романа «Белая гвардия». Окончания романа не последовало: журнал прекратил свое существование. Зарубежные читатели по­знакомились с полным текстом романа в 1927-1929 гг., но на родине писателя полностью он был издан лишь в 1966 г.

В 1926 г. Московский Художественный театр поставил написан­ную М. Булгаковым на материале романа «Белая гвардия» пьесу «Дни Турбиных», принесшую и театру и ее автору славу, но и мно­жество неприятностей: спектакль то запрещали, то вновь разрешали, а его создателей обвиняли во всех смертных грехах.

Булгаковым было написано много пьес для театров: «Зойкина квартира», «Багровый остров», «Бег», «Кабала святош», «Адам и Ева», «Блаженство», «Иван Васильевич», инсценировки «Мертвых душ», «Войны и мира», «Дон Кихо­та». Однако большинство этих пьес не было разрешено к постанов­ке, ибо театры руководствовались сталинскими оценками. А вождь, оценивая, например, пьесу Булгакова «Бег», писал, что она «есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некото­рым слоям антисоветской эмигрантщины, — стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. "Бег" пред­ставляет антисоветское явление».

Попав в отчаянное положение, пережив хулу, запрет к изданию, к постановке своих произведений, оставшись без средств к сущест­вованию, Булгаков в письме правительству от 28 марта 1930 г. вы­нужден был выплеснуть свое отчаяние, боль и просить о работе: «Я прошу принять во внимание, что... невозможность писать для меня равносильна погребению заживо... Я обращаюсь к туманности со­ветской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу... Если же и то, что я написал, неубедительно и меня обрекут на по­жизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр в качестве штатного режиссера... Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдет нуж­ным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, на­писавшего 5 пьес, но известного в СССР и за границей, налицо в данный момент — нищета, улица и гибель».

В своем письме-меморандуме Булгаков поставил вопрос о сво­боде печати как непременном условии творчества: «Борьба с цензу­рой, какая бы она ни была и при какой бы власти она не существо­вала, мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе пе­чати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что если кто-нибудь из писателей задумал бы доказать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода».

Письмо Булгакова руководителям страны совпало по срокам с трагической гибелью и похоронами В. Маяковского. Быть может, опасаясь еще одного самоубийства, 18 апреля 1930 г. Сталин позво­нил писателю и предложил ему поработать в Художественном теат­ре. Это давало средства к существованию, но не обеспечивало возможности печататься.

Вынужденная творческая немота угнетала писателя. Но тем не менее, он продолжал трудиться над своим лучшим романом «Мастер и Маргарита», невзирая на беспощадную борьбу с обстоятельства­ми, с самим собой, с тяжелейшей болезнью. Булгаков начал писать роман в мае 1929 г., а закончил в феврале 1940 г., менее чем за месяц до смерти. Впервые он был напечатан в журнале «Москва» (1966, № 11, 1967, № 1).

Трудной оказалась судьба у шедевра мировой классики — рома­на Михаила Шолохова (1905-1984) «Тихий Дон». Первые книги Романа были подвергнуты оглушительной критике неистовых ревнителей «классовой чистоты» — рапповцев: писателя обвиняли в идеализации патриархальной деревни, в отходе от классовой непримиримости к казачеству, значительная часть которого не под­держала большевистскую революцию.

Публикация третьей книги романа, рассказывающей о спрово­цированном большевиками Вешенском восстании, была задержана, что породило версию о творческой несостоятельности автора, яко­бы укравшего две первые книги у некоего другого писателя. И хотя с опровержением этой сплетни выступил не только поддерживаю­щий Шолохова А. Серафимович, но и недолюбливавшие его Л. Авер­бах, В. Киршон и А. Фадеев, версия о плагиате преследовала писа­теля всю его жизнь.

В 1931 г. на квартире Горького состоялась знаменательная бесе­да Сталина с Шолоховым о третьей книге «Тихого Дона». Сталин, поначалу высказывавший опасения, что ее публикация «доставит много удовольствия белогвардейцам», круто изменил свою пози­цию. Он заявил, что «изображение событий в третьей книге "Тихо­го Дона" работает на нас, на революцию». Поэтому в 1932 г. эта книга была опубликована.

В 1937 г. нависла угроза ареста М. Шолохова по сфальсифицированному обвинению в участии в контрреволюционном заговоре на Дону. Писателю удалось уехать в Москву, где он добился встре­чи со Сталиным и признания полной невиновности на заседании Политбюро ЦК ВКП(б).

Сталин регулярно знакомился с новыми книгами. Все книги, естественно, он читать не мог, но в его личной библиотеке сохра­нились издания советских писателей тех лет с пометками красным карандашом. Судя по этим пометкам Сталин ознакомился с «Чапае­вым» и «Мятежом» Д. Фурманова, с «Железным потоком» А. Сера­фимовича, «Цементом» Ф. Гладкова, книгами М. Горького, стихами поэтов А. Безыменского, Д. Бедного, С. Есенина. Сталин заметил Платонова с его «Чевенгуром», «Впрок», «Котлованом». Но, судя по всему, талантливый писатель остался им непонятым. Заметно, что больше всего раздражали Сталина произведения, критикующие су­ществующие недостатки. Всякое обличение писателями недостатков в общественной жизни он рассматривал как клевету «на русский народ, на СССР».

Функции литературы в представлениях Сталина были очень про­стыми: прежде всего необходимо пропагандировать успехи в деле индустриализации страны и коллективизации деревни. Надо при­знать, что выработке у вождя этого взгляда способствовал Горький. Живя в Италии, он все более склонялся к мысли, что на страницах советских изданий появляется слишком много критических материа­лов, факты из которых, по его мнению, постоянно использовала за­падная пресса. Именно по этому, совершив в 1928 г. поездку по СССР, Горький написал очерки с характерными названиями: «По Союзу Советов» и «Рассказы о героях», подчеркивая тем самым, что есть на карте такая страна, которая рождает героев. Нет сомнения, что эти свои очерки он рассматривал как своего рода показательный урок, данный молодым советским писателям.

А в 1929 г. Горький уже совершенно определенно писал Стали­ну, что пропаганда достижений и воздержание от излишней крити­ки должны стать основной задачей советской литературы. В своем ответе Горькому Сталин сообщил, что намерен взять его предложе­ния в свои твердые руки. С этого времени указующий перст «вер­ховных инстанций» становился главным ориентиром для писателей. Сверху диктовали: так — не так, по-советски — не по-советски. Критерии оценок писательского труда становились все более поли­тическими, точнее, политиканскими. Все чаще произведения удо­стаивались похвалы не за глубину исследования, а за избранную тему. Магнитка заранее открывала путь к успеху Валентину Катае­ву, автору книги «Время, вперед», «Днепрогэс» — Федору Гладкову с его романом «Энергия», Балахна — Леониду Леонову, написав­шему роман «Соть» и т.д.

Выставленные партийной пропагандой в первый ряд, как об­разцы, как символы делового вмешательства писателей в жизнь, эти произведения оттесняли на второй план все другие общественные проблемы, круто разворачивая литературу «к социалистическим го­ризонтам».

В публичных выступлениях Сталин выражал свое отношение к тем или иным писателям и их произведениям. Суждения генсека, как всегда, были категоричны и безапелляционны. Например, Сталин рез­ко осудил в феврале 1929 года дирижера Большого театра Н. Голова­нова за то, что тот выступал против механического обновления репер­туара за счет классики. Сталин тут же охарактеризовал «головановщину» как «явление антисоветского порядка».

Период с 1932 по 1934 гг. явился решающим поворотом в сто­рону тоталитарной культуры. 23 апреля 1932 г. вышло постановле­ние ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных орга­низаций». В нем говорилось, что наличие в советской литературе различных группировок стало тормозом ее развития, в силу чего все они подлежат ликвидации и на их месте учреждается единый Союз советских писателей. Постановление предписывало «провести ана­логичные изменения по линии других видов искусства».

В историографии советских лет это постановление выдавалось за «поворотный пункт» в развитии всей художественной культуры. В действительности этот поворот стал настоящей трагедией для су­деб художественного творчества, поскольку постановление ЦК ВКП(б) объявляло единственно правильными и допустимыми толь­ко те направления искусства и те произведения, которые непосред­ственно служат целям тоталитарного политического режима. Из культуры в директивном порядке изгонялись общечеловеческие ценности и идеалы, а деятели литературы и искусства были поделе­ны на «своих» и «чужих». Такая индивидуальная по своей природе форма деятельности, как художественное творчество, была унифи­цирована сначала организационно, а затем и идейно, на базе идео­логии сталинизма.

С этого времени в культурной жизни страны проводится жест­кий классовый, а по существу — партийно-директивный подбор допустимых и рекомендуемых произведений. Правящая партия стремилась загнать все многообразие художественного творчества в прокрустово ложе «Метода социалистического реализма».

Для решения вопроса о новом «методе» тоталитарной литерату­ры и искусства создается специальная комиссия Политбюро ЦК ВКП(б). Состав комиссии соответствует важности вопроса: гене­ральный секретарь И.В. Сталин, член политбюро Л.М. Каганович, кандидат в члены политбюро П.П. Постышев, заведующий агит­пропом ЦК А.И. Стецкий и единственный «чистый» литератор Иван Тройский.

Накануне решающего заседания комиссии Сталин лично обсу­ждал вопрос о «методе» именно с Тройским. Критик предложил для нового метода названия «пролетарский социалистический реализм» и «коммунистический реализм». Эпитет «пролетарский» Сталин отверг — ведь надо объединять творцов разного социального проис­хождения. «Коммунистический реализм» показался ему преждевре­менным. И Сталин, по свидетельству Тройского, сам предложил искомое: «социалистический реализм». Вместо выбора различных художественных средств всем писате­лям предписывалась одна сталинская установка: единообразие, пи­сать по команде, восторженно «воспевать» социалистическую дей­ствительность, не замечая и не отражая ее теневых сторон и в пер­вую очередь прославлять «вождя народов», безропотно следовать за «партийной линией». Все эти проблемы литературного творчества и создания единого писательского Союза намечено было обсудить на I съезде советских писателей.

---

Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 457; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!